Текст книги "Империя света"

Автор книги: Ким Енха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

23

Пак Чхольсу затушил сигарету у входа в игровой зал. По привычке украдкой оглядевшись по сторонам, он пошел вверх по лестнице. Навстречу ему, оживленно болтая, спускались трое молодых людей, только что вышедших из бильярдной на втором этаже. У одного из них вокруг рта были следы темной соевой пасты, оставшиеся с обеда. Чхольсу прошел мимо входа в бильярдную и поднялся на третий этаж, куда вела металлическая дверь. На двери была табличка с надписью «Тэдон ТНК». Он приложил указательный палец к маленькой черной панели под табличной. Раздался короткий сигнал, и замок открылся. Чхольсу вошел внутрь и закрыл за собой дверь.

– Это я!

– Ты пообедал? – спросил мужчина в сером жилете.

– Да.

– Что ел?

– Спагетти.

– Один?

– Ну, я часто ем один.

– Как можно одному ходить есть спагетти?

– Есть один ресторан, где я часто бываю.

– А ты и дома себе спагетти готовишь?

– Иногда.

Мужчина в сером жилете посмотрел на него с непониманием и покачал головой.

– Как она?

– По-моему, она ни о чем не догадывается, – ответил Чхольсу, присев на край стола.

– Точно?

– Неизвестно. Может, и притворяется.

– Думаешь, собственная жена, которая спит с ним в одной постели, может ничего не знать? – засомневался мужчина в жилете.

– Вполне возможно. Как сегодня Ким Киен?

– Этот гад, кажется, что-то смекнул. С утра вдруг пошел в школу, где учится его дочь, и просидел там почти час.

– Он разговаривал с дочерью?

– Я не знаю, чем он занимался внутри, – ответил мужчина в жилете, прочищая правое ухо ватной палочкой. Эта привычка появилась у него после операции по поводу рака желудка. С тех пор как ему вырезали опухоль, он постоянно жаловался на зуд в ушах. Он питался небольшими порциями семь раз в сутки и по сотне раз на дню чесал уши палочкой. Вся его жизнь, казалось, строилась вокруг этих двух действий.

– И где он сейчас?

– Оставил машину у офиса, собрал вещи и нырнул в метро.

– А потом?

– Потом пропал. Он сделал звонок с сотового где-то на Чонро, и после этого тишина, – он переложил ватную палочку в другую руку и принялся за левое ухо. – Но этот Ким Киен все же странный тип. Похоже, он все последние десять лет вообще ничего не делал. И как это понимать? Сидит себе тут и импортирует снотворные фильмы. Ну не придурок, а? Зачем Пхеньян его тут держит просто так?

– Может, у него есть какое-то задание, о котором известно только в узком кругу.

– Как когда-то у Ли Сонсиль? Да уж, поразительная была старуха. Приехать сюда в восьмидесятом и аж до девяносто первого тихонько ничего не делать…

– Она ведь была под номером двадцать два в их партийной номенклатуре?

– Вот и я о том же. Двадцать второй человек в ТПК – это почти что уровень премьера. Ты только подумай, шпионка уровня премьера проникает сюда, живет тут десять лет, якшается с местными бабами, выторговывает цены на рынке, участвует в самопальных кредитных кооперативах… а потом преспокойно садится на подлодку у Канхвадо и как ни в чем не бывало уплывает восвояси. Словом, прирожденная шпионка! Одно то, что она смогла за десять лет никак о себе не заявить…

– Думаете, Ким Киен тоже из больших шишек?

Встав с края стола, Чхольсу подошел к кофеварке.

– Это-то вряд ли. Все-таки он еще относительно молод. Как бы там ни было, он уже тронулся с места, так что подождем еще несколько дней. Наверняка вот-вот где-нибудь всплывет, мы ведь его хорошенько встряхнули. А может, и еще кто повсплывает следом. Эти гады же как стая кузнечиков: один подскочит – за ним все остальные.

Чхольсу заварил себе кофе и пошел с кружкой за свой стол. Мужчина в сером жилете принялся читать газету. Мысли Чхольсу были заняты не Ким Киеном, а Чан Мари. Мягкий изгиб ее шея спускался вниз от налитых щек и плавно переходил в полную, все еще упругую грудь. Коричневые тени, подобранные под кремовый цвет блузки, выдавали противоречие внутри этой еще не состарившейся, но уже не молодой женщины. Изощренный макияж, скрывающий морщины и темные круги под глазами, парадоксальным образом еще больше подчеркивал признаки старения, но в то же время говорил о том, что она пока не собирается ставить крест на своей красоте. Этот внутренний конфликт пронизывал все ее тело. Может быть, поэтому, сидя рядом с ней в закрытом салоне машины и вдыхая сильный женский аромат, в какой-то момент он почувствовал, что ему не хватает воздуха. То был не запах духов, а нечто совсем иное. На самом деле обаятельной женщиной назвать ее было трудно. Однако все детали окружавшей их обстановки сливались в некий ореол вокруг нее, заставляя ее казаться особенно притягательной. Женщина в элегантном костюме, все еще не сломленная горестями жизни ни физически, ни морально; роскошная машина стоимостью больше сорока миллионов вон; сверкающий демонстрационный зал автосалона – все это было далеко за пределами его повседневной жизни. Чхольсу вдруг безумно захотелось стать богатым. Он был сыт по горло своей жизнью госслужащего. Жизнью, в которой он каждый месяц в установленный день погашал счет по кредитной карте сложенной из множества мелких кусочков зарплатой и терпел все только потому, что был накрепко привязан к месту обещанной в конце службы пенсией. Живя этой жизнью, мог ли он понравиться такой женщине, как Мари? Что будет с Мари, если Киена поймают или если он сбежит на Север? Это будет для нее потрясением. Выбьет почву у нее из-под ног, разрушит уклад ее жизни. Может, тогда?..

24

Раздался звонок с урока. В классе тут же поднялся беспорядочный шум, словно внезапные помехи на радио. Дети повскакивали с мест и сновали между парт, оживленно болтая. «Так, наверное, и выглядят молекулы в закипающей воде», – подумала Хенми. Из ящика стола раздался звук вибрации. Карандаш скатился на пол. Хенми открыла ящик и достала телефон. Пришло сообщение от классного руководителя: «Зайди в учительскую». Встав из-за парты, Хенми сказала сидевшей рядом Аен:

– Классрук зовет в учительскую. Если я опоздаю, передай математичке.

– Ладно.

Хенми пробралась к двери и вышла в коридор. Учительская располагалась двумя этажами ниже. Когда она вошла, классный руководитель широко улыбнулся и придвинул поближе к себе вращающийся стул на колесиках. Это был преподаватель английского языка возрастом чуть старше сорока лет. В последнее время он с головой увлекся «И-Цзин», и как только выдавалась свободная минутка, открывал перед собой книгу и читал по ней судьбы учеников.

– Садись.

– Ничего, я могу постоять.

– Садись, атоу меня шея болит вверх смотреть.

Хенми села на стул с мягкой обивкой в цветочек.

– Как там дела с украшением школы?

– Мне будут помогать Чэген и Тхэсу из кружка рисования.

– Двоих будет достаточно?

– Да.

– Как насчет Хансэм?

– Хансэм? – Хенми задумалась. Она не очень любила Хансэм.

– Возьмите ее тоже, – распорядился учитель.

– Хорошо. – Хенми кивнула головой.

– Это все, можешь идти.

Хенми встала со стула, попрощалась и повернулась к выходу, но прямо перед ней оказалась Сочжи.

– Здравствуйте!

– А, Хенми! Здравствуй.

Сочжи погладила ее по голове.

– Не присядешь на минутку? – сказала она, усаживаясь за стол и показывая Хенми на стул рядом. – Как мама?

– Хорошо.

– А ты становишься все больше похожа на нее.

Хенми недовольно скривилась.

– Да нет, все вообще-то говорят, что я на папу похожа.

– Хм, да? Мари была очень способной и умной.

– Правда?

– Еще как. В те времена было много женщин, достойных восхищения, и твоя мама была одной из них.

– Что-то не верится.

– Это почему?

– Мама просто… Ой, не знаю. Не знаю.

Хенми замотала головой. Она никогда не считала свою мать умной и сообразительной. Ей казалось, что подобными словами обычно описывают таких девочек, как она сама. Конечно, ее мама тоже когда-то училась в школе, но все же ей казалось странным слышать о ней такое.

– Кстати, а кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

– Пока не знаю, сейчас я думаю, что… Вы только не смейтесь, ладно?

– Конечно.

– Я хочу стать судьей.

– Правда?

Хенми посмотрела в лицо учительнице.

– Ну вот, уже смеетесь! У вас на лице написано: ну, все с тобой ясно.

– Нет, что ты! – словно оправдываясь, ответила Сочжи. – А почему именно судьей?

– Я считаю, что нет ничего важнее закона, – с серьезным лицом отвечала Хенми. – Если не будет законов, то люди окажутся беззащитными перед насилием и жестокостью. Вы же помните, что было с Аен. Без законов таким, как она, неоткуда было бы ждать помощи. Я считаю, что закон – это единственная опора и защита для слабых членов общества вроде Аен.

Хенми говорила все с большей уверенностью в голосе. В этот момент она напоминала Сочжи кое-кого из давнего прошлого. Именно такой она знала Мари в те годы, когда та верила, что весь мир четко делился на добро и зло, и если все люди будут поступать по совести, то мир скоро превратится в утопию; что ради этой утопии необходимо свергнуть деспотическую власть и устранить тех, кто на ней наживался. Тогда Мари была уверена, что всего этого можно было с легкостью достичь. Сочжи удивлялась этому сходству. Неужели это наследственность? Или просто сходство твердых убеждений?

– Ау тебя своеобразный взгляд на закон. Другие ребята думают, что закон нужен для того, чтобы наказывать людей за плохие поступки.

– Конечно, это тоже есть. Но все же мне кажется, что истинное предназначение закона – защищать невинных жертв, как Аен. Ведь благодаря закону удалось поймать тех идиотов, которые выложили видео в Интернет. Поэтому удалось не допустить, чтобы дело разрослось еще больше.

Голос Хенми постепенно становился громче. Сочжи неловко оглянулась на других преподавателей в учительской.

– Да, это верно.

– Все в школе обзывали Аен и показывали пальцем, и только закон был на ее стороне.

Сочжи молча кивала, не сводя глаз с открытого лба девочки. Она попыталась представить, какой будет Хенми, когда вырастет. Казалось, еще чуть-чуть, и она станет совсем взрослой. Ее твердая убежденность в праведности закона немного шокировала Сочжи.

– А ты не думаешь, что бывают и несправедливые законы?

– Какие, например? – Хенми вопросительно склонила голову.

От неожиданности Сочжи сразу не нахплась что ответить. Она только сейчас осознала, что уже давно не задумывалась над подобными вопросами. Дети часто интересуются элементарными вещами, о которых взрослые уже перестали думать. Сочжи казалось, что Хенми заметила ее смущение.

– Для этого ведь и существует законодательная власть – чтобы исправлять плохие законы. Постепенно их искоренят.

– Ты говоришь совсем как взрослая, Хенми. У тебя есть парень?

Лицо Хенми вдруг залилось краской, и она начала запинаться:

– Нет, я не… хм. Ну то есть, как бы… я же еще только в восьмом классе.

– Даже у первоклашек есть парочки.

– Ну, это все равно что игра в куклы. Что они MOiyr знать о жизни?

– Тогда ты знаешь что-то о жизни? – Сочжи не удержалась от смеха и прикрыла рот рукой.

Раздался звонок на урок. Хенми подалась вперед, будто собиралась что-то добавить, но Сочжи опередила ее и, показывая пальцем в потолок, словно звук шел откуда-то сверху, сказала:

– Звонок прозвенел! Тебе пора на урок.

– Хорошо, до свидания.

Хенми встала со стула и, попрощавшись, побежала в класс.

14:00
Три страны

25

Киен поступил в университет в 1986 году. Перед этим он год ходил на подготовительные курсы в Норянчжин, где готовился к государственным и вступительным экзаменам. В Пхеньяне он учился на кафедре английского в Университете иностранных языков, хотя и не успел ее окончить, и еще с детства увлекался математикой, поэтому эти два предмета особых сложностей у него не вызывали, зато все остальные давались не так легко. Если бы на экзаменах надо было давать развернутые ответы, то он, скорее всего, не справился бы с ними, потому что еще не до конца освоил южнокорейский лексикон. Однако, на его счастье, в те времена все экзамены были в форме тестов. По сравнению с четырьмя годами суровой подготовки в лагере для разведчиков, долгие часы в уютном читальном зале казались ему сказкой. К тому же такие предметы, как политэкономия и гражданская этика, помогали ему в адаптации к жизни в этом обществе. Гражданская этика, которая ставит во главу всего государство и общество, была ему знакома. Достаточно было заменить слова «партия» и «Вождь» на «государство» и «нация». Этика Юга и Севера, подобно принцу и нищему Марка Твена, были настолько похожи, что при встрече сразу увидели друг в друге себя.

Тогда у него не было ни девушки, ни друга, с которым можно было бы посидеть в баре. Он все время добросовестно проводил за книгами и к зиме успешно поступил в университет Енсе на факультет математики. В холодный зимний день, когда сырой ветер больно хлестал по ушам, Киен стоял перед доской объявлений возле стадиона, кое-где покрытого снегом и льдом, и читал список поступивших. Вокруг толпились и оживленно болтали восемнадцатилетние юноши и девушки, которые уже узнали по телефону, что поступили, но все равно пришли, чтобы лично увидеть свои имена в списке. Киен понимал, почему его, лучшего студента Пхеньянского университета иностранных языков, отобрали в группу связи № 130. Им нужен был такой агент, который без труда сможет поступить в передовой вуз страны.

Внедрение Киена было рискованной операцией. Пхеньян в то время внимательно следил за стремительным подъемом студенческого движения на Юге. Тогда было решено, что необходимо поменять тактику подготовки разведчиков. Если раньше это были агенты, проникавшие под видом иностранных граждан, натурализованные агенты или местные коммунисты, то на этот раз в ход был пущен новый амбициозный план: внедрить хорошо подготовленного агента в среду первокурсников, чтобы он рос и развивался вместе с юными активистами студенческого движения. С легкой руки Ким Енхвана из Сеульского государственного университета 1986 год оказался началом бума идей чучхе, который прокатился по студенческим городкам всей страны.

Киен окунулся в яркую и многоцветную жизнь сеульского студенчества. В конце марта начали распускаться кусты форзиции, а сразу следом, словно не желая отставать, буйно зацвели азалии. Первокурсники ходили по университету небольшими компаниями и фотографировались на фоне пестрых клумб. Даже восемнадцатилетняя юность бледнела перед великолепием весенних красок. Апрель еще больше утопал в цветах. Пышно распустившиеся цветы магнолии от малейшего прикосновения капель дождя срывались с веток и опадали на землю. Со стороны женского университета за небольшим холмом доносился принесенный южным ветром густой запах сирени. Киен часто сидел на пригорке позади здания медицинского факультета, который прозвали Тургеневским холмом, и читал русскую классику девятнадцатого века и романы корейских писателей семидесятых из университетской библиотеки. Он не переставал удивляться тому, что он мог вот так часами сидеть один и никто его не звал и не искал. В Пхеньяне счастьем было суметь быстро и четко ответить, услышав свое имя. После этого можно было расслабиться до следующего раза. В Сеуле же достаточно было только посещать занятия, а все остальное время он был свободен. И даже если он их пропускал, никто его за это не ругал. Здесь не надо было каждый день ходить на собрания и нарочно выискивать у себя какие-то ошибки и промахи, чтобы перед всеми в них признаться.

В мае студенческий городок окунулся в атмосферу тревоги. В воздухе все чаще носился запах слезоточивого газа. Демонстрации с требованием пересмотреть конституцию и ввести прямые выборы начались в Инчхоне и пошли по всей стране. Надвигалась неминуемая буря. Молодые смельчаки, вооруженные пламенной верой в идею, полной грудью вдыхали дух революции, однако Киен этих изменений не ощутил. Он видел лишь усыпанный цветущими вишнями университетский холм и красиво одетых студенток в коротеньких юбочках. У него не было никакого представления о том, каким был университет до 1984 года. Он не застал те времена, когда вместо студенческого самоуправления за всех отвечал покорный властям студенческий корпус защитников отечества, боевые отряды полиции обедали в стенах университета бок о бок со студентами, а какие-нибудь самые отчаянные разбивали огромные окна библиотеки и, привязав себя веревками, разбрасывали сверху листовки, за что их тут же хватали и уводили в наручниках. В одном нелепом комедийном фильме путешествующие во времени герои часто оказываются посреди важных исторических событий. В мире, куда они попадают, палачи Жанны д’Арк уже складывают костер для казни или император Наполеон ведет свои войска к Ватерлоо. В некотором смысле Киен был как они с той лишь разницей, что не имел ни малейшего понятия том, что произойдет дальше.

В один из жарких июньских дней, когда все цветы уже облетели, он постучался в дверь «Общества политэкономических исследований», располагавшегося в здании студенческого союза. В наполненной густым сигаретным дымом комнате его встретили четверо молодых людей и одна девушка. Этой единственной девушкой была его будущая жена Чан Мари. «Вам двоим надо подружиться, раз вы оба на первом курсе. Только чур роман не заводить», – сказал с ухмылкой один из старшекурсников. Позже, когда их жизненные пути вновь пересеклись, они оба вспомнили то полушутливое замечание, предсказавшее в итоге их будущее, и, как многие влюбленные, ухватились за это совпадение, чтобы нарисовать вокруг своей любви ореол судьбоносной встречи.

Киен сидел на скрипучем деревянном стуле и разговаривал со своими новыми знакомыми. В комнате стоял спертый воздух, пропитанный запахом табака. В углу валялась переносная газовая горелка и тут же рядом с ней маленькая алюминиевая кастрюля с пригоревшими ко дну кусочками лапши быстрого приготовления. На старом диване, погрызенном сбоку мышами, лежала гитара и свернутый рулоном спальный мешок защитного цвета. Стену украшали репродукция гравюры О Юна, изображающая традиционный танец в маске, и стихотворение Син Тонепа «Кымган». В непринужденной беседе они расспрашивали его, откуда он приехал и почему хочет присоединиться к ним. Парень с третьего курса объяснил, что они занимаются изучением политической экономии и их интересует не мертвая наука, а реальное воплощение идей в жизнь. Киен отвечал, что общественные противоречия всегда интересовали его, но в одиночку ему было трудно разобраться в том, что же является корнем всех проблем, и поэтому он искал единомышленников, чтобы вместе заняться поиском ответов на мучавшие его вопросы. Его ответ понравился участникам кружка, которые до этого как раз хотели привлечь в группу первокурсников. После этого они все вместе пошли пить макколи неподалеку от университета. А через несколько месяцев Киен со старшими товарищами принял участие в своей первой студенческой демонстрации.

«Ого, а ты шустрый!» – воскликнул один из членов кружка, увидев, как тот проворно убежал от слезоточивого газа. После этого Киен старался убегать медленнее, а при бросании камней замахиваться рукой на в полную силу. Когда наступили зимние каникулы, старшекурсник из Мокпхо подошел к нему и сказал:

– Думаю, ты готов для более серьезных вещей.

– Правда?

– Одного энтузиазма и чувства справедливости не достаточно, чтобы изменить что-то в этом мире. Нужна мощная революционная идеология, чтобы уверенно повести за собой массы и поднять рабочих на борьбу.

Он привел Киена в аудиторию, где собрались участники других политических кружков, с которыми он уже пересекался во время демонстраций, и еще несколько совсем незнакомых людей. Загорелый молодой человек подошел к нему и поздоровался: «Добро пожаловать! Меня зовут Ли Токсу». Он начал с общих предупреждений о том, что это собрание проводилось в строжайшем секрете и об участии в нем нельзя было рассказывать даже членам своих кружков; что теперь они были в авангарде революции и должны были гордиться этой миссией; что, будучи лидерами движения, они должны были усердно работать над собой, быть твердыми, как закаленная сталь, и подавать пример массам.

Однако в глазах Киена этому юноше было еще далеко до революционного лидера со стальной закалкой. Несмотря на волевой взгляд, он был всего лишь перепуганным двадцатидвухлетним студентом.

«Наша цель – совершить революцию в стране, взяв за основу революционную идеологию Ким Ирсена, и прогнать американских империалистов с нашей земли», – сказал Ли Токсу, после чего сообщил Киену условные аббревиатуры. Ким Ирсена они называли «КИС», Ким Ченира «ЛКТК» (Любимый Руководитель Товарищ Ким Ченир), идеологию чучхе «ИЧ» или «суб», а Северную Корею «СК». Киен спокойно слушал я запоминал все, чему его учили. Однако из-за преувеличенной серьезности этих тайных собраний все происходящее казалась каким-то неправдоподобным, похожим скорее на фарс. Неужели это действительно будущие двигатели революции, которые свергнут политический режим Юга? Эти еще не оперившиеся юнцы? Смогут ли они вытерпеть зверские пытки, попавшись в руки Агентства национальной безопасности, и подорвать деспотичный строй? Киен с трудом верил в это. Революционеры, которых он видел на Севере, были семидесятилетними стариками вроде О Чжин У и Ким Ирсена. Конечно, Ким Ирсен начал свой путь двадцатилетним юношей, но для Киена это был только образ из патриотической оперы «Море крови», который никак не ассоциировался с реальностью. Тем не менее, теперь он был одним из активистов национал-либерального «лагеря NL».

Совместное изучение революционных идей в основном проходило под покровом ночи. Днем все они были членами студенческого совета и других разрешенных организации и кружков, а по ночам встречались с учебными ячейками и познавали идеи чучхе. С робостью врача, объявляющего диагноз неизлечимо больному пациенту, они шли на эти тайные собрания, чтобы изучать историю антияпонской борьбы Ким Ирсена, и, переглядываясь с благоговейной осторожностью, называли Ким Ирсена Вождем, а Ким Ченира Великим Полководцем. В том, как мальчишки и девчонки, воспитанные в традициях антикоммунизма, произносили эти звания северокорейских лидеров, было нечто почти вульгарное, как если бы чопорная девица прилюдно назвала половой орган непристойным словом. Поначалу они очень неуверенно выговаривали «Вождь» и «Великий Полководец», но как только запретные слова вылетали из их уст, наступало приятное ощущение того, что они нарушили табу. Конечно, для Киена все было по-другому. Ему приходилось тщательно скрывать высеченную на самой его душе глубокую идеологическую печать. Он вырос там, где имена Ким Ирсена и Ким Ченира не надо было зашифровывать странными аббревиатурами, и поэтому временами они слишком естественно соскакивали у него с языка вместе с их почетными титулами, за что он тут же получал замечания от старших товарищей, бдительно следивших за сохранением их тайны. Он научился от других с нерешительностью и крепко зажмурив глаза произносить еле слышным голосом «да здравствует Великий Полководец Ченир». Подобно членам организованной преступной группы, в которой предателей карают ножом, они могли быть уверены в том, что никто друг друга не выдаст, став соучастниками одного преступления, – а произнесение подобных слов было бесспорным нарушением закона. Возможно, подобный процесс посвящения был даже важнее, чем сами занятия. Идеи чучхе, как это ни парадоксально, распространились так быстро именно из-за того, что они были настолько опасны.

В группе Киена считали не слишком сообразительным, но преданным и неболтливым. Таких принимали в свои ряды охотнее всего. А тех, кто задавал слишком много вопросов или зазнавался, став полноправным членом, напротив, избегали. Киен таким не был и быть не мог. Он лишь время от времени спрашивал, действительно ли чучхе является величайшей идеологией в истории философской мысли. Старшекурсники, которые на самом деле были его ровесниками и даже младше, снисходительно смеялись и отшучивались от его вопросов. Тогда он с осторожностью спрашивал дальше: «Если все предметы и идеологии подвержены диалектическому развитию и изменению, как могут все эти процессы остановиться, когда дело доходит до идеологии чучхе?» – но у них уже был на это готовый ответ, потому что это был вопрос, который задавали все кому не лень. Киен слушал их пламенные, но в конечном счете неубедительные ответы и молча кивал головой. Напротив, их безграничная слепая вера в идеи чучхе начинала понемногу подрывать его собственные убеждения. Как они могли без тени сомнения принимать на веру все, даже исход истории, прочитав лишь несколько тоненьких брошюрок и обрывочную стенограмму радиопередачи Демократического фронта Кореи? Однако кто-то из старшекурсников утверждал, что в этом-то и есть сила чучхе: в отличие от сложных и запутанных буржуазных философий, идеология чучхе была задумана ее создателем как новое учение, понятное и доступное простому народу. Несложные вопросы Киена, которые он задавал лишь для прикрытия, возвращались к нему бумерангом и впивались в душу.

После того как он внедрился в группу пропагандистов чучхе согласно изначальному приказу, партия долгое время не посылала новых указаний. Он часами лежал в темноте своей комнаты и размышлял о том, чего же на самом деле от него хотят в Пхеньяне. Тогда ему был не очень ясен смысл этого полного иронии приказа. Киен не понимал, почему он, член Трудовой партии Кореи, должен изучать идеи чучхе вместе с этими юными активистами, вместо того чтобы вести их за собой. Лишь много позже он пришел к выводу, что руководство, включая Ли Санхека, хотело, чтобы он не возглавлял здешнее студенческое движение, а естественным образом нажил необходимый опыт и стал типичным южнокорейцем. Может быть, они даже хотели, чтобы в его копилке оказалась еще какая-нибудь судимость за нарушение закона о собраниях и демонстрациях. Он должен был полностью копировать жизнь окружавших его людей и наравне с ними получать все эти раны, ведь они были не менее важной деталью образа, чем боевые шрамы на теле гордого полинезийского воина. Однако, к счастью или к несчастью, Киен ни разу не был арестован. Сказалась и его изначальная спецподготовка, и то, что он в принципе ничем не бросался в глаза. Даже среди друзей по группе он был незаметен настолько, что его постоянно пропускали, когда считали количество человек за столом, или, оживленно болтая между собой, подолгу не замечали, что он сидит рядом, а потом вдруг удивленно спрашивали, когда он успел прийти. Несмотря на все это, всегда находилась пара человек, которые вспоминали о нем и звали с собой, когда группа собиралась куда-нибудь. Эти молодые активисты, которые рассуждали об идеях чучхе, с торжественными лицами ходили на «большие слеты», раздавали листовки и бросались бутылками с горючей смесью на демонстрациях, на самом деле были всего лишь мальчишками, повзрослевшими раньше времени, чьи лица все еще покрывали следы от юношеских прыщей. Они вместе ходили есть острые рисовые хлебцы в передвижных закусочных, обсуждали нравившихся им девушек со своего курса, ходили в кино и с восторгом смотрели гонконгские боевики вроде «Светлого будущего» Джона By. По праздникам они приглашали к себе Киена, у которого не было семьи, и угощали домашней едой.

Однажды летом Киен и еще двое друзей поехали на остров Вольми неподалеку от Инчхона. У одного из них, вечно лохматого, была кличка Сорока по имени персонажа из комиксов Ли Хенсе, другого называли Трепачом, а Киен был Кувалдой. Пьяный от сочжу и морского ветра Сорока, лежа на пляжной скамейке, вдруг спросил: «Как думаете, тот день, когда случится революция, когда-нибудь наступит?»

Старший брат Сороки был рьяным активистом, который намного раньше него влился в студенческое движение и успел стать одним из главных теоретиков народно-демократического «лагеря PD». Когда Сорока был в последнем классе школы, брат был против того, чтобы он поступал в университет, и всячески отговаривал его: «Ну поступишь ты – и что будешь там делать? Станешь очередной собакой буржуазии? Лучше сразу иди на заводы и займись рабочим движением! Посмотри на меня. Хоть я и поступил в университет, все равно бросил и сейчас жалею, что слишком поздно пришел на завод. Ты должен как можно скорее стать рабочим и полностью посвятить себя классовой борьбе, чтобы не жить с чувством вины, как я». Вся их семья ютилась в одной маленькой комнате, где даже не было места для письменного стола, и в этом тесном пространстве Сороке, с детства жившему плечом к плечу с братом, было некуда деваться от его давления. Однажды брат даже отобрал учебники Сороки и выбросил ящик из-под яблок, который тот использовал вместо письменного стола. «Сам-то пошел в университет, а мне, значит, нельзя?! Одно дело – учиться и бросить, а другое – вообще не учиться», – сердился Сорока. Наперекор брату, он тайком учился еще усерднее и смог поступить в университет. На вступительных экзаменах он получил лучшие в своей жизни оценки, но, как только оказался в университете, тут же, как и его брат, с головой окунулся в студенческое движение и с тех пор близко не подходил к учебным аудиториям. Единственное отличие было в том, что он выбрал другой лагерь и стал национал-либералом, считавшим идеи чучхе основой философской мысли.

– Тот день… когда-нибудь наступит, наверное, разве нет? – ответил Трепач.

– Если честно, – осторожно сказал Сорока, – мне страшно, когда я думаю о том, что это случится.

– Почему?

– Тогда ведь я не смогу брать напрокат свои любимые комиксы или играть в видеоигры…

Трепач, который в трезвом состоянии тут же принял бы серьезный вид и отчитал друга за такие слова, кивнул головой:

– М-да, такого уже не будет.

– Ну в смысле… допустим, мы выдворим американских империалистов, свергнем диктатуру. Допустим, настанет мир, где каждый человек будет хозяином своей судьбы. И что потом? Что мы будем делать? Не наступит ли тогда скука?

Киен молча слушал их разговор. Вы себе даже представить не можете мир, где все встают в семь утра по сигналу сирены, одновременно выходят на работу, по воскресеньям отдыхают только тогда, когда на то есть решение ЦК Партии, и каждый вечер собираются всей общиной для подведения итогов дня. Конечно, там тоже можно жить счастливо и сколько угодно наслаждаться жизнью. Можно играть в бадминтон на площадке, кататься на коньках зимой, гонять в футбол с друзьями. Но вы не сможете запереться в своей комнате и смотреть порнофильмы, слушать «Иглз» в наушниках или читать пестрящие насилием и жестокостью японские комиксы. Трепач вдруг вспомнил про сидевшего рядом Киена и ткнул его в бок.

– А ты что думаешь?

– Хм, не знаю. Комиксов и видеоигр, скорее всего, не будет. Сорока прав, будет скучновато. Но все же, может, там по-своему тоже будет интересно?