Текст книги "Тайный дневник Исабель"

Автор книги: Карла Манглано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– Я вполне могу встать на ноги и сам, – возразил ты.

Я не стала с тобой спорить. Тебе, само собой разумеется, было необходимо продемонстрировать, прежде всего себе, способность подняться на ноги после такого удара по голове.

Маршал Комбель взял тебя под одну руку, я – под другую, и мы с ним помогли тебе подняться по лестнице. Взойдя на второй этаж, мы втроем направились к твоей комнате. Когда мы шли по коридору, снова приоткрылась дверь комнаты баронессы фон Вахер. Увидев, что мы ведем тебя под руки и что голова у тебя залита кровью, баронесса позабыла о том, что стыдно появляться на людях в своем розовом фланелевом халате, и, выскочив из-за двери и присоединившись к нашей «процессии», она – как того требовали правила вежливости – начала сочувственно причитать и живо интересоваться, что же произошло с его высочеством.

– Не переживайте. Это был всего лишь небольшой инцидент, произошедший совершенно случайно, – соврала я этой любопытной баронессе, недоверчиво косившейся на ружье в руке маршала и, видимо, мысленно спрашивавшей себя, стоит ли ей в подобной ситуации будить крепко спящего барона. – Все, что сейчас требуется, – это немного йода и пара марлевых повязок.

Когда мы наконец-то усадили тебя на диван в твоих просторных покоях, я стала вежливо выпроваживать этих двоих старичков – а вместе с ними и их дурацкие причитания – в коридор.

– А теперь будет лучше, если мы все вернемся в свои комнаты и дадим его высочеству возможность отдохнуть, – сказала им я. – Спокойной ночи, господа.

Я подавила их попытки мне что-то возразить тем, что, вытеснив их в коридор, закрыла – осторожно, но решительно – дверь твоей комнаты. Я опасалась, что эти двое сейчас начнут что-то громко обсуждать в коридоре, но я забыла о фланелевом халате: как только баронесса опять обратила внимание на свой наряд, она, будучи – предположительно – высококультурной дамой знатного происхождения, почувствовала себя перед маршалом абсолютно голой и поспешно ретировалась в свою комнату.

В коридоре снова воцарилась тишина, и я, прислонившись спиной к закрытой двери, с глубоким облегчением вздохнула.

– Ты избавилась от них довольно бесцеремонно, – тихо сказал ты из глубины комнаты, словно желая напомнить мне, что ты все еще здесь.

– Ты, я думаю, со мной согласишься, что меньше всего тебе в данный момент нужно, чтобы эти две балаболки терзали твою израненную голову своими причитаниями.

– Да, я с тобой полностью согласен.

– Я немного обработаю твою рану, а затем и сама уйду, чтобы ты мог немного отдохнуть. Ты уже, можно сказать, вдоволь напраздновался.

– А вот с этим я не вполне согласен, – сказал ты, немного придя в себя и снова становясь неутомимым искусителем, во взгляде зеленых глаз которого горит неугасимый огонь желания. – Раз уж ты оказалась на моей территории, я не позволю тебе так просто уйти.

Я попыталась проигнорировать этот твой неисправимый недостаток (являющийся одновременно и твоим восхитительным достоинством) и сконцентрировала свое внимание на твоей ране. При этом я, прежде чем к тебе подойти, на всякий случай застегнула на своем платье все до одной пуговицы.

– А рана у тебя довольно серьезная, – заявила я. Порез на твоем лбу и в самом деле показался мне весьма глубоким, и из него по-прежнему сочилась кровь. Чтобы остановить кровотечение, нужно было, похоже, накладывать швы. – Нам необходимо вызвать врача.

– Не беспокойся. Я уверен, что мой расторопный Фриц уже отправил кого-нибудь за врачом, – сказал ты, имея в виду своего мажордома. – Плохо только, что в такое время суток, да еще под Новый год, разыскать можно разве что сельского врача, которому приходится лечить не столько людей, сколько домашних животных, и который наверняка будет пьян. У меня волосы встают дыбом от одной только мысли, что я попаду в руки сельского врача…

Твои разглагольствования прервал осторожный стук в дверь.

– Войдите!

Дверь открылась и появился Фриц, все еще в ночной рубашке. Вслед за ним в комнату вошел начальник охраны замка. Он, в отличие от мажордома, предстал пред тобой одетым по форме. Правда, его униформа начальника охраны замка была ужасно старомодной и потому нелепой – как у персонажа какой-то старинной оперетты. Твоя матушка упорно не позволяла менять этот наряд на какой-либо другой, говоря, что он является тешащим ее взор осколком тех славных времен в истории Великого Герцогства, от которых остались одни лишь ностальгические воспоминания. Щелкнув каблуками и отдав честь – примерно так, как это делают военные, – начальник охраны обменялся с тобой – своим господином – несколькими фразами на немецком.

Охрана, по его словам, не заметила ничего такого, что могло нарушить покой замка. Дежурившие охранники не видели, чтобы кто-то входил в замок или выходил из него. Тем не менее начальник охраны поручил патрулю тщательно осмотреть в замке каждый уголок, а также удвоил количество постовых, охраняющих подступы к замку. Мажордом, со своей стороны, проинформировал тебя, что он – как ты и сам уже догадался – взял на себя смелость вызвать местного сельского врача и что он предлагает поднять на ноги всю обслугу, а также готов исполнить все, что еще пожелает его высочество. Ты же, недвусмысленно заявив, что поднимать на ноги обслугу нет никакой необходимости, позволил начальнику охраны замка и мажордому удалиться, и они вышли из комнаты – с таким же почтительным видом, с каким и вошли в нее.

– Ну, что я тебе говорил? – сказал ты, после того как начальник охраны и мажордом исчезли за дверью. – Фриц и в самом деле решил вызвать врача.

– И правильно сделал. Тебе нужно наложить швы, а я этого делать не умею. Что я сейчас сделаю – так это немного промою твою рану, – заявила я, вставая и собираясь направиться в ванную, чтобы принести оттуда воду и полотенца.

Однако не успела я сделать и шага, как ты крепко схватил меня за руку.

– Ты останешься со мной до прихода врача, да? Я, улыбнувшись тебе, пожала плечами.

– Мне кажется, что в силу сложившихся обстоятельств моя репутация уже достаточно пострадала. Утром, еще до завтрака, все уже будут знать, что я находилась наедине с великим герцогом в его покоях и была при этом до неприличия легко одета. Раз уж ты увидел меня в домашнем платье, а также видел мои вызывающе голые ступни, мне нет никакого смысла соблюдать приличия.

Я не была бы такой уверенной в том, что мое имя завтра будет у всех на устах, если бы знала, что на следующей день за завтраком будут разговаривать отнюдь не об этом моем смелом поступке. Однако я тогда не могла даже и предположить, что вот-вот произойдет событие, которое затмит собой мои похождения.

Тебя же, похоже, позабавило то, с каким чувством юмора я отнеслась к ситуации, в которой оказалась.

– Единственное, о чем я жалею, – так это о том, что сейчас нахожусь не в самой лучшей физической форме, – сказал ты.

Взглянув на тебя, развалившегося на диване, на твою белую расстегнутую рубашку, из-под которой виднелся забрызганный кровью мощный торс, на твое израненное – словно бы в лихой схватке – лицо, на твои глаза, взгляд которых, несмотря ни на что, был теплым и лукавым, я тоже пожалела о том, что ты сейчас не в самой лучшей физической форме, однако предпочла проявить холодность:

– Ну ты и нахал! Если и дальше будешь смущать меня подобными намеками, я отсюда уйду, – пригрозила я, уклоняясь от твоей – протянутой ко мне – руки и находя себе убежище – пока ты не почувствовал, как сильно я тебя хочу, – за дверью ванной.

Мне захотелось потушить разгорающийся во мне огонь при помощи холодного душа, однако я отказалась от этой идеи и сосредоточилась на роли доморощенной медсестры. Я вышла из ванной, держа в руках все, что было необходимо для обработки раны. Изображая Флоренс Найтингейл [57]57
  Флоренс Найтингейл – знаменитая английская сестра милосердия, прославившаяся во время Крымской войны.


[Закрыть], я расположилась рядом с тобой и с решительным видом, но осторожно принялась вытирать с твоего лба кровь полотенцем, смоченным теплой водой. Ты разлегся на диванных подушках и покорно позволил мне делать все, что я считала необходимым.

– Тебе это причиняет боль?

– Мне причиняет боль то, что ты находишься от меня так близко, – прошептал ты, не отрывая взгляда от моего лица. В твоем голосе действительно чувствовалась боль.

Я невозмутимо продолжала обрабатывать твою рану.

– Побереги свои любезности для танцевального зала. На меня они не действуют, а в том состоянии, в котором ты находишься, они вообще не имеют никакого смысла.

– Ты обращаешься с бедняжкой раненым уж слишком сурово.

– Я соблюдаю необходимые меры предосторожности. Сейчас будет немного жечь, – предупредила я тебя, прежде чем капнуть на твою рану спирт.

Ты содрогнулся и издал звук, изображающий стон. Я легонько подула на твою кожу, а затем посмотрела прямо в твои глаза, взгляд которых все это время не отрывался от меня.

– У меня болит голова, – наконец признался ты.

– Еще бы! Раз уж тебе не удается утихомирить ее своими хитроумными и обольщающими фразами, то я – если будешь вести себя хорошо – принесу тебе болеутоляющее средство. Подержи-ка вот это, – сказала я, беря твою руку и поднимая ее к полотенцу, которое я положила на твою – все еще кровоточащую – рану. – Я схожу в свою комнату за аспирином. Он уменьшит боль.

– Аспирин?

– Твои сомнения свидетельствуют о том, что тебе не часто приходится терпеть боль.

– Ты же видишь, что у меня крепкое здоровье. В детстве я, правда, иногда болел, и матушка давала мне салициловую кислоту.

– Аспирин – примерно то же самое, что и салициловая кислота, но только действует эффективнее и не причиняет вреда желудку.

– В таком случае неси его сюда побыстрее.

Коридоры замка были тускло освещены. Здесь снова воцарились тишина и спокойствие, характерные для любого раннего утра. Моя комната находилась через четыре или пять дверей от твоих покоев, сразу за углом коридора. Я быстро нашла аспирин среди тех немногих медикаментов, которые всегда и везде возила с собой – скорее на всякий случай, чем в силу реальной необходимости. Аспирин у меня имелся в виде порошка – в небольшом пузырьке – ив виде таблеток, лежащих в коробочке. Я взяла одну таблетку, потому что принимать ее было намного удобнее, чем порошок. Поскольку у меня уже начинали мерзнуть ступни, я надела тапочки. Затем я бесшумно вышла из своей комнаты, стараясь не привлекать внимания ставших гораздо более настороженными – после такой беспокойной ночи – обитателей замка. Однако едва я завернула за угол, как за моей спиной послышался звук открываемой двери. Ее открывали очень осторожно, и было понятно, что тот, кто это делал, пытался – как и я – остаться незамеченным. Однако в гробовой тишине раннего утра даже самый тихий скрип отодвигаемой задвижки казался едва ли не раскатом грома. Я, развернувшись, осторожно выглянула из-за угла и увидела, как какая-то тень выскользнула из-за двери в конце коридора и закрыла эту дверь за собой. Затем эта тень осторожно заскользила по коридору в направлении лестницы. Как я ни пыталась рассмотреть, кто же это крадется по коридору, освещение было настолько тусклым, а действовал этот человек с такой осторожностью, что разглядеть его лицо мне не удалось. Когда этот призрак подошел к первой ступеньке лестницы, а я уже подумала, что мне останется разве что догадываться, кто же это пытался куда-то незаметно улизнуть, что-то заставило его оглянуться (возможно, он почувствовал, что в этом коридоре не один), и на его лицо упал желтоватый свет луны, проникавший в коридор через одно из окон. Свет этот был очень слабым – он лишь чуть-чуть усилил контраст между более светлыми и более темными тенями, – однако его вполне хватило для того, чтобы я узнала герцога Карла – твоего брата. Он застыл на месте всего лишь на несколько секунд, настороженно приподняв голову, как охотничья собака, высматривающая добычу. Я тоже замерла и даже затаила дыхание в надежде на то, что он меня не заметит… Наконец он отвернулся и тихонько зашагал по лестнице.

Эта ночь, похоже, приберегла для меня еще кое-какие сюрпризы! Что делал в коридоре Карл, если весь замок уже угомонился? Он выслеживал того же, кого до него выслеживал ты, или он был выслеживаемым? Я не знала, чью комнату он покинул так скрытно, и подумала, что это были какие-то постельные дела. «Еще до того, как розоватый утренний свет начал ласкать кожу его любовницы, он покинул ее ложе, пресытив свои душу и тело удовольствиями», – насмешливо изложила я сама себе суть этого его приключения, облачая свои размышления в романтическую форму, и затем мысленно – не без ехидства – улыбнулась, вспомнив, что – насколько я знала – комната Нади находилась в другом крыле замка.

Я вошла в твои покои и, приблизившись к тебе, увидела, что ты заснул. Сама того не желая, я остановилась перед тобой и начала тебя разглядывать. Ты, безусловно, был самым привлекательным из всех мужчин, каких я когда-либо видела. Ты обладал той идеальной красотой, которой должны были бы обладать исключительно женщины, потому что мужчинам не приличествует быть красивыми. Мужчинам вполне хватает и того, что они сильные, хорошо сложенные, не уродливые и, как говорят в народе, завидного роста. Поскольку красота считается достоянием исключительно женским, никто не ожидает от мужчины, что его черты лица должны отличаться, так сказать, архитектурным совершенством, что его мимика должна быть такой же гармоничной, как хорошо сочиненная мелодия, или что его внешность в целом должна таить ту загадку, которая превращает произведение искусства в бессмертное творение. Однако ты был именно таким. Ни шрамы, ни ушибы, ни бледность твоего лица даже и на капельку не убавляли твоей привлекательности. Ты был мужчиной, не влюбиться в которого с первого же взгляда было не просто трудно – это было невозможно. Однако самая большая опасность заключалась в том, что изначальная пылкая влюбленность могла трансформироваться в хроническую болезнь и что рана от стрелы Купидона, поначалу кажущаяся не такой уж и серьезной, могла стать неизлечимой. Поэтому для такой женщины, как я, – женщины, которую превратности судьбы вынудили осознанно и однозначно отречься от любви как таковой; женщины, которая считает, что романтическая любовь представляет собой клубок эфемерных чувств, поднимающих душу до самых небес, чтобы затем сбросить ее оттуда на землю (в результате чего человека сначала охватывает буря иррациональных чувств, а затем – мучительное ощущение зависимости и уязвимости), – для такой женщины встретить тебя было настоящим несчастьем. Когда приходишь к пониманию того, что романтическая любовь – это нечто иллюзорное, эгоистическое, индивидуалистическое и заразительное и что она, словно наркотик, создает лишь видимость счастья, которое рано или поздно приводит к невыносимым душевным страданиям, то обнаружение даже малейшего волнения в сознательно запертом на замок сердце вызывает страх и отчуждение, а также осознание необходимости одолевать то и дело возникающие соблазны. Именно такие чувства испытывает наркоман, когда у него появляется возможность еще раз ощутить, как уже известный ему наркотик, попав к нему в вены, приятно одурманивает рассудок.

Тем не менее отвергнуть страсть такого мужчины, как ты, было все равно что убить саму себя… И я это прекрасно знала.

Предаваясь подобным размышлениям, я невольно наклонилась (мое тело словно бы помимо моей воли подчинилось моим безумным прихотям) и поцеловала тебя в лоб, в глубине души надеясь на то, что этот мой поступок был продиктован исключительно плотской страстью, а не возникшим к тебе серьезным чувством.

Ты открыл глаза, посмотрел на меня и улыбнулся.

– Зачем ты это сделала?

– Я не придумала более подходящего способа тебя разбудить.

– А мне показалось, что ты сделала это потому, что любишь меня, – сказал ты с тем свойственным тебе милым тщеславием, которое, проявившись у другого человека, показалось бы мне отвратительным.

У меня возникло ощущение, что тебе так хорошо известны все только что пришедшие мне в голову мысли, как будто это не ты их угадывал, а я сама громко их озвучила. От этого ощущения у меня внутри похолодело.

– Если бы ты меня не любила, – продолжал ты, – ты поцеловала бы меня в губы – так, как целовала Ричарда Виндфилда.

Меня охватило еще большее беспокойство. Я и в самом деле – в целях предосторожности – целовалась в губы только с теми мужчинами, в которых никогда бы не влюбилась. Однако ты не мог этого знать. Ты не должен был этого знать.

Я повернулась к мини-бару и, нервничая, вытащила таблетку аспирина из бумажной упаковки. Мне было необходимо снова взять себя в руки, чтобы контролировать ситуацию, которая становилась для меня все более и более опасной.

– Будет лучше, если ты перестанешь болтать глупости. После удара по голове ты стал какой-то сам не свой, – сказала я, подавая тебе стакан с водой, но не глядя при этом на тебя. – Выпей лекарство и затем отдохни. Врач уже наверняка скоро придет.

Когда я все-таки взглянула на тебя, твои глаза впились в мое лицо, словно ядовитые жала.

– Что в твоем лице есть такого, из-за чего я не могу отвести от него взгляд? Почему я часто с удивлением ловлю себя на том, что завороженно смотрю на тебя, пытаясь запомнить – так, чтобы ты этого не замечала, – те или иные твои черты? Что это за яд, которым я отравился?

Как ты напугал меня этими своими словами, любовь моя! Когда ты произносил их, мне показалось, что ты гладишь меня по спине своими ледяными пальцами! Я едва не уронила стакан с водой себе под ноги. В твоих словах не чувствовалось ни свойственной тебе легковесности, ни иронии – в них чувствовались отчаяние и тоска человека, осознавшего, что он стал жертвой какого-то проклятия.

Судьбе было угодно, чтобы эти вопросы так и остались без ответа. Ответ на них был похоронен под тем смятением, которое вызвал у нас с тобой неожиданно раздавшийся грохот, чудесным образом не позволивший мне сказать что-нибудь такое, о чем я впоследствии, возможно, пожалела бы. Этот грохот немилосердно разорвал утреннюю тишину, отдаваясь эхом во всех уголках замка. Я сразу же поняла, что этот грохот – звук выстрела из огнестрельного оружия. От этого «ба-бах!» я содрогнулась всем телом, зажмурила глаза и прижала ладони к щекам, а нервы мои едва не зазвенели от страха. Однако не успела я и охнуть, как ты уже молниеносно соскочил с дивана и выбежал из своей комнаты в коридор. Я ринулась вслед за тобой и, завернув за угол, мы затем заскочили в комнату, дверь которой находилась в самом конце коридора. Резко остановившись – мне даже показалось, что мои ступни от натуги заскрипели, – я с трудом подавила крик ужаса, который едва не вырвался у меня при виде картины, представшей перед моими глазами.

На кровати лежало неподвижное тело Бориса Ильяновича. В голове у него виднелось отверстие, из которого струилась тонюсенькая струйка крови, казавшейся на фоне его серого опухшего лица почти черной. Пальцы его правой руки были согнуты так, будто он только что ими что-то держал – возможно, пистолет, который валялся на полу. Когда мне удалось отвести взгляд от этой ужасной сцены, я повернулась к тебе.

Ты стоял рядом со мной, словно окаменев. Твое лицо стало серовато-белым, как воск, а сам ты впал в гипнотическое состояние, из которого тебя смогла вывести только подступившая тошнота. Ты зажал себе ладонью рот и побежал в ванную.

Понимая, что у меня мало времени, я сосредоточилась, чтобы запомнить как можно больше подробностей того, что я в этот момент видела и чувствовала: в комнате царил образцовый порядок; окно было закрыто; на ночном столике стояли флакончик с вероналом и стакан, на дне которого виднелись остатки лекарства; очень сильно пахло порохом, а еще – но уже еле заметно – табаком; на персидском ковре валялось белое перо. Я хотела было подойти к трупу и осмотреть его, но за моей спиной собралась уже целая толпа. Когда прогремел выстрел, уже ни самое эффективное снотворное, ни самое сильное опьянение, ни самая большая стеснительность по поводу своего ночного наряда не смогли удержать обитателей замка в своих комнатах, и за моей спиной теперь звучали фразы на различных языках, исполненные ошеломления, тревоги и попросту страха.

Только когда толпа раздвинулась, освобождая путь хозяевам замка, представленным в данном случае герцогом Карлом (ты ведь, по правде говоря, был тогда не в состоянии кого-то или что-то представлять), до меня вдруг дошло, что это как раз та самая комната, из которой, как мне довелось случайно заметить, несколько минут назад вышел крадучись Карл.

* * *

Признаюсь тебе, брат, что на меня, считавшего себя человеком хладнокровным и отнюдь не впечатлительным, ее красота произвела в ту ночь такое умопомрачительное впечатление, что все мои органы чувств пришли в полное расстройство. Это было как гибель звезды: моментальный и сильный взрыв, после которого остается лишь облако пыли, не рассеивающееся потом в течение многих-многих тысяч лет.

В ту ночь, брат, меня осыпала с головы до ног звездная пыль…

Все началось тогда, когда я услышал, что кто-то снует по коридорам. Я в тот момент уже точно знал, чтовстревожило находящихся в замке гостей и чтозаставило их покинуть свои комнаты посреди ночи. Чего я тогда еще не мог себе представить – так это того, что все раскроется так быстро, а именно лишь через несколько минут после того, как я покинул комнату Бориса Ильяновича и зашел в свои покои на первом этаже.

Я даже не успел переодеться в пижаму, а потому мне пришлось накинуть поверх своих черных одежд просторный халат и нацепить на ноги тапочки. Затем я вышел из своих покоев и присоединился к собравшимся в коридоре людям, отдых которых был внезапно прерван раздавшимся выстрелом. Когда я подошел к последней комнате второго этажа, перед ее дверью уже собралась целая толпа. Вокруг раздавались изумленные и испуганные возгласы, почему-то напомнившие мне звуки вскипающей воды. Я прошел через эту толпу и сделал вид, что первый раз вижу то, что я на самом деле уже видел – мертвого господина Ильяновича, лежащего на кровати с пулевым отверстием в голове.

Едва я протиснулся в первый ряд зевак, ошеломленно смотревших на жуткую сцену, как почувствовал на себе ее подозрительный взгляд. Возможно, в силу того, что все остальное я здесь уже видел, все мое внимание в этот момент – словно под воздействием магнита – обратилось на ее стройную фигуру, почему-то оказавшуюся в самом центре этой ужасной сцены. Она была как цветок, изумительно распустивший все свои лепестки посреди помойки. Она была одета в легкий белый халат, и это дало повод разыграться моему сладострастному воображению. Ее непричесанные черные волосы ниспадали ей на плечи, а ее лицо без косметики демонстрировало все великолепие своей естественной красоты. Она уставилась на меня своими темными, как ночь, удивительными глазами, с вызывающим видом, без малейшего смущения выдерживая мой взгляд. Самоуверенная. Надменная. Она была богиней… Нет, одновременно тысячей богинь: и древнеримской Венерой, и греческой Афродитой, и египетской Изидой, и вавилонской Иштар, и финикийской Аштарт, и… индуистской Кали.

Только твое появление смогло отвлечь меня от нее. Ты вышел из ванной – белый как мел, с перекошенным лицом, с опухшими – превратившимися в малюсенькие щелочки – глазами и с все еще кровоточащей раной на лбу. Твое состояние было весьма плачевным. Я тебя еще никогда таким не видел. Когда ты подошел к ней, ты пошатнулся так сильно, как будто едва-едва не потерял сознание. Увидев, что богиня, снова превратившись в обычного смертного человека, стала поддерживать тебя обеими руками, я ощутил, как непонятное, но теплое и спасительное для меня чувство охватило мое существо, все еще находящееся под воздействием ее чар, и я решил взять ситуацию под свой контроль. Увидев мажордома, я отправил его вызвать полицию.

1914 год

1 января

Я помню, любовь моя, как после весьма трагического начала года в Брунштрихе замок стал бурлить в своего рода катарсисе; ужас, истерика и замешательство безжалостно подавили ранее свойственные Брунштриху жажду удовольствий и разрушили праздничную атмосферу. Словно в какой-нибудь древнегреческой трагедии, насильственная смерть Бориса спровоцировала долгие дискуссии о смертности человека, о власти, о героизме, о религии и о смерти вообще. Это вырождающееся и никчемное общество принялось оживленно судачить по поводу бренности своего существования, превратив произошедшее событие в один из актов действа, называемого рождественскими и новогодними праздниками.

В замке, как никогда раньше, развернулась бурная деятельность. По его многочисленным гостиным бродили группки тех, кто хныкал по поводу произошедшего, и тех, кто оживленно по этому поводу дискутировал, а еще сюда понаехало множество полицейских и прочих представителей правоохранительных органов.

– Боже мой, какая трагедия!

Усевшись на диван, твоя матушка прикрывала лицо рукой, в которой она держала очень красивый вышитый платок. Вокруг нее собралось множество дам, посчитавших своим долгом в такой критический момент находиться рядом с ней. Она сокрушенно причитала:

– Никогда еще в Брунштрихе не происходило ничего подобного! По крайней мере, с тех самых пор, как великий герцог Константин убил свою жену и затем повесился в северной башне. Однако это произошло еще в Средние века, а тогда все люди были очень грубыми.

Собравшиеся вокруг твоей матушки сердобольные дамочки сочувственно закивали. Я подала ей чашку чая, однако она неохотно сделала из нее лишь пару глотков, а затем продолжила свои жалобные разглагольствования:

– Что же нам теперь делать?! По всему дому слоняются эти зловещие полицейские… А мы сидим здесь едва ли не под замком, потому что нам не разрешают отсюда выходить, как будто мы какие-нибудь преступники. Какое унижение! Какое бесчестье! Придется сказать экономке, чтобы она передала кухарке, что еды нужно готовить намного больше… А она, видите ли, сердится из-за того, что ей приходится менять меню! Прислуга стала уже совсем не такой, какой была раньше…

Сидящие вокруг твоей матушки дамочки, выражая свое согласие с ней, снова дружно закивали. Затем все дамы – кроме графини Марии Неванович, бабушки Нади, считавшей себя вашей близкой родственницей, – осмелились подойти на шаг к твоей матушке и обратиться к ней с утешительными словами, сопровождаемыми выразительной жестикуляцией.

– Не переживай, Алехандра. Рядом с тобой – волей Божьей – находимся все мы, и мы поможем тебе все это пережить. Если потребуется, я прикажу вызвать сюда свою кухарку, – сказала одна из них.

– Ну, конечно! Я тоже вызову сюда свою кухарку, – поддержала ее другая.

– А я – свою, – заявила третья. – И еще парочку служанок.

– Ты нам только скажи, чтотебе нужно, и мы все сделаем, – подхватила четвертая.

Я, воспользовавшись тем, что все они были заняты энергичным проявлением дружеских чувств и выражением готовности поддержать твою матушку в трудную минуту, вышла из оформленной в японском стиле гостиной, где разыгрывалась эта душещипательная сцена, подумав, что раз уж у меня нет никакой личной прислуги, которую я могла бы предоставить в распоряжение великой герцогини, то вряд ли я смогу быть ей чем-то полезной.

Прошедшая ночь была долгой и беспокойной. Я из-за всей этой сутолоки так и не смогла поспать, и теперь меня начала одолевать усталость. Я решила пойти в свою комнату и попытаться хоть немного отдохнуть. Затем я намеревалась навестить тебя, ведь для тебя эта ночь, в общем-то, закончилась гораздо хуже, чем для меня: у тебя было выражение лица человека, который первый раз в жизни видит труп того, кто умер насильственной смертью. Кровь в твоих жилах в тот момент замедлила свой бег, а на лбу у тебя виднелись швы, искусно наложенные сельским врачом, который при этом всячески пытался скрывать жуткое похмелье, в котором он пребывал после неумеренного употребления пива во время празднования Нового года…

Поднимаясь по лестнице, я еще издалека услышала, как по второму этажу снуют туда-сюда полицейские. Оказавшись на пересечении коридоров, я, прежде чем свернуть в коридор, ведущий к моей комнате, остановилась, заинтересовавшись ранее не виданной мною сценой. Несколько полицейских, распределившись равномерно по коридору у входа в комнату господина Ильяновича, выискивали следы, разглядывали различные предметы, присматривались ко всем, кто проходил мимо, и даже, как мне показалось, принюхались к запахам, исходившим от пола… Каждый из них, напоминая целеустремленными действиями муравья, всецело сконцентрировался на своем маленьком участке и не обращал почти никакого внимание на то, что происходит вокруг.

Я наблюдала за этим лишь пару минут, как вдруг из комнаты господина Ильяновича вышли трое, разговаривающих друг с другом почти шепотом: инспектор полиции Франке, занимавшийся данным делом, Ричард Виндфилд и твой брат Карл. Ричарда и Карла вообще часто можно было увидеть вдвоем, причем они были чем-то похожи на комический дуэт из какого-нибудь водевиля. Заметив меня, Карл лишь искоса чиркнул по мне взглядом, не прерывая разговора с инспектором и Ричардом. Ричард же, увидев меня, приподнял брови и, отделившись от своих спутников, направился ко мне.

– Как идет расследование? – спросила я.

– Нормально… Полицейские пока только осматривают место происшествия, – уклончиво ответил Ричард.

– Им еще не удалось ничего выяснить?

Ричард пожал плечами. Ему, видимо, не очень-то хотелось разговаривать на данную тему.

– Ильянович, похоже, наложил на себя руки… На пистолете есть только его отпечатки пальцев, отсутствуют следы насилия, окна закрыты на щеколды, через входную дверь замка никто не смог бы выйти незамеченным, а еще была найдена предсмертная записка, подтверждающая, что это самоубийство.

Последняя из всех этих подробностей, которую Ричард упомянул как бы между прочим, больше всего привлекла мое внимание.

– Предсмертная записка? – напуская на себя удивленный вид, спросила я. – А я ее там не видела…

Ричард, слегка смутившись, почесал голову.

– Э-э… Ее нашли полицейские… – начал бормотать он. – Вы ее, наверное, просто не заметили. Вы ведь были взволнованы, да и вообще… Ну, всякое бывает.

Мне показалось, что Ричард пытается от меня что-то скрыть, и я решила его обхитрить.

– Что я там все-таки заметила – несмотря на то, что была взволнована, да и вообще, всякое бывает, – стала иронизировать я, повторяя его слова, – так это то, что на полу лежало маленькое белое перо. Думаю, от полиции не ускользнула такая бросающаяся в глаза деталь.

– Вполне возможно… По правде говоря, я этого не знаю. Они не очень-то словоохотливы, когда речь заходит об их работе.