Текст книги "Тайный дневник Исабель"
Автор книги: Карла Манглано
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
Прискорбность данной – весьма волнующей – ситуации заключается в том, что противоречия обычно разрешаются в драматической форме. Однако, любовь моя, ни у кого… или, во всяком случае, мало у кого хватает духу во всеуслышание об этом заявить…
– Исабель…
Раздавшийся голос Карла вернул мое внимание к нашей с ним прогулке и к заданному им вопросу.
– …Ты какая-то рассеянная. Ты так и не ответишь мне на мой вопрос? Я спросил тебя, чем ты занималась, пока я отсутствовал.
Я не собиралась рассказывать ему абсолютно обо всем, чем я занималась, и, в частности, не собиралась обмолвиться ни словом о том, в чем признался мне его город, когда я подвергла его пыткам анализа. Мы не были к этому готовы: мы оставались друг для друга малознакомыми людьми, не испытывающими большого желания познакомиться поближе. Я рассказала ему лишь о том, что бродила по городу в поисках кондитерской, которую мне порекомендовала Элеонора (помнишь эту молодую шотландскую аристократку, которая приезжала в Брунштрих на Рождество?). Я сказала Карлу, что знала название этой кондитерской и никак не могла вспомнить ее точный адрес, что в результате я нашла какой-то невзрачный антикварный магазин, который назывался примерно так же. Еще я рассказала ему, что затем гуляла по центру города, однако мне вскоре надоело слоняться по улицам одной, и я присела на скамейке в парке, чтобы съесть пирожное, поделившись им с плавающими в парковом пруду прожорливыми утками.
– Если тебе хочется сладенького, то после обеда я могу сводить тебя в хорошую кондитерскую, – вот и все, что сказал мне Карл, когда я закончила свой рассказ.
Подобная холодность, граничащая с антипатией, меня хотя и не раздражала, но, тем не менее, вызывала у меня желание сказать что-нибудь провокационное.
– Знаешь, а я купила последний номер журнала «Die Fackel».Этот человек… э-э… Краус, он очень остроумный.
Как я и предполагала, эта моя реплика, произнесенная с наигранным простодушием, вызвала у Карла интерес: он снизошел до того, чтобы посмотреть на меня, выгнув бровь дугой и слегка скривив в недоумении губы.
– «Die Fackel»?И откуда тебе стало известно об этом никудышном журналистишке? А-а, тебе его наверняка порекомендовал мой брат. Он очень падок на легковесную – и ничем не обоснованную – сатиру.
– Вообще-то он тут ни при чем. Во время одного из праздничных мероприятий я услышала, как группа мужчин весело обсуждает статью Крауса. «То, что построили родители, надлежит разрушить их детям», – с помпезным видом процитировала я.
– Этот Краус – всего лишь самонадеянный еврей-ренегат, – презрительно процедил Карл, – языкатый грубиян, который все никак не может определиться, кем ему считать самого себя.
Я подумала, что, похоже, не ошиблась в своих предположениях относительно того, какимиз бушующих в Вене страстей сочувствует Карл… И это были, в общем-то, не те страсти, которым стала бы сочувствовать я.
После плотного обеда в ресторане «Офенлох» мы использовали несколько часов светлого времени, которые еще имелись в нашем распоряжении, чтобы осмотреть – провести своего рода экскурсию – главные достопримечательности Вены – города музыки, императорских дворцов, готического собора, огромной водокачки и всевозможных кафе – от фривольных и элегантных до весьма солидных и чопорных. Именно в одном из венских кафе для нас и завершился этот долгий и утомительный день. Мы сели за небольшой столик и выпили по паре чашек кофе – кофе горячего, но не обжигающего, сладкого, но не приторного, с пенкой густого – почти как сливки – молока. В общем, именно такого кофе, какой мне нравится.
– Когда я был маленьким, мой отец обычно брал меня с собой каждый раз, когда отправлялся на встречу с императором. Мы приезжали в отель «Сахер», отец там снимал пятьсот тридцатый номер и передавал меня в руки Хельги – работавшей в этом отеле очень толстой и очень ласковой горничной. Хельга набивала мои карманы кусками туалетного мыла, а в качестве награды за хорошее поведение обещала дать мне парочку из тех конфет, которые она – под моим внимательным взглядом – выкладывала на подушках в гостиничных номерах в качестве подарка тем, кто в эти номера вселялся. Она научила меня заправлять постель и сворачивать полотенца. А еще я, забравшись в тележку для щеток, катался на ней по всем коридорам отеля. Когда мой отец возвращался в отель, мы шли с ним обедать в ресторан «Офенлох»… Он всегда входил в обеденный зал, насвистывая какой-нибудь военный марш, садился все время за один и тот же столик, стоявший у окна, и заказывал стакан молока для меня, кружку холодного пива для себя и Bauernschmaus [47]47
Bauernschmaus – «крестьянская еда» (нем.).Горячее блюдо, представляющее собой ассорти из различных сортов мяса и сосисок, которое подается с квашеной капустой.
[Закрыть]для нас обоих.
В этой истории, которую твой брат рассказывал о себе, прищурившись, – отчасти от усталости, а отчасти для того, чтобы дать волю видениям, возникающим перед мысленным взором, – имелось много общего с тем, что происходило с нами в этот день: даже сосиски, жареная свинина, копченый окорок и квашеная капуста с ягодами можжевельника (как я тогда узнала, все это вместе называется «Bauernschmaus»)были в ней такими же, какие мы ели с Карлом сейчас. Я подумала, что подобная – ностальгическая и назойливая – привязанность к невозвратному прошлому представляет собой не что иное, как попытку убежать от настоящего. У меня складывалось впечатление, что Карл ежедневно испытывает душевную боль, спасением от которой для него являются воспоминания о прошлом. Они для него одновременно и приятны и мучительны – как ветер, который хлестал меня утром по щекам. Мне стало интересно, что может терзать человека, которому, казалось бы, очень даже повезло в жизни.
– Даже сегодня, когда я входил в отель «Сахер», мне показалось, что я вижу, как Хельга идет по коридору со своим мылом и конфетами, оставляя после себя характерный запах дезинфицирующего средства и лимонного одеколона… А в ресторане «Офенлох» мне вспомнился десяток мелодий военных маршей…
– Эта болезнь называется ностальгия.
– Возможно… Детство было для меня чудеснейшим периодом жизни. Ни прошлого, ни будущего, а только настоящее, которое воспринимается с невинной наивностью…
Карл опустил взгляд на свою чашку с кофе, словно бы собираясь из нее отпить. Однако он этого не сделал: он лишь взялся за ручку чашки и стал тихонько поворачивать чашку туда-сюда, не отрывая ее от стола.
– А ты? Что помнишь о своем детстве ты?
Этот его внезапный интерес к моим воспоминаниям о детстве застал меня врасплох, и, хотя мне было понятно, чтоя должна на его вопрос ответить, я на несколько секунд задумалась, потому как не была уверена, что мне хочется сказать в ответ именно то, что я должнасказать.
– Я помню своего отца. Я помню его так хорошо, как будто видела его буквально только что. Он был высоким и сильным мужчиной. По крайней мере, он казался таким мне, малюсенькой девочке. У него была густая черная борода, как у настоящего морского волка. Когда он не находился в плаванье, он являлся домой с наступлением темноты, садился в кресло и – всегда в одинаковой манере – закуривал свою трубку: он аккуратно доставал немножко табака из лежавшей на каминной доске деревянной коробочки, неторопливо набивал им свою трубку, в несколько приемов ее прикуривал и затем неторопливо вдыхал ароматный дым. «Ты уже сделала домашнее задание, юнга?» – спрашивал он меня, гладя нашего огромного сторожевого пса по кличке Штурвал, дремавшего у его ног. «Да, сеньор», – отвечала я с очень серьезным видом, как будто и в самом деле была юнгой. «Ты уже поужинала?» – «Да, сеньор». «Ты съела все?» – «Все, сеньор». «Ну, тогда можешь подняться на борт, юнга». Я вскарабкивалась к нему на колени и садилась так, чтобы он мог меня обнять. Отец, ласково гладя ладонью мои волосы, рассказывал мне истории о далеких морях с прозрачной водой, на берегах которых растут деревья, дающие огромные плоды с экзотическим вкусом, и над которыми всегда-всегда ярко светит солнце… Каждый вечер он обещал взять меня с собой в эти дальние края, но, так и не выполнив своего обещания, умер. Мне, правда, остались в наследство его истории – те, которые он рассказывал мне на ночь, пока я не засыпала, – и его книги с красивыми иллюстрациями. Он научил меня интересоваться другими культурами, другими расами, другими странами. Кроме нашего маленького мира есть ведь еще многомного такого, о чем стоит узнать и для этого необходимо всего лишь чуть-чуть приоткрыть свои глаза и свой разум.
Это была частичка моего детства, любовь моя. То, о чем я рассказала твоему брату, было моими самыми яркими и отчетливыми воспоминаниями. Эти воспоминания вызывали у меня ностальгию (как вызывали у Карла ностальгию еговоспоминания), и я каждый день пыталась отогнать их от себя. В моей жизни не было места ностальгии. Тем не менее, когда я в тот вечер вытащила их из своей памяти, мне стало понятно, что они являются неотъемлемой частью меня и что никто не сможет забрать их у меня или заставить их исчезнуть. Они всегда были со мной, помогая мне не забывать о своём происхождении, о том, ктоя. Мои воспоминания приносили мне облегчение – как приносили облегчение твоему брату еговоспоминания.
Я, перестав рассказывать, улыбнулась. Это была улыбка, которую я посвятила самой себе, после того как позволила себе испытать облегчение, – такое состояние было для моей души тем же, чем является тепло для озябшего тела. Я настолько углубилась в себя, что почти забыла, что рядом со мной кто-то есть.
– Если бы я была мужчиной, – снова заговорила я, – я хотела бы стать, как мой отец, моряком. Хотела бы плавать по морям и океанам, хотела бы чувствовать, что весь мир находится от меня на расстоянии вытянутой руки и что у него нет пределов. Хотела бы ощутить свободу…
– Я сомневаюсь, что для ощущения свободы достаточно всего лишь подняться на борт судна.
Эта – сквозящая тупым прагматизмом – реплика твоего брата отрезвляюще подействовала на меня. Я снова осознала, где нахожусь и почему.
– А я думаю, что, ощутит человек при этом свободу или нет, зависит от него самого.
Увидев, что у Карла вытянулось лицо, я решила дать кое-какие пояснения:
– Да, именно так. Это как счастье. И свобода и счастье – понятия субъективные. Они относятся к области чувств и зависят от восприятия каждого конкретного человека. Доступны они нам или нет – зависит только от нас, и искать их нужно внутри нас, а не снаружи. То, что для меня является свободой или счастьем, может не являться таковым, скажем, для тебя.
– А в чем для тебя заключаются свобода и счастье?
Я, вздохнув и задумавшись над этим серьезнейшим вопросом, подняла взор к потолку. Возникло ощущение, что меня подвергают какому-то испытанию. Возможно, мне это всего лишь показалось.
– Я убеждена, что, если смогу найти свободу и счастье в самых обыденных событиях повседневной жизни, я всегда буду свободной и всегда буду счастливой. Я свободна, когда иду босиком по пляжу, подобрав подол платья до самых колен; я свободна, когда читаю хорошую книгу, растянувшись на траве теплым весенним днем; я свободна, когда вечером распускаю свою прическу и чувствую, как волосы ниспадают на мою спину; я свободна, когда, сняв корсет и положив его в шкаф, могу без каких-либо затруднений дышать…
Я улыбнулась, и вслед за мной улыбнулся и Карл. Это было своего рода игрой. Это не могло быть чем-то другим, раз уж я пустилась в разглагольствования о счастье и свободе, сидя с чашечкой кофе с компании с малознакомым человеком. Мне нужно было привнести в эту ситуацию сколько-то банальности и тем самым в какой-то мере освободить себя от ответственности за то, что сейчас происходит. Продолжая улыбаться, я спросила:
– Знаешь, когда я бываю счастливой?
Твой брат, тоже улыбаясь – и уже едва ли не смеясь, – отрицательно покачал головой и посмотрел на меня с неподдельным интересом.
– Я счастлива, если чувствую тепло в холодную погоду; я счастлива, если имею возможность заснуть, когда мне хочется спать, или что-нибудь покушать, когда мне хочется есть… особенно шоколада, – добавила я в своей шутливой манере. – Я счастлива, когда смеюсь – не просто смеюсь, а ухохатываюсь, пусть даже это длится всего лишь несколько секунд.
Я сделала паузу, чтобы размешать – и без того уже хорошо размешанный – сахар в кофе. По правде говоря, это была скорее театральная пауза. Она символизировала переход от игры к чему-то серьезному.
– Свобода и счастье – чувства мимолетные. Стремление к тому, чтобы они стали постоянными, принесет нам лишь неудовлетворенность и подавленность. Поэтому я стараюсь цепляться за мимолетные моменты счастья и свободы – маленькие эпизоды моей жизни, которые случаются каждый день.
Карл задумался над моими рассуждениями, и в его душе, по-видимому, развернулась борьба между скептицизмом и чувством удовлетворенности от того, что ему вдруг открылось нечто новое.
– Например, сегодня я собираюсь насладиться счастливым моментом, когда буду есть это аппетитнейшее пирожное, – заявила я, пытаясь снова придать разговору шутливый тон. – И ты должен поступить точно так же.
Карл мне подчинился – подчинился как прилежный ученик, прислушивающийся к советам своего учителя. Он стал задумчиво осматривать ряды разноцветных аппетитных пирожных – прямо-таки парад цвета и вкуса. В конце концов он выбрал пирожное с красной смородиной – лакомство с кисло-сладким вкусом, вполне соответствующим его, Карла, мировосприятию и манере поведения.
– Твой отец, наверное, был весьма своеобразным человеком, если он рассказывал тебе обо всем этом, – сказал Карл, съев лишь один кусочек пирожного, да и то без особого удовольствия (видимо, отношение некоторых людей к жизни, любовь моя, нельзя изменить одной фразой).
– Да, это верно.
– Можно задать тебе один вопрос?
Я в знак согласия слегка кивнула.
– Что это за упражнения, которые ты делаешь каждое утро в оранжерее?
– О Господи! Только не говори мне, что и ты тоже это видел! А мне ведь так хотелось остаться незамеченной!
– Это настолько порочно, что ты хочешь это скрывать?
– Нет, в этих упражнениях нет ничего порочного, однако я осознаю, что они могут вызвать у некоторых особ негодование. Это упражнения йоги, и знания о ней тоже достались мне «в наследство» от моего отца. Они представляют собой последовательность поз, позволяющих поддерживать тело здоровым, а дух – бодрым. Йога – часть очень древнего учения, с которым мой отец познакомился во время своих поездок в Индию. Дело в том, что я еще с очень маленького возраста занималась этими упражнениями, и теперь мне не так-то просто оставить это занятие… Какой стыд! – воскликнула я. – Твоя мать об этом уже знает?
То, что я чувствовала себя неловко, Карла, похоже, позабавило.
– Думаю, что нет. Я тебе скажу откровенно: эти позы не только не вызвали у меня негодования, но и, наоборот, показались мне очень красивыми и гармоничными. А если они еще и полезны для здоровья, то тогда я вообще не понимаю, почему ты должна стыдиться своих знаний.
– Дело в том, что я боюсь показаться барышней весьма и весьма странной. Я ведь занимаюсь экзотическими упражнениями, читаю весьма специфическую литературу, жизнь у меня сложилась как-то не так… Это может послужить поводом для таких предположений, о которых мне страшно даже подумать.
– По правде говоря, я и сам счел тебя барышней по меньшей мере… нетипичной.
– Я тебя в этом не виню. Занятия йогой, чтение «Бхагавад-гиты» и некоторые другие сомнительные увлечения не приличествуют девушке из хотя и провинциального, но очень древнего испанского дворянского рода. Впрочем, теперь ты знаешь, что во всем виноват мой отец – моряк, лишенный предрассудков.
– Ну да, «Бхагавадгита». – Карл бросил на меня любопытный взгляд. – Это, конечно, не совсем обычное произведение.
– Но ты с ним, тем не менее, знаком.
– Я как-то раз присутствовал в Лондоне на конференции, посвященной восточным религиям… Меня, между прочим, удивляет не столько то, что ты читаешь эту книгу, сколько то, в чьем переводеты ее читаешь – в переводе Анни Безант. Думаю, тебе известно, кто она такая…
– Да. Неисправимая феминистка и безбожница, которая яростно выступает против христианства, ведет беспутную жизнь и пользуется сомнительной репутацией. Тем не менее она женщина умная и образованная. Этого никто отрицать не станет. Знаешь, мне кажется, что, прежде чем высказывать по поводу кого-либо определенные суждения, неплохо бы взглянуть на этого человека под различными углами зрения. Кроме того, «Бхагавадгита» остается «Бхагавадгитой», кто бы ее ни переводил.
– Ну что ж, теперь мне все понятно, – сказал Карл, охватывая этим своим «все понятно», по-видимому, очень многое.
Мы допили свой кофе, и Карл заказал еще. Время текло незаметно в этом уютном местечке, где все располагало к откровенному и обстоятельному разговору – и мягкий свет, и удобные сиденья, и аромат свежеприготовленного кофе и только что испеченных пирожных… За окнами уже наступила венская ночь – ночь холодная и отнюдь не вызывающая желания покинуть этот уютный уголок.
– Я хотела бы поблагодарить тебя за то, что ты пригласил меня поехать с тобой и достойно справился с поставленной задачей – развлекать «мамину племянницу». Это был великолепный день, – сказала я, стараясь исполнить свой долг по части выражения благодарности, пока я – что было бы, конечно же, непростительно – об этом не забыла.
– Не говори так. Ты прекрасно знаешь, что не было никакой необходимости в том, чтобы тебя развлекал именно я. Многие хотели бы провести целый день с тобой, и я, в общем-то, лишил их сегодня этого удовольствия.
«Зачем же ты это сделал?» – подмывало меня спросить у него. Зачем, герцог Карл, вы подвергли меня искусному допросу, замаскированному под разговор за чашкой кофе? Зачем вам знать, что вино мне нравится больше пива, что мясо я люблю есть слегка недожаренным, кофе пью очень сладкий, а по тротуару я стараюсь идти подальше от проезжей части?..
Я сдержалась и не стала задавать этих вопросов: они всего лишь создали бы ненужную напряженность, потому что Карл все равно не сказал бы мне правду. Подобные вопросы, любовь моя, я задавала самой себе, уже лежа в постели и размышляя о загадочности твоего брата.
* * *
Признаюсь тебе, брат, что иногда я с пониманием относился к этому твоему пороку – постоянному стремлению оказываться в компании с какой-нибудь женщиной. Ты делал это, потому что одни из них нас, мужчин, одурманивают, другие – вызывают у нас раздражение, третьи – действуют на нас успокоительно, четвертые (их меньше всего) – нас возбуждают. Женщины, по правде говоря, заставляют забыть обо всем, что не имеет отношения к ним, женщинам, и это дает нам благодатную возможность забыть даже о самых важных из имеющихся у нас проблем.
На время забыть о своих проблемах – это то, чем я позволил себе насладиться, когда мы возвращались в Брунштрих: руль в моих руках, рев мотора, заглушающий любые другие звуки, свет одной фары, позволяющий видеть шоссе прямо перед автомобилем… Впервые за долгое время назойливое ощущение тревоги, которое стало моим постоянным спутником, вдруг меня покинуло.
Рядом со мной, сидя в замысловатой позе, позволяющей устроиться более-менее удобно на не очень-то удобном сиденье, спала она.Спала, наверно, тихонько посапывая во сне… А я думал о том, какая же она все-таки необыкновенная девушка. Она была совсем не такой, как все остальные. Она была своего рода детищем беспокойного и любопытствующего разума ее отца-моряка, привозившего из-за границы знания о далеких культурах и удивительных обычаях. Когда она рассказывала мне о своем отце, ее глаза были правдивы, в ее словах чувствовалась ностальгия, в ее улыбке ощущалась нежность, и… и когда я поворачивал руль автомобиля, чтобы вписаться в поворот, я думал прежде всего о том, как бы ее при этом не разбудить… А когда автомобиль мчался в ночной темноте по прямой, я размышлял о том, что ей нравится красное вино, слегка недожаренное мясо и очень сладкий кофе; о том, что она – жуткая сладкоежка, потому что она начала читать меню с раздела десертов; о том, что по тротуару она старается идти подальше от проезжей части; о том, что она частенько теребит и гладит пальцами талисман в виде маленького слоника, который висит у нее на шее. Я думал о том, что у нее самые удивительные, жизнерадостные и оптимистические представления о свободе и счастье из всех, о которых мне когда-либо становилось известно; о том, что везу домой необыкновенную девушку, которая спит, сидя на переднем пассажирском сиденье, а потому, чтобы ее ненароком не разбудить, мне нужно поаккуратнее вписываться в поворот.
Я не размышлял над тем, была ли она со мной откровенна и правдива, не вдумывался в детали ее рассказа, не выискивал в ее мимике и жестах то, что подсказало бы мне, что она меня обманывает, не спрашивал себя, почему она не рассказала мне о том, что спускалась в подземелье замка Брунштрих в ту ночь, когда проходило собрание… Мой рассудок не мучили никакие подозрения и никакие сомнения.
Сколько времени действовали эти чары, которые затуманили мой разум? Этого я точно не знаю. Что мне однозначно понятно, брат, – так это что они действовали по меньшей мере весь тот день.
28 декабря
Я помню, любовь моя, охотничий домик. Помню, как смотрела на твою спину, когда ты водил меня по нему, словно гид, начав с широкого входа с арками и гранитными колоннами, к которому вплотную подступал лес. Я помню, как ты усадил меня в кресло, стоявшее напротив камина, в комнате, оформленной в английском провинциальном стиле: ковры с цветочным узором, мебель из дорогостоящей древесины и расписанная вручную фарфоровая посуда. Я помню множество чучел – помню невидящий взгляд соболя, пустые глазницы газели, безжизненную морду лося, лапы лежащей у наших ног шкуры медведя и знакомую мне настороженность в выражении стеклянных глаз висевшей над нашими головами на стене головы оленя. Все они были немыми и ненавязчивыми свидетелями того, как ты за мной ухаживал. В моей памяти всегда найдется особое местечко для этого уединенного и романтического строения, окруженного сказочными дремучими лесами, в котором удобная мебель, казалось, приглашала к интимной беседе перед пышущим жаром камином и в котором мы с тобой любезничали друг с другом во время этой – вызвавшей много пересудов и, как говорили, уже ставшей для тебя традицией – «экскурсии» в охотничий домик. Экскурсии, главным символом которой была «декабрьская земляника». Я не помню, любовь моя, чтобы мы разговаривали о свободе и счастье… Но это было для меня не важно: я была увлечена тобой и только тобой.
Охотничий домик, конечно же, создавал атмосферу уединенности и интимности, на что в замке Брунштрих в ту пору рассчитывать было нельзя. Однако в то утро, через пару дней после того, как я побывала там наедине с тобой, охотничий домик потерял часть очарования волшебного уединенного местечка, потому что гостившие в замке люди приехали туда всей толпой на целый день, чтобы поохотиться. Произносимые на различных языках фразы и громко позвякивавшие во время завтрака столовые приборы разрушили запечатлевшуюся в моей памяти тишину; повсюду мелькали одежды из зеленого твида и такого же зеленого кашемира; запах кофе и жареного сала, смешавшийся с ароматами разных духов и пахучих масел, заглушил запахи лесной глуши.
«…Эти бюрократы в правительстве не отдают себе отчета в том, что страна представляет собой котел, в котором кипит народное недовольство».
Вдобавок ко всему этому мне опять пришлось изнывать в компании Николая Загоронова.
Пока метали жребий, кому во время охоты на каком месте стоять, вся группа охотников стоически терпела пронизывающий утренний холод, который обрушивался на них, словно ливень острых стрел, врываясь через проем входной двери. Главными спутниками всех охотников в тот день были зачехленные ружья, и по отношению к этим бесстрастным и молчаливым спутникам охотники проявляли гораздо больше внимания, заботы и уважения, чем по отношению к какой-либо из сопровождавших их дам. Собаки обнюхивали обувь всех присутствующих, невзирая на их социальный статус; у уже подготовленных к участию в охоте и стоявших поодаль лошадей изо рта шел пар; прислуга и егеря, одетые с элегантным единообразием, отличались от примерно так же одетых гостей лишь своим скромным и почтительным поведением. Пахло ружейным маслом и животными – как живыми, так и мертвыми (сама не знаю, почему, ведь на тот момент еще никто не убил ни одного зверя). Вся эта сцена подготовки к охоте напоминала мне одну из картин Жана-Баптиста Удри.
Я подумала, что мне, пожалуй, следует сесть за завтраком рядом с Николаем, но мне отнюдь не хотелось терпеть его общество и после завтрака. Он же, наоборот, счел, видимо, своим долгом продолжить разглагольствования на свою любимую тему – с нее он начал разговор и ею теперь мучил меня, говоря мне едва ли не в самое ухо в ожидании того, когда настанет его очередь тянуть жребий, в каком месте ему во время охоты стоять.
– Войны и голод – питательная среда для интеллектуалов и их революционных идей. Но, тем не менее, царь и приближенная к нему верхушка знати, владеющая землями и привыкшая к роскошной жизни, живут как ни в чем ни бывало в своих хрустальных дворцах, даже и не думая о бомбе, которая вот-вот разорвется у них под самым носом. Репрессии, репрессии и еще большие репрессии – вот единственная альтернатива. Реформы проводятся вяло, это говорит о том, с какой нерешительностью и боязнью правящий класс пытается решать существующие проблемы. Позволить охранкерасправиться с парочкой революционеров – вот самое решительное действие, на какое они оказались способны. А если они окажутся не в состоянии поставить на место это интеллектуальное отребье с его революционными устремлениями, то нам, капиталистам, придет конец…
Николай, как обычно, разглагольствовал по поводу социальной и политической ситуации в его родной и любимой России, подвергая ее власти ожесточенной – но при этом абсолютно неконструктивной – критике, пронизанной презрением и надменностью, в результате чего слушать его было и скучно и противно. Пропуская большую часть его слов мимо ушей, я наблюдала за тем, как ты ходишь среди собравшихся, держа в руках бархатный мешочек. В мешочке лежал ворох бумажек, на которых ты написал наименование и номер каждого из тех многочисленных мест, где участникам охоты надлежало во время этой охоты стоять. Я с радостью увидела, что ты подходишь и к нам с Николаем, чтобы предложить нам вытянуть из мешочка по бумажке. Мне нравилось думать, что ты идешь ко мне.Моя радость от того, что ты находишься рядом, переросла в восторг, когда ты мне шепнул:
– Я узнал, что ты принимаешь участие в охоте первый раз в жизни. Ты меня очень бы порадовала, если бы согласилась встать там, где буду стоять я.
– Большое спасибо за предложение, но я уже пообещала Ричарду Виндфилду, что составлю компанию ему.
Я знала, что я тебя разочаровала, но я, шепча тебе на ухо, коснулась его краешка своими губами.
– Жаль, потому что с ним тебе будет намного скучнее, чем со мной.
– Я в этом не сомневаюсь. Однако я уверена в том, что ему со мной будет в два раза интереснее, чем одному…
Ты пошел дальше с лукавой улыбкой, которая стала единственным твоим ответом на мою дерзкую реплику.
Путь к тому месту, на котором мы с Ричардом должны были стоять во время охоты и которое находилось на самом высоком участке охотничьих угодий, пролегал по просеке, тянущейся через весь лес, причем все время в гору. Подъем – и сам по себе длинный и утомительный – затруднялся еще и труднопрохо-димостью местности: повсюду лежали большие камни с острыми выступами. Если добавить к этому вес ружей и разных принадлежностей, то это восхождение оказалось настолько изматывающим, что было под силу только физически хорошо развитым людям.
Ричард и мы с тобой шли вместе в гору в составе разношерстной группы, в которую входили тяжело дышавший и обливающийся потом Борис Ильянович, Николай Загоронов, капитан венгерской армии, шотландская дама (которая раньше уже проявила охотничий пыл не где-нибудь, а в африканской саванне) и егерь, а также беспокойный и все время к чему-то принюхивающийся пес. Ты всю дорогу терзал Ричарда Виндфилда своей заботой обо мне и – любезничанием со мной: ты вызвался нести мое ружье, все время шел рядом со мной – то слева, то справа, словно бы защищая меня своим телом от опасностей, что-то шептал мне на ухо, смешил меня различными шуточками – в общем, ты изолировал меня от остального мира стеной из своих ухаживаний.
Это продолжалось до тех пор, пока Ильянович невольно не прервал затеянную тобой игру: этот бедняга, выбившись из сил, был вынужден остановиться и прислониться своим дородным телом к стволу дерева.
– Вы себя хорошо чувствуете? – спросила его я. Ильянович, тяжело дыша, сумел выдавить мне в ответ лишь несколько коротких фраз между глубокими вдохами – он пытался восстановить дыхание.
– Да… Просто… Просто это… это тело уж слишком… грузное для таких подъемов.
Вся наша группа собралась вокруг Бориса, мы смотрели на него, не зная толком, чем ему можно помочь, а он, чтобы утолить мучающую его жажду, принялся пить большими глотками воду из фляжки.
И тут Николай сделал весьма великодушное предложение (меня очень удивило не столько то, что это предложил Николай, сколько то, что оно было необычайно великодушным):
– Господин Ильянович, место, где мне по жребию выпало стоять, находится уже рядом. Идти до него осталось всего лишь пару десятков метров. (Егерь, подтверждая слова Николая, кивнул.) Предлагаю вам поменяться со мной местами.
– О-о, нет, молодой человек, нет! Я вам очень благодарен, но в таком обмене нет необходимости. Я постою здесь несколько минут, отдохну и пойду потихоньку дальше. Вы все можете идти вперед.
– По правде говоря, мне кажется, что для вас было бы благоразумнее принять любезное предложение этого молодого человека, – сказала шотландская дама, и мы все в знак согласия дружно закивали.
– Я настаиваю, господин Ильянович, – подхватил Николай.
– Соглашайтесь, Борис. Лучше и не придумаешь, – ласковым голосом попыталась я уговорить Ильяновича.
– Ну, хорошо, – наконец согласился он. – Большое вам спасибо, молодой человек. Мое дряхлое сердце будет вам вечно благодарно.
Капитан венгерской армии взял ружье Бориса, и мы снова побрели вверх по склону. С нами больше уже не происходило никаких инцидентов, если, конечно, не считать резкой перемены в твоем настроении: ты уже ничего не шептал мне на ухо и не смешил меня. Ты не делал этого, возможно, потому, что Ричард Виндфилд, воспользовавшись возникшей из-за Ильяновича заминкой, взял меня под руку и тем самым оттеснил тебя от меня. Это тебе, конечно же, очень даже не понравилось.
