Текст книги "Люди сумрака (СИ)"

Автор книги: Кармаль Герцен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА 4

Настоящее

Открывший нам дверь Рори Монаган выглядел неважно. Глаза покраснели, темные круги говорили о ночи, проведенной без сна. Пшеничного цвета волосы растрепаны, на щеках – колкая щетина

– Мистер Монаган? Детектив Лунеза, – я показала значок. – Это – детектив Флетчер…

– Вы нашли ее? Нашли мою жену? – перебил меня

– Да, нам… очень жаль.

Некоторое время он просто оторопело смотрел на меня. Потом судорожным жестом закрыл рукой рот и обессилено прислонился к косяку.

– Как это случилось? – он прошептал это так тихо, что я не сразу различила слова.

– Ее нашли в парке рядом с вашим домом, – вклинился Флетчер. Он вообще не умел долго молчать.

– Как? – выдавил мистер Монаган. – Ее… убили?

– Да, – ответила я. В памяти всплыла зияющая рана в груди некогда привлекательной Эмили Роуз – от ножа, которого мы так и не нашли.

Рори резко развернулся и ушел вглубь квартиры. Переглянувшись, мы вошли следом. Обнаружили его в гостиной – дрожащими руками он наливал воды из кувшина. Залпом осушил стакан – уверена, сейчас он предпочел бы что-нибудь покрепче. Дерганым жестом указал нам на диван, а сам принялся мерить шагами пространство комнаты.

– Что Эмили вообще там делала? – воскликнул мистер Монаган.

– Может быть, решила прогуляться? – предположил Флетчер.

Рори помотал головой.

– Она должна была встретиться с подругами…

– Когда вы в последний раз разговаривали с женой? – спросила я.

Он покусал губу, припоминая.

– Днем мы не виделись – я уехал на работу раньше, а Эмили в этот день в клинику не приходила – у нее намечалась какая-то встреча. С литагентом, по-моему. Часов в шесть мы созвонились. Я сказал, что задержусь, она рассказала мне о своих планах. Разумеется, парк в них не фигурировал.

– Где вы были вчера вечером? – осведомилась я.

К счастью, он не стал закатывать истерику из серии «Вы что, думаете, что я убил собственную жену?», а ответил предельно спокойно:

– В баре. Эмили – очень понимающая женщина… была… – Слово – острое, едкое, отдающее обреченностью и безнадегой, далось ему нелегко. – Ей не слишком нравились мои друзья, а мне нравились далеко не все ее подруги. Поэтому мы решили так – субботу проводим так, как хочется каждому. Эмили с подругами или устраивают домашние посиделки или идут в суши-бар. Мы с парнями отдыхаем отдельно. Так было и вчера.

– Вы звонили ей?

Рори Монаган с усилием кивнул.

– Раза два в течение всего вечера. У меня нет привычки донимать жену звонками, к тому же, я знал, где она и как проводит время. Точнее, думал, что знал. – Он помолчал. – Я вернулся домой уже ближе к часу ночи. Увидел, что ее нет. Начал звонить. Она по-прежнему не брала трубку, и тогда я всерьез забеспокоился. Позвонил Канди – ее лучшей подруге. И та сказала… сказала, что Эмили написала ей смс, что не придет – голова разболелась. Я позвонил в полицию – как и ожидалось, к моему заявлению они отнеслись прохладно. Я бы еще понял, если бы речь шла о молодой девчушке, но Эмили-то – взрослая и неглупая женщина, и загуливать совсем не в ее…

– Мистер Монаган, – сухо сказала я.

Он вздрогнул и перевел на меня растерянный взгляд.

– Да, простите. В общем, я решил найти ее сам. Проехался по всему району, даже доехал до «Острикса», хотя подруги Эмили и утверждали, что она там не появлялась. Просто подумал – мало ли, может, что-то случилось по дороге… Вот только в парк зайти я не догадался – даже и мысли такой не возникло.

– Назовите нам имена подруг вашей жены, – попросил Флетчер.

Рори Монаган послушно принялся диктовать. Я понаблюдала за аккуратным – почти девичьим, буковка к буковке – почерком детектива, но мысли вертелись вокруг рассказа мужа Эмили. Она ли отправила смс или кто-то, хорошо знающий о ее планах, сделал это за нее, чтобы выиграть время? Если второй вариант, то убийца – кто-то из ее близкого окружения.

Я вгляделась в лицо Рори Монагана, пытаясь считать его эмоции. Как обычно – подавленность, опустошенность. Смог бы он убить жену? А какой резон? В Дейстере они слыли замечательной парой, но кто знает, что происходило за закрытыми дверьми их дома?

– Мистер Монаган, постарайтесь подумать – кто мог желать вашей жене смерти?

– Никто! – категорично сказал он, едва дав мне договорить. – Нет, вы не понимаете – Эмили, она… Люди любят ее – и есть за что. Я никогда не встречал человека более чуткого и отзывчивого. Эмили каждый день вкалывает… вкалывала… со мной в клинике – и не ради денег – она, увы, пока не приносит особого дохода.

– Разве книга Эмили не послужила вам своеобразной рекламой? – поинтересовалась я.

Флетчер приподнял бровь, но я предпочла оставить его осуждающий взгляд без внимания. Коллеги не раз выговаривали мне за мою прямоту, отчего-то называя ее циничностью.

– Можно сказать и так, – неохотно признался хозяин дома. – Клиентов прибавилось, но вместе с ними прибавились и расходы. Пришлось в срочном порядке достраивать целое крыло, нанимать персонал.

Больше ничего путного из Рори Монагана вытянуть не удалось. Он был готов с пеной у рта доказывать, что никто в здравом уме не пожелал бы смерти его жене. Усилием воли я сдержала готовую вырваться фразу: «Но ведь кто-то же все-таки ее убил». Мистер Монаган продолжал настаивать на ограблении – неудачном, дескать, преступника могли спугнуть чьи-то голоса. Я не стала его разубеждать.

– Значит, она начала жизнь сначала. Жаль, что уже без меня, – сказал Рори едва слышно. Он вновь наполнил стакан до краев и вновь осушил его одним махом.

Я еле удержала раздраженный вздох. Впрочем, разве виноваты люди, что верят в то, что им усиленно вдалбливают в головы с самого детства? Реинкарнация, бесконечный шанс прожить жизнь так, как надо, уже в новом теле. Нам рисовали смерть как очищение от старых грехов, возможность начать новый, бесконечный виток жизни, в уже новом теле – правда, полностью потеряв воспоминания о старой жизни. Не скажу, что вера – взращенная и старательно лелеемая церковью – в цикличность жизни и перерождение полностью освобождала от чувства утраты, от горечи потери близкого человека, но, безусловно, притупляла ее. Я встречала людей, которые, пережив смерть близких, вздыхали и говорили, что даже завидуют им – ведь ушедшие могут все начать сначала.

Я не могла рассказать им о том, что знаю – о том, что видела своими собственными глазами. О том, что перевернуло бы их представление о жизни и смерти с ног на голову.

Есть тайны, которые должны оставаться тайнами.

Я уже была на пороге, когда Рори вдруг сказал мне:

– Кармаль Лунеза, верно? Эмили часто говорила о вас.

Флетчер послал мне недоуменный взгляд, я лишь пожала плечами. Хорошо, что в городе он совсем недавно.

– Не она одна, – сухо сказала я и вышла.

– Местная знаменитость? – с интересом спросил Флетчер, когда за нами захлопнулась дверь.

Я повернулась, вперив в него взгляд, способный превратить человека в камень. Этот наглец в белом пальто с иголочки даже бровью не повел. Я вздохнула, признавая поражение. Местные знают, что с вопросами о личном ко мне лучше не лезть – и о прошлом расспрашивать не стоит.

Жаль, что Феликсу это невдомек.

Я не удостоила его ответом. Развернулась и пошла к машине, позволяя любоваться моей облаченной в кожаный плащ спиной.

В свое время история обо мне нашумела в интернете, но хуже всего было другое: Дейстер – не такой уж большой город, и слухи здесь распространяются довольно быстро. После обретения долгожданной свободы счастья я не обрела.

Я знаю, что в Дейстере находились те, кто подозревал меня в одержимости, в «сатанинской крови», объясняя это простым вопросом: как мог любящий отец и примерный семьянин запереть свою дочь в подвале без всякой на то причины? Я не была удивлена: всегда найдутся те, кто задаст вопрос – а вдруг жертва вовсе не была жертвой? Я постоянно ловила на себе косые, оценивающие взгляды – меня словно считывали невидимым сканером, гадая: могла, не могла?

Но хуже фанатиков веры, поборников чистоты, видевших во мне дочь Сатаны, были те, кто жалел «бедную малышку Карми». Я задыхалась от их заботы, их жалость меня раздражала. Они не хотели замечать, что я не желаю считать себя жертвой, что я хочу просто забыть о прошлом и жить настоящим, чего два года была лишена.

Благодаря затворничеству мне открылся особый мир, но этого не людям я объяснить не могла. Многие спрашивали меня с затаенным ужасом: как можно выдержать десятки месяцев одиночества?

Но правда в том, что там, в подвале, одинокой я никогда не была.

ГЛАВА 5

Прошлое #1

Я дала себе зарок, что покончу со всеми пугающими событиями, мало-помалу разрушающими мою жизнь. Отворачивалась, если краем глаза замечала на улице, в школе и дома тех, кто выглядел иначе, чем остальные. Паренька с разбитой коленкой, сквозь которого на моих глазах проехал автомобиль, девочку с рюкзачком, мокрыми волосами, одутловатым лицом и неестественно темными губами. Женщину с наклоненной набок шеей, на которой отчетливо виднелись рубцы от веревки. И многих, многих других. И все они – серые, лишенные красок, словно вырванные из другой реальности, где цвета оказались не в почете.

То я практически не видела их, то они окружали меня, как мухи – мед: как я полагала, когда я была подавлена, и слабел мой внутренний барьер – невидимый щит, ограждающий меня от мертвых.

Дарлин я передарила одной из подруг. Она скривилась – серьезные одиннадцатилетние девочки в куклы не играли, но поставила ее на каминную полку. Всякий раз, приходя к ней в гости, я старалась не встречаться взглядом с Дарлин. А та молчала, так и не простив мне предательства.

Я надеялась, что все наладится. Моя странная жизнь, отношения с папой и мамой. Особенно, с мамой. Но она все так же сторонилась меня. Я была предоставленная самой себе и привыкла проводить время в одиночестве. Теперь я этому даже рада – весьма своеобразная, но все же подготовка к тому, что ждало меня дальше.

Я так старательно поддерживала иллюзию обыденности! Хотела уверить маму, что моя одержимость Сатаной осталась в прошлом. Я не хотела, чтобы мне выжигали на груди клеймо, но еще больше я страшилась этого странного выражения в глазах мамы, появляющегося всякий раз, когда она смотрела на меня. Я боялась, что так будет всегда, и старательно ломала свою личность. Мне было одиннадцать, но иногда, в особо тяжкие минуты, я чувствовала себя немощной, уставшей от жизни старухой. Ужасное для ребенка чувство.

Я много слышала историй об одержимых, порченных – людях, обладающих магией. Магия, как утверждала религия – точнее, мама, эту религию мне проповедующая, – творение Сатаны. Дар, которым он заманивает людей, искажая и извращая их души. Любое проявление магии – знак, что в крови человека течет кровь Сатаны.

А одержимость каралась сурово.

Я никогда не понимала такого страха людей перед магией. Ведь она может действовать не только во зло, но и во благо – лечить людей, находить пропавших. Но все, с кем я осмеливалась говорить на подобную щекотливую тему, убеждали меня: магия – не дар, а проклятие. Зло. И это еще одна вещь, с которой мне пришлось смириться. Ведь я не в силах была что-то изменить.

Я убедила себя в том, что самое страшное осталось позади, но судьба лишь жестоко посмеялась над моей самонадеянностью. Однажды, на рубеже моего тринадцатилетия, мы втроем обедали на кухне. Я оторвала взгляд от тарелки с ненавистным брокколи и на щеке мамы заметила странный след: не круг, скорее, овал, оставленный рядом острых зубов. Щека кровила, сквозь нее просвечивало что-то белое. Мамины зубы, поняла я. Мне резко поплохело, я отодвинула тарелку подальше от себя. Выдавила:

– Мам, что с твоей щекой?

Она перестала жевать, подняла голову. Нахмурившись, посмотрела на папу. Тот лишь пожал плечами, внимательно разглядывая ее лицо – бледное, с темными полукружьями и морщинами возле усталых глаз. Мне бы насторожиться, но я продолжала упорно настаивать, чтобы мама взглянула на свою щеку.

– Там как будто… Как будто чей-то укус, – сказала я, борясь с тошнотой. Слишком уж жутковатой выглядела эта рана.

Недовольная, мама отложила вилку и отошла к зеркалу в прихожей. Я видела ее худой силуэт – как и папа совсем недавно, она лишь пожала плечами.

А когда вернулась, никакой раны на ее щеке не было.

– Ну и что за шутки? – грозно спросила мама, вновь усаживаясь за стол. Глаза ее метали молнии.

– Просто показалось, – покорно пролепетала я.

А на следующий день папа ворвался в мою комнату. Обычно спокойный и невозмутимый, сейчас он был просто вне себя. На его лице я читала и ужас, и ярость, и… что-то очень похожее на холодную ненависть. Такое странное выражение в глазах, взгляд которых почему-то ассоциировался у меня с черной змеей.

Ничего не объясняя, папа приказал мне одеться.

– Куда мы? – спросила я, поспешно натягивая любимый ярко-синий комбинезон.

– В больницу.

Ответ короткий и страшный, подействовал на меня как обжегший кожу хлыст. Случилось что-то нехорошее.

Интуиция, как и память, никогда меня не подводила.

Мы приехали в больницу на старенькой папиной машине, все время дребезжащей как недовольная ворчливая старушка. Папа ринулся в палату первым, а я отстала еще в коридоре – пальтишко зацепилось за край скамьи. Больничный аромат, который не спутаешь ни с каким других, настойчиво проникал мне в ноздри. Столько больных людей, когда в мире существуют те, кто могут им помочь. Они называли себя целителями, а люди их – одержимыми Сатаной. Я отказывалась это понимать…

Когда я наконец добежала до двери, ведущей в мамину палату, она резко распахнулась. Папа перегородил мне проход, сказал, старательно пряча взгляд:

– Солнышко, побудь снаружи.

– Но я хочу увидеть маму! – воскликнула я.

– Зато она не хочет видеть тебя, – тихо сказал папа.

Небо будто обрушилось мне на голову. Я отступила на шаг, словно слова обладали физической силой и оттолкнули меня назад. Папа скрылся за дверью, а мне оставалось лишь прижаться носом и ладонями к холодному стеклу. За ним я увидела маму – еще более уставшую и осунувшуюся, чем прежде. Тушь потекла, образовав под глазами черные круги, издали напоминающие страшную маску. Щека была заклеена куском бинта – на том самом месте, где вчера я увидела след от чьих-то зубов.

Я знала – мама видела меня за стеклом, но ни разу не встретилась со мной взглядом. Потом вышел папа, и мы направились домой.

– Ее укусила собака, – проговорил он по дороге к машине, хотя я молчала и не осмеливалась даже посмотреть на него. – Наложили шесть швов. Щека заживет, но шрам останется.

Я не хотела слушать, но не могла же я взять и заткнуть уши?

– Она думает, что это случилось из-за меня – из-за того, что я сказала вчера? – Я задала вопрос ровным, ничего не выражающим голосом, но сердце при этом колотилось как ненормальное.

Папа молчал. Плохой знак.

Мама пролежала в больнице три недели. Что-то все время шло не так – швы воспалялись, рана никак не хотела заживать. И все это время меня не пускали к ней – точнее, это она не хотела меня к себе пускать. Мне приходилось довольствоваться лишь рассказами отца.

Но даже после выписки мама домой не вернулась. Не дала мне шанса объяснить, что я не виновата в происходящем. Не знаю, как в мою кровь попала кровь Сатаны, насылающая на меня все эти жуткие видения, но как я могла быть к этому причастна?

Мама уехала жить к бабушке – еще одному человеку, который меня сторонился. Строгая, серьезная, она никогда меня не любила – и я отплачивала ей той же монетой. Редкие визиты бабушки Мины к нам всегда заканчивались моей истерикой – а все потому, что однажды мама рассказала ей о моей одержимости. И каждый раз я с ужасом ждала страшной пытки: вечных лекций, укоризненного взгляда и режущих до боли слов. «Ты – выродок, – говорила бабушка. – Пожалуешься родителям – получишь розгами по мягкому месту». И я молчала, а если папа или мама все же заставали меня в слезах, говорила, что ударилась.

Папа был сам не свой. Мрачный, понурый – как пес, лишившийся любимого хозяина. Даже обросшие темные волосы, сейчас больше напоминавшие патлы, и двухнедельная щетина усиливали его сходство с каким-нибудь сказочным оборотнем. Хорошо, хоть на луну не выл.

Я чувствовала, как мир рушится вокруг меня: медленно, по кирпичику. Папа постоянно названивал маме, а она даже трубку не брала. Все чаще он стал запираться – но не в гараже, как прежде, а в подвале. И днем, и изредка ночами до меня доносился странный шум. Я успокаивала себя: это не монстр, это – папа. Но воображение вдруг нарисовало жуткую картину, позднее сформировавшуюся в пугающий вопрос: а вдруг они – единое целое?

Знаю, глупо. Вот только некому было убедить меня в обратном. Я все реже общалась с школьными подругами, чувствуя себя на их фоне слишком… другой. Дарлин я потеряла, а больше у меня и никого не осталось.

Прошлое #2

Мама все-таки вернулась домой. Помню, как я безумно радовалась ее приходу, старательно не замечая суровое выражение лица, словно высеченного из камня; устремленного вперед – но только не на меня, – жесткого взгляда. Так же старательно я отводила взгляд от ее изуродованной шрамами щеки.

– Милая, я… Пожалуйста, остановись хоть на мгновение! – умолял папа, чуть ли не пританцовывая возле мамы. Но она решительно шла вперед, не обращая на его слова никакого внимания.

– Милая, обещаю, мы что-нибудь придумаем! Мы ведь можем отдать ее Выжигателям. Они выжгут клеймо, и все станет как прежде!

– Да? – Он все-таки вынудил маму остановиться. Брови яростно взметнулись вверх как две птицы с русым оперением. – Чтобы все узнали про наш позор, чтобы все соседи вокруг говорили, что наша дочь – одержимая Сатаной? Что тогда станет с нами? Что, если начнут подозревать и нас двоих? Ты хочешь однажды увидеть Выжигателей на своем пороге?

Они говорили так, словно я не стояла в трех шагах от них. Или так, будто меня и не существовало вовсе.

– Нет, дорогой! – Мама выплюнула эти слова, прозвучавшие отнюдь не ласково и нежно. – Я не собираюсь жить в одном доме с…

Мама запнулась, указывая вытянутой рукой на меня. Я читала по ее глазам, по губам, знала, что она хочет сказать. С этим отродьем.

– …с ней! Это – не моя дочь, это что-то иное. Может, Сатана подменил ее в колыбели, я не знаю. Но моя дочь никогда не стала бы… такой!

И она собрала вещи – торопливо, спихивая все в чемоданы, даже не пытаясь разложить аккуратно. Папа как пес на привязи по пятам ходил за ней из комнаты в комнату, замирая у порога – растерянный, опустошенный. Делал робкие попытки заговорить, тут же пресекаемые властным голосом мамы. А я, машинально потирая кругляшек от ожога на груди, думала: может, оно и к лучшему? Ненавидела себя за такие мысли, но никак не могла избавиться от них.

И мама ушла. В этот же день я потеряла и отца. Точнее, почти потеряла: он все еще был жив, жил со мной в одном доме, но отдалился настолько, что это «почти» стало несущественным.

Папа не вылезал из подвала – что-то вносил, вывозил, чинил, строил. Все мои попытки узнать подробнее успехом не увенчались. Иногда, осмелившись, я открывала люк, но уже несколько секунд спустя поспешно его захлопывала, напуганная злобным рыком папы. И этот рык каждый раз напоминал мне о том, кто живет в подвале. Наверно, им было неплохо вдвоем внизу, тогда как мне, наверху, было ужасно тоскливо.

Тот вечер, когда мы в первый раз за очень долгое время ужинали с папой вместе, врезался мне в память – как слова, высеченные на гранитной плите – страшные и неотвратимые. За эти месяцы с момента ухода мамы папа сильно исхудал – брюки висели, и ему приходилось туго подпоясывать их ремнем, что выглядело странно и неопрятно. Щеки совсем заросли – брился он почти так же редко, как разговаривал со мной.

Однако в тот день все было иначе. Ужин закончился, папа сгреб тарелки со стола, положил в раковину. И присел перед моим стулом.

– Солнышко, нам нужно серьезно поговорить.

Сердце затрепетало испуганной птичкой. Я округлила глаза и замерла в тревожном ожидании.

– Одни не очень хорошие люди хотят забрать тебя у меня.

– Забрать? – эхом отозвалась я. Вышло жалко – голос дрожал и не слушался хозяйку.

Папа кивнул.

– То, что говорила мама… – Он замялся. – Отчасти правда. Я не говорю, что ты – одержимая, но те люди считают именно так.

– Они хотят выжечь на мне клеймо? – Я вновь неосознанно прикоснулась к ожогу на груди. Кажется, я ощущала жар сигаретного следа даже сквозь платье.

– Не только, милая. Они хотят забрать тебя насовсем. И тогда мы больше никогда не увидимся.

Я всхлипнула. Я очень хотела быть сильной, но получалось плохо. Да, мы в последнее время не слишком ладили с папой, но покидать дом, уезжать с незнакомыми людьми, которые считают меня сатанинским отродьем… Все, что угодно, но только не это.

И папа, видя мое отчаяние, поспешил бросить мне соломинку.

– Я говорил, что они хотят тебя забрать, но не говорил, что позволю этому случиться.

Как по мановению волшебной палочки я перестала плакать. Подняла на него взгляд.

– Правда? – с надеждой спросила я.

Папа кивнул. Подался вперед, взял мои худенькие ручки в свои, большие, теплые и огрубевшие. Заговорщицки зашептал, словно кто-то в доме мог его подслушать:

– Если ты будешь вести себя тихо-тихо, то рано или поздно плохие люди уйдут. Мы просто обманем их. Ты спрячешься, так, чтобы они не смогли тебя найти. А когда они окончательно удостоверятся, что тебя здесь нет, то ты выйдешь наружу, и все будет по-старому.

– Наружу? – непонимающе переспросила я.

– Единственное место в доме, где ты можешь спрятаться и остаться никем незамеченным – это подвал. Люк спрятан под ковром и, если ты будешь вести себя тихо, то никто не догадается туда заглянуть.

Я сглотнула острый комок, появившийся в горле.

– Но там же… – С моих губ чуть не слетело слово «монстр». К счастью, я успела удержать его внутри.

– Знаю, ты думаешь, что подвал – неподходящее жилище для тринадцатилетней девочки… Но пойдем, я покажу тебе, как там сейчас уютно.

Послушно, как во сне, я последовала за ним, по-прежнему крепко цепляясь за его большую ладонь. Папа откинул ковер, поднял люк и спустился по складной лестнице. Она шаталась под ним, но казалась крепкой.

– Давай, – подбодрил он меня снизу.

Я повернулась и опустила ногу вниз, рукой тут же судорожно вцепившись в верхнюю перекладину. Проделала то же самое с другой ногой. Спустилась ниже, еще и еще, пока не коснулась тапочком холодного каменного пола. Лампочка, сиротливо свесившись с потолка, уже освещала пространство подвала, когда мы спустились. Я огляделась по сторонам и даже тихонько ахнула. Подвал преобразился. Больше не было хлама – видимо, папа все-таки уместил его в гараже. Деревянная кровать с пуховым одеялом, взятым сверху – новехонькая, еще пахнущая лаком. У кровати – ковер, наподобие того, что устилал пол в прихожей. Шкафчик – небольшой, но достаточно вместительный, с шахматами, пазлами, настольными играми и несколькими книгами из «библиотеки». Внизу, за дверцей шкафчика я обнаружила часы, пачку батареек, мой старенький плеер, который я почти не слушала, фонарик и еще кучу разных мелочей. Еще там стояла коробка с лампочками, свечами и спичками. Задумчиво разглядывая их, я подумала: а папа знает, что детям со спичками играть нельзя?

Еще был старенький абажур – для чтения, кривовато прикрепленный к стене у кровати. В отдалении от «спальни» небольшая ванная. Там раньше стояла наша стиральная машинка. Сейчас на ее месте был унитаз и ванная. В другом конце – самодельный подъемник. Сначала я приняла его за какое-то подобие шкафа – открыла, посмотрела, закрыла вновь. Его истинное предназначение открылось мне чуть позже.

Подвал действительно уже не представлялся мне каким-то жутким местом – логовом для моего монстра. К тому же, я видела, что его тут попросту нет. И все-таки я чувствовала себя здесь не в своей тарелке. Тревога накатывала волнами – то усиливалась, то отпускала. Папа сжал мою руку, будто что-то почувствовал.

– Тебе лишь надо спрятаться ненадолго, а потом все будет хорошо.

Я сосредоточенно кивнула, стараясь казаться храброй и взрослой.

– Ну вот и славно!

Поцелуй в щеку – быстрый, почти мимолетный, и папа начал подниматься наверх. Задрав голову, я наблюдала, как открывается люк, как папа встает в полный рост, и как задирает наверх складную лестницу.

Он смотрел на меня оттуда, свысока, и почему-то больше не улыбался. Мягкость, с которой он разговаривал со мной, куда-то ушла, сделав его лицо жестким и пугающим. В какой-то момент мне даже показалось, что я вижу в его глазах то же выражение, что было у матери, когда она пришла забирать свои вещи. Или просто так обманчиво падал свет?

Я не успела обдумать это как следует. Папа захлопнул люк, оставив меня одну в мягком полумраке. Вот тогда-то паника накрыла меня с головой.