Текст книги "Тайный дневник Исабель"

Автор книги: Карла Манглано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Карл долго ничего не отвечал. Пожалуй, слишком долго… Я, не решаясь повернуться к нему, украдкой взглянула на него краем глаза и увидела, что он изогнул губы в снисходительной улыбке.

– По правде говоря, у тебя все получалось не так уж и плохо… ну, для первого раза. Извини меня за то, что я повысил на тебя голос.

– А ты извини меня за то, что я надавила на педаль подачи топлива вместо педали тормоза, разбила фару, обсыпала тебя снегом и, кроме того, объявила виноватым во всем этом.

Твой брат – с театральным видом – присвистнул от восхищения.

– Ты и в самом деле одна все это натворила? Да ты жутко опасная особа! – сказал он.

В тот момент я поняла, что Карл – человек не злопамятный и что где-то глубоко-глубоко внутри него скрывается кое-какое чувство юмора.

Мы подъехали к городу. Трудно было себе даже вообразить более удручающий контраст. Мы переместились от зеленого к серому, от тишины к шуму, от свежего воздуха к дыму. Мы тащились по промышленным зонам, пригородам с абсолютно разнотипными домишками, районам, в которых живет беднота, пустырям, превращенным в свалки… Пойми меня правильно: да, я выросла в городе, однако города, когда мы в них въезжаем, отнюдь не торопятся показать нам себя с самой привлекательной стороны – они ревностно берегут свои сокровища, заворачивая их в неприглядную на вид обертку.

Наш автомобиль то и дело объезжал отбросы, грязь, кучи золы и навоза. На углах улиц виднелись большие груды мусора, по тротуарам текла загрязненная человеческими испражнениями вода, на улицах играли одетые в лохмотья и завшивевшие дети. Под колеса автомобиля едва не угодил погнавшийся за крысой лишайный кот, и мы, резко повернув, чтобы его не задавить, тут же услышали в свой адрес ругань угольщика, недовольного тем, что мы проехали уж слишком близко от его тележки… И это тоже была Вена.

– Рингштрассе, – сообщил мне твой брат. – Воздух здесь уже почище.

Говорят, что великие идеологи современного урбанизма – при поддержке поборников либерализма – снесли такой атавистический и антилиберальный пережиток, каковым являлись крепостные стены Вены, и построили на их месте проспект Рингштрассе. Однако крепостные стены – это не просто нагромождение камней, крепостные стены – это символ деления людей на тех, кто находится внутри этих стен, и тех, кто находится за их пределами. Теперь таким символом стал проспект Рингштрассе: безопасность, чистота, уличное освещение, зоны зеленых насаждений и красивые здания предназначались для тех, кто жил на этом проспекте и ближе к центру города, но отнюдь не для жителей городских окраин.

Карл не солгал: воздух здесь и вправду был уже чище. Вот только витающий в нем запах богатства показался мне не только более вредоносным, чем запах бедности, но и намного менее приятным.

Не имея ни малейшего представления, по какому маршруту едет твой брат – с равнодушием человека, делавшего это не раз и не два, – я ограничилась тем, что просто молча глазела по сторонам, не задавая вопросов ни о цели, ни о конечном пункте нашего путешествия. Он остановил автомобиль перед большим красивым домом, расположенным рядом с Венским оперным театром. Ренессансный архитектурный стиль этого дома слегка отличался от стиля соседних зданий – построенных в стиле барокко – как своими пропорциями, так и архитектурным орнаментом. Мы выбрались из автомобиля и направились к украшенному колоннами входу, возле которого стоял одетый в ливрею швейцар. На черной вывеске над входом золотыми буквами было написано: «ОТЕЛЬ САХЕР».

Отель?

Войдя внутрь, мы зашагали по толстой ковровой дорожке, которая привела нас к стойке дежурного администратора. Вестибюль был украшен с подобающей для такого отеля роскошью. Карл и дежурный администратор обменялись весьма любезными приветствиями. Администратор – низкорослый парень – взглянул на меня, можно сказать, краем глаза и вежливо мне улыбнулся. Затем он тут же уверенным жестом взял из шкафчика ключи от номера 530. Меня вдруг охватил какой-то странный страх: мне показалось, что я нахожусь не в том месте не в то время и вот-вот совершу что-то немыслимое. Карл повернулся ко мне и сказал:

– Мне, перед тем как я поеду в императорский дворец, нужно переодеться.

Я еле удержалась, чтобы не вздохнуть с облегчением: гостиничный номер предназначался только для него, для Карла. Если бы этот номер предназначался для нас обоих, я бы оказалась в довольно неловкой ситуации.

– В императорский дворец? А, ну да, конечно.

– Не думай, что я притащил тебя в Вену, чтобы оставить в отеле. Мы пробудем здесь лишь несколько минут. Затем мы пообедаем вместе и я покажу тебе город.

Карл обрисовал мне завораживающую перспективу, я кое-что поняла из его немногословного пояснения – и вообще из его манеры поведения: твой брат обычно не давал пространных объяснений и не вступал в откровенные – или хотя бы сколько-нибудь увлекательные – разговоры. Он был человеком, который не только не отличался умением красиво и обстоятельно разглагольствовать, но, наоборот, говорил весьма и весьма лаконично. Правда, понятно и всегда по существу.

Карл, снова обратившись к низкорослому дежурному администратору, сказал ему несколько фраз на немецком языке, и тот, поспешно закивав, повернулся в мою сторону и любезно мне улыбнулся.

– Если тебе что-нибудь понадобится, обратись к Йозефу, и он постарается тебе помочь… А мне сейчас нужно идти.

Карл еще несколько секунд не трогался с места, видимо, ожидая от меня какой-нибудь реакции на его слова. Так ее и не дождавшись, он пошел к лифту и исчез за его дверью. Я же осталась перед стойкой дежурного администратора – в незнакомом для меня месте и в компании незнакомого мне человека. Администратор, чем-то напоминавший пингвина, улыбался мне, склонившись над журналом регистрации постояльцев и обнажая в улыбке два ряда ровных, крепких и очень-очень белых зубов. Ситуация, в которой я оказалась, была весьма далека от того, какой я представляла себе свою поездку в Вену.

Тем не менее я отнюдь не собиралась попусту терять время. Пожав плечами и оставив Йозефа и дальше натянуто улыбаться за своей стойкой, я вышла из отеля, намереваясь провести выпавший мне часок-другой свободного времени не в компании с этим «пингвином», а как-нибудь поинтереснее.

* * *

Признаюсь тебе, брат, что я в силу свойственного мне пессимизма наблюдал с безразличием и пренебрежением за проявлениями твоего природного оптимизма – наблюдал так, как боги наблюдают с высоты своих алтарей и своего совершенства за пороками и изъянами смертных. Несмотря на это, я скажу тебе в свое оправдание – хотя и не прошу тебя быть ко мне снисходительным, поскольку мне не позволяет это делать мое самолюбие, – что мой пессимизм не природный, а вынужденный. Я не был пессимистом ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности. Я превратился в пессимиста тогда, когда стал взрослым человеком и – к своему удивлению – осознал, насколько сурова окружающая меня действительность.

В который уже раз пребывая в пессимистическом настроении, я развалился на сиденье в принадлежащем императорскому двору экипаже, который вез меня после моей встречи с императором обратно в отель «Сахер», и тер себе глаза. Я имел привычку делать это всегда, когда моя голова была полна тяжких мыслей. В тот период мои посещения императорского дворца проходили в более напряженной обстановке, чем обычно. Эта напряженность была вызвана тем, что уже, можно сказать, начался обратный отсчет: песок в стеклянных песочных часах медленно, но неумолимо скользил через узенький промежуток из верхней части в нижнюю… и вскоре в верхней части уже совсем не останется песка.

По указанию своего начальства я должен был встретиться с императором, получить от него необходимые сведения и – посредством немалых дипломатических усилий с моей стороны и использования тактических и психологических методов – попытаться смягчить позиции сторон, становящиеся все более радикальными и подверженными влиянию решительно настроенных советников. Франц-Иосиф был уже пожилым человеком, которого как следует потрепала жизнь и замучили всевозможные проблемы, в результате чего его характер ослаб до такой степени, что император стал поддаваться экстремистским пан-германским идеям своих министров. Тем не менее он по-прежнему играл одну из ключевых ролей в определении дальнейшей судьбы Европы, а может, даже и самую главную роль, потому что, судя по всему, Австро-Венгерская империя превратилась в своего рода испытательный полигон по подготовке войны – или, другими словами, в своего рода лабораторию, в которой каждый день экспериментировали с какими-нибудь новыми взрывчатыми веществами, причем все более и более опасными. Австро-Венгерская империя представляла собой мозаику, составленную из множества народностей, сосуществующих в неустойчивом равновесии и весьма подверженных националистическим настроениям. С другой стороны, новые массовые движения – такие, как социализм и марксизм – ратовали за революцию и конец либерализма, который уже довольно крепко укоренился в Австрии. Национализм и социализм, хотя они и в корне отличались один от другого идеологическими принципами, объединили свои усилия, и это приняло уже угрожающий масштаб, для достижения одной цели – развязывания войны. Войны, результатом которой стало бы перекраивание границ империй и выход межнациональных противоречий на наднациональный уровень: панславянизм против пангерманизма. Другими словами, Россия против Германии. Возможно, ты с твоим, можно сказать, глобальным видением окружающего мира не уделил данным нюансам должного внимания. Ты явно недооценивал всего этого. Война, брат, – это не абстрактная идея, угрожающая другой абстрактной идее. Война начинается в твоем доме и угрожает жизни родных тебе людей, угрожает той жизни, которой ты живешь, угрожает всему тому, кем и чем ты являешься. Мне непонятно, почему ты никогда этого не осознавал.

В подобной ситуации, конечно же, попытки давать советы его величеству воспринялись бы как дерзость и вполне могли оказаться занятием безрезультатным и неразумным. Поэтому, глядя, как он хмурит брови, как становится все более угрюмым и раздражительным, я решил направить разговор в другое русло, и мы стали беседовать о его собаках, об охотничьем сезоне и о подготовке к моей свадьбе с Надей. Иногда главное в искусстве дипломатии – понимание, в какой именно момент следует перестать тянуть за веревочку.

Когда я уже покидал императорский дворец, чувствуя себя усталым, ко мне вдруг подошел личный секретарь наследника престола – эрцгерцога Франца-Фердинанда – и сказал, что его высочество хочет со мной поговорить. Выходит, эрцгерцог считал, что я оказываю влияние на императора, и ему, эрцгерцогу, есть смысл рассказать мне о своих замыслах в надежде на то, что я похлопочу за них перед императором. Несмотря на то что Франц-Фердинанд не пользуется большим авторитетом при дворе, я отношусь к нему с определенным уважением и вижу в нем своего союзника. Он, на деле человек уступчивый и сговорчивый (гораздо более сговорчивый, чем Франц-Иосиф), исповедует консервативные христианские идеи и ненавидит австро-германских националистов, считая их угрозой стабильности политической ситуации в мире, поскольку они могли уж слишком резко склонить внешнюю политику Австрии в сторону Германии.

Когда мы с ним разговаривали, я смотрел на него чуть ли не с жалостью, испытывая к нему сострадание. Он явно не годился для той задачи, которую на него решили возложить. Франц-Фердинанд и сам говорил, что у него такое ощущение, будто на него хотят возложить хотя и венец, но терновый. Он во многом напоминал мне царя Николая II: они оба были людьми сугубо домашними, семейными, очень не любили заниматься государственными делами и предпочитали проводить время не с придворными советниками, а со своими супругами, детьми и собаками. При австро-венгерском императорском дворе очень часто судачили о Франце-Фердинанде, однако редко кто отзывался о нем лестно. Его обзывали бедняжкой, усатиком и неженкой. В высшем свете Вены его сторонились, и он считался самым одиноким человеком в этом городе. Про него говорили, что у него отсутствуют те два главные качества, которые позволяют достигать успеха в обществе, – а именно обаяние и элегантность (то есть качества, которыми ты наделен с избытком). Кроме того, вряд ли можно было утверждать, что он пользуется большой симпатией и благосклонностью старого императора. И в самом деле, когда наследника еще не назвали, монарх отдавал предпочтение Отто, младшему брату Франца-Фердинанда. Его величество как-то раз мне признался: помимо того, что его племянник вел распутную жизнь, когда служил младшим офицером в армии (это вызывало огромное неудовольствие у такого человека строгих нравов, каким был Франц-Иосиф), он, Франц-Иосиф, не чувствовал во Франце-Фердинанде сильного и волевого характера, каким должен обладать человек, правящий целой империей. Каплей, переполнившей стакан, стала женитьба Франца-Фердинанда на Софии Хотковой. Император попытался было этой женитьбе воспрепятствовать, но Франц-Фердинанд, проявив тот самый сильный и волевой характер, в отсутствии которого его обвиняли, настоял на своем.

Видимо, Франц-Фердинанд страдал свойственным роду Габсбургов недугом: он хотел жениться по любви. Разве сам Франц-Иосиф не оказался в точно такой же ситуации, когда вступил в конфликт со своей властной матерью, вознамерившись жениться на красивой и романтичной, но при этом строптивой и даже вздорной Елизавете Баварской?.. Франц-Фердинанд познакомился с Софией, дочерью шталмейстера императорского двора, на балу в Праге. Хотя София принадлежала к знатной и уважаемой богемской семье, Франц-Фердинанд понимал, что император вряд ли отнесется благосклонно к его браку с ней, поскольку она «не королевских кровей». Цена, которую Франц-Фердинанд заплатил за свое решение жениться на Софии, была высокой: во-первых, никто из его будущих детей не имел права претендовать на монарший трон, а во-вторых, насколько я мог заметить, Софию публично унижали – ей не дозволялось ни находиться вместе с Францем-Фердинандом в его карете во время официальных церемоний, ни сидеть рядом с ним в императорской ложе в театре. Император Франц-Иосиф согласился на брак Франца-Фердинанда с Софией только потому, что (он, кстати, считал это международным заговором) император Вильгельм II, царь Николай II и Папа Римский Лев XIII выступили в поддержку его племянника во имя стабильности и сохранения монархии.

Однако ты с твоим глобальным видением окружающего мира не обратил внимания и на эти региональные сплетни и пересуды.

Я излагаю тебе эту интригующую хронику отнюдь не по той причине, что хочу посплетничать, а для того, чтобы ты понял, какие именно события заставили меня задуматься и повлияли на мое отношение к моей предстоящей женитьбе. Я считал само собой разумеющимся, что мой брак не будет браком по любви – хотя и не исключал возможности того, что любовь все же возникнет и мы, в конце концов, сможем быть счастливыми хоть в какой-то мере. Мне иногда даже бывало трудно понять, чем руководствуются те люди, которые ставят свои чувства выше важнейших государственных интересов. Возможно, я никогда не испытывал сильной страсти, которая помогла бы мне это понять. Страсти являются всего лишь проявлением слабости характера, они способны затмить рассудок. Любовь и ненависть – чувства, которые весьма нежелательно испытывать тем, кто хочет достичь поставленной цели в жизни. В этом я, брат, абсолютно уверен, поверь мне.

«Кучер, стой!» – приказал я, едва мы выехали из ворот дворцового комплекса в суматоху венских улиц.

У меня усилилась головная боль, и, прежде чем снова встретиться с нашей – тогда еще невыносимой – кузиной, я решил немного прогуляться, надеясь, что свежий воздух проветрит мне мозги, а ходьба меня взбодрит. Выйдя из экипажа, я купил у мальчишки, выкрикивавшего своим писклявым детским голоском заголовки сегодняшних газет, экземпляр «Neue Freie Presse» [40]40
  «Новая свободная пресса» (нем.).


[Закрыть], являвшейся, с моей точки зрения (хотя я и знаю, что ты со мной не согласишься), наиболее значительной газетой не только Вены, но и всей Австрии, – а еще и газетой, на которую равнялись аналогичные издания всего мира. Кроме того, редакция ее издания придерживалась политики буржуазно-либерального толка, а потому печатаемые в ней статьи мне нравилось читать. Уж слишком много провокационной прессы изгаживало политическую ситуацию в те дни. Поэтому я считал, что доверять можно только серьезным изданиям.

«Да уж, все в нынешние времена стало преходящим и зыбким… – размышлял я, просматривая газетные заголовки. – А вот Вена, тем не менее, продолжает выглядеть как город, в котором преобладают веселые настроения и беспечность. Люди здесь заняты развлечениями, жаждут удовольствий, которых предостаточно благодаря зажиточности и благополучию современного общества, – думал я, поднимая взгляд и осматриваясь. – А тем более на Рождество со всеми его атрибутами – красиво украшенными улицами и магазинами, хорами, исполняющими рождественские песенки, шумными рынками, огромной елью на площади перед ратушей…»

Я опустил голову и снова принялся просматривать газету. Вена притворялась: жизнь в ней представляла собой своего рода лебединую песню агонизирующего города. Моя Вена, брат, умирала: умирали Австро-Венгерская империя и ее император; умирало общество, в котором ценились благочестивые нравы и моральные принципы; умирали традиционные ценности, доставшиеся нам в наследство от наших родителей; умирали хороший вкус и чувство меры; умирали красота произведений искусства, эстетика и гармония; умирали сдержанность и рассудительность; умирал здравый смысл. Они умирали с того самого момента, когда завершилась славная эпоха здравомыслия, науки и либерального мышления. Наступила новая эпоха, основной идеологией которой стал модернизм. Модернизм в политике – революция. Модернизм в отношениях людей внутри общества – противопоставление индивида семье. Модернизм в морали – непринужденность и распущенность.

Когда я, предаваясь подобным размышлениям, остановился посреди площади Михаэлерплац, мой взгляд натолкнулся на здание ателье мод «Гольдман и Залач», и я мысленно улыбнулся – с горечью и с сарказмом. Модернизм провозглашали и в искусстве – нарушение правил и разрушение того, что было создано раньше. «Разрушать, чтобы строить!» – такой лозунг выдвигала интеллигенция. Какая чушь! Это здание навело меня на следующую мысль: искусство, будучи отражением определенной эпохи и определенного общества, является наиболее очевидным примером того, что Вена агонизирует во всех своих аспектах… Архитектурная школа Адольфа Лооса. Еще одна кучка модернистов, уродующих этот город… Обращал ли ты когда-нибудь внимание, проходя мимо этого здания, на его сомнительное своеобразие? Мне оно казалась сооружением, оскорбляющим своим жутким уродством все то архитектурное великолепие, которое его окружало: абсолютно ничем не примечательная громадина из гранита, в котором зияют примитивными проемами окна. Оно было чем-то похоже на огромный кусок сыра gruyère [41]41
  Грюйер (сорт сыра).


[Закрыть], свалившийся с неба на эту площадь. А еще оно в определенной степени напоминало мне безобразную Эйфелеву башню, в которой я не видел ничего, кроме скелетоподобной металлической конструкции, нахально возвышающейся над всем Парижем и бесстыже выставляющей напоказ свою пустую утробу (как будто ее строили-строили, но так и не достроили). И здание ателье мод «Гольдман и Залач», и Эйфелева башня были всего лишь симптомами своего рода кори, которая распространялась с неотвратимостью по всей Европе и которая нашла для себя в Вене наиболее благоприятную питательную среду.

Я пошел дальше, чувствуя, что от размышлений о деградирующем искусстве у меня даже появился горьковатый привкус во рту. Чего стоит один только «Wiener Sezession» [42]42
  «Венский Сецессион» (нем.).Так называлось основанное в 1897 г. в Вене объединение представителей стиля модерн.


[Закрыть]! Что представляло бы собой это объединение без Климта и пары-тройки его ближайших соратников по искусству? Сборище хулителей, нигилистов, распутников… Они вполне красноречиво выразили суть своих воззрений лозунгом, вытисненным золотыми буквами над входом в занимаемое ими здание: «Der Zeit ihre Kunst, der Kunst ihre Freiheit» [43]43
  «Каждой эпохе – свое искусство, а искусству – свободу» (нем.).


[Закрыть].

«Но какая сейчас эпоха?» – с негодованием спросил я мысленно себя. Эпоха всеобщего кризиса, перелома, когда считается, что индивид стоит выше общества, а чувство – выше разума… Красивые слова, которые для меня означают лишь отрицание авторитета родителей, двойную мораль, пренебрежительное отношение к законам, замедление прогресса, феминизм, распущенность женщин, одержимость сексом и эротикой, неврозы, гедонизм и мучительное беспокойство. Все это проявляется во многих современных художественных произведениях – начиная с прозы Шницлера с его неуклюжим и весьма спорным анализом венского общества и шокирующих картин Густава Климта, Оскара Кокошки или Эгона Шиле и заканчивая эклектической музыкой Густава Малера, директора Венского оперного театра… А-а, да, я забыл об ученых – таких, как, например, врач-еврей Зигмунд Фрейд, стремящийся приписать все пороки нашего общества индивиду, угнетенному христианской моралью и родительской опекой. Даже наука, и та заражена этим пагубным модернизмом.

Schôpferische Zerstôrung[44]44
  Созидательное разрушение (нем.).


[Закрыть]…Трансформация человека рационального в человека психологического. Мир даже не подозревает о драматическом крахе, который ему грозит…

Ну как я мог не стать безнадежным пессимистом? Я стоял ногами на земле. Только те, кто жил в мистическом мире и являлся в мир смертных лишь ради забавы – как, например, мифологические боги, – могли позволить себе быть оптимистами.

Опираясь на трость (что обычно было для меня не более чем проявлением дендизма), устало шагая, невидяще глядя на тротуар и держа под мышкой газету, напичканную нерадостными новостями, я продолжал свою меланхолическую прогулку.

Поскольку я был абсолютно уверен в правильности своих убеждений и нравственных ценностей и твердо придерживался своих принципов, которые я всегда отстаивал с неизменным пылом, я не мог даже представить, что меня ожидает жуткий личный кризис; что все то, во что я верил и за что боролся, потеряет для меня всякий смысл; что я, человек рациональный, сдержанный, умеренный, превращусь в образец человека психологического, разнузданного и импульсивного и что я пойду на поводу у своих эмоций, навязчивых идей и слабостей… ибо таковые имелись и у меня. Однако я клянусь тебе, брат, клянусь всем, что для меня свято, что уж чего-чего я абсолютно точно не мог себе даже представить – так это того, что я сам стану катализатором этой перемены.

Остановившись перед фасадом отеля «Сахер», я последний раз вдохнул немного воздуха одиночества, а затем, словно бы вздыхая, шумно его выдохнул. В этот момент мне хотелось только одного: и дальше оставаться одному, чтобы иметь возможность побродить бесцельно по городу до наступления вечера, а затем, вернувшись домой в одиночестве на автомобиле, лечь спать и обо всем забыть. Ты этого никогда не сможешь понять, однако присутствие рядом со мной барышни было отнюдь не тем, в чем я в данный момент нуждался. А уж тем более – этойбарышни: я пребывал не в том состоянии духа, которое позволило бы мне вынести ее чрезмерно бурную энергию, замечательное – до неприличия – чувство юмора и неподобающую воспитанной барышне неудержимую болтливость. Все это, как мне казалось тогда, было ей свойственно. Тем не менее я собрал в кулак всю волю, чтобы еще разок выполнить свой долг (в конце концов, чувство долга является двигателем моей жизни). Она была странной барышней, которая вела себя странно, а мне хотелось – точнее, я должен был – выяснить, почемуона себя так вела.

Я занялся выполнением данной задачи сразу же после того, как приехал в Вену и оставил нашу кузину в отеле «Сахер». Я немного подождал, намереваясь проследить, куда она пойдет и что будет делать: мне было нетрудно догадаться, что она вряд ли останется сидеть в вестибюле отеля. И в самом деле, она вскоре вышла из отеля и зашагала по улице. Я пошел за ней. Мне сразу же бросилось в глаза, что она проходила, не останавливаясь, мимо тех местных достопримечательностей, которые должны были бы привлечь внимание такой барышни, как она, – мимо красивых особняков, музеев, больших магазинов. Однако ее поведение показалось мне еще более странным, когда она стала расспрашивать у прохожих, как ей добраться до здания, адрес которого был записан у нее на листке бумаги. У нее ведь, как я предполагал, не было знакомых в Вене. Что же тогда она искала? Я узнал об этом, когда ее поиски наконец увенчались успехом: она подошла к антикварному магазину, расположенному в рабочем районе, вдалеке от центральной части города. Но ее, похоже, интересовали отнюдь не предметы старины: она не только не зашла в этот магазин, но даже и не взглянула на его витрину. Как это уже очень часто бывало, она вела себя, мягко говоря, необычно…

В конце концов я решил пройти мимо входа в отель «Сахер». Ко мне снова вернулось присутствие духа, и я, устремив свой взор вперед, пошел широким шагом по улице, опираясь на трость, которая снова стала для меня символом дендизма.

* * *

Я помню, любовь моя, причем, как ни странно, с точностью до минуты, когда Карл появился в вестибюле отеля, где я сидела на неудобном – но при этом, наверное, невероятно дорогом – диване: было десять часов двадцать семь минут. Во всяком случае, это время показывали стрелки восхитительных часов с корпусом из орехового дерева, изготовленных, судя по надписи на имеющейся на них табличке, Марквиком Маркхамом (видимо, где-то в конце XVIII века). Часы эти стояли на столике, напротив зеркала в позолоченной рамке.

– Прошу прощения за то, что заставил тебя так долго ждать.

Вот и все, что он мне сказал. Думаю, во время его визита в Хофбург [45]45
  Хофбург – дворец, являвшийся зимней резиденцией австрийских Габсбургов.


[Закрыть]у него что-то не заладилось: он выглядел усталым и недовольным.

Как только твой брат сменил свой роскошный наряд, в котором он ходил в императорский дворец на встречу с важными особами, на более скромное одеяние, в каком можно погулять по городу с кузиной, мы вышли из отеля и стали искать ресторан, где можно было бы пообедать.

– Чем ты занималась, пока я отсутствовал? – спросил он меня – наверняка лишь для того, чтобы завязать разговор.

Чем я занималась, пока он отсутствовал?.. Очень многим, ибо отсутствовал он довольно долго. Мне хотелось получше узнать этот город, но поскольку я ненавидела бесстрастность путеводителей, я просто гуляла по улицам Вены, чтобы познать ее тело, и купила газету – «Neue Freie Presse», – чтобы познать ее душу. Мне было известно, что это самая авторитетная венская газета, в которой печатались статьи таких выдающихся личностей, как Теодор Герцль, Артур Шницлер, Стефан Цвейг, Зигмунд Фрейд… Даже Карл Маркс – и тот сотрудничал с этой газетой, присылая свои статьи из Лондона (правда, поговаривали, что это сотрудничество было до смешного незначительным, потому что большинство его полемических статей отвергались консервативно настроенными редакторами этой ежедневной газеты). Газета – это как раз то, при помощи чего можно понять «душу» той или иной страны или того или иного города. Проблема, однако, заключалась в том, что «Neue Freie Presse»,хотя и представляла собой весьма качественное издание, погрязла в условностях, консерватизме и буржуазности. Поэтому я купила еще и экземпляр сатирического журнала «Die Fackel» [46]46
  «Факел» ( нем.).


[Закрыть], издававшегося Карлом Краусом. Этот журнал мне нравился, потому что он предлагал альтернативное видение происходящих событий, отличался язвительностью в своих нападках на Австро-Венгерскую империю, на германских националистов, на традиционную культуру, на буржуазную мораль, на евреев… Я помню, что как-то раз мы сидели с тобой вдвоем и, обсуждая одну из опубликованных в этом журнале статей, то и дело смеялись. Я все еще храню у себя тот экземпляр журнала…

Держа в руке вышеупомянутые журнал и газету, любовь моя, я отправилась в здание, которое занимал «Венский Сецессион», чтобы ознакомиться с образцами современного искусства. Сев на скамью посередине одного из залов, я стала наслаждаться лицезрением выставленной там напоказ впечатляющей живописи, являющейся новой формой художественного самовыражения и шокирующей своей беспредельной откровенностью. Разглядывая произведения Климта, Шиле и Кокошки, я почувствовала, что посредством этих картин мне передаются эмоции авторов – их опасения и их желания, что я могу заглянуть в их души – порой темные и измученные, но стремящиеся к не ограниченному никакими условностями самовыражению. Их искусство было искусством без правил, очаровавшим меня своими нетрадиционными подходами.

Благодаря прессе и искусству я мало-помалу понимала, что Вена – это не просто город. Вена – это концентрированное отражение всего того, что происходит в мире, она – воплощение общества новой эпохи. Ты когда-нибудь воспринимал Вену в подобном аспекте? Думаю, что нет… Вена была для тебя всего лишь маленьким кружочком на географической карте, потому что эта твоя карта была очень большой – и даже слишком большой… Я смотрела Вене прямо в лицо, а потому смогла заметить, что этот город раздирают противоречия. Вену раздирали противоречия между новым и старым, между нынешним поколением и поколением, стремящимся прийти ему на смену. Благодаря этим противоречиям здесь возникла живительная среда, в которой мышление, наука и культура расцвели так, как никогда не расцветали раньше.

Посетив выставку в «Венском Сецессионе», я неторопливо прошлась по городскому парку и снова принялась читать «Die Fackel».Я бросала взгляд на парк – и видела иллюзию; переводила взгляд на страницы журнала – и снова окуналась в реальную действительность, к которой мне довелось прикоснуться в музее и которая находилась в непримиримом противоречии с окружающими меня иллюзиями, заметить фальшивость которых, бродя по венским улицам, было не так уж и трудно. Хотя Вена хотела казаться таким же городом, каким она была в прошлом веке, то есть городом, твердо придерживающимся своих традиций, городом, в котором люди слушали вальсы, пили кофе с пирожными и катались в экипажах по Рингштрассе, в действительности в этом городе уже постепенно начинал чувствоваться революционный дух. Вена представляет собой котел высокого давления – давления страстей, – который вот-вот может взорваться. В нем бушевали страсти либеральные, социалистические и националистические; страсти традиционалистические и нигилистические; страсти сдержанные и неистовые; страсти просемитские и антисемитские. Страсти противоречили друг другу, но в конечном счете стали в своей совокупности превращать Вену – с начала XX века – в завораживающий город. Да, именно так, потому что, хотя разгул страстей может привести к большим ошибкам, трагедиям и разочарованиям, отказаться от страстей – это все равно что умереть… Уж мне-то это было хорошо известно.