Текст книги "Альянс бунта (ЛП)"

Автор книги: Калли Харт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– Я продолжаю это повторять. Все будет хорошо, если я не поступлю. Эта консерватория – просто бонус. Вишенка на торте.

– Ты очень спокоен.

– Что я могу сказать? Я очень спокойный человек.

Кэрри фыркает под нос, давая понять, что она думает об этом заявлении. Я заправляю ей волосы за уши – они сегодня очень кудрявые, завитки торчат во все стороны. Я очень переживал из-за этого прослушивания, но сейчас, стоя перед Кариной, все встает на свои места. Мы молоды. Здоровы. Нам не нужно беспокоиться о деньгах. Моя девушка – самый милый, самый сексуальный, самый потрясающий и удивительный астроном на всей планете. В общем, я самый счастливый парень на свете. И то, что меня не выберут в эту консерваторию, ничего не изменит.

Я осыпаю веснушчатую переносицу Кэрри тремя легкими поцелуями, а затем склоняю голову в сторону третьей аудитории, где сегодня проходят прослушивания.

– Ну что, пойдем?

Тихоокеанский северо-западный институт современной музыки, обычно называемый местными музыкантами «Институтом», представляет собой величественное современное здание с видом на Вашингтонский парк. Его изогнутая внешняя часть, построенная по образцу Сиднейского оперного театра, спроектирована с учетом идеальной акустики. Внутреннее пространство включает в себя два чудовищно больших концертных зала, в одном из которых мне чертовски посчастливилось бы однажды сыграть. За пределами залов находится учебный корпус. За закрытыми дверьми, насколько может видеть глаз, расположены музыкальные комнаты и аудитории.

Сопровождающий с очень прямой спиной проверяет мое распечатанное приглашение на прослушивание, когда мы добираемся до третьей аудитории, отмечая мою пунктуальность, и проводит нас внутрь. Согласно моему приглашению, одному гостю разрешено сопровождать меня и посмотреть мое выступление, поэтому он велит мне подождать его, пока он усаживает Кэрри в необычайно тихом, тускло освещенном зале. Когда возвращается, то ведет меня по длинному, устланному коврами коридору, а затем через боковую дверь, ведущую за кулисы. Кажется, что это перебор – выводить меня из кулис, но, опять же, это очень уважаемая школа, и не стоит удивляться тому, что здесь придерживаются традиций.

– Удачи, – сухо говорит мне сопровождающий.

– Спасибо.

Я делаю глубокий вдох и выхожу из-за занавеса, приближаясь к потрясающему роялю, который ждет меня посреди сцены.

Этот процесс для меня не нов. Я привык к тому, что меня сразу подводят к инструменту и говорят готовиться в тишине. Прожектор заливает рояль теплым белым светом. Он настолько яркий, что я ни черта не вижу, когда смотрю в сторону зрительного зала, усаживаясь на скамейку.

– Дэшил Ловетт? – спрашивает официальный женский голос по громкой связи.

– Да. – Я говорю и киваю на случай, если мой голос будет поглощен огромным пространством.

– Приветствуем вас в Тихоокеанском северо-западном институте. Для нас большая честь, что вы решили присоединиться к нам на этом прослушивании в летнюю композиторскую консерваторию Сиэтла. Можем ли мы уточнить название вашего произведения?

– «Стеллалуна», – отвечаю я.

– Спасибо, Дэшил. Вы можете начинать. Желаю вам удачи.

Я работал над этим произведением больше года. Когда разминаю пальцы и закрываю глаза, музыкальный путь встречает меня, как старый друг, протягивающий руку. Нервы покидают меня. Я погружаюсь в тихое, темное, безопасное место, где меня окутывает глубокая уверенность. И я играю. Пьеса течет, танцует, колеблется, поднимается и опускается, когда мои пальцы перебирают клавиши рояля. Звук заполняет третью аудиторию, нарастая, отражается от стен сладким эхом так, что кажется, будто музыка сотрясает саму основу здания.

Я теряю себя.

Где-то там, в темноте, один из самых выдающихся молодых композиторов моего поколения слушает с закрытыми глазами, делает мысленные заметки, оценивает мое мастерство как автора и решает, тот ли я музыкант, который достоин единственного свободного места на этом курсе. Давление момента тяготит меня, но не заставляет сломаться. Оно приглашает меня парить, играть от души, наполнять каждую ноту страстью и чувством, на которые я только способен. И это самое простое, потому что эта пьеса о Кэрри. В один момент она милая и нежная, в следующий – пылкая и смелая, как и моя девушка. Любовь вливается в каждую ноту, которую я играю; даже я могу понять, что зал словно звенит от нее – столько любви, что она могла бы заставить сердце мужчины разбиться.

Когда музыка заканчивается, часть меня словно умирает. За исполнение чего-то столь проникновенного всегда приходится платить, это требует чего-то от тебя, и я с радостью отдаю частичку себя в обмен на возвышенную бурю, которую создаю с помощью клавиш. Я не сделал ни одной ошибки.

Тяжело дыша, я открываю глаза, и холодный пот выступает на моей спине. Нервы снова дают о себе знать. Волна тревоги выбивает из меня всю душу.

Было ли этого достаточно? Боже, достаточно ли? Достаточно ли меня? Черт, кажется, меня сейчас вырвет.

Ножки скамьи скрипят, когда я отодвигаю ее, чтобы встать. Мои ноги не чувствуются достаточно сильными, чтобы поддержать меня. Если я рухну на этой сцене, то никогда не смогу оправиться от позора. Я улечу обратно в Англию и больше никогда не покажусь в этой стране.

Повернувшись лицом к невидимой аудитории, я делаю глубокий вдох… и кланяюсь.

Аплодисменты заполняют зал, и волна шока прокатывается по всему моему телу.

Это не звук хлопков одного человека, вежливо выражающего свое уважение к моему выступлению.

Не звук хлопков моей девушки, восторженно выражающей свою поддержку.

Нет, это какофония звуков, оглушительная и дикая. Хлопает очень много людей. Даже сотни. Я не понимаю.

Когда в зале включается свет, я чуть не падаю, дыхание вырывается из легких. Это не имеет смысла. Зрительный зал полон.

Мужчины и женщины, все незнакомые, встают на ноги и хлопают мне – оглушительные овации стоя, пока я в изумлении разглядываю их всех.

Где Кэрри? Где, черт возьми, Карина Мендоса? Я не могу… не могу, черт возьми, увидеть ее.

– Поздравляю, Дэшил. Великолепное выступление, – говорит теплый женский голос по громкой связи. – Думаю, мы все можем согласиться, что это действительно выдающееся произведение. Институт благодарит вас за то, что вы поделились с нами своей музыкой. Теперь вы можете покинуть сцену.

Мои ноги словно резиновые, когда я как можно спокойнее ухожу со сцены направо и спускаюсь по лестнице. Тот же самый сопровождающий, который проводил меня через заднюю часть здания, ждет меня с доброй, но профессиональной улыбкой на морщинистом лице. Он жестом показывает на проход, ведущий к запасным выходам. Я следую за ним, в ушах еще звенят аплодисменты. Вместо того чтобы вывести меня из зала, он останавливается на полпути к лестнице, и я понимаю, что он показывает мне место… рядом с моей девушкой.

– Это было невероятно. Чертовски невероятно, Дэш! – Кэрри обвивает руками мою шею, как только я сажусь рядом с ней, ее глаза ярко блестят от слез.

– Все прошло нормально, я думаю, – бодро говорю я.

– Ты сумасшедший. – Кэрри сияет. – Я никогда в жизни не была так горда. Ты был великолепен.

– Спасибо.

Она собирается заговорить снова, но тут в зале воцаряется тишина, и свет в зале гаснет, когда темная фигура пробирается по противоположному проходу и начинает подниматься по лестнице на сцену.

Прожектор мгновенно находит силуэт и резко фокусируется, заключая молодого парня, одетого в черную рубашку и джинсы, в идеальный круг белого света. Темноволосый и высокий, он неловко переминается с ноги на ногу, держа в руках микрофон.

– Во-первых, я должен извиниться перед нашим последним композитором, – говорит он. – В своей заявке он не указал свой титул. На самом деле, как мне только что сообщили, он – лорд Дэшил Ловетт. Уважаемый член британской королевской семьи и почетный член Лондонской королевской академии музыки. Его достижения как музыканта многочисленны, и нам очень стыдно, что мы не оказали ему должного почтения перед тем, как он благословил всех нас этим выдающимся исполнением своего chef-d'oeuvre⁵ «Стеллалуна».

Подавленный, я пытаюсь сползти на своем месте, но спрятаться негде. Я не указал свой титул в заявке по уважительной причине. И причина именно в этом.

– Спасибо, лорд Ловетт, что поделились с нами. – В голосе темноволосого незнакомца звучит искренняя благодарность. – Как некоторые из вас, возможно, знают, меня зовут Тео Мерчант. Э-э-э, Теодор Уильям Мерчант, если кто-то из вас на меня сердится, – неловко произносит он. По толпе проносится смех. – Я здесь, потому что… ну, я сам не знаю, почему я здесь, но люди гораздо умнее меня уверяют, что это потому, что когда-то давно я написал очень запоминающуюся музыку. Э-э-э…

Он почесывает лоб и смотрит вниз, на свои ноги. На кончиках пальцев его левой руки намотано что-то голубое. Что это? Лента?

– Я хочу поблагодарить вас всех за то, что вы удостоили меня этой замечательной чести. Здесь и сейчас я могу назвать по крайней мере восемнадцать человек, которые обладают гораздо большей квалификацией, чтобы преподавать в консерватории в следующем году, но я очень горжусь тем, что меня выбрали вместо этих старых чопорных ублюдков. Не обижайтесь.

Опять смех.

– Это очень нетрадиционно – пригласить парня моего возраста преподавать в столь уважаемой консерватории, и я могу только поблагодарить всех вас, представителей института, за оказанное мне доверие. И поскольку я являюсь таким нетрадиционным кандидатом на должность магистра консерватории в следующем году, то мне показалось вполне уместным выбрать и нетрадиционную процедуру прослушивания для поступления в следующем году. При обычных обстоятельствах бремя выбора идеального студента, который будет учиться под моим началом, легло бы на мои собственные плечи, но я, как трус, решил пригласить вас всех сюда, чтобы вы сделали это за меня.

Он снова почесывает лоб.

– Сегодня вечером вы получите письмо с просьбой проголосовать за кандидата на это место. Я знаю, что электронные письма теряются или забываются, но, пожалуйста, умоляю вас, ответьте и дайте мне знать, кого бы вы хотели видеть учеником в консерватории института, как можно скорее. И, пожалуйста… – Тео поднимает глаза, на его лице появляется почти обиженное выражение. – Проголосуйте за музыкальное произведение, которое больше всего тронуло вас сегодня. Не голосуйте за имя или уже существующую репутацию. Эта консерватория призвана развивать и расширять музыку, а не просто поддерживать наиболее узнаваемое имя. Я… – Он сканирует взглядом толпу и в конце концов, говорит: – Благодаря вашей мудрости, я знаю, что вы все выберете достойнейшего кандидата. Еще раз спасибо, что пришли. Как только мы подсчитаем голоса, вам сообщат, кто победил.

Мерчант торопливо сходит со сцены и убегает по ступенькам в темноту. Вежливые аплодисменты следуют за ним.

– Что это было? – шепчет Кэрри рядом со мной. – Он сказал людям не голосовать за тебя из-за твоего титула?

– Нет. – отвечаю я с абсолютной уверенностью, потому что, пока Тео Мерчант говорил, я нашел у своих ног программу прослушивания. Я повернул его под углом в темноте, чтобы прочитать, что там написано. И как только увидел имя в верхней части программы, я понял, что мне конец.

Петр Ричек.

Петр, мать его, Ричек.

Самый известный, самый обсуждаемый пианист в мире. Лауреат всех премий. Бесспорный золотой мальчик международной музыкальной сцены. Да, тот самый Петр Ричек.

У меня нет ни единого шанса.

Но Кэрри все еще не замечает этого факта.

– Хорошо. Итак, у меня вопрос. Что он там сказал по-французски?

– Chef-d'oeuvre, – бормочу я себе под нос. – Это значит шедевр.

Мы выходим из зала, оглушенные разговорами, смешиваясь с толпой людей, выходящих из института. Меня хлопают по спине не менее двадцати человек, улыбаются, поздравляют с выступлением, благодарят за то, что я поделился своей музыкой. К тому времени, как мы оказываемся на улице, я уже мысленно переключил передачу и смирился с тем, что в ближайшее время не получу поздравительного письма от Тео Мерчанта.

– Пойдем, Мендоса. Пора найти паб. Я слышу, как пиво зовет меня. – Никакого пива я покупать не буду. Я буду пить текилу. Не могу дождаться, когда выберусь из этого гребаного смокинга…

– Подожди секунду, – говорит Кэрри.

Я поворачиваюсь и вижу, что она стоит неподвижно с телефоном в руке. Она смотрит на экран немигающими глазами, слегка приоткрыв рот.

– Что? Что там?

Она протягивает мне телефон и качает головой.

– Элоди прислала сообщение. Вот. Посмотри.

Сообщение на экране гласит:

Элоди: Кэрри, возьми трубку.

Элоди: Эй?

Элоди: Ты что-нибудь слышала от Прес?

Элоди: Перезвони мне, когда сможешь. Это срочно.

Элоди: Пресли беременна. Между ней и Паксом все очень запутано. Ее отец сказал ей вернуться в Нью-Гэмпшир, так что мы все сейчас едем за ней туда. Я знаю, что после прослушивания Дэша ты должна была сразу же вернуться в Лондон, но, может быть, тебе захочется заехать в Маунтин-Лейкс по пути домой? Пресли нужны все друзья, которых она может получить. И Паксу тоже.

– Подожди. – Я передаю Кэрри ее телефон и проверяю свой. Конечно же, там куча сообщений от Рэна и пропущенный звонок от Пакса. Разочарование по поводу консерватории тут же отходит на второй план, сменяясь шоком. – Что за хрень? Пресли беременна?

Кэрри выглядит такой же ошарашенной, как и я. Она качает головой в недоумении, прижимая к уху мобильный телефон, чтобы ответить на пропущенные звонки Элоди.

– Привет, извини. Телефон был на беззвучном режиме. Я… Боже мой. Что, черт возьми, там происходит? Притормози. Скажи Паксу, чтобы перестал орать. Я не могу…. Да. Да… у нас… получится. – Говоря это Кэрри вопросительно смотрит на меня, убеждаясь, что я согласен с тем, о чем просит Элоди.

Я, конечно же, киваю.

– Мы вылетим первым же рейсом, каким сможем. Хорошо. Я тоже тебя люблю. Пока.

ГЛАВА 18

ПРЕСЛИ

ТРИ ДНЯ СПУСТЯ

– Маленькая грязная сука. Открой свой поганый рот. Открой, блядь, сейчас же.

Боль пронзает мою челюсть; давление его пальцев, впивающихся в мою кожу, достаточно сильное, чтобы заставить меня закричать. Я хватаюсь за его руку, пытаясь оттолкнуть его, освободиться, вырваться из его хватки, чтобы вывернуться с кровати и убежать, но его вес давит на меня сверху. Я прижата. В ловушке. Беспомощна. Я ничего не могу сделать.

– Клянусь богом, если не откроешь свой гребаный рот, я сломаю тебе челюсть, Пресли. Ты сделаешь это прямо сейчас, если знаешь, что для тебя хорошо.

Он точно сделает это. Обычно тот не посмел бы причинить мне такую боль – он умнее этого – но не сейчас. Он выпил, настолько пьян, что едва может говорить без запинки, а это значит, что сейчас он не очень умен. И сделает это только для того, чтобы доказать мне, что может. Это развлечет его, если он причинит мне столько боли. У меня нет выбора. Я открываю рот.

Влажный, жирный комок слюны попадает мне на язык, скатываясь к задней стенке горла. Она теплая, отвратительная, склизкая… о, боже. Это не слюна. Это мокрота. Он только что выплюнул мокроту мне в рот.

Его пальцы впиваются в мои щеки еще сильнее, неровные края обкусанных ногтей впиваются в кожу. Я бы все отдала, чтобы закрыть рот, но не могу: он так крепко сжимает мое лицо, что это становится невозможным.

– Глотай, – рычит он. – Проглоти то, что я тебе дал, или заставлю тебя жалеть об этом до конца твоей жалкой гребаной жизни.

Сердце бешено колотится в груди.

Желудок скручивается.

Комок мокроты застрял у меня в горле, густой и вязкий.

О, боже, кажется, меня сейчас вырвет. Я…

Горячая струя рвоты вырывается из ниоткуда. Времени на то, чтобы сдержаться, нет. Да и что я могу сделать, когда мои руки прижаты к бокам, а его чудовищный вес давит на меня? Я нахожусь в его власти. В темноте я не могу разглядеть его лица, когда меня выворачивает на себя и на него, но я прекрасно слышу его мерзкие ругательства.

– Блядь! Какого хрена? Боже, ты отвратительна. Грязная маленькая сука. Ты еще пожалеешь, что не сделала этого. Ты…

– Милая?

Я вздрагиваю, раскачиваясь из стороны в сторону. Откуда это движение? Смятение затуманивает мой разум. Он меня трясет? Я вижу его руки. Я могу…

– ПРЕСЛИ!

Очнувшись, я резко сажусь, глотая воздух, как будто только что всплыла на поверхность после глубокого погружения. Моя кровь бурлит в панике, взбудораженная большой дозой адреналина.

– Ты в порядке, милая? – спрашивает обеспокоенный голос в тусклых вечерних сумерках. Это мой отец. Судя по напряжению в его голосе, он уже знает, что со мной не все в порядке.

Во рту сухо, как в Сахаре; язык прилип к небу так, что вкусовые рецепторы кажутся ободранными, когда я отдираю его, как липучку.

– Который час? – хриплю я.

Я здесь уже три дня. После той стычки с Паксом в машине папа велел мне вернуться в Нью-Гэмпшир, и я послушалась. Как жалкая маленькая трусиха, которой и являюсь, я побежала домой к отцу, поджав хвост. Начало учебы в колледже должно было стать для меня побегом. Новым захватывающим приключением. Конечно же, это должно было стать причиной никогда не возвращаться в этот ужасный дом в этом ужасном городе, но в итоге, когда мне нужно было где-то спрятаться, идти было некуда. Я выпрыгнула из котла прямо в пылающий адский огонь.

– Почти половина шестого, – шепчет папа.

Обычно в это время он в ресторане, готовит пасту к ужину, но сегодня понедельник – единственный вечер недели, когда ресторан закрыт. Отец убирает прядь волос с моего лица, заправляя ее за ухо. Теперь, когда у моих глаз было время привыкнуть к угасающему дневному свету, я вижу немного лучше.

Мой отец сидит на краю дивана в гостиной, бледный как призрак, два синие пятна теней прочерчивают кожу под его впалыми глазами. Он похудел, с тех пор как я уехала в «Сару Лоренс». И еще больше, с тех пор как я рассказала ему о ребенке.

Я потираю висок и бровь, пытаясь унять головную боль. Но вместо того чтобы ослабнуть, она заметно усиливается под кончиками моих пальцев.

– Когда ты в последний раз ел, пап? – спрашиваю я.

Он качает головой.

– Я плотно пообедал, детка. Бургер из «Сэма». В прошлом месяце они снова включили в меню картофель фри в виде спиралек.

Я сужаю на него глаза.

– Лжец.

У него отвисает челюсть.

– Зачем мне врать об этом? Этот картофель был очень популярен. Люди сходили с ума, когда его убрали из ме…

– Ты не ел бургер на обед, – говорю я, прерывая его. – Ты весь день не выходил из дома.

– Откуда тебе знать? Ты же спала.

– Легкий ветерок разбудит меня, папа. Я бы услышала, если бы ты куда-то ушел. Когда ты в последний раз ел настоящую еду?

Он хмурится, поднимаясь на ноги.

– Кто бы говорил. Что ты сегодня ела?

– Еда для меня сейчас, по сути, яд. У меня есть оправдание.

– О? Ты думаешь у меня его нет?

Вот оно, на кончике моего языка: «Ха! Ну, давай. Удиви меня. Что это за оправдание?» Но я уже знаю, в чем дело. Его сына только что осудили по нескольким пунктам обвинения за изнасилование и покушение на убийство. А дочь, которую, по его мнению, он не смог защитить, только что появилась на пороге его дома, беременная и периодически впадающая в истерику.

В общем, жизнь у отца тоже не из легких.

– Знаешь что? – говорит он. – Я приготовлю суп. Мы оба поедим, хорошо? – Он похлопывает себя по карманам, рассеянно оглядываясь по сторонам, как будто положил куда-то что-то важное и не может найти. Затем, кажется, осознает, что делает, и снова обращает внимание на меня. – Куриный подойдёт, милая?

Я киваю, снова опускаясь на диванные подушки.

– Да, конечно. – Но я не уверена. В моем голосе звучит сомнение. После того сна, который я только что видела, мысль о том, чтобы положить что-нибудь в рот и проглотить, вызывает у меня желание броситься к унитазу.

– Я сбегаю в магазин за припасами. Сухие крекеры? Хлеб? Что-нибудь еще на твой вкус? Только скажи, и я принесу тебе все, что захочешь. Как насчет печенья из той пекарни, которая тебе так нравится на другом конце города? Если я потороплюсь, то успею до их закрытия.

Суета.

Последние три дня он только и делал, что суетился. Я понимаю, что папа хочет как лучше, но только сводит меня с ума. Все мое терпение уходит на то, чтобы не наброситься на него. Он просто пытается помочь. Если я буду с ним резка, то только еще больше причиню ему боль.

– Просто крекеры. – Я слабо улыбаюсь, кладя руку на живот.

Папа улавливает это движение, его взгляд скользит по руке, которая теперь обхватывает мой живот, и горячая, острая струя кислоты обжигает заднюю стенку моего горла, вызывая у меня желание блевать снова. Я тут же меняю положение, хватаю мобильный телефон и пульт от телевизора, по одному в каждую руку.

– Теперь уже недолго, – говорит папа. – Это естественно, что ты так делаешь. Это нормально – чувствовать…

Я не хочу знать, что, черт возьми, нормально чувствовать. Все это ненормально.

– «Гаторейд», – рявкаю я. – Я бы с удовольствием выпила «Гаторейд». Пожалуйста.

Он смотрит на меня, его слова все еще висят в воздухе между нами, задерживаясь, несмотря на то, что я сделала все возможное, чтобы отвергнуть их. Неважно, что он говорит – это не нормально. Это неприемлемо.

– И да, вообще-то, печенье звучит здорово. Если ты поторопишься, то, возможно, успеешь туда до закрытия.

С тяжелым, грустным взглядом папа кивает, выходит из гостиной и исчезает в коридоре. Он ни словом не обмолвился о том кошмаре, который мне приснился, хотя специально разбудил меня от него. Чувство вины съедает его заживо. Он прекрасно знает, что мне снился Джона и все те ужасные вещи, которые он со мной делал. Отцу невыносимо слышать подробности, поэтому не спрашивает. Думаю, он искренне боится узнать…

Входная дверь со щелчком закрывается, звук тихий, как шепот, зловещий, как раскат грома. Дом безмолвно кричит у меня в ушах, стены звенят от воспоминаний о Джоне. Мне не следовало возвращаться сюда. Я не могу даже подумать о том, чтобы подняться на второй этаж дома, не чувствуя, что упаду в обморок. Официальная гостиная с покрытыми патиной фотографиями дедушки, висящими на стенах, с тяжелыми грифельно-серыми шторами и лампами в стиле ар-деко стала моим убежищем. Здесь я ем. Смотрю телевизор. Здесь же и сплю. Но есть вещи, которые я не могу здесь делать…

Я не была готова к тому, что во время беременности мне придется часто ходить в туалет.

Я вообще не была готова к тому, как будет протекать беременность.

Застонав, я поднимаюсь на ноги – не потому, что я уже достаточно большая, чтобы жаловаться. Просто я была такой вялой, с тех пор как вернулась домой – три дня валяния на диване. Все тело затекло, распухло и болит. Я пользуюсь ванной комнатой на первом этаже, хотя она тесная, а из-за дерьмового освещения я выгляжу больной. Другие ванные комнаты находятся наверху, а я… я не могу…

Просто не могу.

Закончив, я спускаю воду и мою руки в раковине. Даже за шумом воды я слышу, как хлопает входная дверь. Покачав головой, я горько улыбаюсь, выходя из туалета.

– Он на кухонном столе! – кричу я, шаркая по коридору и возвращаясь в гостиную.

– Что там?

Я кричу от неожиданности, отступая на шаг назад, прямо в… черт, черт, черт! Декоративный слон, купленный моим дедом во время поездки в Африку, опасно покачивается на подставке; я едва успеваю схватить его, прежде чем он упадет на пол.

Пакс стоит в темной прихожей, бледно-белое кольцо света, отбрасываемое фонарем на крыльце, окружает его голову ореолом. Лоб нахмурен. Глаза полные стали. Челюсти крепко сжаты. Можно с уверенностью сказать, что он не очень счастлив.

– П-папин… бумажник, – жалко шепчу я. – Я думала… думала…

– Врешь, – холодно говорит он. – Ты не думала. Если бы думала, ты бы никогда не приехала сюда, или в любое другое место, думая, что я не последую за тобой.

– Пакс…

Он шагает вперед, не обращая на меня внимания.

– Неужели ты думала, что я просто уйду? Если бы ты хоть на секунду задумалась о своих действиях, ты бы поняла, что на этой земле нет такого места, куда бы ты могла пойти, а я бы не последовал за тобой.

О, боже. Я никогда не видела такого гнева на его лице. Снова отступаю назад, меня охватывает паника, хотя я знаю, что он не причинит мне вреда. Пакс никогда бы не сделал этого. Но это не значит, что он не будет кричать на меня, пока у него не пропадет голос, особенно после короткого сообщения, которое я ему отправила, сообщив, что покидаю Аляску и переезжаю к папе.

– Пакс, пожалуйста… – Моя просьба успевает прозвучать лишь наполовину, когда парень бросается ко мне, берет меня за руки…

…и крепко обнимает.

– Ты, блядь, до сих пор так и не поняла, да? – рычит он мне в волосы. – Когда же ты смиришься с тем, что застряла со мной? Ты вела самую глупую, самую упорную войну на истощение против моего сердца. И ты победила. Теперь это твой приз, Чейз: мое безраздельное внимание. Ты – весь мой гребаный мир. Ты – мое сердце. Моя одержимость. От этого никуда не деться. Никакого возврата. Ты заставила меня полюбить тебя. Теперь разбирайся с последствиями.

Пакс переполнен гневом, но то, как он неуверенно проводит рукой по моей спине, успокаивая меня, говорит о том, что он не так зол, как притворяется. Он боится. Ждет, что я оттолкну его, закричу на него и велю убираться… и я почти делаю это. Почти. Но нахождение здесь, в его объятиях, влияет на меня так, что я не могу понять.

Я ломаюсь. Разбиваюсь. Распадаюсь на части. Сама того не желая, я прижимаюсь к нему, зарываясь лицом в его грудь. За то время, что требуется моему сердцу, чтобы содрогнуться в груди, я обхватываю его руками за талию и разражаюсь градом слез.

Пакс испускает долгий прерывистый вздох – думаю, с облегчением – и крепче прижимает меня к себе, притягивая еще ближе. Только когда наши грудные клетки полностью соприкасаются, я чувствую дикий, неконтролируемый стук его сердца.

– Почему ты так решительно настроена убить меня? – шепчет он. – Зачем тебе нужно делать так больно?

Такое обилие боли. Честно говоря, не думаю, что должна была слышать его вопрос. Пакс говорил так тихо, что мне кажется, он разговаривал сам с собой. Сожаление пронзает мое сердце. Я была такой эгоисткой. Мне следовало рассказать ему о ребенке сразу же, как только поняла, что беременна, но новость была настолько ошеломляющей, что я не могла решиться на этот разговор. Разве можно было рассказывать ему о чем-то настолько судьбоносном по FaceTime? Перспектива сесть на самолет и явиться на ферму его наставника в Вирджинии, когда он должен был быть там, чтобы сосредоточиться и учиться? Боже, я ни за что не смогла бы этого сделать.

Пакс отстраняется, обхватывая мое лицо ладонями. Его глаза могут быть цвета замерзшей зимней вьюги, но они пылают жаром.

– Мне нужно, чтобы ты собрала все свое барахло и сложила его в сумку. Прямо сейчас, Чейз.

– Я не могу. Папа будет волноваться. Я не могу просто…

– К черту твоего отца. Мы оставим ему записку.

– Он будет беспокоиться обо мне. Он…

– Все будет в порядке.

Никакое оправдание, которое я могу придумать, не будет достаточно хорошим. У Пакса будет ответ на каждый из них. А я так устала оправдываться. Каждая часть меня хочет уступить ему. Я нуждаюсь в нем больше, чем когда-либо в чем-либо другом.

– Хорошо. Но… я не могу сейчас ехать далеко. Мы можем просто снять гостиницу, если ты не хочешь оставаться здесь…

– Мы никуда не едем, Чейз. И никакой гостиницы, – решительно говорит он. – Мы возвращаемся домой. В Бунт-хаус.

ГЛАВА 19

РЭН

Ключ поворачивается в замке.

Так сюрреалистично.

Когда закрывали дом и уезжали в конце лета, я думал, что мы долго не вернемся сюда. Достаточно долго, чтобы забыть, как здесь пахнет. Как привычно входить в огромную парадную дверь, как будто прошло всего несколько часов, а не пара месяцев.

Мы уже пропустили неделю учебы в колледже. Гарвард – не тот вуз, в который можно просто не прийти, но нам прислали задания, когда мы сослались на болезнь. В любом случае, День благодарения не за горами, так что мы здесь, снова в Бунт-хаусе.

Я бросаю наши сумки прямо перед дверью, и сложный клубок эмоций стягивается в моей груди. У меня сложные отношения с этим домом. Мой отец не хотел, чтобы я покупал его. Я вскользь упомянул о том, что хочу его купить, и он недвусмысленно сообщил мне, что я его не куплю. Я был несовершеннолетним, а он был моим опекуном. Мой дед только что умер и оставил мне наследство. Генерал Джейкоби полагал, что может мучить меня, распоряжаясь моими деньгами, пока я не достигну совершеннолетия. Для него стало неприятной неожиданностью, когда в наследстве моего деда душеприказчиком был назначен кто-то другой. Адвокат по моему выбору. С этим было легко справиться. Пятьдесят тысяч в год, чтобы я мог делать со своими деньгами все, что захочу. Частное соглашение, заключенное в конфиденциальном порядке между мной и моим адвокатом. Ничего на бумаге.

Итак, я купил дом. Думаю, генерал даже не знал, что я это сделал, до тех пор, пока год спустя совет академии Вульф-Холла не настучал на меня за то, что я устраиваю вечеринки и сбиваю с пути своих сокурсников. Они порекомендовали моему отцу перевести меня обратно в общежитие, где за мной могли бы следить самым внимательным образом. Естественно, он был в ярости. Правда, к тому времени он уже перестал меня контролировать. Пока я не находился под его крышей, ему было все равно, где я нахожусь.

Элоди мечтательно вздыхает, следуя за мной в дом. Ее взгляд блуждает по знакомому коридору, впитывая все вокруг, на лице задумчивое выражение.

– Странно?

– Странно, – соглашается она. – Такое ощущение, что мы и не уезжали.

Мне кажется правильным вернуться сюда. Наш новый дом в Кембридже – это пустая оболочка. Никакой мебели. Никаких произведений искусства. Никакой индивидуальности. Никаких воспоминаний. У нас с Малышкой Эль еще не было возможности сделать его своим. В стены Бунт-хауса впиталось так много воспоминаний. На стенах висят мои собственные работы. В этом здании нет ни одной поверхности, на которой бы я не трахал Элоди Стиллуотер.

Это мой дом.

Элоди выглядит почти грустной, когда кружится вокруг, вбирая в себя все.

– Жаль, что мы не можем перенести это место, кирпичик за кирпичиком, в Гарвард. Я скучаю по нему.

Мы с Элоди очень похожи. Как будто у нас один ум, одно сердце и одна душа. В любой момент я могу с уверенностью сказать, о чем думает эта красивая девушка. Мы настолько сблизились, что стали предсказывать мысли друг друга. Мы можем вести полноценный разговор и прийти к согласию, не произнося ни слова.

Положив руку ей на спину, я задираю материал ее шелковой рубашки, приподнимая ее сзади, чтобы прижать ладонь к теплой коже.

– Я приготовлю тебе что-нибудь поесть позже, – говорю я ей.