Текст книги "Тайный дневник Исабель"

Автор книги: Карла Манглано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Я почувствовала горячее дыхание Карла на своей шее. Затем он прошептал мне сердито в самое ухо:

– Кто ты, черт возьми, такая?

Я, почуяв прилив отчаянной храбрости, выпалила в ответ:

– А кто ты такой?

Он грубо дернул меня за руку, заставляя обернуться и посмотреть на него. В его стальных глазах полыхал огонь. Он вперил в меня пристальный и злобный взгляд, как будто пытался обжечь меня своей ненавистью.

И вдруг он положил ладонь сзади мне на шею. Я с испугом подумала, что он, возможно, собирается ее свернуть. Однако он притянул меня к себе и с неистовой страстью поцеловал в губы. Мне показалось, что он хочет укусить меня, хочет вонзиться в мою плоть зубами, хочет причинить мне боль. Это был не поцелуй – это было нападение.

Я почувствовала, что меня охватывает волна тепла и что в мои легкие уже почти не попадает воздух. Неожиданно возникшая жажда удовольствия заставила мои нервы сначала напрячься, а затем расслабиться. Мы прерывисто дышали, и вскоре стали дышать синхронно, так что мне показалось, что мы вот-вот оба задохнемся. Отвечая на его поцелуй, я стала действовать как зверь, который пытается продемонстрировать, что он – не менее свирепый, чем его соперник; я стала действовать с такой же неистовостью и с такой же страстностью, как и он, – как будто, чтобы прогнать его со своей территории, мне нужно было его поранить. Я не хотела ни целовать его, ни ласкать – я хотела вцепиться зубами ему в горло и исцарапать ногтями спину.

Он, отведя голову назад, оставил на моих губах ощущение боли и легкого жжения – как после прикосновения к крапиве. Теперь его губы стали обжигать своими прикосновениями мою шею, постепенно сползая вниз – в ложбинку между напрягшимися и жаждущими ласк грудями. Он резко дернул блузку, и с нее послетали пуговицы. Я в ответ стала срывать с него рубашку и, в конце концов, стащила ее с него, а затем принялась ласково гладить его торс и пощипывать его соски…

Карл застонал. У него перехватило дыхание. Он прижал мои ладони к своей груди и посмотрел мне в глаза. Я почувствовала, как под моими руками бьется его сердце и как его легкие с трудом пытаются втянуть в себя воздух. Мне показалось, что он хочет что-то сказать, но ему не хватает ни воздуха, ни слов. Он закрыл глаза – как будто вот-вот мог лишиться сознания – и через пару секунд снова их открыл. Затем – словно в моих зрачках он нашел нечто необходимое для того, чтобы прийти в себя и успокоиться, он стал таким тихим и спокойным, какой становится у берега вода, после того как она стремительно обрушилась вниз высоченным водопадом. Карл начал вытаскивать из моей прически одну за другой шпильки, любуясь тем, как мои волосы свободно ниспадают мне на плечи, и запуская в них свои пальцы, словно зубья расчески… Вытащив все шпильки, он взял меня на руки и понес к кровати.

Когда он положил меня на нее и стал раздевать, целуя все мое тело, в моей голове зазвучали громкие аккорды музыки Рахманинова.

Вот так, любовь моя, это произошло. Это была своего рода летняя гроза, которая внезапно застала меня, когда я бродила босиком по траве и наслаждалась теплом солнца. Я позволила ее каплям омыть мою вспотевшую кожу. А ты… ты находился далеко и потому не смог уберечь меня от этого ливня.

* * *

Признаюсь, брат, я пребывал в состоянии одержимости. Под одержимостью я понимал то, что мне хотелось прикасаться к этой девушке, обнимать ее, чувствовать, как ее волосы скользят между моими дрожащими пальцами, заниматься с ней любовью до изнеможения, лежать затем неподвижно, прижавшись к ней… Поверь мне, я не сомневался, что как только я удовлетворю эту свою одержимость, она обязательно пройдет – как проходит после соответствующего курса лечения болезнь.

Все началось в ту беспокойную ночь, когда я увидел ее посреди комнаты, в которой было совершено преступление. Она была похожа на Венеру, рожденную из морской пены. В ту ночь ее образ превратился в навязчивое видение, которое снова и снова представало перед моим мысленным взором. Я мог думать только о ней. Куда бы я ни обращал свой взор, мне всюду мерещилась она: ее лицо, высокомерный взгляд, ее распущенные волосы, ее нагое тело. Я возбуждался, у меня начинала играть кровь, я терял самообладание… Мне было непонятно, как могло так получиться, что я полностью утратил контроль над своими плотскими желаниями. Я ведь никогда не шастал по проституткам – какими бы шикарными они ни были – меня удерживали от этого мои суровые моральные принципы. Но вот теперь я лежал рядом с этой малознакомой женщиной, чувствуя себя опьяневшим душой и телом от удовольствия, которого, пожалуй, никогда не испытывали даже сами боги. Я – человек, превративший следование здравому смыслу и сдерживание своих эмоций в образ жизни и считавший секс всего лишь одной из многочисленных потребностей мужчины, удовлетворение которой следовало внести в свой распорядок дня наряду с приемами пищи и чисткой зубов, – вдруг позволил безумным волнам страсти бросить меня в объятия этой загадочной женщины.

А потом я не мог заснуть… На улице все еще была ночь, и в комнату через щель между неплотно закрытыми шторами нахально проникал серебристый лунный свет. Шел снег. Потрескивание огня в камине напоминало мне о том, что я защищен от холода, а ееразмеренное дыхание – о том, что я нахожусь почти на небесах.

Пока она спала, я ее внимательно разглядывал, то и дело ловя себя на мысли, что мне очень хочется овладеть ею еще разок. Я любовался этой мозаикой изогнутых линий, которую представляло собой ее тело, вспоминая о путешествии, совершенном по нему моими губами, и приходя к выводу, что в ее теле изогнутые линии достигли наибольшей гармонии и геометрического совершенства. Изогнутые линии я находил в очертаниях ее круглых и мягких пяток, в очертаниях ее подошв, выступы которых были похожи на подушечки на лапах кошки. Ее ноги представляли собой целую последовательность изогнутых линий – эдакое великолепное чередование подъемов и спусков, заканчивающихся в верхней части бедер (я с удовольствием воспроизвел бы эту красоту, если бы был скульптором). Изысканной линией был изгиб ее талии, такой же крутой, как берег древней реки. Мои самые дикие инстинкты пробуждала линия ее грудей, а ее прелестные округлые плечи казались нарисованными длинным изящным мазком кисти художника и образовывали вместе с шеей изогнутую линию, похожую на очертание тихой и живописной морской бухты. Идеально изогнутые линии улавливались в выступающих скулах и ресницах ее закрытых глаз. Ее ухо было целым лабиринтом изогнутых линий, а мясистая мочка представляла собой маленький округлый кусочек плоти, который я с удовольствием стал бы слегка покусывать. Ее волосы разметались по подушке тысячами изогнутых линий. Однако из всех этих линий мне больше всего приглянулась одна. Она находилась в том месте, на которое я хотел бы положить свою голову, чтобы затем умереть. Этим местом была та долина, где заканчивалась ее спина и начинались ягодицы – смуглые, упругие, нежные и теплые.

Когда я протянул к ним руку, чтобы погладить их еще разок, я почувствовал, как к моей промежности прихлынула кровь и как у меня бешено заколотилось сердце. Моя душа и мое тело снова возбудились от предвкушения удовольствия. Внутри меня запылал огонь, я опьянел от вожделения, мое сознание затуманилось, как будто меня отравили… Она, повернувшись ко мне, посмотрела на меня своими огромными глазами, полными желания, и поцеловала меня в губы, снова возбуждая во мне страсть, хотя мне только что казалось, что такой страсти я уже никогда не испытаю.

Где ты тогда находился, брат? Где ты находился в тот момент, когда она была моей? Где ты тогда находился, когда я не ощущал твоего присутствия, когда ты не ранил меня своим пренебрежительным отношением ко мне, когда ты не унижал меня своим тщеславием? Где ты находился, когда я напрочь забыл о тебе, поскольку в тот момент со мной была она?

Лизка была персонажем из какой-то русской сказки. В Лизку я влюбился, будучи еще ребенком, и больше я потом не влюблялся уже ни в кого. Лизка была идеальной девушкой, потому что этот вымышленный персонаж в моем воображении воплотил в себе все мои желания и мечты.

Лизка – это русское имя, соответствующее испанскому имени Исабель.

15 января

Я помню, любовь моя, как я проснулась после странной ночи, чувствуя на душе неприятный осадок порочного удовольствия. Я медленно открыла глаза, постепенно покидая сладкие объятия сна и переключаясь на окружающую меня действительность. В комнате царил полумрак, наполненный тенями и нечеткими силуэтами. Окна балконов были закрыты шторами, однако их задернули не до конца, и через щель в комнату попадало немножечко дневного света. Эта узенькая полосочка света, похожая на клинок шпаги, падала на пол и на кровать и заставляла светиться зависшие в воздухе прозрачной вуалью пылинки.

Я снова положила голову на подушку, убедившись в том, что нахожусь в комнате одна: простыни рядом со мной были холодными, и к моей спине уже никто не прикасался. «Это было всего лишь плотское удовольствие», – прошептала я, пытаясь успокоить свою растревожившуюся душу и невидяще глядя на соседнюю измятую подушку. Поверь мне, я в тот момент очень хотела, чтобы это было всего лишь плотским удовольствием.

Не успела я поглубже покопаться в своих чувствах и ощущениях, как раздался легкий и – как мне показалось – небрежный стук в дверь. Первое, что я тут же попыталась сделать, – это прикрыть свою наготу: поблизости лежала моя разорванная блузка, и я поспешно натянула ее на себя.

– Войдите!

– Доброе утро, барышня.

– Доброе утро, – вежливо ответила я, хотя и не смогла разглядеть в полумраке, кто вошел в комнату: я различила лишь нечеткие очертания человеческой фигуры.

Эта фигура уверенным шагом пересекла спальню, поставила на стол поднос, пошевелила кочергой угли в камине и подбросила в него дров, а затем, решительно потянув за бечевку, раздвинула шторы. Неяркий свет зимнего дня окрасил спальню в болезненно-бледные тона. Я невольно зажмурилась, так как этот свет резанул мне по глазам. Когда я снова открыла их, передо мной стояла высокая и худая – как старый кипарис – женщина. Судя по одежде и по самоуверенному выражению ее лица, это была не служанка, а, наверное, экономка. Одета она была в черное платье без каких-либо украшений, не считая камеи на шее. Я затруднилась бы даже приблизительно определить, сколько ей лет, однако морщинки возле ее глаз и губ и седые пряди в тщательно собранных в пучок волосах свидетельствовали о том, что она уже достигла преклонного возраста.

Она стала переставлять тарелки с подноса на стол, и комната наполнилась приятным ароматом кофе и свежеприготовленных блюд. У меня тут же потекли слюнки: я довольно долго ничего не ела. Женщина положила в ногах кровати халат, а затем представилась, говоря с сильным акцентом и очень серьезным тоном:

– Меня зовут Берта, барышня. Я – экономка его высочества. Я подумала, что вы, наверное, проголодались, и взяла на себя смелость принести вам легкий завтрак.

Она, похоже, отличалась решительностью и расторопностью. Я подумала, что она вряд ли станет меня осуждать, потому что не ее это компетенция – судить о том, чем занимается его высочество. С другой стороны, подобная ситуация была для нее, похоже, отнюдь не новой.

– Спасибо, Берта. Который сейчас час? – спросила я, пытаясь ухитриться надеть на себя халат так, чтобы при этом оставаться под простыней.

– Двенадцать часов шестнадцать минут, барышня.

Я, ничего больше не сказав (хотя вроде бы и следовало разродиться какой-нибудь репликой по поводу столь позднего времени), ограничилась лишь тем, что опустила свои босые ноги на пол, радуясь тому, что он покрыт ковром и что моим ступням не будет холодно. Затем я пошла к столу, на котором меня ждал легкий завтрак, и остановившись на разумном расстоянии, соответствующем моему состоянию постоянной настороженности, окинула взглядом кофе, гренки, яичницу с ветчиной, салат из помидоров и свежевыжатый апельсиновый сок. Двенадцать? Этот «легкий завтрак» будет для меня обедом. Не тратя больше время попусту, я уселась перед серебряными и фарфоровыми тарелками, чтобы предаться чревоугодию.

Берта удалилась в ванную, и оттуда через несколько секунд донесся шум полившейся из кранов воды.

– Вам, видимо, захочется принять ванну, – сказала она таким тоном, как будто ни капельки не сомневалась в этом. – Чистое белье лежит в шкафу.

Слушая Берту и уже с восторгом представляя себе, как залезу в ванну, наполненную горячей пенистой водой, я вдруг обнаружила под салфеткой конверт, на котором не был указан адресат. Я очень осторожно открыла этот конверт и вытащила из него записку следующего содержания:

Жду тебя в четыре в кафе «Шперльхоф». К.

– Берта…

– Да, барышня.

– Где находится кафе «Шперльхоф»?

– На улочке Гроссе-Шперльгассе. Это не очень далеко отсюда. Если вы захотите куда-нибудь отправиться, вас отвезет шофер.

– Передай ему, что мне нужно будет приехать туда к четырем часам.

– Хорошо, барышня. Я, с вашего позволения, пойду. Если я вам понадоблюсь, вы в любой момент можете меня вызвать, – сказала Берта, показывая на висящий рядом с кроватью шнур.

Затем она исчезла за дверью.

Ее расплывчатое разъяснение по поводу местонахождения кафе «Шперльхоф» не дало мне никаких подсказок относительно того, где я в данный момент нахожусь. «Берта – не только экономка, но, похоже, еще и хорошо вымуштрованный тюремный надзиратель. Ну да, надзиратель в шикарной тюрьме», – подумала я, с жадностью разглядывая обильный завтрак. Было очевидно, что Карл позаботился о том, чтобы я не покидала этот дом одна – даже если очень захочу это сделать.

Жуя гренок, я снова посмотрела на записку:

Жду тебя в четыре в кафе «Шперльхоф». К.

С буквы «К» начинается слово «Карл»…

А еще с нее начинается слово «Кали»…

И слово «Кали-Кама».

«Не делай вечером того, о чем можешь пожалеть утром».

Моя мама частенько давала мне этот мудрый совет, когда мы ходили с ней в порт Марселя покупать рыбу. Там, маня людей в удивительные путешествия, на волнах покачивались в полудреме громадные торговые суда: сегодня они еще здесь, а завтра – уже уплыли в дальние страны. Возможно, если бы я прислушалась к словам своей матери, то вся моя жизнь сложилась бы совсем иначе…

Я все еще находилась в Вене. Это была единственная определенность, появившаяся у меня, когда, сев на роскошное заднее сиденье черного автомобиля, я покинула построенный в неоклассическом стиле и расположенный на улице Габсбур-гергассе особняк, ставший для меня золотой клеткой. Мы пересекли центр Вены с ее аристократическими улицами и мелькавшими за окнами автомобиля красивыми фасадами, роскошными магазинами и щеголяющими дорогими мехами и драгоценностями женщинами. Переехав через Дунай – своего рода географическую границу, я увидела впереди огромную водокачку парка Пратер. Мы нырнули в лабиринт улиц уже совсем другого вида: конгломерат лишенных каких-либо архитектурных украшений мрачных многоквартирных домов, на первых этажах которых размещались тянущиеся непрерывной линией книжные магазины, табачные лавки, ломбарды, недорогие портняжные мастерские и магазинчики, где продавали кошерную [62]62
  Кошерный – приготовленный в соответствии с требования иудейской религии.


[Закрыть]еду. По тротуарам бродили мужчины с густыми бородами, вьющимися волосами и кипами [63]63
  Кипа – традиционный еврейский мужской головной убор.


[Закрыть]на макушках. На углах стояли уличные торговцы, разложив на своих лотках различный пустячный товар: мыло, подтяжки, пуговицы. Это был Леопольдштадт – один из еврейских кварталов города. Наш автомобиль своим шумным появлением нарушил его патриархальную тишину.

Завидев нас, идущие по мостовой мужчины и женщины переходили на тротуар, а дети с криками бросались вслед за ними с такой стремительностью, что развязавшиеся шнурки их ботинок развевались на ветру. Этот забавный эскорт сопровождал нас вплоть до нужного нам заведения с двумя выходящими на улицу огромными окнами с белыми занавесками, через которые пробивался яркий свет. Бросалась в глаза вывеска, на которой большими зелеными буквами было написано: «КАФЕ ШПЕРЛЬХОФ».

Шофер (он своей помпезной униформой и блестящими и высокими – до колена – сапогами сразу же привлек внимание прохожих) открыл дверцу и протянул мне руку, чтобы помочь выйти из автомобиля. Когда я ступила ногой на землю, снег под подошвами моих ботинок заскрипел, а холодный зимний воздух царапнул мне щеки. И вдруг ко мне подскочила маленькая пожилая женщина, которой удалось ловко обогнуть попытавшегося преградить ей путь шофера. Она держала в одной руке сплетенную из ивовых прутьев корзину, в которой перекатывалось с десяток яблок. Своими костлявыми пальцами, покрытыми струпьями, которые надетые на ее руки дырявые митенки [64]64
  Митенка – женская перчатка без пальцев.


[Закрыть]скрыть не могли, она предложила мне одно из этих алых и блестящих яблок, показавшееся мне среди окружающих меня предметов преимущественно белого и черного цвета красным сигналом тревоги. Я, улыбнувшись, взяла яблоко. Шофер, имени которого я так и не узнала, поспешно бросил ей пару монет, а затем бесцеремонно оттолкнул ее, чтобы я могла пройти. Я, сделав несколько шагов, полуобернулась и взглянула на нее через плечо: она смотрела мне вслед, ее лицо расплылось в похожей на гримасу щербатой улыбке. Сама не знаю почему, но это вызвало у меня беспокойство.

Интерьер заведения являл собой чередование потертого зеленого бархата, старой древесины и потемневшей от времени бронзы. Однако запах кофе и тепло подействовали на меня ободряюще. Посетителей здесь было немного: два старика, игравшие в карты, мужчина средних лет, сидевший перед кружкой пива и куривший трубку, юноша, читавший газету… А еще здесь ходили туда-сюда улыбающиеся официанты.

Я вздрогнула, почувствовав, как кто-то обхватил меня рукой за талию.

* * *

Признаюсь тебе, брат, что эта женщина меня заворожила, очаровала, лишила меня рассудка и способности адекватно воспринимать окружающуюся действительность.

Мне кажется, что таинственность, которая ее окружала, странности, которыми характеризовалось ее поведение, и сюрпризы, которые, как я интуитивно понимал, она мне готовила, поспособствовали увеличению моей очарованности ею до совершенно неожиданных размеров.

Никогда раньше я не ждал встречи с таким волнением, как в тот раз. Никогда раньше так время не останавливалось, как случилось в тот момент, когда она вошла. Никогда раньше я так не наслаждался каким-либо моментом своей жизни. Моя ладонь легла на ее талию, она – очень трогательно – вздрогнула, и раздался глухой стук об пол красного блестящего яблока, которое выпало из ее руки и закатилось под один из столов. Она держалась очень напряженно. Я – тоже.

Не произнося ни слова, я повел ее на второй этаж в отдельное помещение. Войдя туда, я задернул шторы, чтобы придать обстановке интимности. От осознания того, что она снова находится рядом со мной, у меня защемило в груди. Я сглотнул слюну, и она едва не застряла у меня в горле. Мне пришлось невероятным усилием воли подавить в себе безумное желание прямо сейчас заняться с ней любовью – желание, которое снова и снова охватывало меня, хотя момент был явно неподходящим.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – спросил я, помогая ей снять пальто и украдкой наслаждаясь персиковым запахом ее волос.

Я снова мысленно выругал себя за то, что даже такие мелочи – и те вызывают у меня возбуждение.

– Пожалуйста, кофе. С молоком.

Я позвал официанта и заказал ему кофе с молоком для нее и бокал виски для себя. Когда официант ушел, я предложил ей присесть за мраморный стол на обитую бархатом скамейку. Она же, проигнорировав мое предложение, неожиданно спросила:

– Ты – один из них? Ты – каликамаист?

– Нет.

– Но почему… почему ты похитил меня оттуда… ну, оттуда, где проходила религиозная церемония? И почему ты запер меня в своем доме?

– Я похитил тебя оттуда, чтобы тебя спасти. Еще немного – и ты бы закричала.

– Я бы не закричала. Я просто хотела вдохнуть побольше воздуха.

– Ты всегда норовишь появиться в самом неподходящем для тебя и опасном месте! В подземных коридорах Брунштриха, в храме в районе Оттакринг… Мне необходимо знать, почему так происходит.

Ее взгляд более настойчиво, чем ее недавние слова, потребовал объяснений. Я, как и предчувствовал, оказался на перепутье: или мне продолжать скрывать от нее, кто я такой, или же, нарушая основополагающие правила своей профессии, открыть ей правду. Ведь если я хотел узнать, кто она такая, мне следовало предложить ей что-нибудь взамен, и она не поверила бы ни в одну из «легенд», которую я мог бы попытаться сочинить, чтобы объяснить свои действия.

– Я работаю на Секретную разведывательную службу… – в конце концов признался я, решив быть немногословным, чтобы иметь возможность понаблюдать за ее реакцией на мои слова и действовать дальше в зависимости от того, какой будет эта реакция.

– То есть на британское правительство…

Я кивнул. Мне показалось, что, хотя она и пыталась выглядеть невозмутимой, на ее лице появилось еле заметное выражение облегчения. Не меньшее облегчение в этот момент испытал и я. Мало кому было известно, что такое Секретная разведывательная служба и еще меньше людей знало о том, что она подчиняется непосредственно британскому правительству. То, что ей было об этом известно, показалось мне хорошим знаком.

– А ты? Ты ведь вовсе не моя кузина Исабель, да?

– Да, я не твоя кузина, – подтвердила она с легкой лукавой улыбкой, как будто ее только что уличили в том, что она воровала в кухне шоколад. – Твоя кузина Исабель живет в Аргентине, она счастлива в браке с человеком, который стал ее женихом давным-давно и которого зовут Фернандо Окон. У них двое детей и огромное ранчо…

В этот момент, прерывая ее рассказ, вошел официант. Он поставил на стол заказанные нами напитки и пару секунд спустя – пару секунд, показавшихся мне целой вечностью, – вышел.

Она,после того как ее прервали, похоже, потеряла нить повествования и теперь не знала, с чего начать. Она все еще стояла посреди этого маленького помещения, равнодушно глядя на кофе, будто и не собиралась его пить.

– Лизка… – пробормотал я, сам не зная зачем.

Она подняла глаза и посмотрела на меня как-то странно.

– Почему ты меня так называешь?

«Потому что мне хочется называть тебя так, как тебя не называет никто другой. Потому я хочу быть непохожим на других». Я пожал плечами и, не вдаваясь в подробности, ответил:

– Потому что мне так нравится. Скажи мне, как тебя зовут? – спросил я со всей сердечностью, на какую только был способен, чтобы этот разговор не стал походить на бездушный допрос.

– Меня зовут Исабель дю Фор.

– Ты француженка?

– Нет, испанка… Дю Фор – это фамилия моего мужа.

Ее мужа?! Она замужем?! Не может быть, чтобы она была замужем! Это было слишком жестоко. И эта новость привела меня в отчаяние… Она означала, что я овладел женщиной, принадлежащей другому мужчине, что я совершил прелюбодеяние, а это страшный грех…

– Ты замужем? – ошеломленно промямлил я.

Она посмотрела на меня, но ничего не ответила. Затем она повернулась, подошла к окну и уставилась куда-то сквозь стекло, стоя ко мне спиной. У меня на душе становилось все тревожнее и тревожнее. Я терзался от такого проявления безразличия и неуважения. «Скажи мне, действительно ли ты замужем? Пожалуйста, скажи мне!» – мысленно взмолился я.

Каким же глупым я был, если – слепой в своем эгоизме – поначалу не понял, что она станет сейчас откровенничать отнюдь не потому, что хочет меня успокоить. Она хотя и намеревалась исповедаться, но отнюдь не передо мной. Мне следовало бы догадаться, что повествование в стиле Диккенса было для нее способом рассказать самой себе вслух о своей собственной жизни и снова почувствовать себя самой собой.

– Я былазамужем. Робер умер почти пять лет назад.

Это коротенькое разъяснение стало прямо-таки бальзамом для моей души. Только теперь я почувствовал, что сильно вспотел и что у меня болит голова. Это были явные признаки того, что я испугался. Испугался того, что у меня нет права обладать ею, прикасаться к ней, желать ее и что я, следовательно, согрешил… Не прелюбодействуй. Не желай жены ближнего твоего.

Она сделала долгую паузу – как будто тщательно подыскивала слова для своего дальнейшего рассказа. Эта пауза позволила мне восстановить свое душевное равновесие после удара, нанесенного по нему моей же, собственнической и лицемерной, сущностью. Я был грешником с весьма специфическим представлением о грехе – я был грешником, который скорее убил бы своего ближнего, чем соблазнил бы его жену.

Не спрашивай меня, как она снова заговорила. Не спрашивай меня, ходила ли она при этом взад-вперед или стояла неподвижно, не спрашивай, смотрела ли она на меня или я видел ее спину, не спрашивай, улыбалась ли она или была серьезной… Не спрашивай ничего, потому что единственное, что я помню, – это содержание ее рассказа о своей жизни. И когда я думаю о ней, мне начинает мерещиться ее голос, резонирующий во всех уголках моего рассудка словами, которые рождались из ее уст, как рождается новая жизнь из утробы матери.

– Я родилась в маленьком рыбацком городишке в Кантабрии – это на севере Испании. Там моя мать заведовала небольшим гостевым домом для путешественников, которые все чаще и чаще приезжали в те места, потому что там незадолго до этого обнаружили в пещере Альтамира наскальные рисунки первобытного человека. Мой отец был моряком торгового флота, и он бывал дома лишь несколько недель в году… Тем не менее я, такая, какой являюсь сейчас, сформировалась под влиянием образа моего отца и моих воспоминаний о нем. Этот образ, гиперболизированный моим детским воображением, родился из принадлежавших ему книг, из фотографий, на которых были отображены эпизоды его путешествий, из диковинок, которые он доставал из своего саквояжа… И родился этот образ, возможно, уже даже после его смерти, в годы моей юности, когда память о нем стала приобретать для меня смысл. Дело в том, что мне было всего лишь десять лет, когда море забрало его навсегда. Все, что от него осталось, – это его шапка. Ее принесли нам как-то утром в огромном конверте со штампом греческого судовладельца. Как я плакала в тот день вместе со многими другими людьми – среди которых, однако, не было моей матери! Она не плакала, потому что жизнь в ее представлении была последовательностью событий, выстраиваемых рукой Господа. «А рука Господа – это милостивая рука», – говаривала она… Рука Господа забрала мою мать у моего отца и передала ее одному французскому господину… А может, сначала передала, а затем забрала. Я никогда не могла вспомнить, какое из этих событий произошло раньше, а какое – позже. Я никогда не могла вспомнить, когда началась дружба моей матери с этим французским господином, который появлялся в гостевом доме с настырностью пылкого любовника, делая вид, что он почитатель доисторического искусства, представленного в виде наскальных рисунков в пещере Альтамира. Овдовев, моя мать отправилась к этому французу – с преданностью любовницы и под предлогом того, что она устроилась к нему на работу экономкой, – в его роскошный особняк, находящийся в пригороде Марселя. Она отправилась туда, держа чемодан в одной руке и руку своей одиннадцатилетней дочери – в другой… Этот мсье из Марселя – у него и фамилия была «Марсель», – под чьим покровительством мы стали жить во Франции, был богатеньким буржуа, который нажил себе состояние на импорте каучука из Юго-Восточной Азии. Мсье Марсель был хорошим человеком. Я вспоминаю его с благодарностью – он был бесхитростным, заботливым и ласковым. Поскольку своих детей у него не было, я стала для него объектом той нежности и заботы, на которую способен мужчина, желающий быть отцом, но не имеющий собственных детей.

Он относился ко мне как к своей дочери. Пока он был жив, я ни в чем не испытывала нужды, он баловал меня, потакал всем моим капризам. А еще он – к несчастью для меня – устроил меня учиться в лучшую школу Марселя, где я стала жертвой той крайней жестокости, с какой девушки из высших слоев общества относятся к тем, кого они считают ниже себя. Независимо от того, ктомне покровительствовал, я оставалась всего лишь дочерью какой-то там экономки… Я также была объектом жестокого отношения со стороны мадам Марсель – униженной супруги мсье Марселя. Ее жестокость стала для меня опасной, потому что, во-первых, мадам ее всячески маскировала, и, во-вторых, она проявлялась в весьма изощренных формах. Она была со мной жестокой, но еще более жестокой она была с моей матерью. Моя мать постепенно угасала, все больше и больше запутываясь в том хитросплетении обожания и неприязни, которым стала для нее чета Марсель. Впрочем, по моему мнению, чтов конце концов убило мою мать – так это ее собственная нечистая совесть грешницы, которая подтачивала ее здоровье, то и дело долдоня ей: «Это ты, это ты, это ты залезаешь в кровать к женатому мужчине в его собственном доме». Ее излишняя совестливость в конце концов ее и доконала. Мне хотелось бы спросить ее, в чем же в данном случае проявилась милостивость руки Господа… Возможно, в том, что и ненавидевшую ее мадам Марсель через несколько месяцев постигла та же участь, причем в весьма гротескной форме: мадам Марсель умерла, обожравшись привезенными из Канкаля устрицами, которые она обожала до безумия. Должна признаться, что три года после ее смерти я вспоминаю как счастливейшее время моей жизни. Мсье Марсель забрал меня из той ужасной школы, и мы начали путешествовать. Мы проехали с ним по всей Франции: побывали в Бордо, Лионе, Париже… Затем мы отправились в Италию: наведались в Венецию, Флоренцию, Рим… В каждом городе мы посещали музеи, ходили в драматические и оперные театры, просто гуляли по улицам. В каждом из магазинов, куда мы заходили, он покупал мне кучу подарков. Мы собирались съездить еще в Грецию и Египет. Однако как-то вечером, когда я уже спала, а он сидел в кресле, его неожиданно настигла смерть. У него на коленях в этот момент лежала книга с фотографией моей матери и меня – мы стоим с ней перед гостевым домом – между страницами. Он, будучи уже мертвым, улыбался – наверное, потому что в момент смерти осознал, что скоро встретится с ней. Мне тогда подумалось, что не может быть лучшей смерти для хорошего человека… Только когда было оглашено завещание мсье Марселя, я поняла, что ему никогда даже в голову не приходило развестись со своей супругой и жениться на моей матери: все его состояние было завещано мадам Марсель, и ее наследники тут же явились, чтобы прибрать к рукам все завещанное имущество, а прежде всего фамильный особняк, который мне любезно предложили покинуть. В качестве компенсации они дали мне от щедрот своих рекомендательное письмо, с помощью которого я могла устроиться «фрейлиной» к какой-нибудь из знатных и богатых дам Парижа, и оплатили мне учебу на курсах машинописи (а какой же приличный католик просто взял бы да и выбросил на улицу девушку, не имеющую ни профессии, ни источников дохода, ни вообще будущего?). С подобным «багажом» я отправилась в Париж и «поступила на службу» к госпоже Кларе и госпоже Беатрисе Бланшар – двум незамужним сестрам, которым было уже под семьдесят и которые жили практически одни – если не считать одной-единственной служанки и шумливого какаду – в огромном трехэтажном доме на Елисейских полях. Все то время, что я работала у них, жизнь моя была спокойной и размеренной, а мои обязанности заключались в основном в том, что я гуляла вместе с ними по Люксембургскому саду вела беседы за чашкой чая, ездила летом на прогулки в Довиль, выслушивала зимой нравоучения, сидя у камина, и, конечно же, посещала курсы машинописи, а после их окончания ходила на курсы английского и затем немецкого языка, за которые мне пришлось платить уже самой… У сестер Бланшар был внучатый племянник Робер, который изучал антропологию в Сорбонне и который – можно сказать, проявляя благотворительность по отношению к этим одиноким старушкам, – время от времени навещал их, а точнее, приходил к ним пить чай. Вскоре – по странному совпадению, после моего появления в их доме – редкие визиты этого юноши стали ежемесячными, затем – еженедельными, а в скором времени уже и ежедневными. Причина заключалась в том, что этот бедняжка влюбился в меня, будучи романтически настроенным студентом. Поначалу я относилась к нему – ничем не примечательному и ненавязчивому – довольно равнодушно. Его вряд ли можно было назвать неотразимым мужчиной с завидными личностными качествами. По правде говоря, его и мужчиной-то называть было еще нельзя – это был всего лишь тщедушный и нескладный юноша. Его золотистые вьющиеся волосы делали его похожим на херувимчика, а его круглые очки поначалу невольно заставляли меня отнести его к числу интеллектуалов. Был он робок и застенчив, явно не отличался красноречием и, похоже, и сам был о себе не очень-то высокого мнения. Однако с течением времени, встречаясь с ним чуть ли не каждый день, я к нему привязалась: что ни говори, он, если не считать какаду, был в этом доме единственным живым существом, которому еще не перевалило за шестьдесят. Я постепенно начала привыкать к его неуверенной манере говорить, к его не ахти какому чувству юмора и к тем восторженным взглядам, которые он то и дело на меня бросал. Я даже скучала по всему этому, если он в какой-нибудь из дней не приходил. Впрочем, я никогда не испытывала к нему тех же чувств, что он испытывал ко мне, я никогда не любила его так, как он любил меня… В один прекрасный день – уже после того, как он закончил свою учебу, у него появилась возможность заняться изучением жизни племен, обитающих на полуострове Индостан и в Юго-Восточной Азии, в составе экспедиции, организуемой под эгидой Королевского общества Великобритании. Ему предстояло отправиться в этот регион и жить там, переезжая с одного места на другое, в течение трех лет. Зная, что разлука приводит к забвению, Робер набрался храбрости – каковой он никогда не отличался – и попросил меня выйти за него замуж. К тому моменту я прожила в Париже в доме сестер Бланшар уже больше двух лет. Моя жизнь при этом протекала строго по расписанию, определяемому распорядком дня и ритмом жизни двух старушек, и Париж для меня ограничивался теми его районами, где эти старушки любили гулять. Я, правда, имела возможность и дальше изучать иностранные языки, но в этом не было ничего романтического. Когда же Робер заговорил со мной об Индии и Индокитае, мой рассудок, напичканный еще в детстве удивительными рассказами отца и растревоженный в юности моими путешествиями в компании мсье Марселя и чтением книг из его домашней библиотеки, растаял от перспективы путешествия в дальние страны. Думаю, что я приняла предложение Робера скорее из желания как-то изменить свою ничем не примечательную жизнь, чем из любви к нему. Ранним утром 23 октября 1907 года мы подняли с постели приходского священника из марсельской церкви Святого Викентия де Поля, чтобы он нас обвенчал – разумеется, без ведома родителей и других ближайших родственников Робера, потому что они никогда не дали бы на этот брак своего согласия. В роли родителей на нашей свадьбе выступили ночной сторож по имени Пьер и женщина, которая ухаживала за престарелым приходским священником и которую звали Мария. Став мужем и женой, мы отплыли на судне «Тонкий», следовавшем по маршруту «Марсель – Сайгон». Путешествие было замечательным. Мы начали разъезжать по Вьетнаму, Камбодже, Лаосу и Сиаму, изучая образ жизни и обычаи местных племен, живущих в горах и на плато. Вместе с нами в работе экспедиции принимали участие ирландский антрополог Джеймс О'Коннор, немецкий биолог Ганс Кройтцер и английский врач Иен Шаттер. Мы представляли собой группу абсолютно разных людей, которые, живя вместе, постепенно привыкли друг к другу и стали неразлучными. Я уже и не смогу перечесть, со сколькими субцивилизациями, языками и образами жизни я познакомилась. Я была очарована увиденным мною миром, который сильно отличается от нашего и который мы – со свойственной нашему «цивилизованному» обществу надменностью – считаем примитивным. Кроме того, я во время своего пребывания там приобрела кое-какой опыт, весьма далекий от занятий интеллектуальных… Джеймс О'Коннор, сын ирландского военнослужащего и индианки, был чудаком. Он был человеком бесстрашным, решительным, склонным к различным авантюрам, отличающимся завидным красноречием и неординарным личным обаянием. Внешне Джеймс О'Коннор являл собой идеальную смесь двух абсолютно разных рас, представителями которых являлись его родители. По правде говоря, он со своим атлетическим телосложением и яркой внешностью был полной противоположностью Робера. Кроме того, Джеймс вел себя по отношению ко мне очень галантно и то и дело пытался меня соблазнить, оказывая мне знаки внимания, которые постепенно подмывали мою непреклонность. В конце концов, я в него влюбилась – а точнее, осознала, что была влюблена в него с самого начала, и поняла, какие чувства испытывала в свое время моя мать к мсье Марселю. А я ведь раньше всегда относилась к ней так, как будто она была палачом, а моей отец – жертвой!.. Однако в те далекие времена я была не женой, а дочерью, а мой отец казался мне волшебником, который время от времени вихрем врывался в наш дом, осыпая меня улыбками, ласками, удивительными рассказами и подарками. Если он и заслуживал неверности своей жены, то я об этом судить попросту не могла. А вот в чем я была абсолютно уверена – так это в том, что Робер отнюдь не заслуживает моейневерности и что, если мы не можем бороться с чувствами, которые иногда врываются в наше сердце незваными гостями, мы обязаны скрывать их, чтобы они не могли принести вреда никому. Робер любил меня и уважал, ухаживал за мной, боготворил меня. Я превратилась в смысл его существования, а потому ни за что на свете не стала бы причиной его страданий, тем более что физические страдания он в то время испытывал, и немалые. Дело в том, что Робер заболел малярией – болезнью, которой, пожалуй, мы все тогда в той или иной форме переболели, но поскольку у Робера было слабое здоровье, эта болезнь проявила себя по отношению к нему жестокой и беспощадной. Он в течение трех месяцев провалялся в постели, находясь в полусознательном состоянии, произнося в бреду мое имя, а затем перестал произносить даже и его… Он впал в кому. Через три долгих дня он умер в убогой хижине, в деревушке народности каренов посреди бирманского тропического леса, – умер под ритмичное пение псалмов и судорожный танец шамана племени. Я поддерживала его голову и пыталась вытирать пот, текший по его лицу… А что еще я могла сделать? Сейчас я уже с трудом вспоминаю, как он выглядел, с трудом вспоминаю черты его лица… Но, знаешь, мне кажется, что он умер счастливым, потому что занимался тем, чем ему нравилось заниматься, в месте, которое он выбрал сам, и рядом с той женщиной, которую любил. Пока он был жив, я ему никогда не изменяла. Никогда. Если что-то и мучает сейчас мою совесть – так это то, что эта трагическая развязка была мне на руку: на прахе Робера мы с Джеймсом построили наши отношения – бурные отношения, основанные на любви, страсти и плотских утехах… Экспедиция продолжила свою работу на территории Непала, Бутана и некоторых районов Индии. Там – благодаря Джеймсу и его наполовину индийскому происхождению – я наслаждалась в течение трех лет бурной жизнью, которая кардинальным образом изменила мой внутренний мир и мое восприятие окружающей действительности: я изучила санскрит, приобщилась к индуизму и буддизму, стала носить сари, раскрасила свои руки хной и нарисовала бинди [65]65
  Бинди – «знак правды» в индуизме, представляющий собой цветную точку, которую женщины рисуют на лбу, чуть выше переносицы, и которая символизирует так называемый «третий глаз».


[Закрыть]над своей переносицей – на уровне аджна-чакры [66]66
  Чакра – в индуизме один из центров силы и сознания, которые расположены во внутренних (тонких) телах человека. Аджна-чакра – межбровная чакра бесстрастия и сверхъестественных способностей.


[Закрыть]. Я позабыла, что на свете существуют и западные страны и что я приехала оттуда. Мне стало казаться, что моя жизнь началась на склонах Гималаев. Однако это было лишь иллюзией, потому что в конце концов экспедиция подошла к концу, а мои отношения с Джеймсом подошли в своем развитии к точке принятия принципиального решения. Но когда Джеймс оказался в ситуации, вынуждающей его сделать еще один шаг вперед, выяснилось, что он этого шага делать никогда и не собирался. Джеймс откровенно признался мне, что в Ирландии его ждут жена и трое детей. Он был женат в течение уже пятнадцати лет, и его жена, будучи католичкой, никогда не согласилась бы на развод. После ночи, полной упреков, гнева и слез, я проснулась одна-одинешенька в маленькой гостинице городка Гангток, расположенного в индийской части Гималаев. Джеймс ушел, оставив на подушке конверт с двумястами фунтами стерлингов и не написав на прощанье ни единого слова. Я почувствовала себя не просто одураченной, преданной и разочарованной, но еще и грязной и ничтожной: Джеймс этими деньгами словно бы заплатил мне за то физическое удовольствие, которое он получил со мной. В то же утро я сожгла этот конверт вместе с его мерзким содержимым в индийском храме перед изображением Шивы. Затем я решила вернуться в Париж и поискать работу, которая позволила бы мне зарабатывать себе на жизнь… В Париже я меняла одну работу за другой – была то продавщицей, то машинисткой, то секретаршей… Это происходило потому, что каждый мой очередной хозяин меня домогался, его жена меня ненавидела, а кто-нибудь из мужчин-сослуживцев непременно норовил втихаря ущипнуть меня под прилавком или под столом. Моим единственным утешением было изучение азиатских культур в университете. Это было для меня возможностью поддерживать связь с теми странами, где я так кардинально изменилась… Когда я прожила в Париже почти три года, отчаиваясь из-за столь частой смены места работы, мне вдруг очень повезло. Профессор Пино, заведовавший в Сорбонне кафедрой, где занимались наукой, именуемой «индология», и с большим интересом наблюдавший за моими успехами, восхищаясь при этом моим прилежанием, предложил мне работать в качестве его ассистента. Чего я тогда не знала – так это того, что профессор Пино входил в состав комитета, консультировавшего французское правительство по вопросам, связанным с Азией. Поэтому неудивительно, что, когда Министерству внутренних дел понадобились три эксперта по данным вопросам, я оказалась в числе тех, кого порекомендовал профессор Пино. Правда, для работников министерства стало сюрпризом то, что незаурядный студент, которого зовут И. дю Фор, – не мужчина, а женщина. Я все еще хорошо помню выражение лиц этих людей, когда я предстала пред ними: это была забавная смесь изумления и разочарования. Они растерянно смотрели то на документы, то на мою грудь. Однако случилось так, что, когда они уже собирались отправить меня восвояси (хотя и признавали, что я не только лучше других подготовлена, но еще и владею пятью языками, в том числе санскритом и немецким), один из этих умников – по-видимому, самый главный, с огромной белой бородой – вдруг заявил: тот факт, что я – женщина, можно считать преимуществом, принимая во внимание характер задания, которое мне собирались поручить. «Она может сделать свою привлекательность очень эффективным оружием. Взгляните на себя, господа: вы ведь тоже попали под власть ее чар… Она сможет манипулировать мужчинами, и поэтому, согласитесь, она нам вполне подходит», – сказал он. Занятно, что намного позднее господин Ильянович сказал обо мне примерно то же самое… Как бы то ни было, я в конце концов начала работать на французское правительство и приняла участие в тайной операции, направленной против секты индуистского толка, которая совершала различные преступные деяния на территории Франции. После шести месяцев подготовки на меня возложили задачу внедриться в эту секту и получить о ней как можно больше информации. Моим руководителям стало известно, что один из ее членов будет находиться во время празднования Рождества в Брунштрихе, а потому они придумали и организовали весь этот маскарад. Я стала выдавать себя за Исабель Альсасуа, потому что именно в этой роли мне было легче попасть в список приглашенных, не вызывая ни у кого ни малейших подозрений.