Текст книги "Грусть белых ночей"
Автор книги: Иван Науменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)
VII
Несколько дней не нахожу себе места. Ночи не сплю. Не знал раньше, что ревность может причинять такие муки. Антонининого спутника, который привез ее на машине в Осовец, представляю долговязым нахальным хлюстом, он носит цветастые галстуки, отрастил усики, покупает модные пластинки, а вечером старается залучить девушку. О, я насквозь вижу этих типов! Совесть их не обременяет, но они артисты, у них ловко подвешен язык, и они могут обворожить кого хочешь. Такие стиляги, чтоб не скучать, заводят знакомство сразу с несколькими. Сегодня к одной пойдет, завтра – к другой. У кого-нибудь из выжлятников есть квартира, там собирается веселая компания. Неужели Антонина попалась на эту приманку?
Потом мысли идут по другому руслу. Антонина приезжала в Осовец, чтоб купить туфли. Если неизвестный кавалер привозил Антонину на ярмарку для такого обыденного дела, значит, отношения у нее с ним близкие, чуть ли не семейные. Он, верно, все-таки солидный человек, ее спутник, стиляга девушку на ярмарку не повезет...
В один из таких вечеров я не выдерживаю. В сундуке среди разного хлама валяется наган. Микола был когда-то партизаном, и, верно, с тех далеких времен в доме осталось оружие. Из нагана не выстрелишь, вместо барабана прилажена втулочка от шарикоподшипника, но выглядит он как настоящий. Должно быть, им играл сын Миколы.
Мне взбрело в голову, что Антонина приехала домой вместе с кавалером. Держа в кармане игрушечный наган, я целый вечер брожу под окнами Разуменко. Зачем? Не знаю. Просто умопомешательство.
В доме у лесничего никого нет, и я успокаиваюсь.
У Миколы сейчас ночует приезжий из Минска. Он работает в высоком учреждении – в министерстве, а в совхоз приехал по служебному делу. Гость на вид солидный: ладная фигура, крупная седая голова, по манере держаться, разговаривать он выглядит человеком, привыкшим занимать руководящие посты.
Гость чем-то взволнован, он ворочается на диване, где ему постлана постель, то и дело вздыхает. Я на своей никелированной кровати тоже не сплю, и между нами незаметно завязывается разговор.
Товарищ из министерства очень удивляется, когда узнает, что я жил в Минске, работал на заводе, имел пятый разряд слесаря-наладчика и вдруг, все бросив, переехал в Ковальцы. Он даже внимания не обращает на то, что я кончаю университет.
– Вы что, не прижились в городе? Сказать по правде, я с такими случаями не встречался.
– Прижился, – отвечаю. – Хотя поначалу думал, что не выдержу. Но это было давно, когда еще учился в ремесленном училище.
– К деревне снова с трудом привыкали?
– Трудно было первый год. И то лишь потому, что не было близких людей.
– Вопрос, который требует разрешения, – рассуждает гость. – Считается, что в деревне не хватает культуры и потому молодежь бежит в город. Но я знаю много примеров, когда в колхозах, совхозах хорошие клубы, в каждом доме телевизор, а молодежь все равно не задерживается. Есть, видимо, более глубокие причины, связанные с самим отношением к жизни.
– В городе легче, веселее жить, – подтверждаю я. – С какой стороны ни возьми...
О том, что привело меня в Ковальцы, гостю не расскажешь.
...Беленькая пушистоголовая девочка на крепких ножках приходила на некогда возведенный вокруг крепости земляной вал, где сидел и плел из лыка лапти тихий мальчик.
– Что ты делаешь? – спрашивала она.
– Обутки себе.
– Сделай мне.
– Тебе нельзя носить лапти.
– Почему нельзя?
– Ты в них промочишь ноги и заболеешь.
– А ты почему не болеешь?
– Я привык.
– Люблю сильных, – говорила девочка. – Когда вырасту, выйду замуж за тебя. Потому что ты сильный и все умеешь. Только никому не говори. Даже моей маме не говори. Я, когда иду к тебе, не говорю ей. Это наша тайна.
Внизу на луговине паслись коровы, наискосок от ручья желтыми островками цвела калужница.
– Какие цветы зацветают первыми? – спрашивала девочка.
– Желтые.
– А потом?
– Красные.
– А после красных какие?
– Голубые.
– Ты мне приноси голубые цветы, – говорила девочка. – Я их больше всех люблю. У меня есть кувшинчик, я налью в него воды, и цветы будут расти у меня всегда.
– Не будут расти, – отвечал мальчик, – цветам нужны корни.
– Разве у них другие корни не могут вырасти?
– Не могут...
Выходит, для меня настала пора голубых цветов. Может быть, немного поздно, ведь первая молодость давно миновала. Когда я поступил в университет и после вечерних лекций, конспектов долго не мог уснуть, мне грезился лес, родной городок и далекая маленькая Антонина. Тоненькая ниточка, протянувшаяся из детства... Может быть, я чудак, но ради этого махнул рукой на все: уступил однокомнатную квартиру с ванной и газом сестре. У нее ребенок, больной муж, а квартиру снимала частную.
Впрочем, поздно каяться. Могло так случиться и без Антонины. Ведь правда и то, что мне хотелось снова почувствовать, как дышит в лицо влажный утренний ветер, как звенит, падая с крыш, капель, как пахнет дым, когда жгут осенью картофельную ботву. Это тоже нельзя сбрасывать со счетов.
После встречи на ярмарке прошла неделя. Антонина приехала в День Конституции. Светило солнце, но дул колючий ветер, сек лицо песком, и круглый, тускло-желтый шар, висевший низко над крышами, казался в такой день совсем ни к чему. Я брел к Ивану, мы столкнулись с Антониной у лавки и, только кивнув друг другу, как обыкновенные знакомые, разошлись. Мне хотелось оглянуться, но я сдержался. Машины у меня нет, неизвестно, будет ли, и нет смысла ловить ветер в поле. Я пришел к Антонине без достижений, которые имели бы цену в ее глазах. В этом причина того, что мы без конца играем в кошки-мышки...
Надо заниматься делом. Через месяц сессия, еще два экзамена на мне, а там и дипломная набежит. Заочникам для дипломной работы дают четырехмесячный отпуск, они вызываются в Минск.
Мы с Иваном играем в шахматы, обсуждаем новости. Одна из них меня прямо ошеломляет. Оказывается, директор совхоза Татьяна Федоровна выходит замуж. За того человека из министерства, что недавно приезжал и ночевал у Миколы. В совхозе могут быть большие перемены: начальник из Минска, недавно оставшийся вдовцом, вряд ли согласится жить в деревне.
– Уже есть недовольные, – Иван усмехается. – В первую очередь твой Разуменко.
Я пожимаю плечами. Почему Разуменко мой, почему он недоволен?
– Ладно, Разуменко тесть славный, да не для нас с тобой. А насчет женщин, если хочешь знать, он промаха не давал. Татьянка его последняя любовь. Лет десять уже, как взял ее под крылышко. Из участковых агрономов вывел в директора.
Мне неприятно слушать Ивана.
– Распутство, – говорю я, чтоб что-нибудь сказать.
– Не упрощай. Разуменко был руководителем что надо. Сам жил и другим жить давал. Бабы – дело десятое. Хитрый мужик. Известно, руководил волевыми методами. Тогда все так действовали.
– Однако же наша Татьяна Федоровна в гости к Разуменко ходит, с его женой встречается. Как она может смотреть ей в глаза?
– Ты чудак. Ну и что, что ходит? Баба самого черта вокруг пальца обведет. Только бы мужик нравился.
– Так почему же теперь идет замуж за другого? Почему раньше не вышла?
– За кого ей было идти? За Разуменко? Да он же старый, семейный. А теперь и у самой пенсионный возраст не за горами. Директор, скажу тебе, она не ахти. Дыр в совхозе хоть отбавляй. Вот и ищет тихого пристанища.
– Ты все огрубляешь, Иван.
– Ничего не огрубляю. Се ля ви, как говорят французы.
В совхозе запахло переменами, поэтому Иван сознательно оттягивает переезд на центральную усадьбу. Все оттягивают. В новом доме выявлены недоделки, и на зиму глядя из теплых домиков в каменную громадину просто страшно перебираться.
У меня в заднем кармане плоская бутылочка, и конец короткого дня мы проводим, угощаясь помаленьку. Хорошо, что в Ковальцах живет Иван. С ним одним я сошелся, сблизился, коротаю время, когда гнетет одиночество. Долго буду помнить минувшую зиму. Отблески автобусных фар, которые лижут вершины сосен, когда машины, направляясь в Осовец, въезжают на гору, казались огнями Минска, огни эти манили, звали назад в город.
Теперь легче. Меня ждет диплом, четыре месяца в Минске. А там видно будет...
Заметку в газете не поместили, и мне очень хочется спросить у Ивана, был ли вообще какой-нибудь отклик на посланное мною в редакцию письмо. Три недели прошло – ни гуту. Но я прощаюсь, ничего не спросив. Если будет что-нибудь, Иван мне скажет.
У дома Разуменко я останавливаюсь. Яркий свет в окнах как бы приглашает путника завернуть к добросердечному хозяину, посидеть, отвести душу. Может быть, потому, что я выпил, возникает желание забыть про ярмарку, зайти к Антонине, сделать вид, что ничего не случилось. Она, верно, дома. Но я сразу же отгоняю это желание.
Я долго хожу взад-вперед по улице. От Разуменко никто не выходит. Наконец в доме начинает гаснуть свет, сперва в одном окне, затем – в другом.
На мостике я встречаю Ванду. Странно, она выходит на прогулку только по вечерам. Словно боится людей. Я давно собираюсь поподробнее расспросить хозяев, как, почему сошла с ума несчастная девушка, приметная, статная даже в своих лохмотьях. Да все не соберусь. Знаю только – тут замешана какая-то любовная история.
VIII
Пошел снег. Он валил сырыми мокрыми хлопьями день и ночь, а назавтра прихватило морозцем, взошло низкое зимнее солнце, и все вокруг изменилось, как в сказке, – заблестело, заискрилось, засияло. Хороша наша Беларусь! Особенно ее средняя часть, в том числе Минщина. Природа создала здесь множество холмов, больших и малых, разостлала равнины, долы, покрыла их лесом.
Зимой так же, как летом, окрестные лески и пригорки – заманчивое место для горожан. Минску, который на моих глазах стал большим городом, становится тесно в каменных стенах. Еще не душат минчанина горькие дымы, потому что заводы расположились преимущественно на окраинах, еще можно выкупаться в летнюю жару в пределах самого города, доехав трамваем до Комсомольского озера, можно найти укромное местечко, покой в скверах и парках, а все равно горожане рванулись на природу. Свидетельство этому – муравейники садово-огородных поселков, что как грибы после дождя выросли на пустырях, лысых взгорках, высохших болотинах в ближних и дальних городских окрестностях.
Два таких поселка за Вороньей горой, недалеко от Ковальцов. Лыжники тоже облюбовали Воронью гору. Зимой их тут даже больше, чем грибников летом.
Декабрь – месяц трудный. Кончается вторая четверть, надо подводить итоги. Спокойно-снисходительный, вежливый Станислав Людвигович, директор, ходит на уроки, еженедельно устраивает педсоветы, совещания, вызывает в кабинет преподавателей, чтобы двойки, которые грозят обрушиться на школу, особенно на старшие классы, превратить в мирные тройки и таким образом подготовить благополучный отчет.
В воскресенье учителя должны идти на фермы. Близится Новый год, надо выпускать стенгазеты, «боевые листки». Мне удалось собрать материал загодя, поэтому чувствую себя вольным казаком.
С утра на лыжах направляюсь к Вороньей горе. Настроение у меня грустно-спокойное. Может быть, потому, что Антонина в Ковальцах. Но я не хожу к ней, выдерживаю характер.
На Вороньей горе шум и суета. Девчат, парней в разноцветных лыжных костюмах, куртках, шапочках более полусотни, они скользят с горы, падают, друг друга поднимают, отряхивают от снега, а больше всего кричат и смеются.
Лезть в эту компанию я не решаюсь. Взобравшись на соседний пригорок, спускаюсь, затем поднимаюсь опять, незаметно наблюдаю за лыжниками. Так несколько раз. Бесконечный смех, возгласы наконец перестают меня привлекать, и через некоторое время я направляю свой путь к сосняку.
Лыжню уже кто-то проложил, идти легко. Снег еще не глубокий, поверх него торчат серые метелки разного полевого зелья. Некоторые из них обклеваны, ощипаны – семенами лакомились снегири. В таких местах на снегу остались темные точки шелухи.
В сосняке затаенная тишина. Время словно остановилось. Снега между деревьями мало, из-под тонкого наста выбиваются совсем голые рыжие проплешины засыпанной хвоей земли, темно-зелеными пятнами выделяются кусты можжевельника.
Лыжня ведет по просеке. Взгорки чередуются с ложбинами, сосняк сменяется густым ельником, зарослями чернолесья. Странно видеть знакомые места, где я еще недавно бродил, отыскивая грибы под снежным покровом, скованными зимним сном. Они так изменили облик, что их едва узнаешь. И как-то грустно от этого, тоскливо.
Впереди две фигуры в лыжных костюмах, я невольно замедляю шаг. Сворачивать с просеки некуда, лыжники между тем стоят, о чем-то переговариваются. Теперь я хорошо вижу высокого тонкого парня – у него широкие плечи и очень узкие бедра, так что издали он похож на восклицательный знак, и девушку – она ниже своего спутника, пухленькая, в красной шапочке. Когда я поравнялся с парочкой, девушка рывком вытирала синей рукавичкой слезы...
Видно, еще одна не слишком счастливая история. Мне почему-то кажется, что похожий на восклицательный знак парень водил по улицам подружку, положив ей руку на плечо, публично демонстрируя свои чувства к ней. Мне такие парочки никогда не нравились. Хорошо, если у них все счастливо. А если несогласия, разлад? Неужели девушка может позволить, чтобы через полгода или год другой парень водил ее по улице, так же облапив?
Зацепившись лыжей за корень, кувырком лечу в снег. Поскорее вскакиваю: могут увидеть те двое, которых оставил на просеке.
Побродив по лесу, снова выбираюсь в поле. День пасмурный, солнце не показалось, но укрытая белой снежной постелью земля все же кажется праздничной. Хорошо, легко дышится, когда пройдешься по первому снегу. Чувствуешь себя бодрым, сильным, уходят заботы и раздражение.
На Вороньей горе между тем уже тихо. Лыжники угомонились. Должно быть, набегавшись, проголодавшись, сели в автобусы и укатили в город.
Подходя к шоссе, замечаю фигуру, она движется навстречу. Приблизившись, вижу, что это девушка: синий лыжный костюм плотно облегает пышный, ладный стан, лыжи красные, палки металлические, алюминиевые, но держится девушка на своих красных лыжах не очень уверенно. Да это же Антонина! Теперь, когда я совсем близко, она сворачивает, делая вид, что не имела намерения со мной встретиться.
Лыжного костюма у меня нет, собираясь на прогулку, я надел старые штаны, толстый вязаный свитер и только теперь чувствую, что нижняя сорочка, ворот верхней – мокрые. Схваченный морозцем, снег немного окреп, но по целику, без лыжни, наст не держит, я то и дело проваливаюсь и, срезав угол, отчаянно несусь на сближение с лыжницей.
Я не знаю, что скажу Антонине, но мне приятно, что она вышла на лыжах. Первый раз я встречаю ее в лесу, наедине. Это придает смелости.
– Ты хорошо на лыжах ходишь, – говорит Антонина, когда я наконец поравнялся с ней. – Думала, не догонишь...
Лицо ее разрумянилось, коротко подстриженные волосы растрепались, мокрая русая прядка прилипла ко лбу. Никогда не видел я Антонину такой красивой, по-домашнему близкой.
Обида, злость, решение держаться от нее подальше, не искать встреч – все это сразу исчезает, и только радостно и тревожно бьется сердце. Я снова заворожен, взволнован, не нахожу слов, чтобы ей ответить, а те, что нахожу, не к месту.
Мы идем рядом, лыжи проваливаются в снег, но мне хорошо, я благодарю судьбу, что выпала эта счастливая минута.
– Я хотел тебя встретить в лесу, – наконец говорю я. – Часто тут ходил. Летом, конечно.
– Что было бы, если б ты меня встретил в лесу? – Слегка прищуренные знакомые глаза поглядывают на меня, кажется, с насмешкой.
– Ничего. Ты все забыла.
– Что я забыла?
– То, что мы с тобой жили на одной улице. Я пас коров... Ты приходила каждый день. Помнишь в нашем городе земляной вал? Насыпанный вокруг древней крепости. Мы там сидели...
Она остановилась. Удивленно, как будто недоверчиво, даже испуганно глядит на меня.
– Послушай, Женя... ты говоришь в который уж раз. Ничего я не помню. Отца перебрасывали с места на место. Где я только не жила! Чуть не каждый год – новая школа, другие учителя. Хотя тебя теперь вспоминаю. Ты приезжал из ремесленного училища. Аккуратненький такой фабзайчик в черной шапке.
Она наконец сказала то, о чем я давно догадывался. Пушистоголовая девочка с толстыми ножками, косой, большими, как бы удивленными глазами и Антонина – два разных существа. Эта – видная, рослая, красивая – за ту, давнюю, ни в какой мере не отвечает.
– Ты когда едешь в Минск?
– Надо вечером.
Я удивляюсь, откуда только красноречие берется. Почему нам, говорю Антонине, не побывать в городке, где я родился, вырос и где долго жила ты? Это недалеко, мы сойдем с автобуса, пошатаемся по улицам. У меня в этом городке тоже никого нет, братья, сестры поразлетались, но там, на самом берегу искусственного водохранилища, которое залило луговину, лес, где я пас коров, стоит белокаменное здание, не то гостиница, не то туристский кемпинг. Мы можем туда зайти, потом я посажу тебя на электричку.
IX
Вечер как в волшебном сне. Синие зимние сумерки, затихшие улочки, голые, черные деревья чуть не в каждом дворе, приземистые, с заснеженными крышами деревянные домики. У некоторых закрыты ставни, сквозь щели пробиваются тонкие полоски света, другие совсем без ставен, на окнах занавески, но домики осели, и, если смотреть со скрипучего обледенелого тротуара поверх занавесок, можно видеть, что делается внутри.
Кто живет в нашем городке? Больше люди пожилые, пенсионеры, которые давно уже не рвутся в дальние дали. Молодежь работает в Минске, утром уезжает, вечером приезжает. В городке есть совхоз, несколько мастерских, поблизости карьеры, откуда возят на минские стройки песок и просеянный из песка гравий.
Мрачно чернеют в темном зимнем небе каменные башни костела. Остатки крепости, земляной вал – немного в стороне. Все засыпано снегом, окутано сумерками, ничего не разглядишь.
Я показываю Антонине дом, где она жила. Обыкновенный деревянный особнячок с четырехскатной крышей, небольшим двориком, где растут две старые раскидистые липы. В этом домике всегда селились районные руководители. Теперь, верно, жильцы обычные, ведь район упразднен.
– Я помню наш дом, – говорит Антонина. – Иногда езжу электричкой, а здесь пересаживаюсь на автобус.
Антонина молчалива, задумчива. Такой она была только в сентябрьский вечер, когда мы бродили по Ковальцам.
Мы уже с час блуждаем по улицам и наконец выходим на площадь. Время не позднее, еще открыты магазины, лавки, возвращаются домой с сумками в руках хозяйки. Из крепости доносятся детские голоса. Видно, дети катаются с горки, которой служит земляной вал.
Даже в нашем городке есть такси. Две машины с зелеными огоньками как раз ждут на площади. Мы садимся в первую, я прошу везти к ресторану на берегу водохранилища. Пять – десять минут, и мы на месте.
Мы раздеваемся, поднимаемся в лифте на пятый этаж. Здесь есть уютный зал, из окна которого открывается прекрасный вид. Из-за этого зрелища я и привел Антонину сюда. Снег, которым покрыто замерзшее водохранилище, кажется синеватым, в заозерной дали чернеют сады окрестных деревенек, заросшие сосняком холмы.
Людей в ресторане пока мало, нам очень быстро приносят вино и закуску. Я заказал себе немного водки, Антонине – кагору. После первых же рюмок приятно шумит в голове. Я рассказываю о себе, как жил, учился, служил в армии. Никогда Антонина так внимательно меня не слушала. Она вообще сегодня какая-то размягченная, кроткая. Словно плывет по течению. Когда я рассказываю о том, как встретился с ней и она меня не узнала, Антонина перебивает:
– Чудак, не мог подойти и сказать.
Зал понемногу наполняется. Официантка зажигает люстры во всех углах. В зале становится светлее, но зато хуже видно из окна. Тьма за окном сгустилась, и, должно быть, надо припасть к самому стеклу, чтоб что-нибудь увидеть. Приходят парочки. Они, верно, специально приехали из города, чтоб побыть наедине.
– У тебя была квартира, и ты ее бросил? – переспрашивает Антонина, и на лицо ее как будто набегает тень неудовольствия. – Ничего не понимаю.
– Чтоб быть ближе к тебе.
– Так я же в городе живу. Мне своя квартира пока что и не снится.
– Зато приезжаешь в Ковальцы. Мне нужно было поработать в школе. В городе не так просто устроиться.
– Обязательно надо было в школу?
– Не обязательно. Но я думал...
Привалила шумная компания. Вслед за раскрасневшимися с холода парнями, девушками, которые заняли три соседних столика, на возвышение у противоположной стены поднялись два аккордеониста, расчехлили инструменты. Музыканты тоже, видно, приехали из города.
Компания, разместившаяся по соседству, самая что ни на есть современная. На вид парни весьма решительные, сыплют словами, шутками – им, мол, море по колено. У девушек подкрашенные ресницы, они смеются немножко громче, чем нужно, закидывают ногу на ногу, курят. Стиль этот мне в общем знаком – пустить пыль в глаза. На самом деле наши соседи не прошли никаких медных труб, ничего особенного не видели, работают в конторах, конструкторских бюро, а то и за станком стоят. Изредка собираются, чтобы вот так провести время.
Теперь, когда в ресторане стало людно, шумно, Антонина как-то оживилась. Она приметная, на нее поглядывают из-за соседних столиков. И она не скрывает, что внимание ей приятно.
– Где будешь встречать Новый год?
– Не знаю,
– Хочешь, приеду? Сходим в кино, найдем такое место, как здесь.
Она смотрит на меня и улыбается.
– Давай...
Заиграли аккордеонисты, наши соседи, которые даже заказа еще не сделали, пошли танцевать. Я приглашаю Антонину, она охотно поднимается. Еще никогда Антонина не была такой близкой, я чувствую ее дыхание, смотрю ей в глаза, слегка затуманенные, повлажневшие. От напряженности я иногда сбиваюсь с такта, но здесь, в кругу, этого никто не замечает: парочки танцуют, тесно прижавшись, обнявшись, положив друг другу руки на плечи. Я думаю, каким я был дураком, мог так же танцевать с Антониной год назад, и не было бы между нами отчужденности, ненужных размолвок.
Когда кончается фокстрот, мы выпиваем по бокалу и молчим. Смотрим друг на друга. Антонина кажется довольной. Снова заиграли аккордеонисты, к нашему столику подлетает высокий молодой человек с бачками на щеках. Антонина, даже не взглянув на меня, идет с ним.
Ничего удивительного. В танцах это принято. Но мне неприятно.
Мог бы и я какую-нибудь девушку пригласить. Но я не хочу ни с кем танцевать, даже в пику Антонине.
Чтоб не глядеть в зал, смотрю в окно. На месте туристского кемпинга и дальше, где водохранилище, были кусты, луговина, лес. Здесь я пас коров. Все переменилось. Даже две или три деревеньки снесли. Минск – большой город, ему нужна вода.
Антонина села на место, я не подаю виду, что чем-нибудь недоволен. Мы разговариваем, как раньше, потом опять идем танцевать.
Аккордеонисты честно зарабатывают свой хлеб. Передышки себе и другим дают самые короткие. Между тем парни из-за соседних столиков точно сговорились. То один, то другой подходят к Антонине, приглашают. Она прямо расцвела: разрумянилась, похорошела, глаза сияют. Чувствует себя королевой вечера.
Еще не поздно, девять часов. Но мне нельзя забывать, что завтра уроки.
– Пойдем, – предлагаю Антонине. – Пока до электрички, пока сядешь...
– Побудем. Неужели тебе не весело?
Чаще всех уводит Антонину высокий, с бачками. Танцует хорошо, и лицо у него приятное. Умеет обхаживать девушек. Провожает Антонину к столу, вежливо улыбается. По-моему, он вообще не прочь пересесть к нам. На девушку, с которой пришел, и не глядит. Я украдкой наблюдаю за ней. Черненькая, щупленькая, с накрашенными губами, подведенными веками. Была шустрая, как змейка, а теперь притихла. Из-за невнимания своего кавалера. От Антонины особого внимания я тоже не вижу, и в самый раз мне объединиться с черненькой...
Уже десять часов, веселье в разгаре. Последний автобус в Ковальцы отходит в половине одиннадцатого, и раз я на него не попаду, надо думать о ночлеге. Я иду в буфет. Там в застекленном шкафу стоят плоские бутылки «беловежской», которые удобно носить в кармане. Беру одну бутылку с собой. Если заночую в городке, приду к знакомым не с пустыми руками.
Еще играют аккордеоны, не окончился танец, но Антонина вдруг выходит из круга. Одна, без кавалеру.
– Идем. Я не хочу здесь оставаться.
– Погоди. Что случилось?
– Ничего, – не ожидая меня, она направляется к выходу.
Наскоро рассчитываюсь с официанткой, через три ступеньки скатываюсь с лестницы и догоняю Антонину в вестибюле. Мы одеваемся, выходим.
– Что все-таки случилось, Антонина?
– Он сказал мне гадость...
– Хочешь, набью ему морду?
Она берет меня за лацкан пальто, слегка притягивает к себе.
– Не надо бить морду. Он просто дурак. Предложил мне свидание... Но с кем попало я на свидания не хожу.
Чудесный вечер. Над головой висит круглая луна, зыбким маревом окутано все вокруг. Снег на водохранилище отливает густой синевой, темными уступами поднимается далекий бор, в деревнях на том берегу чуть заметно переливаются огоньки.
У гостиницы дежурит такси.
– Хочешь, поедем прямо в Минск?
– Богач нашелся. Еще ходят электрички.
– Я всерьез говорю. Давай, хоть раз.
– Не выдумывай. Едем на станцию. От машины у меня болит голова.
Такси мчится вдоль водохранилища, минуя городок, сворачивает на шоссе. Можно было прямее проехать, но таксист не зря дежурил. Теперь, чтоб попасть на станцию, еще раз прокатим по всем улицам.
Проезжаем мимо кладбища. Самое примечательное в городке место – это остров кладбища, заросший высокими соснами. На радуницу тут собирается народ со всей округи. Моя мать здесь похоронена. Если и славится чем городок, то остатками старой крепости, руинами замка, где ведутся раскопки, и этим огромным кладбищем, которому, должно быть, не менее тысячи лет.
Зал ожидания маленький и неуютный. С потолка свисает на электрическом шнуре заляпанная побелкой лампочка, на стенах два плаката: один первомайский, на другом – неосторожный гражданин в плаще, с чемоданчиком, устремляющийся прямо под колеса поезда. Мы с Антониной сидим на дубовой лавке, сплошь исцарапанной надписями – инициалами пассажиров, некоторые даже ножом вырезаны. Кислый, спертый воздух, пахнет мазутом, табаком.
На автобус не попал. Рядом Антонина, и я совсем не думаю, как доберусь до Ковальцов.
В половине двенадцатого прибывает наша электричка. Она дальше не идет. Отправится в Минск и в два часа ночи вернется сюда. Из вагонов выходят запоздалые пассажиры. Не садится никто.
Наш вагон пустой. И весь поезд пустой. Странно думать, что электричка повезет только меня и Антонину. Во всяком случае, до ближайшей станции будем роскошествовать одни.
– Выходи, – говорит Антонина. – На автобус опоздал?
– Опоздал.
– Что будешь делать?
– Поеду с тобой.
Она тихонько, озорно смеется.
– В Минске к сестре пойдешь?
– Вернусь назад этой же электричкой.
– Не знала, что ты такой рыцарь.
– Теперь знай...
В вагоне полумрак. Когда электричка трогается, вынимаю из кармана плоскую бутылку. Антонина вскрикивает, как испуганная птичка.
– Ты загодя надумал. Наметил план.
– Наметил.
– Не рассчитывай. Думаешь напоить меня, начнешь говорить нежные слова, полезешь обниматься, целоваться. Ничего не выйдет...
– Отпей немножко. Не буду говорить нежных слов.
Она, однако, решительно отказывается, и я прячу бутылку. За окном проплывает заснеженный сосняк, темные лозы вдоль насыпи, и сразу же поезд тормозит. Петля замерзшей речушки под склоненными голыми ольхами, козырек навеса пригородной станции, сонные домики у стены леса кажутся странными, необычными. В вагон и здесь никто не входит.
– Я здесь знаю все, – хвастаюсь Антонине. – Каждую рощицу, стежку.
Она смотрит на меня с недоумением:
– Зачем тебе?
Как ей сказать? Когда вернулся из армии, летом, осенью недели не мог выдержать, не наведавшись в лес. После смены или в выходной – на автобус и в березняки у Слуцкого шоссе, в Лагойские боры. Собирал грибы. Да не одни грибы влекли меня. Жила в душе потребность коснуться привычного, почуять, как пахнет земля, увидеть деревенские хаты, дворы...
– Вырос на природе, – говорю Антонине. – Ты, может, помнишь, пас коров.
Спит укрытая снегом земля, дремлют пригородные поселки. Электричка останавливается каждые пять-шесть минут. В наш вагон по-прежнему никто не садится. Светлый лунный полог, накинутый на перелески, деревья, кусты, дома, смягчает их очертания, придает всему зыбкость, расплывчатость. Красота необычайная. И Антонина красивая.
– Ты любила кого-нибудь? – охмелев от наплыва чувств, спрашиваю я.
– Так, как в книгах пишут, нет.
– С кем приезжала в Осовец?
Просто знакомый. Мы вместе работаем.
– Антонина, пять лет, как я снова увидел тебя. И никак не могу познакомиться...
– Сделай так, чтоб день и ночь о тебе думала.
– Что я должен сделать?
– Не знаю.
Где-то в глубине души накапливается грусть. Сколько мечтал я о встрече, когда останусь с Антониной вдвоем, выскажу дорогое, заветное. Встреча состоялась, и что? Ничего. Все то же...
– У тебя кто-то есть, Антонина. Скажи откровенно.
– Ты же видел в ресторане. Таких ухажеров хоть отбавляй.
– Неужели никто не нравится?
– Один ты. Можешь радоваться... Слушай, Женя, я хочу спать.
На какой-то миг мне кажется, что Антонина такая же, как в детстве. Говорит, что думает, и делает, как говорит.
Склонив голову мне на плечо, Антонина засыпает. Лицо спокойное, безмятежное, как у ребенка.
Тем временем приехали в Минск. Электричка останавливается. Я не трогаюсь с места. Даже пальцем боюсь шевельнуть. Пусть спит Антонина. Ничего плохого не случится. Электричка уйдет в городок и утром вернется в Минск. Я буду оберегать Антонинин сон.
Через некоторое время в вагон заходит проводник. Удивленно на нас взирает:
– Молодые люди, вам куда?
Антонина просыпается.
– Ой, я, кажется, проспала! Прощай!.. Передай дома привет!..
Схватив саквояжик, она выскакивает из вагона.
