Текст книги "Моника 2 часть"
Автор книги: Каридад Адамс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
– Капитан… капитан…!
– Какого черта? – разозлился Хуан, открывая дверь. – Как ты осмеливаешься?
– Простите, капитан, но мальчик стоит на пляже и кричит… Его и вправду нужно оставить на земле?
Второй говорил, с любопытством наблюдая за лицом Хуана. Затем выпрямился, пытаясь через плечо взглянуть, но крепкая рука капитана Люцифера резко отодвинула грубияна, обвиняя:
– Что смотришь, болван? Проваливай искать мальчика. Возьми его на борт и сразу же поднимай якорь, отправляйся туда, куда подует ветер.
– На северо-востоке отмечается буря, капитан.
– Ну тогда и держи курс на бурю и все дела! Иди уже! – он закрыл дверь, поворачиваясь к голым спальным доскам… Там лежала Моника, неподвижная, тяжело дышавшая, приоткрыв губы… Светлые волосы разметались нимбом вокруг головы, которая время от времени двигалась… Руки слабо двигались, поднимаясь и опускаясь на груди в ритме сердца, которое горело в лихорадке… Секунду на нее смотрел Хуан, а затем отошел и воскликнул гневно и яростно:
– Моника де Мольнар… ничтожная и лживая!
6.
– Куда ты идешь? Или лучше скажи, куда ходила? Потому что я не запирал эту дверь.
– Я никуда не ходила. Я не знала, что ходить это преступление. Твое поведение невыносимо, Ренато!
– Сядь там, где была. Хочешь плантатор? Или предпочитаешь сок ананаса с шампанским? Это вкусно, знаешь? Я назвал его твоим именем… Я сказал тебе сесть!
Дрожащая от злобы, Айме скорее опустилась, чем села, на атласный диван. Наступила ночь, и с тех пор как закончилась свадебная церемония, они оставались одни в тщательно украшенных комнатах для медового месяца в Кампо Реаль. Рядом с Ренато стоял столик с вазами и бутылками: лучший коньяк Франции, самый старинный ром Ямайки и самый известный херес Испании, а в ведерке со льдом выглядывали бутылки шампанского. Там также был прохладный кувшин с ананасовым соком, которым он наполнил два бокала, которые наполовину только что наполнил шампанским.
– Сделай одолжение, выпей со мной свой напиток: Айме, «Эме»; возлюбленная… Твое имя означает что-то красивое, правда? Возлюбленная… Мне так нравится, так нравится, что я подумал: попаданием слепой судьбы было назвать тебя так… Возлюбленная… Возьми, Айме. Выпьем…
– Я не хочу пить!
– Не хочешь? Как странно! Ты всегда говорила, что обожаешь шампанское. Еще в ночь нашей свадьбы… Сколько бокалов шампанского ты влила в меня, сколько…! – и властно приказал: – Пей сейчас же… пей!
– Оставь меня! – взбунтовалась Айме свирепо. – Ты спятил… ты спятил и пьян.
– Пьян… – повторил Ренато язвительно. – Так происходит, когда пьешь много шампанского: становишься пьяницей, и сколько бы ни пытался, не можешь вспомнить подробностей. Пить – это чудесное средство для людей окутать себя часами блаженства, чтобы едва можно было вспомнить…
– Что ты пытаешься сказать? Я ничего не понимаю, и не хочу понимать. Как далеко ты зайдешь, Ренато? Ты сводишь меня с ума, мучаешь, пьешь часами, как глупец, не давая даже отойти от тебя!
– Твое место рядом со мной. Разве ты не моя жена? Поэтому ты здесь, где и должна быть. А эта спальня разве не самое лучшее место? Этот рай… гнездо для любви… розовые стены смотрели на меня коленопреклоненного пред твоей красотой… Пред твоей чистотой… – Ренато коротко и грубо хохотнул.
– Ренато… ты и вправду сошел с ума… хуже, чем сошел… – растерянно и с ужасом перепугалась Айме.
– Да, хуже, чем сошел с ума: я пьян. Пьян, как ты бы всегда хотела; пьян, но ум мой ясен, как никогда… так ясен, что мысли в нем сверкают диким блеском; пьян и счастлив, что могу достойно праздновать вместе с тобой свадьбу наших родных… Выпьем… выпьем за счастье Моники и Хуана!
Для Ренато Д`Отремон небо стало словно преисподней, счастье – несчастьем; божественное опьянение своей любви с сомнением, становившемся все более жестоким и удручающим… узел подозрений сжал горло, отравленная стрела ранила гордость. Его достоинство, любовь и доверие… Защитный инстинкт отвергал правду, словно вредоносное растение, но не мог выдернуть корни… Подозрение сквозило в каждом выражении, слове, в каждой детали… А правда была ему отчаянно нужна, чтобы очистить доброе имя и сердце, и было нелепое желание разрушить все, а более всего эту теплую, пьянящую и ароматную красоту женщины, которую он отчаянно любил, но к чьим губам не мог приблизиться, потому что сомнение и страх были слишком велики, потому что его любовь имела уже примесь ненависти, потому что любил слишком сильно, чтобы простить… И увидев, что бесстрастная Айме держит бокал в руке, властно приказал:
– Я сказал тебе выпить!
– Оставь меня! Уходи… оставь меня!
– У тебя больше нет желания, кроме как убрать меня…
– У меня нет большего желания, чем…!
– Какого? Договори, скажи наконец, что хочешь умереть, что в отчаянии, что я не даю тебе жить своими упреками… Неужели я раздражаю тебя своим любопытством, но не оно тебя беспокоит. Ты думаешь о Хуане, да?
– Естественно должна думать! – вскипела Айме. – Это грубиян, дикарь, а ты вручил ему мою сестру!
– Я или ты?
– Ты… ты…! Я лишь хотела, чтобы этот человек уехал навсегда, чтобы оставил нас в покое… Это ты приказал… Пусть бы уехал! Потому что этот человек…
– Этот человек – мой брат. Ты уже забыла? Мой брат!
– Так значит, эта ужасная история правда?
– Тебе кажутся ужасными истории предательств и измен? Скажи, что чувствуешь… Прокричи наконец… Возмутись в святом негодовании, если такая невинная!
Снова руки Ренато сомкнулись на шее Айме. Снова сверкающие глаза пристально смотрели, словно хотели проникнуть в ее душу, и она затряслась, похолодела от испуга, избегая этого движения, которое ее ужасало, протестуя:
– Ренато! Ты обезумел? Хочешь, чтобы я позвала на помощь? Хочешь…?
– Я хочу, чтобы ты призналась, заговорила, прокричала, чтобы спасти Монику, если она невинна, и которую ты принесла в жертву!
– Нет, это не так… Не так! Но она моя сестра. Хуан безжалостен!
– Не к чему милосердие, если она любит его…
– Он не умеет любить!
– Откуда ты знаешь? Как ты его узнала? С каких пор знакома с ним? Отвечай!
– Оставь меня! Ты делаешь больно, причиняешь мне вред! Отпусти меня, Ренато! Я позову на помощь! Я закачу скандал!
– Ты уже скандалишь! Кричи, если хочешь; проси помощи, зови…! Никто не придет. Никто! Ты одна со мной, и должна сказать правду, всю правду, а после этого ты заплатишь за свой позор.
– На помощь! – закричала отчаянно Айме. – Он убьет меня! На помощь…!
Кто-то подошел, пришел на звуки помощи и сразу же застучал в дверь. Вне себя, Ренато начал угрожать пришедшему, крикнув:
– Ничего не происходит! Проваливайте куда-нибудь!
– Открой, Ренато! Быстро! Открой мне! – через дверь послышался властный голос Софии.
Руки Ренато отпустили Айме, которая повалилась на диван. Затем неверными шагами он направился к двери, повернув ключ, а мать свободно шагнула вперед, вопрошая:
– Что это, Ренато?
Она подошла к сыну, глядя на него с тревогой, с жгучим вопросом в глазах, которые находили в глазах сына только суровую жестокость, неясное мучение, отчаянную и напрасную борьбу за правду… И благородное лицо дамы сурово повернулось к нему, и Ренато отступил, пряча взгляд… Поймав в воздухе этот взгляд, ухватившись за единственную возможность спасения, Айме поднялась и побежала к матери мужа:
– Ренато пил весь вечер…! Он как сумасшедший! Он заставляет признаваться сама не знаю в чем. Оскорбляет, плохо обращается, говорит вещи, которых я не понимаю. Он заставляет сказать ему что-то, а мне нечего сказать… Нечего… нечего…! Мне нечего сказать!
Она бросилась в объятия дамы, которая ее не оттолкнула; она всхлипывала, спрятав лицо у нее на груди. Пока молодое тело подрагивало, взгляды матери и сына скрестились… София снова горячо вопрошала взглядом, но горькое выражение побежденного было ответом Ренато, и София вздохнула спокойно, смягчившись:
– Боюсь, что все мы вне себя немного. Случилось очень много неприятного… Я также узнала, что Каталина, не попрощавшись ни с кем, уехала в Сен-Пьер. Она взяла карету, которая была приготовлена для двух молодоженов, и поехала почти вслед за ними. В определенной степени, эта затея не была плохой. Полагаю, это тебя успокоит, Айме, и тебя, Ренато. Бедняжка не могла спокойно отдать дочь Хуану Дьяволу…
– Она сама ее вручила! – оживленно исправил Ренато.
– Конечно, сынок, но естественны волнения матери… и даже для сестры…
София медленно вновь посмотрела на сына; ее глаза пробежали по широкой спальне, теперь неряшливой и беспорядочной, задержались на столике со спиртным, и повернулись к лицу молодого Д`Отремон, она упрекнула:
– Я вижу, что ты действительно много выпил, Ренато. Лучше будет тебе привести себя в порядок и успокоиться, и ты тоже успокойся, Айме. Не плачь больше… Ничего не случится… Нет роз без шипов, нет небес без бурь… Не нужно давать молодоженам повод для ссор. Боюсь, мы ничего не можем поделать. Пойдем в мою комнату, Айме…
Люцифер почти сменил курс, вышел в узкий пролив с рейда, набирая скорость, проскакивая меж подводных камней, вновь бросая вызов свободным стихиям. Как никогда уверенные, широкие ладони Хуана держали штурвал, и яркий луч молнии осветил его с ног до головы. Буря ослабела и далекий берег остался позади. Среди мачт продвигалась маленькая и темная фигурка, наклоняясь с усилием от резких кренов корабля…
– Капитан, там находится новая хозяйка…?
– Да, Колибри, там за дверью, – кивнул Хуан с явно плохим настроением. – Женщины мешают на палубе, когда буря… Ладно, они мешают всегда, а когда буря, тем более. Помни об этом, когда должен будешь управлять кораблем.
– Но хозяйка, капитан… Сегундо сказал, что она больна…
– Скажи Сегундо, чтобы следил за языком, когда его не спрашивают!
– Вы не позволите мне взглянуть на нее, капитан? Позаботиться о ней? Да, дорогой капитан, дайте мне зайти… Ради вашей матери…
Умоляя, Колибри обнял ногу Хуана, и на миг мужественная голова наклонилась, чтобы посмотреть на мальчика, в чьих глазах блестели слезы. Затем снова посмотрел на туманный темный горизонт с нависшими облаками, на море, скрывшееся за горами. Яростно лил дождь; весь этот варварский спектакль бури едва освещался бледной вспышкой двух отдаленных молний… Хрупкое судно скрипело, содрогалось от самого киля до верха бизань-мачты. Решимость против бури напоминала нож, который погружался в соленую плоть моря. Таким же образом Хуан Дьявол чувствовал биение сердца в груди… Против всех стихий, общества, жизни… Как горькая пена хлестала по губам, просачиваясь в душу, так пульсировала нависшая опасность над кораблем, также колебались его напряженные мысли и намерения… Он ненавидел и хотел ненавидеть еще больше; его душила ярость, и он хотел, чтобы эта ярость стала глубже, как воды океана… Он хотел сделать ее бесконечной, хотел вознести ее так высоко, как сделал это мир, который его отверг, но в его коленях чувствовалось горячее дыхание негритенка, голос наивный и умоляющий достиг его, как и образ белой женщины, лежавшей, как мертвая на спальных досках, такой беззащитной, такой несчастной, как и этот мальчишка, чьей жизнью от мог располагать одним словом, и наполовину сочувствуя, наполовину сердясь, он сказал:
– Возьми ключи, заходи и оставь меня в покое!
Маленькие темные ручки сначала робко прикоснулись, а затем задрожали от тревоги, к белым рукам, горевшим и изнуренным лихорадкой вдоль неподвижного тела. Глаза Колибри пробежали по тонкой обморочной фигуре… Большие глаза приблизились и изучали фиолетовые круги под глазами под густыми ресницами. Полусухие губы были приоткрыты и дышали неравномерно…
– Хозяйка… Хозяйка… Сеньорита Моника… Вам плохо? Очень плохо? У вас болит голова, правда?
– Нет… Не трогай меня… Убей меня… убей…! – в бреду говорила Моника, слабо двигаясь и жалобно стонала: – Нет… Только не это… Отпусти меня… отпусти… Оставь меня…! – Слабое тело отчаянно двигалось и руки простерлись в воздухе, словно отталкивали воображаемое тело. – Сначала я умру… сначала умру! Ты должен меня сначала убить! Нет… нет…! Нет… о…
Вся она крутилась, будто боролась; руки отчаянно сопротивлялись, терзая темное платье. Колибри, ужаснувшись, подошел к двери, куда только что вошла крепкая мужская фигура, и взволнованно объяснил:
– Она больна, капитан… Ей плохо… Да, капитан, да… Именно так… У нее лихорадка, чума, болезнь… Наверно она подхватила тропическую лихорадку в хижинах. Плохо, что она лечила!
– О чем ты говоришь?
– У нее то же самое, что и у тех больных. Они также двигались, также кричали… И она умрет, как умерли те люди внизу… Доктор сказал, что лихорадка сжигает кровь…
– Что ты знаешь, шарлатан? – сердито отклонил Хуан.
– Я знаю, капитан, знаю! Я ходил с ней туда и помогал. Они точно также лежали, с таким же лицом, и говорили, как безумные… И эта дрожь… Посмотрите! Посмотрите!
Хуан очень медленно приблизился. Нахмурив брови, он смотрел на красивое тело женщины, дрожащее, возбужденное; ее лицо каждую секунду менялось; с губ слетали слова навязчивой идеи, которая неосознанно владела ею:
– Нет… Нет… Я никогда не буду твоей… Не буду твоей, даже если убьешь меня! Убей меня… сначала убей меня… убей… убей меня сразу, Хуан Дьявол! Злой…! Бог тебя накажет… Должен наказать тебя…!
– Уходи, Колибри, оставь меня!
– Да, капитан. Не будем ей ничего давать? Лекарство, средство… Она с ложки давала мужчинам лекарство из бутылочек с белой бумагой, которые привезли из города, и эти белые бутылочки были в ящиках, которые стояли у фасада… Ах, да, я знаю! Тряпки с уксусом… И еще приходил доктор, чтобы осмотреть их, капитан… Кто же ее осмотрит? – Хуан подошел к двери тесной каюты, посмотрел поверх борта на темную массу кипящего океана, ниспадающего под ударами ветра; затем живо обернулся, различая бесшумно приближающуюся тень и босые стопы на мокрой палубе, и спросил:
– Кто там? Что происходит?
– Это я: Сегундо. Я оставил руль Угрю… сейчас его смена, буря стихает…
– Какое направление ты взял, наконец?
– Северо-запад, капитан, и скоро мы прибудем на берег Доминики. Через час мы будем в двадцати милях от Мари Галант…
– Тогда скажи Угрю, чтобы он через час держал курс на правый борт. Мы остановимся на Мари Галант…
Снова Хуан приблизился к жесткой кровати единственной каюты Люцифера: голый закуток, беспорядок, тесное и убогое помещение, почти как берлога зверя. Мебели не было, кроме двух голых коек, шкафа, грубо сколоченного из досок, стола, табуреток; на бортике, который можно было назвать книжной полкой, лежали навигационные карты, перья, чернильницы и корабельный журнал. До настоящего момента Хуан не замечал убогость, грязь этого места. С горькой усмешкой, наверное, он сравнивал каюту с роскошными комнатами дворца Кампо Реаль…
– Сейчас она затихла и замолчала, капитан. – заметил Колибри.
– Принеси воду, уксус и чистую тряпку. Иди, быстро!
– Лечу. – подчинился негритенок, поспешно выходя.
Стоя со скрещенными руками Хуан рассматривал Монику, теперь неподвижную, умолкшую, ее точеный профиль в нимбе золотистых разметавшихся волос, обнаженную белую и нежную шею. Он долго смотрел на нее, и находил красивой, необыкновенно красивой…
– Хуан Дьявол… Хуан Дьявол… – тихо и одержимо шептала Моника.
– Почему ты не зовешь теперь меня Хуан Бога, Святая Моника? – Хуан коснулся горячих рук бывшей послушницы, нашел пульс, который сильно бился; взгляд его выразительных итальянских глаз был странным и неопределенным, про себя он прошептал: – Моника де Мольнар… моя жена…
Он хотел засмеяться, но не смог. Он гордо поднял голову, и над загорелым лбом, закаленным морем, проскользнул первый луч рождающегося дня…
– Боже мой! Что это?
Айме вдруг выпрямилась, и почти с испугом посмотрела по сторонам. Она была не в своей спальне. Она проснулась на бронзовой кровати, широкой и высокой, лежала на покрывале полностью одетая. Беспокойным взглядом пробежала по обстановке, узнавая комнату доньи Софии, с роскошным мраморным камином, в котором никогда не разгорался огонь, но над которым выступала полка с фарфоровыми часами, разбудившим ее звоном в семь часов. В сознании возникло воспоминание, а следом за ним досада. Она почти не имела понятия о том, что произошло: жестокий спор с Ренато, руки, сжимавшие горло, вмешательство доньи Софии, холодные и любезные слова, горький привкус успокоительного, а затем мутный, тревожный и тяжелый сон, от которого она постепенно приходила в себя. И услышав рядом тихое пение, приятно удивленная, она позвала:
– Ана… Ана… это ты?
– Да, сеньора Айме, где-то здесь.
– Говори тише. Где моя свекровь?
– Сеньора София? Ах, черт! Вам бы узнать, куда она пошла. Она вышла рано. Думаю, еще не рассвело, в большой карете с лучшими лошадьми. Она уехала с сопровождавшей ее Яниной, и нотариуса тоже послала куда-то, но куда, не знаю.
– А Ренато…?
– Сеньор Ренато продолжает пить… Он послал за одной бутылкой коньяка, чтобы ему принесли ее в кабинет, и один с ней, потому что в кабинете никого нет. Затем он запер дверь и сбросил на пол книги и чернильницы, думаю, даже сломал фонарь…
– Бог мне поможет! Я должна сделать что-нибудь… должна что-нибудь придумать… Я тут одна с этим пьяным ослом. Говоришь, она отправилась к нотариусу? Говоришь, что…?
– Единственная, кто может вам помочь – это сеньора София.
– Эта правда. Донья София мне сможет помочь. Я должна что-нибудь сделать, чтобы завоевать ее сердце, доверие… С Ренато уже все бесполезно, но она может меня спасти. Что мне сделать, чтобы она мне помогла и спасла?
– Если вы угодите ей в том, чего она желает больше всего…
– Чего же хочет свекровь, Ана? Ты знаешь?
– Думаю, да. Больше всего сеньора София желает с тех пор, как уехал мальчиком сеньор Ренато, другого маленького мальчика, другого мальчика в пеленках, который был бы ее; а так как своего у нее не будет, то он должен быть от сеньора Ренато.
– Что ты болтаешь, дура?
– Если вы родите ей внука, сеньора София вам поможет…
Словно блеснул луч яркого света, прояснив мглу в душе, словно единственным выходом, единственным спасением была мысль, которую ей подкинула Ана, мысль, которая проникла в отчаянный ум Айме де Мольнар, но тотчас же она досадно и недовольно отвергла ее:
– Естественно, если бы я родила ей внука, то она бы помогла… Но как вдруг и по волшебству я могу родить внука?
– Волшебству? А разве вы не жена сеньора Ренато, сеньора Айме? Разве уже не прошло чуть больше месяца со дня свадьбы? Скорее всего вам даже не нужно выдумывать. Возможно, это правда…
– Выдумывать? Ты сказала выдумывать?
– Ну… я говорю… Если вы в затруднительном положении… Говорят, что тот, кто тонет, хватается за соломинку, а вы, сеньора Айме, словно тонете… Скорее всего, кто знает… То, что я сказала… Если вы скажете, что родите, то этого будет достаточно…
– Возможно, было бы достаточно… – пробормотала задумчиво Айме.
– Ну конечно… Когда сеньор Ренато был во Франции, донья София все дни напролет плакала по нему и постоянно была такой грустной, что даже разговаривала со мной и вздыхала, глядя на горы: «Ай, Ана… Мой мальчик, когда же он вернется?» … А когда сеньор Ренато вернулся уж точно не ее мальчиком, тогда хозяйка пожелала большего и была очень довольна, когда сеньор Ренато сообщил ей, что собирается жениться. И почему вы думаете, она была так довольна? Почему хотела заиметь невестку? Так вот! Потому что хотела вскоре получить мальчика… другого мальчика, как будто ее ребенок Ренато снова бы родился…
– Возможно, ты права…
– Сеньор Ренато вне себя от ярости. Он хочет узнать правду, но не знает ничего… Бедняга… хочет узнать, и не знает ничего…
С внезапным недоверием Айме посмотрела на свою горничную; затем решительно приблизилась к ней и пошла ва-банк:
– Он ничего не знает и не должен ничего узнать!
– Хорошо, – согласилась Ана спокойно и примирительно. – Не сердитесь так. Во любом случае я ничего не скажу, а что касается совета, который я дала…
– Мне не нужно давать никаких советов! Я тебя не слушаю и не должна слушать! Занимайся своими делами и оставь меня! Если ты встанешь против меня, то это плохо закончится!
– Ай, сеньора Айме! Я не против кого-либо. Вы знаете, что я готова служить вам на коленях, и если бы вы мне дали денег и ожерелье, о котором говорили раньше…
– Я дам тебе денег, чтобы ты купила себе ожерелье и самые красивые серьги, которые найдешь. Иди и посмотри, что делает Ренато, узнай все новости, которые ходят по дому и немедленно возвращайся рассказать… Иди уже!
Одна в огромной комнате, роскошно обставленной старинной мебелью, ходила туда-сюда Айме, одновременно напуганная и разъяренная, и только одна мысль была в ее сознании, душу заполнила отчаянная надежда:
– Ребенок… да… ребенок мог бы спасти меня!
Наклоняя белый корпус, разрезая голубые воды острым носом, на всех парусах шел Люцифер, огибая с подветренной стороны цепочку островов, похожих на гигантское изумрудное ожерелье… Суровые и плодородные острова Тобаго, Гренада, Сен-Винсент, Сент-Люсия, Мартиника, Доминика остались позади с их высокими горами, густыми лесами, крутыми скалами, узкими берегами, свирепо разрушенными морем. Теперь Люцифер приостановил ход, разворачиваясь правым бортом, снова натянул белые паруса и стал держать курс прямо на скалистые склоны Мари Галант…
На твердом ложе металась изящная голова Моники, ее профиль выделялся еще сильнее и явственнее, на висках была испарина, шелковый клубок светлых волос, сомкнутые веки с густыми ресницами и пылающие сухие губы, с которых соскальзывали слова, словно в молитвенном исступлении:
– Нет… Нет… Сначала убей меня… Убей, Хуан Дьявол… Убей… Никогда не буду твоей… Убей… убей и выбрось мое тело в море… Убей меня, Хуан Дьявол…
Нетерпеливо Хуан встал на ноги; затем очень медленно снова сел. Перед ним стояла маленькая емкость, тряпки, смоченные в уксусе, которые он с терпением санитара накладывал на лоб измученной больной. Мрачное выражение Хуана Дьявола сделалось унылым; брови нахмурились, горькая гримаса растянула губы. Лишь странный свет блестел в темных и выразительных глазах, как сострадание, беспокойство, даже угрызение совести…
– Капитан, мы уже в ущелье. – сообщил Сегундо, приближаясь к Хуану.
– Почему ты заходишь так? Почему пришел сюда? Выйди из комнаты!
– Твоя никогда… Никогда, Хуан Дьявол… – продолжала Моника свою песню.
Хуан гневно подошел к моряку, который прыжком отступил к другой стороне двери, глядя прямо в лицо своего капитана, почти вызывающе. Хуан спросил:
– Что с тобой, болван?
– Я бы хотел поговорить откровенно, – решился Сегундо. – Как говорил с вами всегда, мне не нравится, что происходит… Эта сеньора, которую вы привезли…
– Эта сеньора моя жена!
– Что? Как это? – воскликнул Сегундо предельно потрясенный.
– Моя жена, мы поженились вчера вечером и проклятые бумаги, подтверждающие это, должны лежать где угодно. Можешь поискать их, если тебе так интересно!
– Но этого не может быть, капитан! Вы, женаты!
– Да… Я, женат. Разве я не могу жениться, как и все остальные? Тебе кажется это странным? Тем не менее, ты бы посчитал естественным жениться; ты бы женился, когда захотел, привез бы в дом жену, оставил ее вместе с матерью, когда поехал в плавание, у нее была бы твоя фамилия, она была бы отмечена твоим именем, как молодая кобылица… Жена Сегундо Дуэлоса… Сеньора Дуэлос, не так ли? А сейчас ты думаешь, что у меня нет дома, матери, фамилии, которую я мог бы дать… Ты подумал об этом, правда? Отвечай! Ответь, что подумал об этом, и я раздавлю тебя!
– Вы спятили, капитан?
Усиленно Сегундо избежал рук, которые словно крючки рвали его ветхую рубашку. Он отступал до самого края борта, и оттуда снова с отвагой говорил с мужичиной, который казалось готов был разорвать его на части:
– Не злитесь так, капитан. Я никого не обижаю, даже не думаю об этом. Я лишь хотел сказать, что эта сеньора… ваша сеньора, больна… Которую вы засунули в эту шхуну, почти волоча за собой, и если мужчина, какого черта, и если мужчина ведет себя так с женщиной, обращается с ней как вы…
– Что? Что? – взбесился Хуан. – Ты хочешь добраться до берега вплавь? Хочешь, чтобы я выбросил твою голову в ущелье?
– Я хотел бы, чтобы вы лучше обращались с ней, капитан. И если это ваша жена…
– Я буду обращаться с ней так, как она заслуживает. Я делаю то, что хочу, на берегу и на море, а ты должен делать то, что я приказываю: двигайся на Гран Бур и найди лучшего доктора… Лучше, чтобы ты нашел его! И привези, понял? Привези, предложи все, что попросит, но чтобы он был на этом корабле… Иди!
Люцифер был уже у плодородного берега и равнины Мари Галант. Над берегом различались стены казарм, темные камни старой крепости, высокие дымящиеся печные трубы сахарных фабрик и красные плоские крыши городка Гран Бур, столицы этого французского островка…
Высокий человек, стройный, с землистой кожей и светлыми волосами, чинно одетый в черное, стоял в каюте Люцифера у голой кровати, где в беспамятстве и лихорадке тряслось изнуренное тело – казалось, Моника де Мольнар отдавала душу, мучаясь… С серьезным выражением доктор наклонился, чтобы прослушать, затем отошел на шаг и продолжал смотреть на нее. Взгляд доктора пробежал по обстановке и сделал знак мужчине, который проследовал за ним до двери и встал напротив, скрестив руки, с отросшей щетиной, неряшливо одетый, еще более грубый и дикий, каким еще никогда не казался…
– Это место менее всего подходит для этой больной, – заверил доктор. – Здесь не хватает самого необходимого, простите, если говорю откровенно, но на мне лежит большая ответственность…
– Вы хотите сказать, что не позаботитесь о ней?
– Я хочу сказать, что сделаю все возможное, но предпочтительней высадить ее с корабля. В Гран Буре есть хорошая больница… Мы можем поместить ее туда, если вы хотите продолжить путешествие.
– Я не оставлю ее нигде. Мы подготовим корабль и приобретем все необходимое, и заплатим вам за ваши услуги…
– Ладно… это мне уже сказал парень, который нашел меня. Но не тратьте так деньги, сеньор. Моряк, который пришел ко мне в дом, сказал, что больная – жена капитана…
– Капитан перед вами, и надеюсь, вы расскажете, что у нее, и как вы ее находите. Мальчик, который ухаживал за ней, думает, что она заразилась от больных во время эпидемии, развернувшейся там внизу на Мартинике…
– Хорошо… Вы едете из Мартиники… Там часты эпидемии… В самом деле, очень легко подхватить эту лихорадку, особенно при контакте с такими больными. Будь что будет, но ее состояние ухудшается, ей все хуже. Если говорить откровенно, скажу, что ваша жена находится в припадке ужаса… Если говорить не о заражении, то речь идет о мозговой лихорадке. В любом случае, она отягощена ужасом, страхом, бесспорно влиянием тяжелейшего душевного несчастья…
– Сеньора очень чувствительная, правда? – проговорил Хуан с сухой иронией.
– Я думаю, наоборот, она очень храбрая и стойкая, – серьезно опроверг доктор. – Она была уже больна, когда вы предприняли это путешествие? Если так, то было безумием брать ее на корабль. По правде, я не понимаю…
Доктор прикусил губу под суровым, холодным, режущим взглядом Хуана. Он сделал несколько шагов внутри каюты, посмотрел на Монику, а затем вернулся к Хуану, где тот неподвижно ждал, скрестив руки…
– Я настаиваю, чтобы вы сняли ее с корабля.
– А если я не могу?
– Тогда сделаем все, что сможем… Но в первую очередь, для больной нужна кровать, кровать с матрасом и простынями… Сколько времени вы женаты?
– А разве это важно для определения болезни моей жены?
– Хотя и кажется невероятным, но весьма важно.
– Несколько дней, не более. Что нужно сделать, чтобы уменьшить лихорадку?
– Я немедленно выпишу рецепт… Сеньору зовут…?
– Моника де Мольнар…
– Не в первый раз я слышу это имя. Если мне не изменяет память, это одна из известнейших семей на Мартинике. Меня не обманывает взгляд вашей жены… Речь идет о настоящей даме и … – он замолчал, увидев, как темные глаза сверкнули. Он поискал неуверенной рукой карандаш и рецептурный лист, и посоветовал. – Купите это как можно скорее. Ваше имя…?
– А ее имени недостаточно?
– Полагаю, да. Простите, если кажусь бестактным… Чтобы вылечить, доктору иногда нужно выходить за рамки…
От дверей взгляд доктора пробежал в третий раз по пустой комнате, остановившись с откровенным состраданием на больной, а затем любопытно и прозорливо всмотрелся в обветренное лицо Хуана, в то время как ронял слова:
– Сеньора Мольнар очень больна… У нее мало шансов выжить… Чтобы это малое совсем не исчезло, нужна забота и исключительная внимательность… И даже с этим будет трудно ее спасти…
– Сделайте все возможное, доктор…
– Уже делаю… Но возможно, есть малая вероятность. А пока я остаюсь рядом…
Он вернулся в каюту… Хуан остался снаружи, неподвижный, со скрещенными руками. Рядом с кроватью глаза доктора увидели маленькую фигурку негритенка, которая приковала взгляд к Монике большими глазами, полными слез…
Очень бледная, с посуровевшим лицом, София Д`Отремон появилась меж кружевных занавесок, и это потрясло Айме. Сжатые губы обвиняли, ясные сверкающие глаза, скользнувшие по жене единственного сына, пронизывали бессловесным упреком. Словно злосчастная тень, за ней стояла медная фигура Янины, чьи руки надевали на плечи дамы шаль. София, не глядя на нее, приказала:
– Оставь нас и закрой дверь. Последи, чтобы никто нам не помешал.
Она дождалась, когда дверь за служанкой закроется, чтобы приблизиться ближе к красавице, вопреки себе испугавшейся.
– Айме, знаешь, где я была?
– Нет, донья София, у меня нет дара предвидеть.
– Не столь важно. Тебе достаточно услышать голос своей совести, если она у тебя есть.
– Донья София! – возразила встревоженная Айме; но свекровь сурово ее прервала:
– Напрасно я пыталась напасть на след варвара, в чьих руках оказалась твоя невинная сестра, заплатившая, пожертвовавшая собой за твой позор, сделавшая все, чтобы спасти тебя, опустила на дно свою жизнь, чтобы спасти твою…
– Почему вы так говорите? С чего вы это взяли? Уверяю, я не понимаю…
– Ты все понимаешь. Я сама не могу понять, когда смотрю в твое ангельское личико и спрашиваю себя, как можно прятать за маской столько цинизма, лицемерия, столько подлости… и ты жена моего сына, змея, которой я позволила привязаться навсегда к жизни моего сына! Ты… ты! Я узнала об этом слишком поздно…
– От кого вы узнали? Никто не мог знать, ни вы и никто!
– А нотариус Ноэль? Ах, ты изменилась в цвете! Ну да, я говорила с Ноэлем, я заставила его сказать мне, и связала все необходимые концы…
– Вы все сошли с ума? – с тревогой, охватившей все ее существо, пыталась защищаться Айме.
– Мы все были ослеплены. Только теперь, к сожалению, для меня все ясно, хотя и поздно. Теперь я понимаю поведение твоей сестры, отчаяние твоей матери, наглость этого проклятого, осмелившегося прийти в собственный дом Ренато. Ты не сможешь отрицать этого… ты, и только ты – любовница Хуана Дьявола!
