Текст книги "Моника 2 часть"
Автор книги: Каридад Адамс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
– Ты прекрасно понимаешь. Конечно же, наименьшее, что ты можешь сделать – скрыть, но со мной нет нужды притворяться. Я обязана быть осторожной… Я умею молчать и буду молчать…
– Молчать? О чем молчать?
– Не спрашивай слишком, так как мои терпение и воля имеют пределы, ведь я тоже могу сойти с ума и крикнуть от боли, хотя человек может вынести и большее…
– Клянусь тебе, что…
Хуан резко замолчал… Рядом с Моникой, сзади, возвышалась горделивая фигура Ренато, бледного от гнева, со сжатыми челюстями и горящими глазами. Моника обернулась по выражению лица Хуана и в страхе отступила… Как две шпаги скрестились в воздухе взгляды братьев, но не вырвались оскорбления, которые, казалось, трепетали в зрачках обоих. Словно два разных мира столкнулись лоб в лоб, приумножая жар яда братско-вероломной крови, пока Ренато наконец не нашел самое жестокое оружие, которым можно ранить брата: презрение. И повернув голову, не обращая внимания на Хуана, он сказал Монике:
– Полагаю, бессмысленно просить тебя вернуться в наш дом…
– Совершенно бессмысленно! – взорвался Хуан, не контролируя овладевший им гнев. – Прости, что отвечаю за тебя, Моника, но мы еще женаты и нет места позору, нет надобности давать тебе развод, которого так страстно желает Ренато. Больше всего я дорожу свободой, которой ты добилась для меня, за что я благодарен тебе…
– Сегодня все против меня, но из-за этого я не падаю духом, – с неудержимой желчью признался Ренато. – Вижу, Моника, ты хочешь исполнить до конца роль примерной супруги. К несчастью, у меня нет власти помешать этому… Всегда к твоим услугам, Моника. На всякий случай, хочу сказать, что мать ждет тебя в старом доме, как и я жду в своем; несмотря ни на что, если захочешь вернуться, двери моего дома всегда открыты. Доброго вечера… – с высокомерным выражением Ренато покинул супругов и удалился быстрым шагом.
– Оставь меня, Хуан, – уныло попросила Моника. – Ты уже поблагодарил меня… эту благодарность я не заслуживаю, поскольку не выполнила свой долг…
– Что с тобой? – больно удивился Хуан. – Значит, на суде ты говорила потому, что считала долгом восстановить справедливость? Значит, ты встала на мою сторону, но против Ренато, по велению совести, а не сердца?
– Полагаю, для тебя это одно и то же.
– Не одно и то же, учитывая, что я так спрашиваю. Не одно и то же, когда требую… Да, я требую, чтобы ты призналась откровенно…
– Не думаю, что имеешь право требовать что-либо от меня. Наш долг оплачен… Полагаю, сегодня твоя гордость и самолюбие удовлетворены. Сегодня ты можешь не сомневаться в чувствах к женщине, которая однажды предала тебя. Ради тебя она лгала, обманывала, подкупала… Ради тебя подверглась опасности, придя даже в тюрьму, чтобы броситься в твои объятия…
– Кто тебе сказал, Моника…? Кто…? Неужели…?
– Я сама видела, но теперь это не важно, потому что это касается меня, а кому я важна? Кому я могу быть важна?
– А если ты важна мне больше всех, больше всего на свете?
– В качестве кого? Трофея? Или оружия против Ренато?
– Почему ты не забываешь Ренато? Ты не можешь произнести и двух слов, чтобы не назвать его имя?
– Это ты бросил ему вызов. Из-за ненависти, не из-за любви ты держишь меня при себе… Но знаешь ли ты, что такое любовь?
– И почему же я знаю об этом меньше, чем Ренато? Твой Ренато!
– Он не мой Ренато и никогда не будет им!
– Возможно, уже стал, возможно теперь научился любить тебя, а ты все еще вздыхаешь по нему. Но ты не будешь ему принадлежать! Никогда не будешь принадлежать! Никогда!
Бешено, в слепом гневе, как в бурные дни после вынужденной свадьбы, когда он вез ее по полям к Люциферу, говорил Хуан, сжимая сильными руками изящные запястья Моники. Прикрыв глаза, она откинула назад голову. Она чувствовала угасшие мечты, как душа переполнялась горем, но прикосновение властных и нежных, грубых и горячих рук захватило ее таким удовольствием, которого она никогда еще не чувствовала, словно ее воля разрушилась, появилось желание не думать, не говорить, снова очутиться в ужасных часах прошлого: быть трофеем в его руках. Принадлежать ему пусть печальной участью рабыни, пусть даже ее сердце разочаруется, думая, что другая владеет сердцем Хуана.
– Моника, прежде чем позволить это, я скорее убью тебя!
– Это не более, чем угрозы. Я уважаю клятву, данную у алтаря, и докажу тебе это. И хотя ей все равно, но я уважаю таинство, которое сделало его мужем сестры…
– Даже несмотря на чувства к нему, правда? Женщины, как ты, не меняются…
– А для чего меняться? Не удивляйся, потому что ты тоже не изменился. Свадьба Айме с другим стала настоящим предательством, самой жестокой насмешкой, пока ты вел борьбу на земле и на море, чтобы заполучить то, что смог бы предложить ей… Коварство было чернее некуда, когда она имела тебя в любовниках, будучи невестой Ренато… И тем не менее, твое сердце все простило…
– Я должен простить, по крайней мере потому, что она продолжает любить меня!
– И ты доволен этой любовью?
– Тебя интересует, что я чувствую? Тебя волнует правда?
– На самом деле, думаю, меня ничего не волнует… полагаю, я ответила. В самом деле, кому могут быть интересны мои чувства? Когда они вообще волновали тебя?
– Никогда… никогда и ничто меня не волновало, – прокомментировал саркастически Хуан. Поздравляю тебя с чудесной интуицией… Когда такого человека, как я, интересует женщина, то он теряет ее – это момент слабости, когда он проигрывает сражение. Таким мужчинам, как я, женщины не могут дать ничего, кроме часа удовольствия… Ты, нет… Не беспокойся, потому что ты законная жена, единственное законное, что есть в моей жалкой жизни. У меня нет ни малейшего понятия, как должен разговаривать мужчина со своей законной женой… Думаю, с огромным уважением и холодностью... Я должен кланяться, уступать дорогу и спрашивать с изысканной вежливостью: Куда ты хочешь поехать, дорогая, когда мы выйдем из суда? Этого ты ждешь от меня? Эти формальности тебе нужны?
Моника чувствовала, что щеки покраснели, она подняла голову, преодолевая свою боль силой гордости. Она не хотела, чтобы он видел ее взволнованной или плачущей; не хотела, чтобы грустный секрет любви сбежал с ее губ, это было бы преступлением в мрачном зале суда… С раненым достоинством, сжигаемая досадой ревности, она сжала губы и молчала, молчала, пока он снова не спросил, источая жестокую и насмешливую желчь разочарования:
– Так вот, я начал вежливо: Куда мне следует отвезти тебя, Моника? В наш плавающий свинарник, который, надеюсь, будет возвращен нам, или ты предпочитаешь элегантный постой, предоставляемый в тавернах порта? Все это не достойно дамы, но…
– Отвези меня в Монастырь Сестер Воплощенного Слова!
16.
– Сестра монахиня, сделайте милость, немедленно сообщите обо мне отцу Вивье и Матери-Настоятельнице. Скажите, что вернулась Моника де Мольнар. Побыстрее, сестра, пожалуйста… я не могу слишком долго ждать.
Голос трепетал от боли и спешки, Моника говорила со старой монашкой, которая не могла отвести в сторону удивленных глаз. Скрытая дверца открылась, и по знаку монахини Моника спустилась вниз через маленький порог, отделяющий мир и монастырь. Она чувствовала непреодолимое желание повернуть голову, удостовериться, посмотреть на лицо Хуана Дьявола, который стоял там, скрестив руки, остановив на ней взгляд… Но она не уступила искушению, лишь печально вздохнула, будто ей не хватало воздуха, и чуть пошатываясь, шагнула, не чувствуя под собой земли, а Хуан, сжав губы, закрыл за ней маленькую дверцу решетки, хрупкий символ стены, что воздвиглась между ними.
– Хуан… Хуан, ты объяснишь наконец?
– Не думаю, что нужно что-либо объяснять, Ноэль. Пора отправляться…
– Без нее? Оставив жену в монастыре?
– Потому что она так хотела.
– Ладно, ладно… давай разберемся. Когда закончился суд, я подошел поздравить тебя, ты сказал, что обязан всем Монике. Возможно ты говорил с легкой неблагодарностью, но любовь все прощает, и нельзя не признать, что в суде она была великолепна…
– Она исполнила моральный долг, полагая, что мы будем в расчете… А так как мы в расчете, то она не обязана оставаться со мной. Эту правду вы, вероятно, уже знаете.
– Я лишь знаю, что бедная девочка страдала, как приговоренная… когда ступила на землю Мартиники, первое, что она произнесла – твое имя; обезумевшая, она прибежала ко мне, с глазами, полными слез, и просила только об одном: увидеть тебя ночью, поговорить с тобой, Хуан. Ее не пугали трудности. Вопреки всей логике, против воли Ренато, нам удалось проскочить через охрану Форта. Используя деньги и связи, она добралась до твоей камеры накануне первого дня суда…
– Но она не пришла… ее не было, – возразил Хуан, глубоко заинтересованный. – Все это осталось лишь добрым, безуспешным намерением…
– Она не дошла до твоей камеры, потому что место было уже занято. Там была другая женщина. Моника видела ее собственными глазами.
– Не может быть! – воскликнул изумленный Хуан.
– Так и было. Я был рядом и видел, как она подошла к решетке, посмотрела внутрь и взволнованно отошла. Она сказала Ренато, что речь идет об адвокате, но потом, наедине со мной… Она не назвала никого, да и не нужно было. Я хорошо знаю мир, и знаю на что способны женщины, подобные Айме.
– Не может быть…!
– Но это так. Одним махом были разрушены ее иллюзии, воспоминания… Было благородно заявлять в твою пользу, в то время как в ее душе царила смерть…
– Боюсь, вы наивны, Ноэль, – произнес Хуан недоверчиво. – Моника – замечательная женщина… я же не буду торговаться привычками, мужеством, прямотой, верностью… Но она не любит меня, никогда не любила. Или она сказала, что любит?
– Ну, конкретно словами, не сказала… Но нужно учитывать ее унижение и разочарование… Она, как жена…
– Как жена? Нет, Ноэль, Моника никогда не была моей женой. Женщина, которую мне законно вручили в Кампо Реаль, которую я силой посадил на коня, продолжает быть сеньоритой де Мольнар.
Горестное выражение исказило губы Хуана. Старый нотариус смущенно посмотрел на него, сбитый с толку, но Хуан резко отреагировал, вцепившись в его плечо широкой и сильной рукой, как когтями, угрожая:
– Хорошо подумайте о том, что говорите; именно вы, ваш поступок может стоить очень дорого, потому что я способен…!
– Сними руку с плеча, ты сейчас его сломаешь, и хватит уже говорить глупости, – прервал Ноэль с притворным раздражением. – Я не буду повторять меня не касающееся, и меня не страшат твои глупые угрозы. Ты так вел себя с ней?
– Она была больна, почти умирала. Лихорадка мучила ее несколько дней. В течение нескольких недель она не приходила в себя. Когда она вернулась к жизни, моя пьяная ненависть уже прошла, и она была лишь бедной, нежной и хрупкой, как цветок, женщиной… ласточкой с надорванными крыльями, упавшей на палубу моего корабля…
Старый нотариус опустил голову. Какой-то странный комок в горле не давал ему говорить, слезы застилали усталые глаза, когда он проговорил:
– Однако ты странный тип, Хуан.
– Почему? – опроверг Хуан с обманчивым равнодушием. – Это не достоинство. Какое мне дело до еще одной женщины? Женщины, которая любит другого…
– Которая любит другого? Я совершенно уверен, что это ты.
– Я слышал это из ее уст много раз. Я пытался помочь ей вырваться из этой нездоровой любви. Вот уже час, как я понял, что любовь еще есть. Любовь, которая ужасает, пугает, унижает, но от которой она не может освободиться.
– Я бы поклялся, что она любит тебя, плакала о тебе, когда я увидел ее в одиночестве у скал, неподалеку от ее старого дома. Конечно, она сказала, что нет, но… – он мгновение сомневался, а затем медленно пробормотал: – Хочешь сказать, что Моника любит Ренато?
– Да, Ноэль, не хотелось бы говорить; но вы уже сказали и бесполезно возвращать назад слова. Не из-за бедняка Хуана, а из-за кабальеро Д`Отремон Моника де Мольнар хочет похоронить молодость в этих стенах и спрятать красоту в сумраке монастыря.
– Благодарю вас, что вы сразу же приняли меня, матушка…
– Конечно же. Этот смиренный монастырь – твой дом… Но сестра монахиня сказала, что тебя сопровождал муж и нотариус… Где же они? Почему не прошли?
– Они проводили меня. Нотариус Педро Ноэль, как друг. Я попросила мужа привезти меня сюда, и он удовлетворил мою просьбу. Он мог этого не делать… Мог оставить посреди улицы или заставить пойти с ним туда, где он поселится: в тавернах порта. Но для этого нужно, чтобы он действительно считал меня женой, которую любит… Я мало значу для него… Это правда… Думаю, он не способен причинить мне вред, потому что не злодей… Он способен чувствовать ко мне жалость, потому что его сердце сочувствует всем страдающим, даже если он не хочет этого признавать… Полагаю, он вежливо проводил меня до этой двери, потому что в его душе есть чувство благородства и достоинства… Но не более, матушка, совершенно ничего…
Моника закрыла лицо руками; как подкошенная, она упала на широкую монашескую табуретку, стоящую рядом с прибранным письменным столом матери-настоятельницы, а та смотрела на нее с печальным удивлением, ласково провела бледной рукой по светлым и шелковистым волосам страдалицы, пытаясь утешить:
– Дочка… дочка, успокойся… Ты вне себя, словно обезумела…
– Матушка, я самое несчастное создание на земле!
– Не говори так. Преувеличивать нашу боль – грех. Тысячи, миллионы созданий бесконечно больше страдают, чем ты в эти минуты…
– Возможно, но я не могу больше. Если бы вы знали…
– Я знаю, дочка, знаю. Мне рассказали… Эта история дошла до нас, и с тех пор, как мне рассказали о твоей странной свадьбе, каждый день я надеялась, что мне удастся увидеть тебя и узнать правду из твоих уст… Ты сказала, что твой муж не злодей…
– Да, матушка… Он, который казался мне врагом, наверное, был единственным другом, который ходил по этой земле!
– Но в таком случае, дочка, какие же твои беды?
– Он хороший, великодушный… Сначала он чувствовал ко мне ненависть и презрение; гораздо позже сострадание, когда увидел меня несчастной. Теперь… теперь не чувствует ничего… Разве что некоторую благодарность… не более, а возможно, оскорбительную жалость, которая причиняет нам страдания, которые мы не понимаем…
– Ну… Но эти чувства не могут оскорблять и вредить тебе…
– Они оскорбляют и причиняют мне боль, рвут душу, потому что он любит другую! Любит безумно, с безудержной страстью, греховным безумием; любит ее, несмотря ни на кого и ни на что; любит, несмотря на ее предательство и подлость; любит, зная, что она никогда не будет принадлежать ему; любит, зная, что у нее нет сердца, и ищет ее губы, несмотря на то, что пьет яд с каждым поцелуем…
– Но… но это ужасно, – смутилась настоятельница. – Это… это не любовь, дочка… Это не что иное, как адская ловушка… Это пройдет… пройдет…
– Нет, матушка, не пройдет… Оно сильнее и наполняет его жизнь. Он любит самую обманчивую, притворную, трусливую и предательскую женщину, и его любовь навсегда… он любит ее всей душой…
– А ты…?
– Я люблю его точно также, матушка! Люблю безумно, слепо, самой сумасшедшей и греховной любовью… но лучше я тысячу раз умру, чем признаюсь ему в этом!
Моника рыдала, закрыв лицо руками, словно наконец прорвалась сдерживаемая плотина… Она плакала, а настоятельница молчала, позволяя излиться слезам, и затем произнесла:
– И почему же любовь должна быть безумна, дочь моя? Разве речь идет не о твоем муже? Разве ты не дала согласие у алтаря, не поклялась следовать за ним, любить и уважать его? Ты не выполнишь священную клятву, подарив ему это чувство?
– Но он не любит меня, матушка. Вы не знаете ужасных обстоятельств нашей свадьбы. Нас увлек бурный поток страстей, и он не был виноват в этом. Я тоже согласилась и позволила, чтобы таинство осквернилось тем, что я испытывала к нему ужас, страх, почти ненависть… Да, думаю, ненависть была чувством, вдохновившем меня. Потом же все изменилось…
– Что заставило тебя измениться?
– Я и сама не могу объяснить, матушка. Возможно, доброта и жалость Хуана… Не знаю, почему я полюбила его, не знаю, когда… Возможно, потому, что есть в нем все, что может овладеть сердцем женщины: потому что он сильный, красивый, мужественный и здоровый; потому что душа его исполнена благородства; потому что его жизнь исполнена боли; потому что особенности его души заставляют смотреть на него, как на драгоценный камень, упавший в уличную грязь; и пусть даже я никогда не слышала, как он молится, но его доброта к несчастным была близка Богу…
– Тогда в твоей любви есть один грех: высокомерие. Высокомерие, с которым ты предпочитаешь умереть тысячи раз, но не признавать этого.
– Он бы посмеялся над моей любовью…
– Если он такой, каким ты его описываешь, то он не сделает этого. И в крайнем случае, от всего сердца предложи Богу свое унижение.
– Это невозможно, матушка. В этом мире невозможно. Вы под защитой облачений, в тени монастыря, смотрите на вещи иначе…
– Везде можно служить Богу, дочь моя, и предложить ему жертву за наши грехи. А твой грех гордыни…
– Это не только гордыня, матушка, это скромность, достоинство… Не знаю, матушка, это выше моих сил, словно моя судьба предрешена, словно путь мне уже уготован. В моем сердце любовь рождается для того, чтобы иссохнуть в одиночестве, плакать горькими слезами… Он не любит меня, матушка… Когда я сказала ему проводить меня, он сделал это, полагая, что я не соглашусь; когда я попросила его привезти меня сюда, то он не задавал вопросов, на сколько дней или на всю жизнь оставляет меня в святых стенах. Он хотел лишь избавиться от меня; он казался нетерпеливым, раздраженным, жаждущим вновь получить свободу, которую у него отняло мое присутствие.
– В любом случае, ты его жена, и твой долг быть рядом с ним. Ты должна ждать его там, куда он может вернуться за тобой, не в монастыре, а в своем доме…
– Дом не только мой. Прежде всего он принадлежит моей матери и сестре. Туда приходят люди, которых я не хочу и не могу видеть, матушка. В этом доме меня сведут с ума, пока я не забуду, что христианка…
– Успокойся, успокойся… Здесь всегда твой дом, но не так, как раньше. Ты замужем, у тебя есть неотвратный долг в миру…
– Я не могу вернуться к родственникам. Моя мать ненавидит Хуана… она в числе союзниц Ренато, которого она воодушевила, когда со слезами на глазах просила его сделать все возможное, чтобы освободить меня от брака, который внушает ей ужас. А моя сестра… сестра… Нет, матушка, я не могу видеть сестру!
– Послушай, дочь моя. Независимо от людей и дома, у тебя есть возможность порядочно жить одной. Твое приданое хранится здесь, по воле отца. Когда мне сказали, что ты приехала с мужем и нотариусом, я решила, что ты приехала за ним. Это совершенно законно, деньги принадлежат тебе…
– Действительно, мне придется его забрать; но на самом деле, оно уже не мое. Оно послужит гарантии долга, долга, который я заплачу в любом случае. Матушка, мне нужно ваше обещание и обещание отца Вивье. Когда некоторое время назад я вышла отсюда, чтобы доказать свое призвание, вы сказали, что если однажды я вернусь сюда раненая, разбитая, бессильная, чтобы бороться, страдать, то вы откроете двери этого дома… Если вы не примете, откажетесь от меня…
– Мы не отказываемся от тебя. Если ты так чувствуешь, оставайся, и да пребудет покой в твоей душе…
– Хуан, прежде чем ты выпьешь этот стакан с ядом, мне хотелось бы, чтобы ты рассказал, что с тобой случилось, отчего так печален…
Твердая рука старого нотариуса задержала полный стакан рома, помешав Хуану поднести его к губам, пронзительные глаза нотариуса быстро заморгали, словно хотели проникнуть в самую глубину мыслей Хуана, скрывавшихся за волнистыми волосами, проникнуть в большие итальянские глаза, надменные и потрясающие, полные боли и мрака…
– Вы еще спрашиваете, что со мной? То, что происходит со мной всегда?
– О том, что было всегда, не будем говорить, будем говорить о том, что происходит сейчас. Разве из судебного процесса ты не вышел победителем, процесса всех бедняков? Разве тебе не сообщили, что завтра шхуна в твоем распоряжении, что не нужно платить ни сентаво, потому что присяжные сказали «не виновен», отклонили приговор, аннулировали запрет на собственность и очистили тебя от позорного пятна?
– Да. И что?
– Когда ты приехал из таинственного путешествия, не такого уж и таинственного, разве не ты сказал, что у тебя достаточно денег, чтобы изменить жизнь? Разве не ты говорил о рыбной ловле? Не собирался построить дом на Мысе Дьявола?
– Ба! Лучше не говорить об этом. Я чувствую не гнев, не ненависть, а отвращение…
– Утихомирь свое отвращение, оставь ром и послушай. Ты женат; теперь женат. Не кажется ли тебе, что замысел подходит как нельзя лучше для твоего нового семейного положения?
– Я женат на женщине, которая меня не любит и никогда не любила… Пожалуйста, хватит уже! Я пришел сюда забыть обо всем, потопить в роме последний след прошлого…
– Почему бы тебе не приблизиться к душе Моники? Или, как тебе предпочтительней – к сердцу…
– Оно занято. Переполнено образом другого мужчины, ее терзают угрызения совести любить его, потому что для нее это смертный грех. Она страдает, как осужденная, корчится в языках адского пламени, а я не настолько самоотвержен, чтобы выдерживать муки любви по другому человеку.
– Хочешь сказать, что признаешь, что Моника чрезвычайно интересует тебя?
– Я ничего не признаю! Оставьте меня в покое! Я предлагаю вам выпить, и не устраивать церемоний, которых мне хватает, и которых я не хочу слушать, – жестко отверг Хуан; но сразу же обуздал себя и тоном мягкой печали, извинился: – Я благодарен вам за добрую волю, Ноэль, но не настаивайте, не поднимайте снова в моей душе эту горечь, не настаивайте на правде…
– А почему нет, сын мой?
– Вы думаете, я не хотел приблизиться к душе Моники? Думаете, мне было не жаль ее мучений, я не прекращал мечтать, что наконец смогу разорвать цепи проклятой любви, что мои руки, слова, молчаливое восхищение сотворят чудо?
– Ты делал все это?
– Да, Ноэль, сделал все, и потерпел неудачу. А знаете почему? Потому что Моника де Мольнар не может любить Хуана Дьявола. Она смогла выйти за него замуж в припадке безумия; могла даже умереть за него, если бы было нужно, погасила бы долг, за который ее гордость заставляет расплачиваться. Но любить, делить с ним жизнь – а это все равно, что чувствовать его рядом… нет, Ноэль…
– Думаю, ты совершенно ошибаешься относительно этой девочки. У нее нет предубеждений. А если и есть, то разорви их силой, которая у тебя есть для этого; и более того: разорви невозможную любовь, вытащи ее из этого ада, вынеси ее на руках и спаси… спаси против себя самой… Ты смог бы это сделать, Хуан, это твоя жена и…
– Нет, Ноэль, она может кричать перед судом, но не чувствует этого внутри. Я не более, чем изгнанник, везде отвергнутый. У меня нет права воспользоваться даже именем матери. За кем замужем Моника де Мольнар? Ни за кем, Ноэль, ни за кем…
Неожиданно возбужденный, с искрящимися глазами, Хуан говорил наконец горькую правду… Взгляд нотариуса, глубокий, понятливый, исполненный симпатии и дружелюбия, прорвал в нем мощный поток плотины:
– Я согласился жениться на Монике, потому что ненавидел, потому что ненавидел в ней все, что обижало и позорило меня с детства… Понимаете? Она была местью… Ненавидя ее, я смог бы держать ее у себя; ненавидя, мог чувствовать удовольствие, необходимость сильнее завязать узел, который бы нас свя… увлечь ее в пропасть, унести в свою грязь, породить детей, как я, у которых не было бы законного имени, чтобы регистрировать… Но я не возненавидел ее, как я мог сделать ей такое зло? Она родилась для другого мира, других вещей. Ради нее, и только ради нее я верил, что должен существовать этот мир, который я ненавижу, который хотел бы разрушить и уничтожить: мир чистых людей, незапятнанных, незатененных…
– В этом ты ошибаешься, Хуан. Есть тени и пятна даже в самом восхитительном сердце. Твоя сумасшедшая любовь слишком возвышает ее. Она тоже сотворена из глины, так как любит того, кого не должна любить…
– И какими только страданиями она не поплатилась за любовь, которую ее совесть называла преступной! Разве не ради него она с детства отказалась от радостей жизни? Подойдите, посмотрите. Вы видите эти стены перед собой. Эти стены мрачны так же, как и стены тюрьмы…
Он потащил нотариуса к дверям таверны, спрятанной между поворотом двух улочек, откуда тот смог увидеть массивное здание: монастырь монахинь Воплощенного Слова. Каменный блок, с окнами, защищенными двойной решеткой, огражденный никогда не открывающимся деревянным забором, со столетними стенами, широкими и глухими, как крепость…
– Это хуже тюрьмы – это могила, Ноэль. И тем не менее, она захотела вернуться туда, захотела замкнуться в этих стенах после того, как увидела со мной солнце, море, голубое небо и свободу…
– Но ты не говорил ей о солнце и небе. Ты говорил о тавернах порта…
– Это мой мир, как тот мир принадлежит ей. Мы родились в разных мирах… Случайность столкнула нас на мгновение…
– А твоя воля может связать навсегда. Почему же ты не хочешь попробовать?
– Что? Тащиться на коленях к ее ногам? Заявить о правах, которые мне предоставили, которые хуже милостыни? Нет, Ноэль. Я могу быть бандитом, пиратом, изгоем, но не попрошайкой…
– Ты разрешишь мне поговорить с Моникой?
– Нет! Ни вы и никто не будет говорить с ней от моего имени. Ни ей и никому вы не расскажете то, что я рассказал вам, иначе вы предадите доверие, которое я испытываю к вам. Будет горько, если это будете вы, единственный, кому я доверяю.
– Хуан, дорогой, послушай, пойми, – растрогался Ноэль. – Я стар и знаю жизнь без романтики, без лести… В мире побеждают сильные, отважные, и ты такой. Разве тебе не доказали уже события? Если бы ты хотел бороться…
– Я победил бы всех, но не ее. Можно побороть штормы, укрощать море, взбираться на горы, сражаться против людей, пока не победишь, но нельзя завоевать сердце женщины силой…
– Женщина любит мужчину за силу, как мужчина любит женщину за нежность и красоту. Говоришь, она очень гордая? Почему бы тогда не подняться до нее? Ты дорого стоишь, можешь стать примером, если пожелаешь.
– Ладно… Правитель… Хуан Дьявол… – усмехнулся саркастически Хуан.
– Почему нет? Другие делают. Деревья вырастают высокими, когда рождаются в глубинах леса. До сих пор ты доказывал свою храбрость, презирая мир. Докажи, завоюй его и поставь у своих ног…
– Пока она надевает облачение? Нет, Ноэль, я оставил ее в монастыре. Я заберу завтра корабль и уеду навсегда… Море огромно для моряков без курса!
– Как пожелаешь. Это называется выиграть, чтобы проиграть. Но хочешь я скажу тебе одну вещь? Тогда не стоило сталкиваться с Ренато. В конце концов, ты удовлетворишь его. Знаешь, что хуже приговора, который мог бы тебя запереть за решеткой? Изгнание… Это было бы наихудшим наказанием, которое потребовал бы для тебя Ренато, и меня не удивит, если сейчас донья София Д`Отремон строит козни с губернатором о подписании указа, по которому тебя выдворят с острова, даже после того, как оправдали.
– Думаете, они способны?
– Ну… им будет нетрудно это сделать… Как только узнают, что ты добровольно покинул жену…
– Я не оставлял ее! Я предоставил ей свободу делать, что она хочет. Этого она желает. По причине благородства, верности, обязательства она была со мной… Вот я и уступил…
– Ты сказал публично, что должен убить себя, чтобы разъединиться с ней…
– Меня обмануло ее поведение на суде… – на время он остановился, и с внезапным гневом продолжил высокомерно: – Но услышав от вас, что Д`Отремон плетут интриги, чтобы изгнать меня… Прежде чем уехать, я отыщу Ренато и скажу ему в лицо…
– Что оставил Монику…
– Вы хотите свести меня с ума? – рассердился Хуан.
– Хочу, чтобы ты взял штурвал, как взял его у береговой охраны, чтобы избежать кораблекрушения. Тебя не волновало, что за сотни миль ты был за пределами курса, не волновало, что двигатели не работают, что дует ураган, подталкивающий тебя в пропасть. Ты взял командование, импровизировал с парусами, нашел курс, избежал яростных ветров… и не было на корабле женщины, которую ты любишь.
– Это правда, все это правда. Но я хотел приехать, взглянуть на нее, узнать, правдой или ложью был тот свет в ее глазах.
– А теперь не хочешь знать? Хуан, снова спрашиваю, хотел бы ты зваться Ноэль?
– Я с честью отказался, но не думайте, что не сумел бы отблагодарить вас.
– Тогда мне было больно. Сегодня я думаю, что у тебя была причина отказаться. Мало стоит мое имя для мужчины такой отваги. Есть два вида мужчин, Хуан: те, которым имена дают, и те, которые их наследуют. Почему бы не сделать его своим? Все уже почти сделано. Зваться Дьяволом – это то же самое, что называть Долину, Море, или Гору, и если мы будем искать, откуда произошли эти названия, то придем туда, к клочку земли, который дал тебе имя Мыс Дьявола…
– Возможно, вы правы…
Хуан встал, отставив в сторону бутылку и стакан, снова подошел к двери, чтобы посмотреть на мрачные стены монастыря. Затем пошел вниз по улице, куда последовал за ним Педро Ноэль с надеждой в глазах…
17.
– Ренато… Ренато… открой! Ты слышишь? Ренато…!
Нажав на задвижку, дверь, которую Айме считала запертой, поддалась. Она окинула быстрым взглядом огромную библиотеку, пока не обнаружила в противоположном конце элегантную фигуру Ренато. Тот стоял спиной к комнате, прислонившись к оконной раме с видом на внутренний двор, смотря и не видя сквозь деревянные решетки. Он казался погруженным в горькие мысли, мрачные и отсутствующие; почувствовав приближение женщины, его брови с неудовольствием приподнялись.
– Я могу поговорить с тобой? Полагаю, я ничем не побеспокою тебя…
– Я хочу побыть один, Айме. Ты не понимаешь?
– А я наоборот всегда одна и сыта этим по горло; думаю, ты мог бы понять. Я знаю, что ты в бешенстве, не хочешь видеть и слышать меня, в глубине души ты возлагаешь всю вину на меня за прошлое.
– О, ты пытаешься вывести меня?
– Ты разбиваешь мне сердце равнодушием, мучаешь неприязнью и холодностью… Я не хочу постоянно завоевывать твою любовь…! Полюби меня снова, мой Ренато, полюби!
Айме обвила шею Ренато, пытаясь поцеловать огненным поцелуем. Битва началась, сражение ей нужно было выиграть, чтобы почувствовать себя уверенно, чтобы смочь гордо стоять под крышей дома Д`Отремон. Тот зря обещанный ребенок, которого в самом деле необходимо отдать в руки Ренато… Ребенок, ожидание которого подчинило разум и гордость Софии… Ребенок непременно должен жить в ней, а его до сих пор нет внутри… Ребенок, без которого будет потеряно для нее все. Чтобы достичь цели, нужно победить неприязнь Ренато, сломать стену льда, воздвигнутую вокруг него, завоевать его страсть хотя бы на час… на час, чтобы снова почувствовать его в объятиях… Но Ренато мягко и холодно отверг ее:
