Текст книги "Разбитый сосуд (ЛП)"
Автор книги: Кейт Росс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
По просьбе коронера преподобный немного рассказал о себе. Его зовут Гидеон Хакурт. Он рукоположенный священник Церкви Англии и настоятель прихода в Норфолке, который ныне поручен заботам викария (Джулиан навострил уши при упоминании Норфолка, но больше это никого не заинтересовало). Посетив Лондон несколько месяцев назад, он был потрясён количеством пропащих женщин на улицах и охватившей всё общество постыдной распущенности, благодаря которой процветало это порочное ремесло. Он читал посвящённые этому проповеди и нашёл немало мыслящих схоже людей, желавших очистить улицы от язв общества в человеческом обличие. Он решил, что должен помочь стольким заблудшим, скольким сможет – они начнут с покаяния и преображения, а потом их вернут в семьи или научат зарабатывать себе на жизнь добродетельным, уважаемым ремеслом.
Присяжные одобрительно кивали, но их симпатий Харкурт пока не завоевал. Преподобный описал, как основал Общество возвращения и похвалил тяжёлый труд его членов, многие из которых, как он отметил, были настолько добры, что сегодня пришли выразить ему свою поддержку.
Окружавшие его женщины лучились. Преуспевающие мужчины раздулись от гордости, будто были уверены, что их покровительство полезно каждому. Газетчики переглянулась, закатили глаза и покачали головами.
Харкурт уточнил, что приют был открыл около трёх месяцев назад. Всё время в него приходили и уходили постоялицы. Несколько, признал он, не смогли извлечь пользы из предписанного им распорядка работ, молитв и сурового примера, что подавали сёстры-хозяйки. Этим несчастным позволяли уйти – в приюте никого не держали против воли.
– Но куда больше было успехов – женщин, что приходили к нам закостенели в грехе, а их чувство нравственности было притуплено пороком – так же, как постоянный шум губит слух, а постоянное чревоугодие – вкус. Эти женщины учились каяться – очищать души исповедями и оплакивать грехи, как дети перед строгим, но любящим отцом. Я, конечно же, говорю не о себе, но о Господе, а сам лишь стремлюсь исполнять угодное ему дело в меру своих сил.
Коронер был впечатлён, но кажется, чувствовал, что они отклоняются от темы.
– Когда в приют попала покойная?
– Около двух недель назад. Это было во вторник, ближе к вечеру. Она пришла одна, одетая так безвкусно и кричаще, как одеваются все, кто занимаются её ремеслом. Мэри была в смятении, но говорила очень мало. Я тогда был в приюте и говорил с ней сам. Чтобы соблюсти приличия, при разговоре присутствовала миссис Фиске. Моя работа такова, что я не могу позволить даже малейшего проявления непристойности.
– Конечно, нет, – согласился коронер.
– Сперва я был поряжен её манерами и речью. Она явно происходила из семейства, что занимает более высокое положение, чем большинство женщин, с которыми мы работали. Это делало её падение более трагичным – имея все преимущества образования и воспитания, она бы стала бы отличным примером своим невежественным сестрам. Должен признаться, я разрывался, не зная, нужно ли принимать её. Её слёзы, её раскаяние, её ясное понимание вины говорили, что она верном пути к спасению. С другой стороны, ей не хватало открытости – она не желала исповедаться в своем проступке. Это показало мне, что Мэри недостаточно смиренна и не может раскаяться от всего сердца. Она ничего не рассказала о своей семье, о прошлой жизни, ни о своем падении. Она упорно отказывалась даже сообщить свою фамилию – я боюсь, что даже имя, что она сказала, имя матери Господа нашего, не было настоящим.
Что же мне было делать, джентльмены? – Обратился он к восхищённым его речью присяжным. – Прогнать её – значит толкнуть обратно на тот путь, что она пыталась оставить. Но упорное молчание, которому она не дала никакого объяснения, показывало, что её ум и сердце преисполнены гордыни, что не оставляет места раскаянию. Я не мог придумать лучшего решения, чем принять её в приют, но провести строгую черту между ней и другими постоялицами, что доверились нам и готовы внимать нашим словам.
Чтобы открыть Мэри глаза на неполноту её раскаяния, я был обязан принять болезненные, но необходимые меры. Она сама обрекла себя на духовное одиночество так что я оставил в одиночестве её тело. По моему распоряжению, она должна спать одна, в комнате, где нет ничего, что могло быть отвлечь её, должна была есть за отдельным столом. Отец должен не только утешать, но и наказывать, а человек моего положения должен выразить неодобрение, когда душа отвергает единственное, что может её исцелить. То, что Мэри не покинула нас – хотя она могла сделать это, когда угодно – говорит мне, что в глубине своего сердца она понимала, что мною движет, и покаялась бы, если бы её вера была крепче, а тщеславие – слабее.
Он замолк. Зачарованные присяжные молчали.
– Конечно, её смерть стала ужасным потрясением. Я скорблю о ней всем сердцем. Она поспешила предстать перед Творцом со своей собственной кровью на руках, и нет судьбы, от которой я бы хотел избавить её сильнее, чем эта. Самоубийство – это грех, который я не оправдываю и не могу оправдать. Но я молюсь за неё и надеюсь, что она смогла найти покой и прощение там, где пребывает сейчас. Несмотря на её упрямство и преступное отчаяние – преступное, ибо кто смеет отчаиваться, когда все мы в руках Божьих, чей сын умер за наши грехи? – несмотря на это хочу думать, что на этот поступок её толкнуло не отсутствие благочестия, но бремя вины, столь великой, что разрушило её разум. Джентльмены, я надеюсь, что вынося свой вердикт, вы учтете душевое состояние, в котором пребывала Мэри и с добротой отнесётесь к её памяти, как если бы судили сами себя.
Женщины в зале тяжело вздыхали. Одна закрыла лицо платком. Присяжные опустила глаза, смущённо ёрзая, будто в церкви.
Джулиан восхищался Харкуртом. Тот смог обернуть смерть Мэри, что была под его попечением, на пользу себе и приюту. Никто и не подумал спросить, как он вообще позволил подобному случится. Никого больше не интересовали факты – все умы занимала добрая, трагичная история, что сплёл преподобный. Джулиан видел в его показаниях множество дыр, в некоторые из которых мог бы проехать экипаж, запряжённый четвёркой лошадей. Но любой голос, назвавший их, оказался бы гласом вопиющего в пустыне.
– Ещё несколько вопросов, мистер Харкурт, – почти промурлыкал коронер. – Это просто формальность, ничего больше. Я уверен, никто из нас не хочет больше отрывать вас от вашей бесценной работы.
Харкурт благосклонно наклонил голову. Джулиану стало интересно, не окажется ли вскорости коронер членом Общества возвращения. А как насчёт присяжных?
– Обнаружили ли вы какие-либо следы насильственного проникновения в приют после того как была найдена покойная?
– Нет. Ни разбитых окон, ни взломанных замков.
– Вы можете предположить, откуда покойная могла добыть лауданум?
– Это моя вина (зрители и присяжные качают головами и не верят). Да, я чувствую, что это в первую очередь, моя вина. Такие молодые женщины подвержены страстям и умеют обходить закон. Им не позволено покидать приют или общаться с посторонними без строгого присмотра, но Мэри всё равно как-то сумела пронести в приют лауданум без нашего ведома. Я боюсь, что слишком доверял постоялицам, верил, что их желание измениться искренне, и они хотят избавиться от дурных привычек, что въелись в них за долгие годы. Могу лишь заверить вас, что теперь удвою бдительность и сделаю всё, что в моих силах, чтобы защитить моих подопечных от них самих.
Джулиан глядел на Харкурта почти с изумлением. Этот человек был гротескным, но удивительным, как экспонат из музея мадам Тюссо – а своей бледной кожей он и правда напоминал восковую фигуру. Джулиан был уверен, что Харкурт врёт – за его речами не было ничего, кроме тщеславия и честолюбия. Но он был красноречив – этого не отнять. И он вновь сумел совершенно увести разговор в сторону от фактов. Вместо того, чтобы размышлять над тем, откуда Мэри взяла лауданум, коронер и присяжные слушали о скорби, страдании и решимости преодолеть произошедшее и трудиться дальше.
Джулиан понял, что пришло время предъявить письмо. Он не сделал бы этого, если бы мог придумать какое-то оправдание хранить всё в тайне. Он не верил, что кто-то здесь придаст этому посланию значение. Харкурт просто назовёт его ещё одним свидетельством упорной гордыни Мэри – ведь к чему такие тайны, если она искреннее раскаялась и смирилась? Коронер и присяжные сочувственно повздыхают, и дело с концом. Джулиан оглядел комнату, но не увидел никого, кто остался бы равнодушен к речам Харкурта, сохранил холодную голову и готовность непредвзято взглянуть на факты.
Но тут его глаза остановились на Сэмюеле Дигби. Старик откинулся назад, уложив больную ногу на стул и сложив руки. На его лице играла циничная улыбка.
«Слава Богу! – подумал Джулиан. – Я не безумец, я не одинок – есть кто-то ещё, кто видит, что за человек этот Харкурт».
Кроме того, Дигби ведь судья, вспомнил Кестрель. Скорее всего, предъявить письмо – это обязанность Джулиана, но он может выбрать, к кому из властей обратиться. Теперь он знал, кого выберет.
Глава 8. Буря поднимается вновь
Джулиан решил, что должен обсудить всё с МакГрегором. Тем же вечером он навестил своего друга в доме доктора Грили и рассказал ему о смерти Мэри и дознании. Доктор Грили отошёл ко сну, что позволило МакГрегору поговорить с Кестрелем в уютной, отделанной тёмными панелями библиотеке.
– Вердикт был предсказуем, – закончил рассказ Джулиан. – Коронер быстро подвёл итог и дал понять присяжным, что, по его мнению, произошло. Почти пустая склянка от лауданума у кровати Мэри, рядом стакан, в котором нашли следы лауданума, её лекарства и воды, ergo[24], она должна была налить лауданум в стакан, разбавить водой из кувшина и выпить. Показания доктора исключали случайную смерть, но из этого ещё не следовало, что Мэри была в состоянии отвечать за свои поступки. Присяжные поняли, что от них требуется и вынесли вердикт – «самоубийство, совершённое в помрачении рассудка». Дознание окончилось, Мэри могла быть погребена на освящённой земле, Харкурт вышел из воды сухим, а нимб у него над головой засиял ещё ярче.
МакГрегор печально покачал головой.
– Несчастная душа. Этот город должен ответить за многое – он превратил милую уважаемую девушку в самое отверженное существо в мире. Нечего удивляться, что она не смогла жить с мыслью с тем, кем она была когда-то и кем стала сейчас. Её поступок всё равно ужасен – она лишила себя всякой надежды и помощи. Я не верю, что душа не может спастись – нужно лишь правильное влияние в нужное время. Но это Общество возвращения обошлось с ней слишком сурово. Что толку ломать трость и так надломленную?[25] Конечно, она грешница, но я не стал бы наказывать душу, столь хрупкую и нежную как у неё, так же как не стал бы пускать кровь пациенту, измученному болезнями – хотя многие медики не согласились бы со мной! О, как жаль, что вы до неё не добрались! Возможно, мы могли бы что-то сделать для неё.
– Да, очень жаль, – тихо согласился Джулиан.
МакГрегор тяжело посмотрел на него и воскликнул.
– Вижу, почему тебя это так беспокоит! Ты, сумасшедший, должно быть, думаешь, что сам виноват в её смерти!
– Нет, я не думаю, что виноват. Я же не вливал лауданум её в рот. Но всё же… я не могу забыть, что Салли хотела пойти в приют ещё вчера, а я сказал ей, что не стоит спешить. «Один день ничего не изменит», сказал я…
– Бога ради, ты не мог этого знать! Ничто не было более разумным, чем предположить, что приют, которым управляет священник, будет самым безопасным место для этой девушки. Кто мог предсказать, что она наложит на себя руки именно вэ тот день! Она только что написала письмо – оно помечено вечером прошлой субботы, разве не так? Стало быть, она послала его не раньше, чем три дня назад. Она должна была дать своему адресату достаточно времени, чтобы он имел возможность прийти и повидать её…
Он замолк. Джулиан наклонился к доктору – его зелёные глаза зажглись.
– Так вам это тоже не даёт покоя?
– К чему ты клонишь? Что это, черт возьми, означает?
– Вы попали в точку – почему она покончила с собой почти сразу после того как отправила письмо? Послание могло затеряться – вряд ли оно предназначалось кому-то из тех трёх мужчин. Но она должно быть, думала, что письмо попадёт куда нужно – Флорри Эймс говорила Салли, что Мэри была в приподнятом расположении духа в последние дни. Разве при этом накладываешь на себя руки? Если бы прошли недели, а ответа бы не пришло, она могла бы утратить надежду и решить умереть. Но не так быстро.
– Быть может, она получила ответ, просто мы об этом не узнали. Кому бы они не писала, он мог прислать письмо в последний для неё вечер, сказав, что не хочет её знать.
– Чтобы вести целую тайную переписку в таком приюте она должна быть очень ловка. Это место почти тюрьма. И остаётся ещё один вопрос – почему она не оставила предсмертную записку?
– Не все самоубийцы делают это.
– Согласен. Но не все самоубийства так явны как это. Она написала кому-то столь красноречивое письмо, – Джулиан вытащил его из кармана, – так можете ли вы поверить, что она покончила с собой, не оставив записки с объяснениями или сожалениями или иным выражением чувств?
– Опять эта чертовщина – прямо как в Беллегарде! Здесь всё ясно как день – обычное самоубийство – а ты готов разворошить осиное гнездо!
– А разве не так мы разгадали беллегардское убийство? – мягко спросил Джулиан.
– Но там перед нами было очевидное убийство!
– Ну а здесь перед нами не самое убедительное самоубийство. Откуда Мэри взяла лауданум? Харкурт и миссис Фиске в один голос и с великолепной неопределённостью говорят, что постоялицы у них были такими коварными и хитроумными, что могли как-то пронести лауданум в приют. Вот только сёстры-хозяйки следили за ними во все глаза, обыскивали их комнаты и не давали покоя даже ночью. Очень удобно сказать, что раз у Мэри был лауданум, значит она как-то его достала. Но с тем же успехом можно сказать, что если у неё не было способа добыть его, то и сделать это она не могла.
– О чём вы? Хотите сказать, кто-то прокрался в комнату Мэри ночью и насильно напоил её этой дрянью?
– У неё ведь и правда была своя комната. Флорри упоминала, что Мэри была единственной из всех, кто спала в одиночестве.
– Святые угодники, ты хоть понимаешь, о чем говоришь?
МакГрегор зашагал взад и вперёд, размахивая руками.
– Если бы кто-то захотел убить Мэри, ему нужно было бы добыть огромную дозу лауданума, смешать с водой или спиртным – лауданум не пьют в чистом виде – а потом заставить её выпить. Это очень неуклюжий и опасный способ совершить убийство.
– Но ведь убийства при помощи опия случаются.
– Да, по четвергам после дождичка[26]. Но при этом опий незаметно подмешивают в еду или питьё. А пустую склянку оставили прямо у кровати. Смешно отравителю было бы поступать так.
– Это совершенно естественно, если отравитель хотя выдать смерть за самоубийство.
– Разве не проще предположить, что Мэри сама приняла лауданум?
– Нет, доктор, это только всё осложняет. Во-первых, что произошло с лекарством?
– О чём ты?
– О той порции лекарства, что миссис Фиске дала девушке перед сном.
– Она выпила его, думаю, а потом налила в опустевший стакан лауданум, как и сказал коронер.
– Но дорогой мой друг, подумайте, как это нелепо! Зачем принимать укрепляющее лекарство перед тем как покончить с собой?
– Ну… возможно, она просто не подумала об этом. Вряд ли можно требовать ясной работы мысли от отчаявшейся юной девушки, что решила покончить с собой.
– Никто не говорил, что тем вечером она была отчаявшейся или пребывала в помутнённом сознании. Даже миссис Фиске сказала, что Мэри вела себя как обычно. Как бы то ни было, тут дело не в логике – скорее в чутье, – он прижал руку к сердцу. – Вы не будете принимать лекарство, чтобы укрепить своё тело перед тем как глотать яд, что погубит его. Никто так не делает. Естественнее было бы вылить лекарство в умывальник, что есть в комнате. Но он был чист и сух. И вряд ли лекарство вылили куда-то ещё. Я видел этот «Укрепляющий эликсир Саммерсона» – ужасный лилово-коричневый сироп. Он должен оставлять стойкие пятна.
– Почему она должна была принять лекарство и яд одно за другим? Может быть, она выпила эликсир перед тем как лечь в кровать, а потом поддалась отчаянию и прибегла к лаудануму.
Джулиан покачал головой.
– Быть того не могло. Доктор засвидетельствовал, что когда он осматривал тело в десять утра, девушка была мертва не меньше шести часов. Стало быть, она умерла, не позже четырёх утра, а скорее ещё раньше. Лауданум не убивает сразу, так ведь?
– Обычно на это нужно несколько часов.
– Вот именно. Если Мэри приняла смертельную дозу, это было вскоре после десяти вечера, когда она отравилась спать.
– Я не знаю, как ты это делаешь! – МакГрегор вновь принялся мерить комнату шагами. – Похоже, в этом мире ничего, из чего ты не смог бы состряпать загадку. Если бы ты нашёл трубочиста в трубе, то тут же выдумал бы дюжину остроумных теорий о том, что он там делал. Хорошо – если Мэри не была самоубийцей, как она умерла? Весьма уважаемый врач засвидетельствовал, что девушка скончалась от отравления опием. Ты же не можешь думать, что он ошибся?
– В этом я не знаток. Но давайте предположим, что он прав. Продаётся ли опий в каком-то виде, что был бы сильнее чем лауданум?
– Да. Кендельские чёрные капли[27], например – они почти вчетверо сильнее обычного лауданума. Опиум можно купить и в пилюлях – в аптеке, у бакалейщиков, даже в пабах порой.
Джулиан задумался.
– Миссис Фиске говорила, что постоялицы закончили ужин в полдевятого, потом слушали чтение Библии почти до десяти. Предположим, что Мэри приняла смертельную дозу за ужином – могло ли воздействие не проявляться до того, как она отправилась в кровать?
– Полтора часа? Несомненно, не могло.
– Тогда, предполагая, что она была отравлена опием – или чем-то, что оказывает схожее воздействие – единственной возможностью остаётся лекарство. Его дала девушке миссис Фиске, а миссис Фиске не любила её – даже ненавидела. Из её показаний на дознании это очевидно.
– Если её отравила миссис Фиске, почему она не подумала о том, чтобы скрывать свою неприязнь?
– Не думаю, что это бы у неё получалось. Она пыталась говорить спокойно и кратко, но злоба всё равно прорывалась. Это очень злая женщина. Полагаю, она ненавидит всех постоялиц.
– Тогда почему она столько сил вкладывает в их спасение?
– Я не верю, что она хоть сколько-то думает об их спасении. Она трудится в приюте, во-первых, потому что преклоняется перед Харкуртом, как и весь ковен, что он собрал вокруг себя. А во-вторых, ей нравится помыкать постоялицами, ломать их дух, бравировать перед ними своей добропорядочностью. Это не искренняя доброта – только ненависть, фанатизм и негодование. Настоящая инквизиторша.
– Но это не объясняет, почему она зашла так далеко, что убила одну из девушек.
– Не объясняет. Но я думаю, она питала особую ненависть к Мэри, потому что та была молодой, красивой и благовоспитанной. И, конечно, за то, что Харкурт оказывал ей внимание. Он ведь так хотел нарушить её молчание и узнать, кто она.
– Вы же не предполагаете, что между Харкуртом и миссис Фиске что-то было?
– Хотите сказать – любовная интрижка? Боже упаси, нет. Если бы вы видели её, вы бы не спрашивали. Но она всё равно могла ревновать. Женщине не обязательно иметь какие-то права на мужчину, чтобы ревновать. Если лекарство Мэри содержало яд, скорее всего, его подсыпала именно миссис Фиске. Но есть и иная возможность.
– Я мог бы догадаться, что так и есть.
– Я пропущу мимо ушей этот совершенно не ободряющий укол. Миссис Фиске упомянула, что Мэри была единственной, кто принимал это лекарство. По-настоящему дерзкий убийца мог бы отравить всю бутылку эликсира, а сестра-хозяйка – дать девушке яд, сама того не зная.
– Но убийца ведь не мог точно знать, что больше никто лекарства не принимает.
– Не мог. Именно поэтому он должен был быть дерзким и хладнокровным. Что ж, мистер Харкурт подходит под это описание.
– Харкурт? Но зачем ему убивать Мэри?
Джулиан сделал несчастное лицо.
– Честно говоря, я и представить не могу. Кажется, у него были все причины заботиться о том, чтобы она оставалась живой. Флорри говорила, что он надеется вернуть Мэри в её семью, и этим снискать благодарность. Также он мог рассудить, что спасение и исправление хорошо воспитанной молодой женщины придаст блеска его имени. И всё же, его действия были чертовски странными. Зачем ждать три часа, перед тем как звать доктора на осмотр тела? Зачем так спешить с дознанием?
– Это ожидаемо. Смерть постоялицы в таких обстоятельствах говорит не в пользу приюта.
– Да, это правда. Но почему бы не сделать всё честно и доказать, что в её смерти не было ничего подозрительного? Он наводит на плетень такую густую тень, что это вызывает только больше подозрений. И ещё один любопытный факт – приход Харкурта находится в Норфолке. Вы, должно быть, знаете, насколько распространён опий в Болотном графстве. Семьи выращивают маки в садах и делают настойки.
– И ты думаешь, что Харкурт – варщик опия-самоучка? Даже если так, это не объясняет, зачем ему убивать Мэри.
– Нет. Я боюсь, у меня масса гипотез, но очень мало фактов, что подкрепили бы их.
– Послушай, неужели ты собираешься метаться из-за этого дела как в лихорадке, влезть туда с головой и нажить себе неприятностей?
– Примерно в этом и состоит мой план.
– О, я уже знаю, что лучше не пытаться тебя удержать, когда ты закусил удила. Но я должен сказать – если ты хочешь докопаться до правды из любопытства, страсти к истине или чувства справедливости – это замечательно. Но не делай этого только из-за чувства вины. Что бы с ней не случилось, ты тут не при чем. Ты сделал всё, что можно было от тебя ожидать, чёрт побери, куда больше, чем сделало бы большинство.
– Но если бы я так не беспокоился о том, чтобы сохранить всё в тайне… Если бы я ничего не скрывал и показал миссис Фиске письмо, вместо того, чтобы строить из себя умника и посылать Салли…
– Тогда ты мог бы сделать всё хуже. Что было – то прошло, и не нам гадать, можно ли было это изменить. Это глупо, это пустая трата времени, так что хватить об этом.
Джулиан улыбнулся и тихо сказал.
– Друг мой, спасибо за это нравоучение. Вы доказали мне, что не все укрепляющие эликсиры бывают в бутылках.
– Хмф… Так что ты будешь делать теперь?
– Я нанесу визит Сэмюелю Дигби. Он судья, он выказывал интерес к этому делу, и он чуть меньше остальных считает Харкурта ангелом небесным. Если он окажется расположен поговорить, я покажу ему письмо Мэри и спрошу, что он думает.
Джулиан поднялся и собрался уходить, но вдруг замер и провел рукой вновь полок с книгами.
– Есть у вас под рукой Библия?
– Библия?
– Да. Я вспомнил кое-что, что хочу вам рассказать.
МакГрегор нашёл Библию и протянул гостю. Джулиан прошелестел страницами.
– Если помните, Мэри писала, что если адресат ей не ответит, она будет забыта как «покойница, как разбитый сосуд из Псалмов»? Я нашёл нужный псалом – вот он, тридцатый. Послушайте: «От всех врагов моих я сделался поношением даже у соседей моих и страшилищем для знакомых моих; видящие меня на улице бегут от меня. Я забыт в сердцах, как мёртвый; я – как сосуд разбитый. Ибо слышу злоречие многих; отовсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою»[28].
МакГрегор вздрогнул.
– Но… но это ничего не доказывает.
– Верно. Но у меня от этого всякий раз кровь стынет в жилах.
Глава 9. Капиталовложение мистера Дигби
Сэмюель Дигби жил в величественном доме из красного кирпича на Хайгейт-Хилл. На парадной двери висел внушительный бронзовый молоток в виде головы улыбающегося довольного льва. Джулиан постучал и вручил старому сутулому слуге визитку. Тот ушёл, вернулся и сообщил, что мистер Дигби готов принять гостя.
Слуга привёл Джулиана в уютную заднюю гостиную с вишнёвого цвета ковром и добротной старой мебелью красного дерева. Дигби устроился в мягком кресте у камина, уложив больную ногу на оттоманку. Стол перед ним был завален книгами, газетами и лекарствами. Напротив сидела румяная пожилая дама – рядом с ней стоял рабочий столик, а руки у неё были сложены на коленях в ожидании.
– Боже мой, – у Дигби сверкнули глаза, – это же мистер Джулиан Кестрель, первый модник Лондона. Мистер Кестрель, это честь принимать вас под нашей крышей. Я слышал, вам достаточно один раз побывать у кого-то в доме, чтобы этот дом стал местом паломничества всего света. Я буду очень разочарован, если герцоги и герцогини не начнут вскоре колотить в наши ворота. Простите, что не встаю.
– Конечно, – Джулиан повернулся к даме и склонился над её рукой. – Здравствуйте, миссис Дигби.
– Как замечательно познакомиться с вами, мистер Кестрель. Боже, вы так похожи на ту гравюру из канцелярской лавки… о, Господи, простите, не стоило этого говорить.
– Вы о карикатуре мистера Крукшанка?[29] – улыбнулся Джулиан. – Она хороша, не правда ли? Я поставил её в рамку и повесил на стену.
– Она к вам совершенно несправедлива, – в её голосе слышалась теплота и облегчение о того, что гость не обиделся.
– Спасибо, миссис Дигби. Вы очень добры, – он повернулся к судье и обменялся с ним рукопожатием. – Добрый день, сэр.
– Конечно, добрый. Я хочу познакомиться с вами уже несколько месяцев.
– Я польщён, – на самом деле, Джулиан был скорее удивлён.
Дигби кивнул.
– Я заинтересовался вами с тех пор как услышал о том, как вы раскрыли беллегардское убийство. Отличная работа. Вчера я увидел вас на дознании и подумал: «Он снова напал на след. Он думает, что здесь что-то нечисто и знает, что я тоже так думаю». В общем, ждал, что вы придёте, мистер Кестрель. Садитесь.
– Спасибо, сэр, – ответил Джулиан, ещё больше удивлённый, а теперь ещё и впечатлённый.
– Возьмите моё кресло, – предложила миссис Дигби. –Нет-нет, я не могу остаться. Я никогда не вмешиваюсь, когда Сэм говорит о делах.
Она взяла корзинку с рукоделием и вышла. Джулиан открыл ей дверь, потом закрыл и сел. Дигби предложил гостю отличной мадеры, от которой тот не стал отказываться.
– А теперь, – проговорил старик, – что же заставило вас в чем-то подозревать такого замечательного человека как мистер Харкурт?
– Быть может, то же то, что привело вас на дознание – хотя, должно быть, это было непростым испытанием. – Он взглянул за перемотанную ногу судьи.
– Быть может. Но мы сейчас говорим не обо мне. Будьте честны, и я отплачу тем же. Что беспокоит вас в смерти этой молодой женщины?
Джулиан рассказал. Пока что он не упомянул письмо Мэри, но сослался на отсутствие предсмертной записки, загадку того, где жертва взяла лауданум, тот факт, что она приняла лекарство прямо перед самоубийством, а также отметил усилия Харкурта побыстрее всё замять. Кестрель указал, что Мэри была единственной, кто спала в одиночестве, что Харкурт был одержим ею, и что миссис Фиске едва скрывала неприязнь к девушке даже на дознании.
Дигби слушал внимательно, задавал меткие вопросы тут и там.
– Что же, – сказал он наконец, – вы поставили несколько щекотливых вопросов. Но нет ни единого доказательства того, что было совершено преступление. Вы ведь не ждете, что я или кто угодно другой будет помогать вам только из-за подозрений?
– Расследование надо где-то начинать.
– И это расследование не сдвинется с мёртвой точки, если вы не дадите мне что-то получше. Я не хочу быть суровым с вами, молодой человек, но вы не хуже меня знаете, как в этой стране работает правосудие. Без прямых доказательств убийства власти ничего делать не будут. Боу-стрит пальцем о палец не ударит, пока им не заплатишь, а те, кто повыше, знают, что связываясь с Харкуртом, можно нажить неприятностей. У него могущественные покровители – фанатичные священники, юристы, торговцы вроде меня. Или же его поддерживают их жёны, что одно и то же. Разве Харкурт – не отличный кандидат на то, чтобы помогать женщинам? Ничего недостойного, лишь лесть и красноречие. Вы знаете, почему он взялся за исправление проституток? Потому что за это его поддерживают женщины. В Лондоне не найти добропорядочной дамы, что не испытывала бы отвращения к тем, что встаёт между ней и её мужем или любовником. Хотя дело Харкурта привлекает не только их – мы все питаем интерес к этому пороку, признаём мы это или нет. В последнее время он бывал даже в свете. У него нашлось и несколько титулованных покровителей – скажем, лорд Кербери.
– Лорд Кербери? – Тут же переспросил Джулиан.
– Звучит неправдоподобно, да? Кербери был распутником в молодости. Но Харкурт и правда изменил некоторых людей. Он ведь приходил и ко мне. Я ведь немного занимаюсь благотворительностью.
– Совсем не немного, насколько я слышал.
– Может и так. Но Харкурт не понравился ни мне, ни миссис Дигби. Точнее, я не поверил ему. Я решил, что его ведёт честолюбие – от него несёт амбициями, как серой от дьявола. Я сказал миссис Дигби, что такому человеку неинтересно ничего, кроме него самого. Я думаю, он в полном восторге от того, что заставил Кербери раскошелиться. Этот Харкурт хоть и кажется отстранённым, но отлично умеет добывать деньги.
– Не сомневаюсь, вы правы. Но кроме того, что лорде Кербери покровительствует Харкурту, он ещё и отец Чарльза Эвондейла.
– Чарльз Эвондейл? При чём тут он?
– Думаю, настало время рассказать, почему я заинтересовался Обществом возвращения и смертью Мэри.
Кестрель пересказал, как Салли утащила письмо, и как они вышли на след Мэри. Он подчеркнул все странности в самоубийстве, совершенном так скоро после отправки письма. Наконец он протянул судье само послание – Дигби прочёл его и откинулся на спинку кресла, покачивая головой.
– Вы определённо приберегли козырь напоследок. Это очень тревожно – очень. Но если начистоту, я не верю, что Боу-стрит захочет что-то делать, даже узнав о письме. Если Чарльз Эвондейл и правда в этом замешан, они скорее всё ещё скорее замнут. У меня есть некоторое влияние, но даже я знаю, что Кербери лучше не трогать.
– А что если я найду твёрдые доказательства, что это не было самоубийством – что Мэри была убита?
– Это будет уже другое дело. Какое-то правосудие у нас всё же есть. Даже Харкурт с его покровителями, не смогут задушить расследование, основанное на твёрдых фактах. Я не оставлю это дело без внимания, пока правосудие не свершится. Но как вы собираетесь получить доказательства? Харкурт не будет помогать. Как бы он не хотел узнать всё о Мэри, пока она была жива, сейчас он примется пресекать все расспросы. Не дай Бог кто-то опознает её и притащит родственников, а ему придётся отвечать за её смерть!
