Текст книги "Моника 2 часть"
Автор книги: Каридад Адамс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Моника почувствовала, что краснеет, и избежала искреннего взгляда Сегундо Дуэлоса, наивного силой своей честности. Она едва выдерживала категоричную форму, с которой остальные связывали ее с Хуаном, как клейменное железом животное, как какую-то необычайную собственность… Но нет, это было не совсем так. На губах Сегундо Дуэлоса была товарищеская улыбка, почти сообщническая, и дружелюбно он извинился: – Сеньора знает прекрасно еще, что капитан лучше хлеба…
– Хуан хороший? Вы хотите сказать, что с остальными… с вами…
– Он достаточно суров, но никто не сможет упрекнуть в лицо Хуана Дьявола, ведь он может сделать что угодно быстрее и лучше всех. С ним мы чувствуем уверенность. Когда он приказывает, мы не спрашиваем, почему, да зачем… Мы думаем: «Он знает». И он всегда знает… Только когда он привез вас… Ладно… Простите, у меня всегда был недостаток много болтать…
– Я бы хотела, чтобы вы говорили со мной откровенно…
– Ну, на откровенность, думаю, вы не рассчитывали. Да простит меня сеньора, как и капитан… Но на Люцифере такого еще не было… Ясно, еще до настоящего момента капитан не собирался жениться и не позволял подниматься женщине на борт Люцифера… Капитан был в отчаянии, потому что вы заболели в свадебном путешествии… Он был вне себя, и поскольку я совершил глупость помешать ему… Но теперь вы хорошо себя чувствуете, и все мы очень довольны…
Он искренне улыбнулся. Было что-то простодушное и наивное в этой улыбке и неожиданно Моника почувствовала себя утешенной, уверенной, спокойной, и хотела опереться на него…
– Вы хотите, чтобы я вам показал деревню, хозяйка?
– Нет; я немного устала. Почему бы нам не пойти прямо в то место, куда нам указал Хуан? В таверну… Это далеко?
– Это внизу. И это не совсем таверна… Это как маленькая гостиница, очень красивая и чистая. Вон там, где заканчиваются деревья…
– Пойдем искать Хуана…
– Хочешь, я понесу тебя на руках? Пройдемся немного, как все добираются до пляжа. Вспомни, это было там, где мы оставили нашу лодку…
– Нет… Нет… Мне хорошо… Не нужно…
– Ну тогда в путь…
Медленно, опираясь белой рукой о руку Хуана, позволяя вести себя по дороге вниз, по узкой каменной тропинке, спускалась Моника с вершины Саба, пока наступал вечер… Она выпила бокал благородного вина и новый жар бежал по ее крови, новый луч показался в ее ясных глазах. Это было странное и глубокое чувство, которое почти казалось радостью, которое она не ощущала уже долгие годы, а возможно никогда. Да, теплое вино, пахнущее корицей и гвоздикой, имело магический секрет. Она уже не чувствовала стыда от обнаженных рук, цветастой юбки, светлых волос за спиной. Она словно плыла, и поверхность, по которой она ступала, имела особую мягкость…
– Какой же это красивый остров! Все, кто здесь живет, кажутся счастливыми… Кажется нет ненависти и амбиций…
– Конечно же есть. Где есть человек, у которого нет недостатков?
– Вы думаете, что люди плохие?
– Да. И женщины тоже не исключение. Люди плохие, потому что страдают, потому что несчастны… Другие, потому что эгоисты, и не хотят страдать ни за кого и ни за что… Другие, потому что им нравится плохое, потому что наслаждаются вредом и распространяют горе там, где проходят…
– Но вы не из таких, Хуан, – живо отвергла Моника. – Вы не из таких, правда?
– Я, кто знает!
Они остановились на полпути. Совсем рядом был пустынный пляж, куда они причалили. Мягко Моника отдалилась на несколько шагов от него, повернула голову, чтобы взглянуть на последний луч уходящего солнца, и не могла сдержаться, чтобы не спросить:
– Вы страдали много, когда были ребенком, Хуан?
– Лучше не говорить об этом…
– Почему? Оно еще причиняет вам вред? Оно было таким беспощадным, правда? Вы не хотите вспоминать?
– Я помню достаточно… Я вспоминаю о нем каждый день, за исключением этого дня. Не знаю почему, но так даже лучше…
– Это лучше, да, уже вижу. Я всегда думала, что ваша симпатия и жалость к Колибри исходят из этого… Грустная история, которая казалась своей… До этого вы странно намекнули… Вы сказали, что… не знаю, но должна спросить, хотя вы и сказали ясно. Достаточно ясно, но не осмеливаюсь понять это так, как вы сказали… Я поняла, что вы и Ренато… Но если вы сын…
– Ничей. Я Хуан без фамилии, один. Не спрашивай, не порть этот прекрасный день… Для чего? Я Хуан Дьявол, Хуан без фамилии, Хуан Хуана, как меня зовут некоторые. Я не Бог и не Дьявол… Я такой, какой есть… В конце концов, какое значение имеет то, от кого родился каждый человек? Разве спрашивают у деревьев, из какого семечка они выросли? Нет, не спрашивают, никого это не интересует… Это не растения в саду, ни розы в теплицах, они вырастают дикие и свободные, и от этого они не менее сильные, не менее красивые… И остается лишь благословлять их, что они дают нам тень… правда?
– Правда, Хуан. Вы так красиво сказали. Никогда я так не думала, но это так красиво…
– Вернемся на Люцифер, Святая Моника?
Лодка пересекала ясные зеркальные воды, чистые, голубые, почти золотящиеся от отдаленной вспышки сумерек… Но Моника не смотрела на небо и море… Она смотрела на мужественное лицо, снова грустное, в темные горящие и выразительные глаза… она созерцала сына Джины Бертолоци, словно видела впервые…
9.
– София! Рад вас снова видеть, вы пришли в такой удачный момент…
Его Превосходительство, генерал-губернатор Мартиники встретил сеньору Д`Отремон, церемонно наклонился и поцеловал протянутую руку. Это был один из просторных залов дома губернатора Сен-Пьера, с балконами, которые выделялись в той части города и порта, откуда виднелись море и небо. Ответив натянутой улыбкой важной особе, София беспокойно посмотрела на дверь, отделявшую зал от прихожей; наблюдая за ней, кабальеро, казалось, угадал ее мысли:
– Вы пришли с кем-то?
– Каталина де Мольнар… Если можно, сначала я бы хотела поговорить с вами наедине.
– Как пожелаете… Но повторяю, события связаны. Я собирался послать почту специально в Кампо Реаль на ваше имя письмо для сеньоры Мольнар от доктора Фабера, которого, кажется припоминаю, как давнего знакомого с острова Гваделупе… Присаживайтесь и поведайте причину вашего визита… Думаю, вы не были лет двадцать в Сен-Пьере…
– Меньше… Я была здесь, когда посадила на корабль Ренато, отправляя его во Францию…
– Действительно… Я был несколько дней в Сен-Пьере, когда меня поставили на эту должность, как раз оставленную родственником Мольнар. Он особо доверил мне обходительную кузину, и я еще не имел возможности что-нибудь сделать для нее.
– Теперь имеете, губернатор. Я приехала не ради себя, а ради несчастной матери. Дело очень личное, деликатное, и оно ее мучает…
– Это касается ее дочери Моники? К сожалению, до меня дошли слухи, которые истолковываются предвзято, что естественно, и я бы не поверил в это, если бы не любопытнейшее письмо от доктора Фабера.
– Что? Это в связи с…?
– Доктор Фабер написал ее матери, от имени Моники. Девушка очень больна… Согласно его диагнозу, мне стало понятно, что речь идет о злокачественной лихорадке…
– О нет, нет! – возмутилась София. – Кто знает, что с ней сделал этот пират, этот дикарь…?
– Доктор Фабер хорошо говорил о нем… И простите София, но меня уверили, что свадьба была именно в Кампо Реаль, и что ваш сын был шафером на этой неравной свадьбе…
– Это правда. Мой сын сделал это ради жены. Что можно было поделать? Но никто не думал, что этот человек поведет себя так… Каталина де Мольнар в отчаянии... Я умоляю вас, во имя нашей старой дружбы, нужно, чтобы не навредили репутации моего сына, чтобы не сплетничали по причине родства… Умоляю вас… Я хочу спасти от скандала сына и Айме. Она же Д`Отремон, вы понимаете? Я не хочу, чтобы по какому-либо поводу или причине, злые пересуды втягивали бы ее во все это… Каталина де Мольнар просит вас задержать шхуну Хуана Дьявола. Бог знает, куда уведет горе и отчаяние матери… Бог знает, до какого предела оно может дойти, чтобы добиться от вас желаемого.
– Но, София, я не понимаю. Вы приехали сюда просить помощи для Каталины де Мольнар, и в то же время просите, чтобы я пропустил мимо ушей ваши мольбы…
– Все кажется нелепым, я прекрасно понимаю, но я тоже мать, и по дружбе вы могли бы найти какое-то законное основание, чтобы замять скандал, который неизбежно опозорит моего сына, если только этот человек не будет наказан за другие преступления… Не думаю, что нет причин для этого, взять хотя бы злосчастную свадьбу.
– Преступление жениться на сеньорите де Мольнар? – проговорил иронично губернатор.
– Пожалуйста, поймите меня! Пообещайте…
– Да, София, я понял, хотя то, что вы просите, для меня сделать будет нелегко. Я ничего не обещаю, позвольте пройти матери, которая ожидает.
Губернатор подошел к двери и пригласил Каталину де Мольнар, предложил галантно одно из роскошных кресел, объясняя ей:
– Сеньора де Мольнар, у меня есть обязанность, которую я должен для вас исполнить. Речь идет о письме, которое мне прислали, чтобы донести его содержание до вас:
«Ваше Превосходительство, обращаюсь к вам, а не к сеньоре Каталине де Мольнар, так как дело деликатное и серьезное, и грешу нескромностью. Вместе с этими строчками я отправляю письмо, которое умоляю передать этой даме, выполняя просьбу Моники, которая была на тех островах на Люцифере, больная, тяжело больная…»
– Боже мой… Боже мой…!
Каталина де Мольнар опустила голову, подавленная болью услышанных слов, вновь оживших и обжигающих; губернатор на мгновение остановил чтение, взглянув на нее с искренним сочувствием, затем его понимающий взгляд попытался остановиться на лице сеньоры Д`Отремон, но София отвернулась от них, казалось, она смотрела через открытый балкон, возвышающийся над Сен-Пьером. Затем губернатор продолжил:
«Мне показалась удивительным присутствие такой молодой дамы, как сеньора Мольнар на этом корабле, чья красота и отличие формировало грубый контраст с бедной атмосферой, без мебели, в тесной каюте шхуны Люцифер, у меня было искушение немедленно оповестить об этом власти. Но состояние больной было очень деликатным, чтобы позволить себе иное, а не спасать ей жизнь, это меня остановило, хотя надежды спасти ее было мало».
«Меня отыскали, сказали, что речь идет о жене капитана шхуны, крепкого сурового и непочтительного юноши, которому я предложил переместить ее в нашу хорошую больницу. Он категорически отверг это, завоевав мою антипатию; но потом, должен признаться, его поведение изменило мои первые мысли…»
– Что? Что? Что он говорит? – доискивалась София.
– А вы послушайте дальше, – посоветовал губернатор: – «Он обращался с ней заботливо, внимательно и старательно, не пропустив никаких затрат, усилий, чтобы обеспечить ее удобствами, и не отходил ни на миг от ее изголовья, пока жизнь его молодой жены была в реальной опасности…»
– Это невероятно! Это правда, что он говорит?
– Вы сами можете прочесть письмо, донья Каталина. И далее: «Когда она могла нормально говорить, в ясном сознании, она захотела поговорить со мной наедине, и он деликатно ушел. Я воспользовался моментом, чтобы предложить ей помощь, все, что захочет, но она только попросила написать сеньоре де Мольнар, чтобы успокоить мать касательно ее состояния здоровья и судьбы».
«Отправляю это письмо со всеми подробностями. Успокойте, или попытайтесь успокоить сеньору де Мольнар, как она велела сказать. Хочу сказать вам, что в этой паре было что-то странное. Я решил не покидать соотечественницу в такой ситуации, хотел злоупотребить своим влиянием на Его Превосходительство Губернатора Гваделупе, случайно оказавшегося на Мари Галант, хотел воспользоваться силой властей, чтобы они спустились с корабля и провели на берегу несколько дней, но кто-то предупредил капитана Люцифера…»
– И они уехали, правда? – прервала Каталина в порыве волнения. – Они уехали, или этому медику, которого Бог благословит, удалось…?
– Минутку, послушайте… «Не знаю, причина ли разговора с ним, или я был нетактичен, или его предупредили, потому что шхуна немедленно подняла паруса, совершив неожиданное бегство. Напрасно мы пытались остановить ее, сообщив по кабелю о шхуне на ближайшие острова. Мы лишь думаем, что они направились на северо-запад, воспользовавшись хорошим ветром, чтобы скрыться».
«Я посчитал свои долгом уведомить вас и близких молодой девушки, чудесного создания, к которому я проникся живой симпатией с самого первого момента. У меня нет власти и средств, чтобы сделать для нее что-то еще. Если вы можете что-то сделать, то я всегда в вашем распоряжении. Доктор Эмилио Фабер, главный врач больницы Гран Бура в Мари Галант, Французские Антильские Острова».
– Нужно ехать за ними! – отчаянно воскликнула Каталина. – Нужно остановить этот корабль… Нужно спасти мою дочь… Вы можете сделать это, губернатор… Вы можете отдать приказы против него, остановить его в первом же порту…
– Я до сих пор не знаю места, сеньора Мольнар. В этом письме нет никаких оснований, чтобы кого-либо задерживать. Мы знаем, что ваша дочь свободно приняла этого человека как мужа… Скажу вам, насколько я понял, свадьба была в Кампо Реаль, и вы сами допустили ее. Понимаю, что мать, должно быть, сильно угнетает неравный союз, но это не преступление…
– Вы не можете поднять архивы порта? – намекнула София, отойдя от окна и приблизившись к губернатору. – Не верю, что нет преступлений против Хуана Дьявола! Если вы не можете задержать его, воспользовавшись свадьбой…
– Или использовать ее, если можно. На кону жизнь моей дочери. Сделайте что-нибудь, чтобы спасти Монику!
– Почему вы не думаете о спасении Айме? Помолчите, Каталина. Не нужно, чтобы горе не заставило вас бредить…
С сомнением губернатор посмотрел на дам; затем нажал на кнопку звонка, подошел к двери и прошел в прихожую к секретарю, поручив ему:
– Внимательно поищите документы касательно шхуны Люцифера и капитана, который им командует, и принесите их немедленно…
– Вы найдете какое-нибудь преступление? – оживленно спросила София. – Хуан Дьявол не заслуживает никакого уважения! Соберите преступления и свидетелей против него.
– Любым способом спасите мою дочь, губернатор! – умоляла Каталина.
– Любым способом нет! – решительно отвергла София. – Единственная жертва во всем этом – мой сын Ренато, и он не должен узнать… Делайте что хотите, губернатор, но ни одна капля этой грязи не должна упасть на моего сына, потому что я пойду против всех, чтобы защитить его.
– Готовы отчаливать! Каждый на свое место! – по голой палубе уже сновали, слушая голос Хуана, члены экипажа Люцифера. Легкий свежий ветерок мягко раздувал паруса, которые постепенно поднимались от кливера на фок… Поднят якорь; уже Угорь двумя руками крутил штурвал, ожидая приказа на новое направление; но Хуан остановился в нерешительности и вошел в каюту, толкнув прикрытую дверь.
– Ты не хочешь попрощаться с островом Саба с палубы? Ах, черт…!
Моника стояла перед зеркалом. Она повязывала на голове один из цветных платков, которые носили деревенские женщины островов Мартиники и Гваделупе, но увидев Хуана она покраснела. На столе были юбки, блузы, ожерелья, флакон духов, ручное зеркало… Превозмогая робость, Моника улыбнулась приблизившемуся человеку странной улыбкой, близкой к слезам:
– Я думаю, вы сошли с ума, когда распорядились купить мне все это…
– Тебе нравится? Подходит? Я знаю, эта одежда не для тебя, но это единственное, что мы нашли.
– Не нужно было ничего покупать. Я не должна так принимать эти подарки.
– Тогда прими их как жена, это меньшее, что я могу сделать. Больше времени будешь упаковывать свой багаж.
– Я не должна принимать этого, я не могу, не хочу… потому… потому…
Она не могла найти слов, чтобы выразить, потому что сама едва понимала то, что чувствовала: это была радость и боль, волнение и стыд, смущение и благодарность. Она не могла быть равнодушной к тому, что суровый капитан Люцифера предоставил ей большую часть своих сбережений, и тем не менее, он предлагал ей с извинением:
– Прошу тебя воспользоваться этим. Это не достойно для Мольнар, но тебе ведь так хорошо… тебе так лучше, чем в черном платье. А сейчас ты не хотела бы попрощаться с Саба, попрощайся немедленно, потому что его уже почти не видно.
– Мы уезжаем? А куда мы поедем теперь, Хуан?
– Мы едем на юг!
Словно против всего и всех плыл Люцифер по голубым водам Карибов, на всех парусах, проворным бортом, острым носом, весь как струна, быстрый, вибрирующий от напряжения… Он был словно белая стрела, чья упругая тетива была колесом штурвала, которым теперь владели руки Хуана, широкие и сильные, и он спросил Монику, словно подшучивая:
– Хочешь подержать штурвал?
– Такой как этот… Мне кажется, это так трудно…
– Не думай. Подойди, возьми здесь… где я держу. Вот так… Теперь возьми его двумя руками… он очень податливый, когда море спокойное. Достаточно повернуть колесо и корабль сменит курс. Очень хорошо… Понятно, что нужно поддерживать указанный курс, помнить, где есть отмели и мелководье, что угодно, на что мы можем натолкнуться и сесть на мель… Осторожно, не делай так, чтобы мы вращались по кругу! Ты крутишь направо; а нужно левее, вот… видишь? Еще нужно смотреть на паруса, потому что мы зависим от ветра. Если он не будет дуть, то могут пройти целые недели…
– Почему мы так скоро уехали с острова Саба?
– Там нужно было оставаться только чтобы кое-что сделать. Для чего оставаться дольше, чем нужно, подвергая нас опасности?
– Опасности, какой?
Хуан не ответил. Широкие горячие руки находились на руках Моники и на штурвале, как бы через ее руки он управлял изящным судном, чей курс поворачивал направо, и Моника прокомментировала:
– Вы брали курс налево…
– Да… а теперь взял направо. Мы говорим правый борт…
– Куда мы доберемся, если будем следовать правым бортом?
– Мы приедем в Синт-Эстатиус, голландский островок, ненамного больше, чем Саба. Там нет стоящего порта, и мы продолжим следовать в Сент-Кристофер, а там город десяти тысяч обитателей по крайней мере: Бастер… Там есть Крепость Тайсон в фантастических руинах; известный серный холм, все у подножья горы Мизери, возвышенность в четыре тысячи футов. Остров простирается длинной полосой земли, заканчиваясь полуостровом, в центре которого есть лагуна, где в менее одной мили есть необитаемый островок, известный как Невис, он как Саба: конус посреди моря.
– Вы хорошо знаете все это…
– Как две своих руки я знаю Антильские острова…
Эти руки были перед ней: широкие, жесткие, крепкие и, тем не менее, полные энергии жизни. Моника не припоминала, что видела когда-либо такие руки… Они рассказывали о борьбе, работе, воле… На левой ладони была изящная и белая линия старого шрама, достаточно глубокого, чтобы понять, что там была рана, оставившая след, и с любопытством Моника спросила:
– Это штурвал сделал?
– Нет; ни штурвал, ни весло. Это лезвие ножа, Святая Моника. Я схватился за лезвие ножа изо всех сил.
– Это какой-то абсурд! Почему?
– Думаю, инстинкт самосохранения, жажда бессмысленно продлить агонию жалкого существования… Мне было десять лет…
– Невероятно! На вас напали с кинжалом? Эта рана на руке ребенка должна была быть…
– Она могла сделать меня никому не нужным, но кровь, которая пролилась успокоила злобу того, для кого моя жизнь была обидой.
– Вас ранил человек?
– Он был мужем моей матери. Я жил с ним первые двенадцать лет. Я знал, что мать умерла, дав мне жизнь или чуть позже. Он, конечно же, ненавидел меня… Много раз он хотел покончить со всем, убив меня разом. Это был один из нескольких случаев. В остальных случаях это было мучение от голода и страха…
– И не было никого, кто мог бы помочь вам?
– Не было никого, даже если б и был кто-то, кого могло это волновать? У нас не было соседей… была хижина, которая стояла на Утесе Дьявола, где было немного хлеба и много водки. Иногда я сбегал из того ада, исчезал на целые недели, жил среди утесов и кустарников, питался кореньями и моллюсками, которые вытаскивал из камней на пляже… я…
– И вы ни у кого не попросили защиты?
– Кто предоставит ее уличному, дикому, испорченному воришке, который не знал ничего, кроме худших слов и чувств? После этих скитаний я возвращался полуголый, истощенный, голодный…
– А тот человек…?
– Бертолоци истолковывал это по-разному…
– Бертолоци…? – заинтересовалась Моника. – Я не в первый раз слышу это имя. Слышала, как говорили о нем, я прекрасно помню. Это был тот человек, у которого было отравлено сердце?
– Да, – равнодушно признался Хуан. – Наверное один из худших, потому что связан с первыми воспоминаниями. Он учил меня ненавидеть сострадание; только становясь похожим на него, жестокого и злого, мне удавалось немного утихомирить его бешенство. Он был учителем в мастерстве владения злом: учил пить, превосходно играть в карты, силой вырывать вещи у слабых, лгать, красть, жить как загнанный зверь, и еще он учил меня проклинать имя женщины, которая дала мне впервые грудь… Так же, как проклинал ее он…
– О, нет… чудовищно! Не может быть, чтобы человеческое существо доходило до такого предела. Как можно так ожесточиться?
– Я был живым напоминанием, оскорблением, изменой, которая разрушила его существование. Вся его лютая ненависть вдохновлялась моим существованием, висела надо мной все часы, минуты… И если говорить справедливо, то не его я должен ненавидеть, а того, кто оставил меня в его руках, того, кто слишком поздно решил забрать меня, только из-за ужаса, что его кровь могла пролиться на эшафоте: отец Ренато Д`Отремон, который также был и моим отцом…
– Так вот какая история…! – воскликнула Моника в замешательстве.
– Да. Ты уже знаешь полную или, по крайней мере, большую часть. А теперь, когда твое любопытство удовлетворено, отбрось это, как это сделал я.
Он резко выдернул левую руку из сжимавших рук Моники и положил руки на штурвал, быстро меняя курс. Резкий толчок заставил качнуться Монику, он подхватил ее, возвращая на место.
– Посмотри туда. Это Синт-Эстатиус… Мы обойдем его стороной, а завтра будем в Бастер. Увидишь, какая это красивая земля. Обещаю тебе хорошую прогулку по ней…
– Хуан, я хотела сказать вам одну вещь: я начинаю понимать вас… Думаю, должна сказать правильнее: я понимаю вас совершенно…
Голубое небо совершенно потемнело, украсилось звездами, а глаза Моники уже видели гигантский силуэт горы Мизери… Теплый и мягкий воздух, спокойное море, словно лагуна тихих вод, лагуна, по краям которой были кружева серебряной полной луны… Моника накрыла плечи шелковой накидкой, чуть прикрыла голову и вздрогнула, почувствовав сосредоточенный на себе взгляд Хуана, который сказал:
– Какой белой ты выглядишь под луной! Белой и сверкающей, как будто ты тоже звезда… Что-то есть такое в тебе… Ты как звезда, отраженная в водоеме… Кажется, она рядом, но мы видим лишь ее отражение… На самом деле она очень далека, в миллионах миль…
– Какая глупость! – покраснела польщенная Моника. – Почему вы говорите мне это? Не думаю, что это утверждение справедливо. Когда этим вечером я уверяла вас, что понимаю…
– Ты хотела сказать, что сочувствуешь. Я прекрасно понял…
– Нет. Я сказала, что поняла, потому что вдруг осознала многое. Сострадать – это другое… Сочувствовать можно даже тогда, когда мы не очень хорошо понимаем: сочувствовать всем, кто страдает… А кто не страдает в этом мире? Все страдают, все страдает… Как правило, каждый видит и чувствует собственные мучения, но прекрасен момент, когда наше сердце разрывается, переполняется по отношению к другому сердцу, которое страдало больше, чтобы своими мучениями иметь большее право на нежность, на огромную любовь…
Быстрым движением она взяла левую руку Хуана, повернула ее жесткой и широкой ладонью вверх, и, словно подталкиваемая непреодолимым порывом, дрожащим поцелуем прикоснулась к длинному шраму…
– Моника… – глубоко потрясенный спросил Хуан. – Что ты делаешь?
– За вашу боль ребенка, Хуан, за эту жалость, которую никто не проявил, и за все, что вас еще ранит…
Она смотрела в его глаза с новым, неожиданным волнением, показывая сердце, и он побледнел, избегая этого взгляда… Под белой атласной кожей бежала с новым жаром красная тропическая кровь. На мгновение стерлось все: прошлое, мечты, воспоминание других горящих губ и глаз. Посреди корабля Хуан Дьявол поднялся, словно наполнился весь, словно целый мир был в его непокорных волосах, могучих руках, чувственных губах и больших итальянских глазах…
Моника задрожала, когда он освободил руку из ее нежной тюрьмы, когда рука легла на хрупкую талию, медленно отводя к запертой двери единственной каюты Люцифера… Она чувствовала, словно ее пронзила незнакомая сила и одновременно слабость, словно она сдалась… Она не была способна сопротивляться, возражать… Словно пена волн, которые приносило и уносило море, она принадлежала Хуану Дьяволу…
– Доброй ночи, Моника… отдыхай… Спи хорошо, потому что завтра будет бурный день… Есть на что посмотреть в Сент-Кристофере… Тебе понравится…
Он бесшумно удалился, тихим и твердым шагом босых ног, а она неподвижно и пораженно стояла с одним именем Хуана в горле и жаром широких рук, разжигавших атласную кожу… Почему он оставил ее сейчас? Почему не подошел к ней, словно с сомнением ожидая первую ночь? Без него как будто закачался весь мир; без него она почувствовала одиночество, холод… но не могла позвать его… Волна смущения зажгла щеки, выходя через глаза незнакомыми слезами… Она подумала о стольких женщинах, которые без тени сомнения кидались в его объятия… О портовых падших женщинах, распутницах таверн, которые безусловно соревновались друг с дружкой… Она подумала об Айме, и жгучая волна неясных чувств овладела ей: гнев, ярость, смущение, почти ревность… Резко она вошла в каюту, с яростью заперев дверь…
– Ана, Ана! Просыпайся, дура!
– Ах, черт побери! Постоянно вы должны меня оскорблять…
– Постоянно ты должна раздражать меня; постоянно должна спать… Выйди и прогуляйся по дому. Сходи и посмотри, где остальные и что делают…
– Сейчас? Ай, моя хозяйка, сейчас три утра. Даже не видя можно посчитать. Ни хозяйка София, ни сеньора Каталина не вернулись из столицы. Что касается нотариуса и сеньора Ренато…
– Ренато продолжает пить?
– А как же, хозяйка. Бродит, как тень. Иногда в кабинете он валится на диван и там дремлет. Потом встает и снова пьет, снова бродит… Но со вчерашнего вечера он ничего не просил…
– Где ты сказала он?
– У входа в дом, смотрит и смотрит на дорогу и ущелье… По-моему, он в отчаянии, потому что возвращаются сеньора София и сеньора Каталина. И как я сказала, почему бы ему не сесть на лошадь и не разыскать их?
– Ты уверена, что он не пьяный?
– Говорю же… Если он ничего не пил со вчерашнего дня, уверена, он уже протрезвел.
– Дай накидку…
– Накидку? Вы выйдите отсюда? Сеньора София ясно сказала, что вам нельзя выходить из комнат… Вы угодите прямо в пасть волку… Вспомните, как он пришел вчера вечером, после того, как приказал позвать вас, а вы были там…
– Подай накидку, уйди и не мешайся, простофиля.
Да, Ренато стоял возле перил, скрестив руки, с зажженными лихорадкой и алкоголем глазами… Он настолько изменился, что казался теперь другим человеком: растрепанный, обросший, с расстегнутой на белой груди рубашкой, с мрачным взглядом, горьким изгибом губ… Он выглядел постаревшим лет на десять, с таким выражением и внешностью, трагической тенью его самого, и казался странно похожим на Франсиско Д`Отремон и, несомненно, был братом Хуана Дьявола…
– Ренато, мой Ренато… Слышишь? Хочешь, мы поговорим? – просила Айме умоляющим тоном.
– Поговорим? Поговорим? – засомневался печально Ренато. – Теперь ты хочешь поговорить?
– Да, Ренато, теперь я хочу поговорить, потому что ты не пьян… Прости, но это верное слово. Целые дни ты пьешь, как сумасшедший и ведешь себя, как дикарь… Теперь ты в здравом уме, и у меня есть надежда, что мы сможем поговорить, как цивилизованные…
– В таком случае у тебя не получится! Д`Отремон не цивилизованные! Ни мой отец, ни… мой брат, ни я, тем более, хотя и выгляжу цивилизованным… Наша кровь имеет варварский огонь, грубые чувства, дикие страсти… Мы примитивны в ярости, любви и ненависти! Хочу, чтобы ты обратила на это внимание… Хочу дать тебе последнюю возможность спастись… Беги, если виновна, Айме, беги, пока я еще не понял, что ты виновна, сейчас же спасайся, воспользуйся этим моментом, пока во мне еще есть остаток человека. Потом будет слишком поздно!
Айме затряслась, по спине пробежал озноб, но была и пришпоривающая ярость, самолюбие, бесконечное желание играть и побеждать; держась за все это, она вцепилась дрожащими пальцами в руку Ренато:
– Мне незачем бежать и спасаться! Выслушай, если хочешь узнать правду… всю правду! Меня не в чем упрекнуть! Быть твоей женой – мое единственное и настоящее желание…
– Следи внимательно за словами, которые произносишь! Как священную клятву я возьму каждое из твоих слов, и если снова солжешь, то твоя ложь будет последней, потому что это будут твои последние слова! Говори!
– Я должна начать издалека… Этот человек ухаживал за мной…
– Хуан Дьявол? Где? Когда? Как? Ты же была моей невестой! Ты была моей невестой, когда приехала из Франции… А если была моей невестой, то духовно принадлежала мне, как такое было возможно…? Скажи же наконец!
– Раньше, Ренато… Раньше…
– Раньше чего? Перед возвращением на Антильские острова ты не могла знать Хуана!
– Чтобы ты смог меня понять, я должна начать раньше… Я была девочкой; ты и Моника были подростками…
– Моника только на два года тебя старше. Двух лет недостаточно…
– Да, знаю. Но из-за того, какая она, из-за ее характера… Ты всегда был с ней, на меня же почти не обращал внимания, а я начинала влюбляться в тебя… Ты не знал, как страдало сердце девочки, которая становилась женщиной… Я была влюблена в тебя, а ты казался влюбленным в Монику… я очень мучилась от ревности и злости, а Моника была уверена, что ты женишься на ней… Для тебя она причесывалась, прихорашивалась, ставила цветы на стол, из-за тебя училась дни и ночи напролет, чтобы уметь разговаривать с тобой о всем, о чем бы ты хотел с ней говорить, когда на меня не обращали внимания…
– О чем ты говоришь? – разволновался Ренато, вопреки себе удивленный и заинтересованный.
– Моника была безумно влюблена в тебя, Ренато, думала и говорила только о тебе… У нее была совершенная уверенность, что ты женишься на ней…
Руки Ренато ослабели, на лице отразилась растерянность, смущение, глубокое удивление, что-то вроде боли, невольно причиненного зла. И он отреагировал, спросив:
– Моника, Моника меня любила? Однажды ты кое-что сказала похожее… Я не заметил, не хотел обращать внимания, ведь это были твои оправдания, ложь, обман…
