Текст книги "Моника 2 часть"
Автор книги: Каридад Адамс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
– Нет! Нет, Ренато! – прервала Моника, приблизившись, совершенно вне себя. – Ты не сделаешь этого… не скажет твой рот… не попросит наказания для Хуана!
– Тишина… Тишина! – рассердился председатель. – Хватит! Я очищу зал! Сеньора Мольнар, в качестве свидетеля вам запрещено быть в зале. Пройдите в зал для свидетелей, или я арестую вас за неуважение властям.
– Нет! – запротестовал Ренато.
– Никто не может прерывать судебный порядок. Будете говорить в свое время, когда вас спросят. И если вы должны сказать что-либо в защиту обвиняемого…
– Это самый благородный человек на земле! Если вы представляете собой правосудие, то не можете обвинять его!
Единогласный крик пробежал по залу. Судьи и присяжные встали; охрана с ружьями задерживала народ, который пытался выскочить на помост. Неспособная сдерживаться, Моника встала перед судом, приблизилась к Хуану, повернувшись к Ренато… По энергичному жесту председателя, судебный пристав приблизился, но не осмелился ее тронуть. Он остановился перед ней, неподвижный, как и остальные; перешептывания и голоса ослабели, неожиданно возник жадный интерес к услышанным словам:
– Сеньоры судьи, присяжные, вы не можете приговорить Хуана! Необходимо судить, дабы не совершить новой жестокости… Ради Бога, послушайте. Вы накажете его за великодушие? Милосердие? За защиту тех, у кого ничего нет? За помощь беззащитным? Нет! Правосудие не может наказывать за борьбу, защиту своей жизни и жизни других несчастных, за борьбу с варварством, что помог сбежавшему ребенку, за ранения при самозащите от подлеца, которого зовут Бенхамин Дюваль…
– Сеньора Мольнар, хватит… Хватит! – осудил председатель. – Вы взяли на себя роль адвоката, и нельзя выслушивать подобное. Здесь слушаются не аргументы, а факты, которые дадут вам право говорить.
– Я немедленно предоставлю вам факты. Только умоляю сеньоров присяжных быть менее жестокими с Хуаном, чья судьба с детства была к нему сурова. К тому же, его ошибки, преступления, обвинения, предъявленные ему, случились в основном в других странах, где другие законы…
– Свидетель забывает, что основные обвинения, помимо ссоры с Бенхамином Дювалем, невыполнение обещания выплачивать компенсацию, посредством которой тот отозвал свой иск, – напомнил председатель. – Злоупотребление доверием, что значит, он вышел из порта на корабле до того, как удовлетворил долг, за который его обвиняет сегодня сеньор Ренато Д`Отремон и Валуа…
– Я как раз собиралась подойти к этому вопросу, сеньор председатель, – прервала Моника. – Форма, в которой арестовали Хуана: отсутствие связи с внешним миром вплоть до настоящего момента, помешали мне переброситься с ним даже словом. Я разделяю с ним бескорыстие, искреннее презрение к деньгам: у женщины, на которой он женился в Кампо Реаль, есть наследство. Подарок скромный. С ним гарантирую на суде, что долг будет оплачен. Даю торжественное обещание присутствующим здесь выплатить все до последнего сентаво, и надеюсь, этого будет достаточно, чтобы освободиться от обвинения в злоупотреблении доверием.
– Могу ли я задать вопрос свидетельнице? – добавил Ренато. – Только один вопрос свидетельнице, прежде чем она заявит под присягой, что также по причине доброты Хуана Дьявола умоляла доктора Фабера написать матери, попросив помощи, поддержки, чтобы сбежать со шхуны Люцифер, где была удержана против предписания доктора, несмотря на то, что была тяжело больна.
– Я никогда не просила доктора Фабера писать в такой манере матери или еще кому-либо, – решительно отвергла Моника. – Я лишь попросила сообщить ей, что жива. Клянусь, это была моя просьба к доктору Фаберу.
– Предположим, что доктор действовал по своей инициативе, не считаясь с пожеланиями соотечественницы, находившейся на жалком корабле, крайне возмутился и решил пойти дальше. Разве эти факты не являются достаточными, чтобы опровергнуть притворную доброту Хуана Дьявола?
– Я лишь благодарна ему за поездку. Я сознательно приняла его бедность. И никакой суд не может обвинить его, если его не обвиняю я, никто не может поддерживать против него иск, ели его отвергаю я. Считаю долгом ответить глубочайшей благодарностью обвиняемому, и во имя глубокой благодарности…
Она замолчала, чувствуя, что силы покинули ее, но твердая рука ее поддерживала. Рядом с ней стоял Ренато, который воспользовался моментом и повернулся к суду:
– Мне очень больно заставлять свидетельницу затрагивать интимные вопросы; очень жаль выставлять на всеобщее обозрение то, что касается чести моей семьи; когда дело доходит до такой крайности, следует выпивать все до последней горькой капли. Публично, принимая новую на себя должность прокурора, которого прервали, прошу сеньоров присяжных вынести вердикт виновности, чтобы председатель суда применил более строгое наказание, отмеченное в законе для доказанных обвинений и признанных самим обвиняемым, и доказанных свидетелями. Прошу самого сурового наказания, которое есть в кодексе, чтобы защитить общество от того, кто его злословит и нападает, чтобы подать пример тем, кто хотел бы следовать по его стопам, в пользу женщины, которую я, к сожалению, законно отдал в его руки. Если она, в своем бесконечном благородстве, настаивает быть его законной женой, прошу сеньоров присяжных и судей помочь мне исправить большую ошибку, чтобы почувствовать себя честным человеком.
Последовала торжественная тишина. Не имея сил, чтобы остановить его еще раз, Моника отошла на несколько шагов. Теперь она была рядом с Хуаном, но едва могла на него смотреть; перед глазами словно вертелся вихрь, в голове стучали удары молотка. Снова, как в то ужасное путешествие до берега, когда она думала, что живет в каком-то адском кошмаре; для нее голоса звучали громче, взрывались, пронизывая сотней стрел тоски, ударяя словно хлыстами…
– Обвиняемый может говорить в свою защиту или принять сторону защиты на суде. – провозгласил председатель.
– Благодарю защитника и суд, – иронично произнес Хуан. – Моей единственной защитой было бы отрицать правду, а я признавал ее. Ничего не стоят причины, из-за которых я сделал то, что сделал, как прекрасно выразился сеньор личный обвинитель. Я презираю деньги, презираю и ненавижу всей душой, по крайней мере до сих пор. Возможно, из-за отвращения видеть, что деньги – цена всего, возможно из-за отвращения смотреть на тех, кто цепляется за них, и становится еще ненасытнее, исполнен желания нагрести как можно больше золота в свои сундуки. Не из-за приданого я просил стать женой Монику де Мольнар. Мужчины моего класса женятся не на приданом, а на женщинах. И если весь этот процесс, как только что заявил Ренато Д`Отремон, не имеет никакой другой цели, как вырвать женщину, которая законно принадлежит мне, то отвечу, что ему никогда это не удастся, если только он не наймет убийцу, чтобы покончить со мной!
– Тишина… Тишина! – кричал председатель над возгласами, которые вызвали последние слова Хуана. – Заседание приостанавливается. Двадцать минут покоя до того, как будут услышаны свидетели снятия обвинений. Покинуть зал!
Хуан напрасно пытался повернуться к Монике. Два жандарма преградили ему путь, другие подталкивали его к длинному проходу. В его руках была записка, переданная Чарльзом Бриттоном. Пока он шел с четырьмя вооруженными, он открыл ее и жадно прочел. Только несколько слов, безумных и страстных слов любви, поколебавших его сомнения. Это была записка от женщины, написанная крупными и неравномерными буквами. Не было знака, подписи, он не мог вспомнить, где видел этот почерк, но тонкий аромат духов, которым дышала бумага, словно враз возник в его памяти, и он злобно смял его, выбросил, и как лунатик, пошел прочь…
Моника последовала за Хуаном. Она освободилась от рук Ренато, уклонилась от швейцара, пытающегося остановить ее. Она с тревогой бежала, с желанием догнать, перекинуться хоть словом, хоть одним словом… Но было уже поздно. Обитая гвоздями дверь закрылась за последним жандармом, и она неуверенно остановилась, словно очнулась, потонувшая в кутерьме чувств, которые овладели ей… Недалеко от двери валялся маленький клочок бумаги, который она жадно подняла. Да, теперь она вспомнила, теперь была уверена, что видела этот клочок бумаги у Хуана, пока бежала, напрасно пытаясь догнать, и вздрогнула, подумав, что это могла бы быть сообщение, слово… Может быть, для нее?
Она читала снова и снова… почти не понимая. Наконец, ее рассудок прояснился. Она вспомнила почерк, хорошо знакомый запах парфюма, застрявший в горле, и прошептала с бесконечной скорбью:
– От Айме для Хуана… Для Хуана…!
Постепенно все возвращались в зал… Еще более серьезный и хмурый председатель суда, скучный и безразличный старый секретарь, нервные и тревожные двенадцать человек, выбранные из всех социальных слоев, составлявших суд присяжных…
– Суд… Возобновляется слушание. – сообщил секретарь.
Пришла дрожащая и бледная Моника, в нее вонзил глубокий и болезненно упрекающий взгляд Ренато, когда встал посреди помоста. В его поведении была свирепая решимость, будто внезапно из души вышло наружу отчаяние; словно шпора, она вонзалась в него, мучая его и древнюю гордость Д`Отремон и Валуа, смешанных в его крови…
Посреди тишины зашел Хуан. Как и Ренато, он казался затихшим и бледным; был преисполнен выражением безнадежности… выражением, которое было в двух разных лицах, словно нерушимая печать, делая их похожими на братьев…
– Прежде чем выйдут свидетели в защиту, – уведомил председатель. – Я спрашиваю вас во второй и последний раз, обвиняемый Хуан Дьявол: желаете ли вы воспользоваться помощью официального защитника, предоставляемого вам на суде?
– Нет, сеньор председатель…
– Ладно… Пусть войдут свидетели…
– Свидетели в защиту: Сегундо Дуэлос Панар… – назвал секретарь.
– Вопрос порядка, сеньор председатель, – возразил Ренато. – Сегундо Дуэлос входит в группу команды Люцифера. Можете отметить его, как работника Хуана Дьявола…
– Речь идет о сохранении свободы, сеньор Д`Отремон, – отверг председатель. – пусть даст клятву или будет осужден за лжесвидетельство, если его показания будут ложными. – и повернувшись к Сегундо, заявил: – Подойдите к месту свидетелей… Вы отдаете себе отчет в ответственности, которую берете на себя, если будете лгать, свидетель?
– Да, сеньор… конечно… Но мне не нужно лгать, чтобы защитить Хуана Дьявола…
– Хорошо… Вы клянетесь говорить правду, всю правду, и только правду касательно всех заданных вопросов? Отвечайте: «Да, клянусь». И положите руку, чтобы поклясться…
– Да, клянусь…
– Опустите руку и скажите, знаете ли вы обвиняемого Хуана Дьявола… Все, что можете сказать в отрицание обвинений или смягчить ответственность за них. Вы присутствовали, когда произошла драка в таверне «Два брата», где был ранен Бенхамин Дюваль?
– Нет, сеньор, я никогда не был с Хуаном, когда мы прибывали в порт. Я следил за стоящей в порту шхуной, он входил и выходил, брал груз, улаживая все формальности. Затем он платил нам, иногда зарплату, иногда часть прибыли… Он щедрый и внимательный с нами… Никогда он не обманывал нас…
– Могу ли я задать вопросы свидетелю, сеньор председатель? – просил Ренато. Тот одобрил прошение, и Ренато повернулся к Сегундо: – Знаете ли вы, что большая часть груза, перевозимая Люцифером, была украдена? Помните, вы клялись под присягой…
– Ну, я никогда не спрашивал капитана, откуда груз. Не думаю, что кто-то из членов экипажа будет спрашивать, и думаю, что всякий капитан не потерпит такие вопросы…
– Вы закончили, сеньор Д`Отремон?
– Минутку, сеньор председатель. Свидетель был на Ямайке, когда был похищен Колибри. Он видел, как тот ударил наемников Ланкастер, что стрелял в бочки рома, как тот спрятал мальчика в шхуне, взяв ради собственной выгоды, и снял якорь, чтобы отчалить… Видели или нет?
– Да, видел. Но то, что ради пользы – неправда… Колибри ничего не делал на корабле или еще где-нибудь. Жизнь славного ребенка проходила в сопровождении капитана, и мне не хотелось, чтобы он стал юнгой, хотя я несколько раз просил, потому что мне было нужно…
– Какие предлоги он высказал, чтобы не предоставлять эту помощь?
– Предлоги, никакие… Он лишь сказал, что не хочет юнг на корабле… Что юнги очень страдают…
– Да, сеньор председатель, – вмешался Хуан. – Я жил юнгой в течение трех лет. Прекрасно знаю, какова участь мальчика, когда все, начиная с капитана до самого последнего моряка, могут ему приказывать, делать замечания и наказывать. Если бы я не забрал Колибри с Ямайки, то он все еще был бы рабом… Кем и был в доме Ланкастер… Сотни раз могу заверить, и Сегундо Дуэлос, который поклялся говорить правду, может подтвердить… Когда ты в первый раз увидел Колибри, Сегундо? Отвечай правду… правду!
– Он тащил груз дров, слишком тяжелый для него… Надзиратель кидал ему вслед камни, и кричал, чтобы тот поторапливался.
– Я закончил свои вопросы, – прервался Ренато, намереваясь прекратить нарастающие перешептывания. – Считаю бесполезным, сеньор председатель, повторять столь неприятный рассказ, и повторю сказанное ранее на суде: Почему Хуан Дьявол или кто-либо из его людей не заявили об этом властям? Почему он и те, кто его сопровождают, считают, что имеют право вершить правосудие своими руками? В этой несчастной истории Колибри…
– Это не более, чем слова, сеньор председатель!
Снова Моника поднялась, словно движимая неконтролируемой силой; снова встала перед судом, уклоняясь от Ренато, пытавшегося ее остановить, уже крикнув во весь голос, потому что ее совесть не могла молчать:
– Это слова… Подойди сюда, Колибри, подойди! Сеньоры судьи, сеньоры присяжные… не на словах, а на деле я покажу вам. На плоти этого ребенка отмечены следы варварства Ланкастер, и никакое слово не может сказать лучше, чем эти шрамы. – Резко она сорвала белую рубашку с Колибри, показывая ужасные следы жестокости, которая заставляла вздрагивать, наполняя глаза слезами. – Это самое ясное доказательство! Самое тяжкое обвинение против Хуана, и задача любого честного человека продолжать смотреть на это…
Моника отвела в сторону испуганного мальчика, пробежала сверкающим взглядом по замолчавшей трибуне, пораженной и взволнованной, и не глядя на Хуана, повернулась к Ренато:
– Я уже сказала на суде, что Хуан не знал о существовании моего приданого, скромного, но нетронутого… Я оплачу долг, в котором обвиняют Хуана в злоупотреблении доверием. Я сделала торжественное обещание, кредиторы присутствуют, я выплачу все, до последнего сентаво, и я верю в правосудие, не такое, какое оно для вас, сеньоры присяжные, как буква закона, наказывающая вслепую, а человеческое сочувствие, которое применяет этот закон на каждом человеке, в каждом сердце, в каждом случае… Он не сопротивляется, не хочет защищаться; но я прошу справедливости… Человеческой справедливости для обвиняемого!
– Тишина! Хватит! – взывал председатель. – Судебный пристав, попросите публику соблюдать порядок и тишину, или я решу освободить зал… А что касается вас, сеньора Мольнар, сделайте одолжение, покиньте зал. Суду нужно продолжать без перерыва…
Как сомнамбула, покидала Моника широкий зал суда, обернувшись в дверях, чтобы взглянуть на Хуана на миг… но она отвела в сторону потрясенные глаза, сжигаемая ярким огнем, показавшимся в глазах странного мужчины… Глаза, которые она всегда видела холодными и надменными, печальными и насмешливыми, отражавшими боль и грусть мира, теперь блестели жарким блеском благодарности, почти восхищения…
– Ты… здесь…!
Двинув головой, Моника сделала шаг назад. Ничто в мире не могло ударить ее так сильно, как присутствие здесь Айме, рядом с окнами, выходящими в зал суда…
– Я уже слышала, как ты защищала Хуана. Ты получила столько восхищения. И я видела, как он смотрел на тебя… Знаешь, а ты прекрасно выкручиваешься… Ты необычайно изменилась, и тебя уже нельзя назвать Святой Моникой…
– Замолчи! Хватит! Я не собираюсь тебя выносить…! – гневно выразилась Моника.
– Полагаю, тебе приходилось многое выносить. Я знаю Хуана. Он не рыцарь Круглого Стола. Наоборот… Не родилась еще женщина, которая посмеется над ним…
– Ты замолчишь наконец? Проклятая… подлая…!
– Хватит! Ты никто, чтобы меня оскорблять!
– Этого еще мало, Айме. Ты пала так низко… Что ты здесь делаешь? Что делаешь, позабыв обо всем: обязанностях, имени, клятвах… клятвы, данные тобой у подножья алтаря, которые ты полностью растоптала; что ты сделала со мной, ради жизни нашей матери?
– Но по какому праву…?
– Посмотри на эту бумажку. Узнаешь ее, да? Это ты написала… Я узнала почерк, твои духи, бесстыдную форму выражаться.
– Кто дал тебе эту бумагу? Откуда ты взяла ее? Не сомневаюсь, ты бы всей душой пожелала бы сделать мне что-нибудь, чтобы уничтожить. – высказалась Айме со свирепой насмешкой.
– Ты уничтожена своими поступками и действиями. Зачем ты пришла на суд? Почему пишешь в таком тоне Хуану, когда цена моей жертвы была равна тому, чтобы перечеркнуть твое прошлое?
– Цена твоей жертвы? Ай, сестра, мне кажется, жертва не такая уж и большая! Если нет, почему же ты так защищаешь Хуана?
– Я защищаю его потому, что он благородный и искренний, потому что у него было милосердие к моему несчастью, потому что в любом случае я его жена… Потому что спасаю тебя в конце концов, когда ты решила потопить меня там, где возможно, была моя смерть… А теперь упрекаешь, что я не умерла, сожалеешь, что человек, в чьи объятия ты кинула меня, которого бросают в звериную клетку, имеет человеческие чувства…
– Только человеческие чувства?
– А ты о чем подумала?
Айме вздохнула, чувствуя, что резко встрепенулась душа; разорвалась плотина эгоистичной радости, инстинктивной и плотской… Она почувствовала, как ослабился в горле душивший узел горькой ревности, и почти улыбнулась, видя, как дрожащая бледная Моника отступила, в Айме разгорелась лишь искра любопытства…
– В таком случае, не скажешь, почему эта записка в твоих руках?
– Мне нечего тебе сказать. Ни это и ничего, – яростно сопротивлялась Моника. –Тебя это не касается! Понимаешь? Не касается и не должно касаться! Думай, что это могло стоить тебе жизни, которая, тем не менее, снова есть у тебя.
– Хочешь, чтобы я поблагодарила тебя за то, что не донесла на меня? – издеваясь усмехнулась Айме. – Я не настолько наивная, чтобы верить, что ты будешь молчать ради меня… Ты молчишь ради него, Ренато, своего обожаемого Ренато! Он для тебя важнее всех!
– Идиотка! Дура! – вне себя противостояла Моника.
– О… замолчи… замолчи! – вдруг испугалась Айме. С внезапной тревогой она взмолилась: – Осторожнее, Моника… осторожнее, там…!
– Что? – удивилась Моника. И приглушенным голосом удивленно пробормотала: – Ренато…
Она замерла, подавив крик, чуть не вырвавшийся из горла, а удивленный и решительный Ренато Д`Отремон приближался, спрашивая:
– Что ты делаешь здесь, Айме?
– Ренато, жизнь моя, я схожу с ума в этом доме, – пыталась оправдаться Айме страдающе и лицемерно. – Одна, как говорится… с доньей Софией не о чем говорить. Когда начался суд, она заперлась в комнате и постоянно плачет. Сказала, что этот скандал убьет ее, и она права, Ренато. В ее годы, с ее гордостью… Меня ужасно расстраивает это дело. Хочу сказать, что ради дела семьи Мольнар ты делаешь подобное… Твоя мать считает, что ты не должен был делать этого…
– И я разделяю мнение доньи Софии… – Моника внезапно затихла, снова стала сдержанной и гордой, когда была одета в одежду послушницы, и притворяясь, что не видит, избегала горящего взгляда Ренато, пытавшегося оправдаться:
– Ты прекрасно знаешь, что мы выполняем долг, пытаясь исправить свои ошибки.
– Именно об этом я и говорю, – вступилась Айме с ложной наивностью. – Хотя в конце концов, мне показалось, что вред не так велик, потому что плохо или хорошо, Моника любит Хуана… Я как раз выглянула в окно, когда она защищала его с таким жаром, поставив тебя в неловкую ситуацию, Ренато…
– Моника понимает долг защищать его, несмотря ни на что, считает, что ее долг быть на стороне Хуана, потому что она замужем за ним…
– Так ты понимаешь? Хорошо хоть так… Я боялась, что ты расстроишься, рассердишься на нее… Но вижу, что нет причин. К счастью, враги общественности будут продолжать носить его на руках, как хорошие родственники среди своих…
– Что ты хочешь сказать, Айме? – спросил удивленный Ренато.
– Не знаю… не так важно. Я так нервничаю, что не знаю, что и говорю.
Нервный звон колокольчика призвал к тишине сильные пересуды, заполнившие пространство, Ренато направился к окну зала суда, сотрясаемый странным волнением; этим воспользовалась Айме. Она подошла к сестре, схватила за руку, говоря ей на ухо с отчаянной злобой, которой была полна ее интриганская душа:
– Хуан выйдет на свободу. Все присяжные, с кем мне удалось поговорить, будут на его стороне, и эта бумажка, которая так тебе мешает, была для того, чтобы поднять его дух, отвечая на другую, которую он послал мне, попросив помощи и поддержки во имя нашей любви, которую не может забыть… Я не виновата, что Хуан не может забыть меня, считает своей единственной настоящей любовью. Я должна была написать, что все еще люблю его, потому что без его любви меня не интересует ни любовь, ни свобода. Это правда… Теперь ты знаешь… А теперь, если хочешь, скажи Ренато!
Не дав времени ответить Монике, Айме побежала к Ренато, излив яд в измученное сердце сестры… Все теперь было по-другому: наивное выражение, нежные и ласковые слова, мягкое и влюбленное поведение, с каким она схватила руку Ренато, спрашивая:
– Ренато, дорогой, что там происходит?
– Это уже слишком… слишком! Педро Ноэль среди свидетелей защиты…
– Нотариус Ноэль, у вас есть что заявить?
Голос и власть председателя заставили умолкнуть шум зала, яростные комментарии, столкновение мыслей и желаний, захваченных интересом судебного разбирательства двух братьев… Негодующее возмущение заставляло смотреть друг на друга важных влиятельных персон трибуны. Жажда мести, бешеное любопытство, и что-то нездоровое сотрясало сжатую вереницу скамеек, где скопилась общественная публика. И совершенно спокойный, словно впервые в жизни решивший поставить на карту все, Педро Ноэль вертел в руках цилиндр, в неотъемлемом поношенном сюртуке, прежде чем выступить.
– Едва, сеньор председатель, мое заявление лишнее…
– В таком случае, почему вы вызвались свидетелем?
– Был момент, когда я подумал нарушить правила, но красноречивые аргументы сеньоры Мольнар были в конечном счете бесполезны. Она права: слова лишние. Нам были предоставлены факты в их суровой реальности… Страдания Колибри видны на теле мальчика, и к вашему благоразумию, сеньоры присяжные, я взываю посмотреть на этот случай с человеческим сочувствием справедливости, думаю, этого достаточно, чтобы достичь оправдательного решения, которое с нетерпением ожидает большинство, не так ли?
– Сеньор Ноэль, свидетель не может выступать в защиту, – напомнил председатель. – Если обвиняемый добровольно отказался от защиты…
– Потому, что у него есть совесть, которая не является злом, – прервал Ноэль, словно продолжая концепцию председателя. – Потому что думает, что его намерения достаточно ясные, это всем видно, и к тому же, сеньор председатель, сеньоры судья, присяжные, из-за особого склада натуры обвиняемого. Это нужно сказать перед судом. Как существуют злобные лицемеры, так существуют и лицемеры добра, и перед вами как раз характерный случай на скамье подсудимых. Вот человек благородный, щедрый и человечный, в сердце которого есть милосердие и любовь к ближнему, но он слишком ранен, унижен, чтобы показать это. Мы причинили ему много зла, чтобы он мог сказать без стыда, что все еще хороший и щедрый и продолжает любить человечество…
«» Сеньору председателю свидетель Сегундо Дуэлос рассказал насколько знал о Хуане Дьяволе, старался помочь ему оправдаться, не признавать или смягчить обвинения… Так вот, никто не может простить грехи человека, который знал с детства лишь боль. Сегундо Дуэлос с этим не был знаком. Не верю также, что глубоко его смогла узнать сеньора Мольнар, хотя о ее замечательной женской интуиции вы уже догадались. Я знал его с детства, и могу сказать, что он хороший, действительно хороший, сеньоры присяжные, несмотря на его глупости, несмотря на то, что первым критиковал его…
– Могу ли я задать вопрос свидетелю, сеньор председатель?
Все взгляды повернулись к Ренато. Тот дрожал, трясся от злобы, сдерживаемой лишь прекрасным образованием и волей, и прошел вперед, вонзая свирепый взгляд в рассеченное морщинами лицо старого нотариуса.
– Вопросы, какие хотите, сеньор Д`Отремон. – разрешил председатель.
– Он больше, чем свидетель, панегирист Хуана, доктор Ноэль, – высказался Ренато с едким сарказмом. – Нет или есть у Хуана законы или правила?
– Естественно нет, но…
– Является или нет правонарушением для общества то, что человек создает законы и следует прихотям, несмотря на все и всех, в произвольной и диктаторской форме, раздавая премии и наказания, словно у него в руках сила Бога? Это правонарушение или нет, сеньор нотариус Ноэль?
– Ну, конечно… Это не идеальная система управлять собой, но…
– Есть это или нет в случае с обвиняемым Хуаном Дьяволом?
– Я не могу отрицать, что это есть в этом случае…
– Тогда сеньоры присяжные могут вынести разумный и справедливый вердикт: Да… Обвиняемый виновен!
– Но обвиняемый не зверь, это человек из плоти и крови, – взбунтовался Ноэль в явном гневе. – И сеньоры присяжные тоже люди, как нотариусы, судьи и жандармы. И есть один момент, о котором следует упомянуть, и я задаю вопрос на этом суде: Чего добьется общество, наказав слишком несоразмерно Хуана Дьявола, если будет следовать мертвым буквам закона?
– Общество избавится от него и даст здоровый пример тем, кто хочет подражать ему, – подчеркнул Ренато высокомерно. – К тому же, это будет актом справедливости, настоящей справедливости, а не сентиментальности…
– Я скажу одно… Хуан как слепая сила… Отказываясь и раня его, общество делает его врагом, превращает его силу во зло. Поймите же сейчас, признайте его невиновным, дайте ему возможность исправить ошибки и возместить убытки, общество лишь приобретет великодушную и полезную силу…
– Возможно… Но не законными средствами. Вы человек закона, нотариус Ноэль. Поэтому еще более удивительными, нелепыми и несуразными кажутся ваши слова, и вы неприятно меня удивили. Но не важно… Вы на точных весах: с одной стороны, общество и закон; с другой – Хуан Дьявол. Кого вы выберете, доктор Ноэль?
– Я… я… – бормотал старый нотариус. – Я встану на сторону Хуана…
– Тишина! Тишина! – взывал председатель, бешено звоня в колокольчик, пытаясь утихомирить усилившийся шум. – Время для обсуждения вышло, выслушаны все свидетели. Суд закрывается. Сеньоры присяжные, можете удалиться на обсуждение. Всем покинуть зал!
Публика вломилась в зал, ожидая вердикта присяжных, которые медленно возвращались, занимая места… Судьи тоже заняли места, председатель поднял руку, призывая к тишине, и приказал:
– Секретарь, заберите вердикт присяжных, и прочтите полным голосом. А вы, обвиняемый, встаньте…
– Вот вердикт, сеньор председатель, – пробормотал секретарь. – Суд присяжных сообщает: «Перед честью и совестью, перед Богом и людьми… Нет… Обвиняемый не виновен!»
Волна бешеной радости наполнила загроможденные публикой скамейки. Странный гомон, одобрение одних, протесты других сотрясали широкую трибуну с важными персонами, почетными гостями. Буря различных эмоций пробегала с одного конца до другого, весь зал стоял на ногах, Хуан искал глазами Монику. Он видел, как она подняла дрожащие руки, словно благодарила Бога, отступая, дрожа от волнения, пока не оперлась о спинку стула, став неподвижной рядом с Ренато, пока с другой стороны его брата, превратившегося теперь в злейшего врага, не появилась другая женщина, которая однажды зажгла его сердце и плоть, которая с ложной заботливостью повернулась к Ренато, с еще большей пародией играя спектакль:
– Дорогой Ренато, не надо так беспокоиться. Такое случается, и никому до этого нет дела…
– Тихо! – просил председатель. – В соответствии с вердиктом суд полностью оправдал Хуана Дьявола, оставляя за собой право предостеречь и посоветовать ему впредь быть более благоразумным. Во исполнение воли народа, выраженной в вердикте присяжных, приказываю немедленно отпустить его на свободу, так как нет причин задерживать его… А…! Судебное разбирательство сеньора личного обвинителя закончилось…!
Все пришло в движение… Сегундо Дуэлос, Колибри, остальные члены экипажа Люцифер, лейтенант Бриттон и другие моряки Галиона с воодушевлением подбежали к Хуану и окружили его. Судьи спускались с трибун, удалялись жандармы, председатель суда пожал руку Ренато и сказал:
– Сожалею всей душой, сеньор Д`Отремон, но этого ждали все. Также сожалею, что должен присудить вам оплату судебных издержек, закон есть закон, и мы не можем принимать решения по своему усмотрению, как сеньоры присяжные.
– Я очень вам благодарен, сеньор председатель, и меня не удивили результаты. Я понимал, что иду на риск…
– И с врагом в собственном доме… – председатель бросил многозначительный взгляд в сторону Ноэля, который скрылся в толпе. Затем он обернулся к Монике, но она, казалось, не видела и не слышала, что происходит. Она оставалась неподвижной, напряженной, руки вцепились в спинку стула, и наконец, она шагнула, как во сне…
– Моника…!
Галереи опустели. Голос Хуана остановил Монику, ее пошатывало, она словно больше не могла и вот-вот должна была упасть. Он протянул руки, чтобы поддержать ее, подбежав к ней; но взглянув на нее, что-то парализовало его душу, губы задрожали:
– Моника… Я думал, ты уходишь… Считаю, что должен поблагодарить тебя, но тем не менее, не нахожу слов, чтобы выразить это. Ты была такой благородной, великодушной… Твое безумное предложение отдать приданое, и как ты говорила в мою поддержку…
– Я думаю, что все, или почти все говорили в твою пользу, Хуан. Тебе не за что меня благодарить, потому что я не сказала ничего, кроме правды…
– Но сам факт, что эта правда есть в твоем сердце, уже много значит для меня. Ты так отчетливо запомнила вечер, когда я рассказал тебе о мучениях Колибри, и ты…
– Я не забыла ни один час, проведенный с тобой, Хуан, – призналась Моника. И тут же изменившись, почти яростно произнесла: – Не думаю, что ты должен тратить время на излишнюю учтивость. Ты лучше меня знаешь, кого должен благодарить больше всех. Прибереги благодарность для нее и поблагодари ее, как она того заслуживает. Она ждет тебя...
– А…? Не знаю, кого ты имеешь в виду, Моника… Клянусь, что не понимаю…
