Текст книги "Тайный дневник Исабель"
Автор книги: Карла Манглано
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
– Да, это верно.
Она провела по блестящим клавишам пианино, не производя при этом никаких звуков. Было только слышно, как ее ногти прикасаются к клавишам.
– Хочешь поиграть? – спросил я.
– У меня не хватит на это смелости, – улыбнулась она. – Моей учительницей была сестра Каталина – толстенькая монашка. Она руководила школьным хором, проявляя в этом деле больше энтузиазма, чем умения. Он играла на гитаре, флейте и пианино, но предпочтение, по ее словам, все же отдавала органу – очевидно, в силу тяготения к сакральной музыке и вообще ко всему церковному. Думаю, сестра Каталина достойно справлялась с задачей, возложенной на нее руководством нашей школы – школы для девочек. Она обучала девочек искусству музицирования, чтобы они могли потом блеснуть своими умениями в гостиной родительского дома на вечерах, устраиваемых их матушками.
– Ну что ж, посмотрим, чему тебя научила сестра Каталина, – сказал я, перебирая ноты. – Давай сыграем в четыре руки вот это произведение Шуберта.
Мне показалось, что ей не хочется играть вместе со мной на фортепиано, однако, увидев, как она снимает перчатки, я понял, что уговаривать ее мне не придется.
Когда мы начали играть, я стал наблюдать краем глаза за тем, как ее руки ловко порхают рядом с моими, не касаясь их, и мне подумалось, что она, пожалуй, была хорошей ученицей. Или же она мне чего-то недорассказала. Однако я отнюдь не горел желанием выпытывать у нее правду – мне хотелось всего лишь сыграть это музыкальное произведение, для исполнения которого требовалось два пианиста.
– Молодец эта твоя сестра Каталина! Браво! – воскликнул я, когда мы закончили. – Ты, наверное, была очень способной ученицей.
– Вовсе нет. Просто мне очень нравится это произведение Шуберта и его романтическая история…
– «Фантазия для фортепиано в четыре руки». Он сочинил ее незадолго до своей смерти для Каролины Эстерхази – своей ученицы, в которую безумно влюбился, – сказал я, показывая, что и мне известна эта история.
– И которой он никогда не признавался в любви, потому что был болен сифилисом, – добавила она. – Как-то раз дочь графа Эстерхази попросила его, чтобы он посвятил что-нибудь ей…
– «Мне нет необходимости посвящать вам что-то конкретное, потому что все, что я сочиняю, я посвящаю вам», – повторил я слова, когда-то произнесенные Шубертом.
Пытался ли Шуберт прикасаться своими руками к рукам Каролины Эстерхази, порхающим над клавишами фортепиано? Ееруки так и не коснулись моих.
Она улыбнулась и ничего больше не сказала. Ее, возможно, слегка утомило наше состязание в музицировании и знании этой истории, которое мы устроили, чтобы еще разок померяться силами. Наверное, поэтому она поднялась с табурета, чтобы оставить меня играть на фортепиано в одиночестве.
– А почему ты не веселишься вместе со всеми? – спросил я, увидев, что она начала расхаживать по моему кабинету, рассматривая все с таким вниманием, как будто ей хотелось запомнить это на всю оставшуюся жизнь.
– Я спаслась бегством от Николая и его потных рук.
– Он бесцеремонно волочится за тобой, да?
– Бесцеремонно, беспрестанно и бесстыдно. Но я научилась от него убегать… Можно я возьму одну? – спросила она, указывая на коробку с конфетами, которые я сам обычно не ем, потому что просто о них забываю.
– Можешь съесть их хоть все.
– Благодарю, – улыбнулась она. Это была первая за весь этот вечер улыбка, которую она адресовала мне. – Хватит и одной… Или двух. Это конфеты из марципана?
– Нет, шоколадные.
С какой-то детской радостью в глазах она открыла коробку и взяла из нее конфету. Положив ее себе в рот, она стала наслаждаться вкусом, сотворенным самым лучшим из венских кондитеров.
– В глубине души мне его немножко жалко, – сказала она, все еще смакуя конфету. – Я имею в виду Николая. После события, которое произошло сегодня утром…
– События, которое произошло сегодня утром? – живо переспросил я, и все мои органы чувств, доселе расслабленные, тут же напряглись. Что она назвала событием, которое произошло сегодня утром?
– Ну, ты и сам знаешь… Несчастный случай на охоте, – пояснила она, произнося слова «несчастный случай» скептически.
Упоминание об этом инциденте заставило меня вспомнить о тебе и о том, как ты сидел, скорчившись, явно напуганный. Я уже почти забыл об этом, увлекшись игрой на фортепиано в четыре руки и разговорами о романтической истории. Я невольно потряс головой, словно бы пытаясь вытряхнуть из своей памяти этот неприятный и все никак не забывающийся случай.
– Я тебя не понимаю. Какое отношение к этому имеет Николай?
Не отвечая на мой вопрос, она снова сунула руку в чертову коробку, чтобы достать еще одну конфету.
– Я сказала, что возьму три, да?
– Ты сказала, что возьмешь две, – пробурчал я. Эта девушка с необычайной легкостью добивалась того, чего другим людям добиться было очень и очень непросто: она с необычайно легкостью выводила меня из себя. – Ты мне так и не ответила.
– Да ладно! Только не говори мне, что Ричард тебе этого не рассказывал…
– А вот тебе он, я вижу, рассказал.
Ричард, похоже, слишком много болтает. У меня это не укладывается в голове, однако мне в моей жизни не раз приходилось удивляться тому, чтоспособен натворить влюбленный мужчина. Я подумал, что мне придется с ним серьезно поговорить.
– Я, похоже, сболтнула лишнее…
Словно бы прочитав мои мысли, она начала покусывать себе губу, о чем-то напряженно размышляя.
– Нет… Нет, просто… – Меня начали одолевать сомнения, и мне отнюдь не хотелось, чтобы это стало заметно. – Да, Ричард и в самом деле полагает, что это мог быть не несчастный случай, однако вполне очевидно, что это был именно несчастный случай. На охоте подобное иногда происходит, так что нет смысла об этом разглагольствовать. Кому понадобилось совершать покушение на безобидного господина Ильяновича?
Я задал этот – ни к кому вроде бы и не обращенный – вопрос с провокационной целью. Однако мне следовало действовать с большой осторожностью – у меня возникло ощущение, что из меня самого с большой ловкостью пытаются вытянуть информацию.
– На господина Ильяновича? Ты, наверное, хотел сказать «на Николая».
Когда я услышал это, внутри у меня все похолодело. Я пристально посмотрел на нее, будучи не в силах скрыть свое замешательство.
– Они поменялись местами еще до начала охоты, – пояснила мне она до того, как я успел задать вопрос. – Борис стоял в том месте, где должен был находиться Николай. Тот, кто стрелял, не мог об этом знать.
К счастью, я не был еще настолько сбит с толку, чтобы не почувствовать, что она готовит мне ловушку – пытается вынудить меня признать, что кто-то стрелял умышленно и что это не ты ранил человека случайным выстрелом. Ричард, наверное, сказал бы, что я снова проявляю мнительность, однако я решил не добавлять больше ни слова. Этот разговор следовало прекратить, и я уже получил, даже на это и не претендуя, свой трофей: я, к своему превеликому удивлению, узнал, что пресловутый утренний выстрел, возможно, был сделан не по Борису Ильяновичу, а по Николаю Загоронову.
– Мне кажется, – сказал я, – что нам следует прекратить эту детскую игру в сыщиков. Это очень опасная игра, и если ее продолжить, то единственное, чего этим в данном случае можно добиться, – так это испортить подобными глупостями устроенный моей матушкой праздник.
– А-а… ну да. Мне даже и в голову не пришло, что тетушка Алехандра может из-за этого расстроиться.
Мой упрек, похоже, возымел эффект – она пошла на попятную. Возможно, я был прав: она всего лишь пыталась играть в забавную и вроде бы безобидную игру. А что еще можно было подумать об этой девушке, поедавшей конфеты с восторженностью ребенка? Для нее все казалось игрой: одна маленькая радость перерастала в другую маленькую радость.
Наш разговор зашел в тупик: у нее во рту была конфета, а меня обуревало желание посидеть с ней в каком-нибудь кафе в Вене.
Широкая бретелька ее платья медленно сползла с плеча, открывая моему взору большой синяк.
– Тебе, я вижу, сегодня утром довелось пострелять.
Она машинально подняла руку к «выдавшему» ее плечу и поспешно поправила бретельку, закрыв ею синяк.
– Да. Я еще не научилась правильно держать ружье. И вот я весь вечер пытаюсь скрыть синяк на плече при помощи этой чертовой бретельки, а она все время сползает.
– Тебе там больно?
– Только если надавить. Хуже всего, что у меня на плече теперь этот уродливый синяк.
– Это тебя волновать не должно. Поверь мне, у тебя, несмотря ни на что, очень красивые плечи.
Я удивился себе, когда произнес эти льстивые слова. Они показались такими банальными и прозаическими, что мне даже стало стыдно за то, что я так неуклюже повел себя с барышней.
– Ну, спасибо! Думаю, ты это сказал искренне, а иначе ты бы не стал говорить эти слова.
– Именно так. Я не имею обыкновения расточать лесть… Потанцуем?
Почему же я вдруг решился на такое неожиданное приглашение? Мне хотелось – еще разок – объяснить это добросовестным и неустанным исполнением своего морального долга, во имя которого даже моя неприязнь к танцам могла на время поубавиться.
– Ты хочешь танцевать? Но ведь здесь нет музыки.
– А вот и есть. Прислушайся.
Из танцевального зала, словно бы откуда-то издалека, доносились еле слышные звуки оркестра, ублажавшего гостей своей игрой.
Она напрягла слух.
– Похоже на вальс.
– Это и есть вальс. «Geschichten aus dem Wiener Wald» [48]48
«Сказки Венского леса» (нем.).
[Закрыть].
– A-a, «Сказки Венского леса»… Я добилась уже больших успехов в изучении немецкого языка… Вообще-то, – стала шептать она, словно бы признаваясь в чем-то сокровенном, – я знала, как звучит по-немецки название этого вальса.
– Это я вижу. Ну, так что ты мне ответишь?
– Что музыку еле слышно. Мне кажется, я не смогу различить аккордов.
Услышав от нее такое возражение, я решительно подбежал к одному из окон, выходящих на террасу, и открыл его настежь. В мой кабинет тут же стремительно ворвался ледяной вечерний воздух. Рум, тряся ушами, бросился искать себе убежище под диваном.
– Давай потанцуем на террасе. Там музыку слышно прекрасно.
– Ты сошел с ума? Мы превратимся в сосульки!
– Твои постоянные отказы уже начинают меня злить. Ты, возможно, еще не знаешь, что, если мне что-то взбредет в голову, я могу стать очень и очень настырным.
Я схватил с кресла валявшееся на нем одеяло и накинул его ей на плечи поверх ее изысканного платья, в результате чего из одеяла получилась своего рода туника с узором в виде квадратиков. Затем я потащил ее вслед за собой на террасу, уже не давая ей возможности возражать.
– Мы будем танцевать, и это нас согреет.
– Мои перчатки! Мне не следует танцевать без перчаток!
– Да ладно… Не морочь мне голову этикетом.
И вот я, ранее сбежавший из танцевального зала, чтобы обрести хоть немного покоя, повел ее в танце, мысленно считая про себя: «Раз, два, три… раз, два, три…» Я танцевал в самом неподходящем для танцев месте с самой неподходящей для меня партнершей. А еще я должен тебе признаться, брат, что я настолько увлекся ею, что позабыл обо всем на свете, и даже ты исчез из моего сознания: ты утонул в темном и глубоком колодце ее глаз.
Я снова увидел эти глаза в подземелье замка. В течение всего вечера – а особенно когда я танцевал с нейи когда эти глаза были ко мне очень близко – я пытался их внимательно рассмотреть, чтобы суметь безошибочно узнать их, когда снова увижу, даже если они будут находиться от меня далеко и видно их будет нечетко. В моей зрительной памяти запечатлелись их необычные размеры, их миндалевидная форма – со слегка приподнятыми наружными уголками, как будто они все время улыбаются, окаймляющие их длинные и густые ресницы, поднимавшиеся и опускавшиеся с чувственным ритмом изготовленного из перьев веера, их иссиня-черный цвет – такой черный, что казалось, будто зрачки слились с радужкой.
Я готов был поклясться, что это были именно те глаза, которые что-то высматривали тайком сквозь ржавые металлические прутья старой двери бывшей тюремной камеры на самом нижнем этаже подземелья замка, где она вряд ли могла оказаться совершенно случайно два раза подряд.
Нечто столь красивое и женственное я счел абсолютно неуместным здесь, среди грязи и гнили. В этом жутком месте, вполне соответствующем духу собрания, которое там проводилось, онабыла явно лишней. Ее присутствие здесь представляло собой опасность, угрозу и, конечно же, загадку, которую я, как ни размышлял над ней, не мог разгадать. Я решил, что мне, пожалуй, следует подождать, изучая ее поступки и ее реакцию на происходящие вокруг нее события, надеясь на то, что другие люди – люди весьма опасные – ее не «раскусят». Мне казалось, что в подобной ситуации мне нужно предоставить ей свободу действий и тайком понаблюдать за ней.
Я принял это решение, не переставая вглядываться в ее глаза, не дающие мне поразмышлять над тем, что делали и говорили собравшиеся, за которыми я подсматривал, как до этого они не давали мне вообще о чем-либо размышлять, когда я с нею танцевал… Раздался какой-то металлический звук – такой громкий, что напоминал взрыв или раскат грома, и он отдался гулким эхом во всех соседних туннелях.
– Черт побери! – невольно пробормотал я, когда понял, чтопроизошло.
* * *
Я помню, любовь моя, ощущение головокружения и страх. Я помню, какое усилие мне пришлось над собой сделать, чтобы подавить крик ужаса, едва не вырвавшийся из моего горла, когда металлическая дверь, на которую я опиралась руками и которая сильно проржавела, просела под моим весом, издала жуткий звук и развалилась на куски, выдав мое присутствие. Некоторые из этих кусков полетели с пятиметровой высоты вниз, а остальные шлепнулись возле меня на пол. Я, едва тоже не свалившись вниз, сумела каким-то чудом отпрянуть от проема и повалилась навзничь на пол.
Испытывая от страха физическую боль, я предприняла неимоверные усилия для того, чтобы быстренько сориентироваться и благодаря этому не потерять контроль над тем, что происходит. Приподняв голову, я увидела, как эти пять человек в масках резко прервали проводимый ими ритуал. Подземелье наполнилось тревожными криками, доносившимися до меня, как через дымовую трубу. Люди в масках повернули головы и посмотрели туда, где находилась я, распростершаяся на полу за скрывающими меня обломками двери. Я проворно перевернулась на живот и распласталась, как рептилия, на полу. Мое лицо находилось так близко от пола, что на губах я почувствовала пыль с привкусом ржавчины. Я проворно уползла с освещенного пространства в темноту и, поднявшись на ноги, бросилась бежать без оглядки по коридорам. Это был безумный бег вслепую, потому что керосиновая лампа, которую я держала в руке, потухла. Я старалась отгонять от себя шальные мысли, от которых мне становилось не по себе, – мысли о том, что я боюсь темноты, и о том, что я могу заблудиться в лабиринте пустынных и ничем не освещенных коридоров. Я лихорадочно убеждала себя в том, что непременно должна попытаться спастись бегством, а для этого мчаться еще быстрее, в противном случае меня схватят люди в масках. Касаясь стен, ощущая на своих ладонях влажную поверхность, покрытую плесенью, я попыталась сориентироваться в пространстве и понять, где находится выход.
Но как можно сориентироваться в пространстве и понять, в какую сторону нужно бежать, если вокруг темно? Это была вспышка желания выжить – желания, обусловленного инстинктом самосохранения.
Я не знала ни куда поставить ногу, ни куда протянуть руки. Мне оставалось признать, что здесь, в лабиринте темных коридоров, у меня не было никаких шансов: либо меня в конце концов схватят, либо я заблужусь, так и не найдя выхода из подземелья. Меня снова обуял страх: он, казалось, хватал меня за ноги и мешал мне бежать. Я, тяжело дыша, остановилась.
До меня стал доноситься звук чьих-то шагов – все ближе, и ближе, и ближе. Мерцающий свет какого-то огонька, который я заметила далеко впереди себя, был сейчас для меня единственным ориентиром.
«Они меня вот-вот догонят. Все кончено».
Я пробежала еще немного вперед, и мои ладони вдруг нащупали угол стены: здесь было ответвление от основного коридора, совсем небольшой коридорчик, из противоположного конца которого до меня донеслись звуки текущей воды. Я начала лихорадочно ощупывать стену руками, чувствуя, как множество влажных волокон прилипают к моим пальцам. Вход в коридорчик был затянут паутиной – верный признак того, что здесь уже давно никто не ходил. Я проскользнула в этот коридорчик и нащупала в стене нишу, в которую я едва-едва смогла поместиться. У меня не было другого выбора: я даже не могла погрузиться в журчащую в темноте передо мной воду, потому что ладони натолкнулись на металлическую решетку и сдвинуть ее мне не удалось. В общем, этот журчащий поток воды был для меня недоступен. Единственное, что мне оставалось, – так это спрятаться в нише, надеясь, что мои преследователи меня не заметят. Либо мне повезет и они пройдут мимо, либо меня в конце концов поймают, как загнанного в угол кота.
Когда я забиралась в эту нишу, из нее выскочила, проскользнув между моих ступней, крыса. Я моментально зажала себе ладонями рот, чтобы не вскрикнуть, и попыталась совладать со своими нервами. Уже находясь в нише, я присела и согнулась, очень крепко обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом. Надо было успокоить свое участившееся дыхание, казавшееся громогласным в тишине, которую нарушали лишь чьи-то приближающиеся шаги.
Вскоре я, приподняв голову, заметила, как в основном коридоре мелькнул какой-то огонек. Я вжалась в стену и увидела, что в темноте блестят глаза крысы. Затаив дыхание, я стала молиться… Закрыв затем глаза, я почувствовала, как удары моего сердца эхом отдаются в висках.
Через небольшой промежуток времени – который показался мне вечностью – я каким-то внутренним слухом уловила, что шаги стали удаляться и затем вообще стихли где-то в конце коридора. Я еще несколько минут посидела абсолютно неподвижно – скорее из страха, чем из предосторожности, – пока окончательно не убедилась, что действительно осталась одна. Я снова услышала звуки струящейся воды – звуки, которые в течение нескольких минут заглушал охвативший меня страх. Затем я начала очень осторожно выбираться из своего убежища. Из-за полной темноты не было никакой разницы, открыты мои глаза или закрыты. Меня терзал страх. Не зная, где находится выход из этого ужасного подземелья и в каком направлении мне нужно идти, я, касаясь руками стены, бесшумно заскользила вдоль нее по коридору – как капля, стекающая по стеклу.
И вдруг я натолкнулась на выступ в стене и ощутила под пальцами человеческую кожу. Из стены вытянулись чьи-то руки, они с силой обхватили меня, лишая возможности двигаться. Я, не успев вовремя отскочить в сторону, почувствовала себя пойманной в ловушку и – скорее даже от неожиданности, чем от страха – вскрикнула. Мой крик разнесся эхом по подземелью, как будто в соседних коридорах стали вскрикивать другие женщины.
Инстинктивно начав лягаться, я попыталась высвободиться, но это мне не удалось. Сквозь шум борьбы я услышала чье-то – скорее всего человеческое – дыхание, однако не было произнесено ни слова. Меня по-прежнему окутывала кромешная тьма. Я не могла рассмотреть, кто удерживает меня с такой силой. Умудрившись – сама не знаю как – снова зажечь керосиновую лампу, которую все еще держала в руке, я приподняла ее повыше, чтобы посмотреть, кто меня напал. Мои глаза отвыкли от света, и я невольно сощурилась. Тем не менее, очень часто моргая (и чувствуя при этом, как с моих ресниц падают малюсенькие песчинки), я разглядела жуткий оскал одной из тех ярко раскрашенных индуистских масок, которые я сегодня уже видела, – с выпученными глазами и острыми зубами. Мне показалось, что этот картонный демон, увидев мое лицо, впал в оцепенение: его хватка стала ослабевать.
Я поняла, что это был мой шанс, причем единственный. Не теряя ни мгновения, я с силой ударила керосиновой лампой по ногам того, кто на меня напал. Керосин пролился на его одежду, и та вспыхнула ярким пламенем – как вспыхивает чиркнутая о коробок спичка.
Незнакомец невольно выпустил меня из рук, и я отпрянула назад, чтобы языки пламени не перекинулись и на мою одежду. В течение нескольких секунд я стояла перед этим человеком, разглядывая при ярком свете огня его маску и лихорадочно раздумывая над тем, как бы мне умудриться стащить с него маску и при этом не обжечься. Мне казалось, что я вполне могу сгореть вместе с ним, если все-таки попытаюсь дотянуться до маски. Мое лицо обдавало жаром, а от дыма у меня слезились глаза и першило в горле. В конце концов я развернулась и бросилась бежать. Я бежала, оглядываясь и видя при этом, как этот человек, извиваясь, пытается сбить со своей одежды огонь. А еще мне показалось, что он кричит от отчаяния.
29 декабря
Я помню, любовь моя, как я держала в руке кусочек мыла – английского мыла, выпускаемого компанией «Вудс оф Виндзор» и пахнущего тальком. Помню, какими чистыми-пречистыми были мои руки.
Я осознаю, что это – не ахти какое воспоминание. Однако как мне начать рассказ о том, о чем я еще никогда никому не рассказывала?
Ты отсутствовал в Брунштрихе в то утро – утро, которое было очень ясным. На чистом голубом небе сияло солнце. Казалось, сама природа приглашала выйти из дома и подышать свежим воздухом. Поэтому мы – группа дерзких и неугомонных молодых людей (во всяком случае, такими мы казались твоей матушке) – решили пойти покататься на коньках на покрывшемся льдом озере, а потом позавтракать в находящемся неподалеку от этого озера лесном домике.
Я никогда раньше даже не надевала на свои ноги коньки, однако, опираясь на руку Ричарда Виндфилда (он, воспользовавшись твоим отсутствием, выступил в роли инструктора), я без особого труда смогла скользить на коньках по льду, наслаждаясь этим способом передвижения, при котором, казалось, коньки сами несут меня вперед. Я даже попыталась катиться без поддержки Ричарда, но тут же натолкнулась на небольшую кучу снега у самого берега и, упав, невольно приняла довольно забавную позу. Уставшая, облепленная снегом, с уязвленным самолюбием из-за громкого – до неприличия – смеха, которым леди Элеонора невольно привлекла ко мне внимание даже и тех, кто поначалу ничего не заметил, я решила пойти в лесной домик и дождаться там завтрака. К этому времени зловещие серые тучи начали выползать из-за вершин гор и приближаться к долине, грозясь разразиться снегопадом. «Остальным тоже недолго осталось развлекаться», – со злорадством подумала я.
Взглянув в висевшее в туалетной комнате лесного домика зеркало, я увидела раскрасневшееся от мороза лицо, на котором – слава Богу! – не осталось следов моего стремительного падения физиономией в снег. Начав мыть руки, я снова и снова их нежно поглаживала, забавляясь тем, какими скользкими и мягкими они стали под воздействием мыльной пены. Я была здесь одна, и, видимо, поэтому меня начали терзать тревожные воспоминания о событиях, произошедших прошлым вечером: я вспомнила, как извивалась похожая на огромный факел человеческая фигура, слышала вопли… А может, мне только показалось, что я слышала крики отчаяния и страха? Эта ужасная сцена то и дело возникала перед моим мысленным взором в течение всей ночи и большей части утра. А еще я все никак не могла избавиться от запаха – от тошнотворного запаха обожженной плоти и копоти горящего керосина. Мне казалось, что этот запах впитался в мою кожу. Я терла ее, и терла, и терла, однако запах не исчезал – как не исчезала стоящая перед моим внутренним взором сцена и как не стихали в моих ушах отзвуки жутких воплей…
Я услышала, как скрипнула дверь. Любители покататься на коньках, похоже, наконец-то пришли, чтобы позавтракать.
Я вышла из туалета и заглянула в комнату, где должны были накрыть завтрак и куда можно было войти прямо со двора.
– Как хорошо, что…
– Как хорошо, что мы встретились здесь?.. К сожалению, вы, похоже, собирались произнести совсем не эти слова. Вы с некоторых пор стали меня избегать, а я все никак не могу понять почему.
Николай, снимая с себя каракулевую шубу и каракулевую шапку – типичную одежду русских, – насмешливо смотрел на меня.
– Я же, наоборот, очень рад вас видеть. А особенно я рад обнаружить вас здесь одну, что весьма необычно.
Я со страхом подумала, что он сейчас подойдет ко мне. Он, однако, направился к мини-бару.
– Я зашел, чтобы выпить бокальчик чего-нибудь горячительного. Хотите составить мне компанию?
– Нет, спасибо.
Я подошла к стоящему возле камина креслу, на котором я раньше разложила свою влажную верхнюю одежду, чтобы она высохла, и стала ощупывать ее, надеясь, что она уже сухая и я смогу надеть ее и уйти.
– Имейте в виду, что самый лучший способ согреться в такой холод – это выпить немного водки.
Стоя спиной к этому русскому, я услышала, как он приложил горлышко бутылки к стакану, после чего раздалось журчание наливаемой в стакан жидкости.
– Жаркий огонь тоже, конечно же, помогает.
Даже не видя его, я поняла, что он подошел ко мне сзади: до моих ноздрей донесся его своеобразный запах, а до моих ушей – его не менее своеобразный голос.
– А вам что, не нравится кататься на коньках со всеми остальными? – с напускной грубоватостью спросила я.
– Я сейчас предпочитаю… заниматься другими делами. Например, разговаривать с вами. Есть много чего, о чем мы могли бы поговорить, – туманно ответил он.
– Неужели? Я так не думаю.
Он улыбнулся, а затем одним большим глотком осушил свой стакан с водкой. Я повернулась, чтобы уйти подальше от этого человека, находиться возле которого мне было противно.
– Куда это вы уходите так быстро? – Он, схватив за локоть, попытался меня удержать.
Я, резко выдернув руку, высвободилась из его цепких пальцев.
– Я хочу присесть.
Николай покачал головой, несколько раз прищелкнув своим слюнявым языком.
– Если вы будете стоять так далеко от камина, вам станет холодно. Вы легко одеты…
– Нет, не станет. Мне не станет холодно, – сердито возразила я.
– Еще как станет! – не унимался Николай. – Вам лучше отсюда не уходить. Я хочу вам кое-что показать.
Он начал снимать свои перчатки. Я до этого момента даже и не замечала, что его руки в перчатках. Когда он их снял, я увидела, что его руки перебинтованы. Он размотал бинт на одной из них и показал ее мне. Моему взору предстала весьма неприятная на вид кроваво-красная плоть, кожа на которой была местами вообще содрана, а местами свисала кусками, как разорванная бумага. А еще эта плоть была покрыта волдырями, похожими на гноящиеся фурункулы. У меня в животе вдруг похолодело.
– Вы случайно не можете отгадать, кто со мной такое сотворил?
– По правде говоря, нет, – ответила я, стараясь казаться невозмутимой. В действительности же я была ошеломлена, заинтригована и испытывала чувство отвращения.
– Это произошло вчера вечером. Кто-то швырнул мне под ноги керосиновую лампу.
Мой похолодевший живот стал вообще ледяным. Это был он! Он был тем человеком, который прятал свое лицо под маской! Он был тем человеком, который гнался за мной по подземным коридорам и в конце концов меня схватил! Да, этим человеком был Николай! И он не сгорел, он выжил… Выражение моего лица, наверное, говорило о том, что я чувствую, а сама я не знала, что сказать.
– Удивлены, да? Я тоже вчера вечером удивился, когда увидел вас там. Вот уж не ожидал! Что делала молодая дама – красивая и изысканная – в таком мрачном месте? Ее присутствие там было всего лишь случайностью или же осознанным поступком? Кто ее подослал? На кого она работает? Да уж, думаю, данный случай обеспокоил всех тех людей. А вот меня – нет. Я человек более прагматичный…
Николай подошел ко мне и толкнул меня к стене. Я бросила поверх его плеча взгляд на дверь и пришла в отчаяние, увидев, что он запер дверь на засов. Мы с Николаем находились в этом доме вдвоем, а потому звать на помощь мне было некого. Оставалось лишь надеяться, что сюда вот-вот придут с озера все остальные. Я сделала шажок назад, еще один шажок – и уперлась спиной в стену.
– Я задаю вопросы и всегда получаю на них ответы. Всегда. Я – чего он, видимо, и добивался – почувствовала, что на меня сейчас будет оказано всеподавляющее психологическое воздействие, и невольно начала пасовать перед подобной угрозой, тщетно пытаясь успокоить свое дыхание, участившее из-за охватившего меня страха.
Не теряя меня из виду, Николай взял стоявшую возле камина кочергу и сунул ее конец в раскаленные угли. Я, услышав звук железа, ткнувшегося в камень, и увидев взмывшие вверх искры, задрожала от ужаса. А он продолжал давить на мою беззащитную психику.
– Все дело в эффективности данного метода. Нельзя ни в чем полагаться ни на удачу, ни на экспромт. Техника должна быть отточенной, чтобы боль была не просто невыносимой, но еще и непрерывной и усиливающейся. Это идеальный способ подавить волю. В конце концов все «раскалываются» – абсолютно все.
Николай вытащил кочергу из горячих углей. Сквозь покрывавший ее конец тонкий слой пепла проглядывало раскаленное докрасна железо. Николай удовлетворенно посмотрел на кочергу и снова засунул ее конец в угли.
– Нет ничего лучше огня. Примитивно, но эффективно. Раскаленное железо – как кислота, конец кочерги – как нож или как жало… Мне это хорошо известно, – сказал он, поднося свою обожженную руку к моим глазам. Когда я опустила взгляд, чтобы не смотреть на его руку, он попытался схватить меня пальцами за подбородок, чтобы приподнять мою голову. Я откинула голову назад и с отвращением посмотрела на Николая. – Вам не нравится? Уверяю вас, что, как только человек привыкает к боли, она становится для него приятной – приятной и заманчивой, как запретные плотские наслаждения. Мне, например, огонь помогает подчинить себе мощь своего рассудка. Обладая мощным рассудком, можно перетерпеть что угодно. Например, мощь рассудка позволяет некоторым йогам ходить по горящим углям. А теперь представьте себе, что эти кусочки кожи отрываются один за другим… отрываются медленно, обнажая плоть. Начинает течь кровь, лопаются волдыри. И все это – по живому… По живому… Ресницы: раскаленное железо сжигает их и вонзается в глаза. Рот: губы, покрытые волдырями, обожженный язык… Раскаленное железо прикасается к горлу… изнутри.
Николай стал гладить меня ладонью по лицу, оставляя на нем влажный след – след выделений его обгоревшей плоти. Обрывки его кожи скользили по коже моего лица, его мягкие водянистые волдыри чиркали по ней. Когда он прикоснулся к моим губам, мне показалось, что меня вот-вот стошнит.
– Было бы, конечно, жаль уродовать такое красивое личико, как ваше… Мне иногда нравится писать на коже раскаленным железом фразы из «Яджур-веды» [49]49
«Яджур-веда» – одна из четырех индуистских Вед, представляющих собой сборники самых древних священных писаний на санскрите.
[Закрыть]. Они оставляют на коже удивительные следы – мистические раны… Но мне жаль уродовать вашу нежную кожу. Поэтому, наверное…
