Текст книги "Грусть белых ночей"
Автор книги: Иван Науменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)
XII
Высоцкий проснулся рано, достал папки, попробовал писать, но ему не писалось. Он помучился час или больше, но не смог поправить ни одной страницы. Слова шли вялые, стертые. Может, он просто устал?
В вестибюле за столиком, отгороженным балясинами, знакомая дежурная.
– Вас редко видно, – сказала Высоцкому.
– Вчера до ночи ходил по городу.
– Может, в театре были?
– Разве у вас есть театр?
– Наезжий. Артисты живут в гостинице возле рынка. Скоро уедут.
– Хорошо играют? – спросил Высоцкий.
– Не знаю, – грустно улыбнувшись, она окинула его как бы испуганным взором. – Хоть бы в кино кто пригласил. Двести человек в гостинице, и никто не пригласит.
Он не знал, что ответить.
– Дочка еще на картошке? – наконец спросил.
– На картошке. Через неделю приедут.
– На втором курсе?
– На втором.
Снова не находил он слов, чтобы как-то поддержать разговор.
– Муж, когда умирал, приказал выходить замуж, – вдруг призналась женщина. – Говорил, одна нагорюешься. Он был добрый, умный, – серебристая капелька слезы вдруг поползла по щеке, и она быстро ее смахнула. – Попадались люди, но я не хотела. Думала: пусть подрастет дочка. Разве кто заменит отца?
Подошел новый приезжий, достал паспорт, командировку. Дежурная в мгновение ока переменилась.
– Мест нет! – почти крикнула строгим, казенно-отчужденным голосом. – Только по брони...
Высоцкий вышел из вестибюля, прежде чем направиться в чайную, купил на углу улицы в киоске газеты.
В такое время людей в чайной немного, можно сидеть, думать, читать. Буфетчица на месте – она прямо-таки сияет. Веселая, шустрая, режет хлеб, щелкает на счетах и как из мешка сыплет остроумными словечками. Хмурого шофера нет, – очевидно, подался, бедняга, в дальний рейс.
Со времени приезда в город Высоцкий с особым интересом просматривает местную газету. Ее страницы как бы дышат родным, близким, нет-нет да и мелькнет знакомое название деревни, фамилия. Он может зрительно представить себе все шесть десятков деревень, входящих в состав района, пейзажи, их окружающие, картины застроек, лица давних председателей, бригадиров, так как с каждым было связано какое-нибудь событие. Почти в половине деревень он ночевал, питался, писал о сельских людях корреспонденции и очерки, другие деревни, которые ничем не выделялись, просто проходил или проезжал.
Удивительного ничего нет: за пять лет он много повидал. Район средний, но таких в области большинство, сильных колхозов насчитывалось два или три. За время, проведенное в газете, на его глазах будто прошла послевоенная история района. Две трети деревень было сожжено; в те годы люди переселялись из землянок в новые хаты, и не все хаты радовали глаз, так как некоторые, особенно те, что принадлежали вдовам, строились на живую нитку: лишь бы скорее вылезти из сырой землянки. Сорок седьмой и сорок восьмой годы порадовали хорошим урожаем, но и урожай существенно не улучшил дела окрестных деревень: отстраивались города, увеличивались размеры хлебопоставок, и килограмм на трудодень – такую оплату редко превышал какой колхоз.
Своеобразно в то, уже далекое время проводились хлебозаготовки. Лозунг был один: «Как можно быстрее выполнить первую заповедь». Женщины с серпами еще только выходили в поле, возле кузниц еще стояли неотремонтированные жатки, немногочисленные комбайны намолачивали первые центнеры, а лозунг уже занимал прочное место на первой странице газеты и не сходил до того времени, пока область не рапортовала о выполнении плана.
Считалось наиважнейшим достижением подать рапорт до первого августа. С такой задачей справлялись только два южноприпятских района, где земли лучшие и урожаи выше. В честь района-победителя областная газета всегда давала полосу или даже разворот. Раза два ездил организовывать такие материалы Высоцкий. Писал о том, как сушили зерно на токах, дерюжках, мобилизовывали весь наличный транспорт, чтобы доставить хлеб в государственные закрома.
Победителей чествовали как богов. Он помнит, что сам начинал один свой очерк про хлебосдачу словами, как хлеборобы с надеждой глядят на небо, ожидая, когда кончится непогодь и можно будет скорее отвезти зерно на станцию, на государственный склад.
Стиль теперешней газеты, которая издается в родном городе, заметно изменился. Не найдешь таких, как раньше, прямых, как приказы, призывов. Авторы корреспонденций позволяют себе вести разговор от собственного лица: я приехал, увидел то и другое, спросил у бригадира, он мне ответил... Тогда, когда работал Высоцкий, подобный стиль не прошел бы в газете ни за что. Может, только в фельетоне. Да и там вместо «я» старались писать «мы». «Вам не приходилось шить шапку в местной артели «Индпошива»? – начинал один фельетон Высоцкий. – А нам пришлось...»
Удивительное было послевоенное время, в чем-то великое, памятное. Впрочем, и тогда трезвый взгляд брал верх, и далеко не все секретари райкомов стремились во что бы то ни стало хлебосдачу закончить до первого августа.
Занятый размышлениями, Высоцкий не заметил, как перед его столиком остановился полноватый, седой, но с молодыми глазами человек.
– Вам из редакции звонят, – сообщил. – Редактор просит к телефону. Зайдемте в мой кабинет.
Это директор чайной, и в его словах чувствуется уважение к редакции.
В трубке веселый голос Иваньковича, редактора:
– Алесь Иванович, ищу вас целый час. Сейчас подъеду. Помните, просили повозить по району...
На ловца и зверь бежит. Высоцкий, как и вчера, места не находил, не знал, чем занять день.
Редактор – парень свойский, обходительный. Он, кажется, из тех уравновешенных людей, которые никогда не волнуются, не выходят из себя и на все – хорошее и плохое в жизни – смотрят снисходительно. Он высокий, широкоплечий, неторопливый в движениях, к его ладной фигуре идет красиво посаженная голова, темные, зачесанные назад волосы, в которых пробивается первая седина, кругловатое смуглое лицо.
Редакторская «Волга» старого образца, но блестит лаком и кажется новой, шофер чем-то похож на самого редактора.
– Сегодня начало занятий в системе партпросвещения, – сообщает Иванькович. – Поэтому и удалось вырваться.
Сентябрь, значит, кончился, начинается октябрь. Не так много времени осталось Высоцкому дышать воздухом родных мест. Три дня займут зачеты.
Выбравшись за пределы предместья, машина помчалась по асфальту, и Высоцкого охватило такое же чувство, какое нахлынуло тогда, когда он сошел с поезда и блуждал по улицам железнодорожного городка. До щемящей боли в груди он узнает окружающее и в то же время не узнает, так как перемены видны на каждом шагу. Пейзаж индустриальный: вдоль асфальта линия высоковольтной передачи, шеренга приземистых каменных построек, которые одна за другой появляются на горизонте, – тогда, когда он бродил по этой дороге, их и в помине не было, как не было и самого асфальта. Много на дороге машин. Знакомые деревеньки, которые мелькают по сторонам, кажутся молчаливыми, притихшими, картина застройки изменилась мало, те же самые хаты, улицы, только смотрятся по-другому, так как прежде всего поражают порядком и опрятностью. Теперь не редкость в сельской местности каменные, кирпичные дома – как на Минщине, так и тут, на Полесье, – и хоть еще не много таких домиков, но хорошо, что их начинают строить.
В памятные послевоенные годы, когда Высоцкий бродил от деревни к деревне по районам, сердце болело от вида родных селений. Он видел ухоженную каменную немецкую деревню и, сравнивая добротные дома, хозяйственные постройки, просторные дворы, сараи с нашими покривившимися деревянными хатками, хлевушками, на соломенных крышах которых зеленел мох, порой приходил в отчаяние. Думалось – сто лет понадобится, чтобы все это переиначить, перестроить, так как быт – что-то очень устойчивое, он переходит от дедов к внукам, от поколения к поколению.
Прошло двадцать с лишним лет, и можно пускать по знакомой дороге самых придирчивых туристов – пейзаж переменился до неузнаваемости. Много новых, пусть и Деревянных домов, хат; в старых, которые уцелели, покрашены ставни, фронтончики, почти на каждой крыше высится телевизионная антенна, дворы окружены садами, палисадниками, и потому селения кажутся зелеными островами. Колхозная застройка – новая целиком, аккуратно распланированная, кирпичные здания всюду побелены, ласкают взор, и совсем не видно послевоенных коровников, телятников, свинарников, которыми так гордились председатели колхозов, когда в деревню заглядывал корреспондент. Всюду на поле группки студентов, которые выбирают картошку, плетясь вслед за копалками.
– Едем возле нефтепровода, – объясняет Иванькович. – Осмотрим Нефтехимстрой – и на Дуброву. Пообедаем, переночуем. Я на занятиях поприсутствую.
Высоцкий вздрогнул – два года – в сорок седьмом и сорок восьмом – в Дуброве работала участковым врачом Клара, теперь возле буровой вышки берет пробы Галя. Удивительно сходятся его жизненные круги. Будто один накладывается на другой, и в тех именно местах, что сами по себе порождают подъем в душе.
А может, он потому и Дуброву любил, что там, в трех тесных комнатушках обычной хаты, в которой размешалась больница, расхаживала Клара, принимала больных, выписывала рецепты, неприступная и строгая в белом халате. Фактически она жила в городе, два-три раза в неделю приезжала к матери, пока, отбыв нужный срок, окончательно туда не перебралась.
Так или иначе, но он охотно ездил в Дуброву и тогда, когда Клара там не работала, бывал в «Красном тракторе» – так назывался местный колхоз – чаще, чем в других деревнях, и напечатал о его людях больше всего материалов. Было несколько очерков, а в сорок седьмом году – он хорошо это помнит – организовал полосу в честь того, что «Красный трактор» закончил сев ранних зерновых до первомайских праздников.
Клара его статьи, очерки невысоко ставила. Скорее всего, никогда их не читала. Его фамилия часто мелькала в областной газете, кроме обычных материалов он писал фельетоны, стихи и за это пользовался большим почетом у районных газетчиков, и, в какой бы район ни приехал, редакционные сотрудники его знали. Ничего этого Клара как бы не хотела замечать.
Ехали уже вдоль площадки Нефтехимстроя. Площадь, которую занимало строительство, огромная – целый городок, и всюду леса, железные каркасы, переплетения труб, которые ведут к огромным чанам разной формы и объемов.
Во многих местах поднялись блоки зданий из бетона и стекла, в которых, видимо, разместились цеха нефтеперерабатывающего завода. Земля повсюду раскопана, котлован на котловане, и на склонах ползают бульдозеры, гремят, вгрызаясь железными зубами в землю, экскаваторы – вокруг глина, железобетонные блоки и снова леса.
Возле строительной площадки сходится несколько дорог, таких же широких, заасфальтированных, похожих на ту, по которой проехали, и все забиты бесконечным потоком машин с длинными прицепами – на них бетонные блоки, кирпич, камень, трубы, железные конструкции и фермы.
С цепью машин трудно разминуться, и шофер свернул на дорогу, которая поперек пересекает площадь Нефтехимстроя. Можно с ближнего расстояния взглянуть на объекты, которые возводятся. Высоцкий мало понимает в строительном деле, не знает даже, как перерабатывается нефть в бензин, в другие горючее, смазочные материалы, но ему давно хотелось побывать на стройке. С того времени, как в родных местах открыли нефть, в душе то и дело вспыхивает радостный трепет. Может, это оттого, что родной уголок как бы сравнялся теперь с самыми прославленными местами. Когда при новом знакомстве у Высоцкого спрашивают, где он родился, то, называя местечко, ближайший город, он обязательно добавляет, что в этих местах добывают нефть.
Иванькович тоже возбужден. Шофер ведет машину на малой скорости, время от времени ее останавливает, а Иванькович, повернув к Высоцкому свое приятное лицо, рассказывает о крекингах, проценте серы в местной нефти, о ее высоком качестве. Поднаторел редактор в технических вопросах, начав писать про нефть и строительство. Стройка между тем действительно известна и значительно больше по размаху, по удельному весу, чем думал раньше Высоцкий. По мощности завод превзойдет Новополоцкий, но с пуском его запоздали. Новый секретарь горкома, доверчиво рассказывает Иванькович, стройкой только и живет, бывает тут ежедневно, летает в Минск и Москву и, очевидно, добьется, что в начале будущего года первая очередь завода вступит в строй...
Теперь Высоцкий и сам видит, что большая часть работы сделана. Через стеклянные стены длинной анфилады цехов, которые тянутся параллельно один другому и замыкаются в правильный четырехугольник, проглядывает их внутреннее оборудование – снова трубы, чаны, резервуары. С правой стороны стройки общежитие, а еще правее вырисовываются черты жилого городка. Когда ехали по асфальту, Высоцкий легко ориентировался на местности, узнавал места, пейзажи, теперь ничего не узнает, и ощущение такое, будто попал в совсем незнакомый мир. Он знает – завод размещается между Козляками и Крапивницей, деревнями ничем не знаменитыми, в которых он никогда подолгу не задерживался, так как не о чем было писать. Между деревнями был лес – дубняки, березняки. Теперь леса не видно, не видно даже следов раскорчевок, и поэтому, наверно, полная утрата ориентации. Кстати, чувство знакомое. На глазах Высоцкого отстраивался Минск, он помнит очертания старых площадей, скверов, вид зданий, каких давно нет, так как на их место встали новые площади и здания. Но и прежние время от времени всплывают в памяти, и, закрыв глаза, он до мелочей может восстановить их облик, и, значит, они как-то живут.
– Припяти завод не повредит? – спрашивает Высоцкий.
– Не должен, – задумчиво отвечает редактор. – Планируется отводной канал.
XIII
Он приехал в Дуброву с таким же высоким настроением внутреннего подъема, как приезжал в давние годы, когда тут работала Клара. Еще издалека увидел буровую вышку – она на поле, там, где возвышаются дубы, под ними виднеются вагончики, очертания каких-то бараков, – наверно, начинается стройка.
Он не знал, что скажет Гале, когда ее встретит, мысли путались, разбегались, он чувствовал только радость, которая властно охватила его сущёство. За два дня, пока не видел Галю, он как бы достиг наивысшей точки накала: если бы не подвернулся Иванькович, он нашел бы иной способ приехать в Дуброву, так как не встретиться с Галей не мог.
Это было, конечно, безумие. Разумом он это понимал, но не в силах был преодолеть всевластное стремление, которое подчиняло остальные мысли и чувства. Решительный разговор произошел позавчера в гостинице, Галя сама пришла к нему, так как, видимо, тоже боялась, что порвется тугая нить стремительного сближения, которое наметилось между ними с первой встречи. Так должно было случиться, он сам жаждал этого. Он ей сказал все, и она сказала. Пусть не словами. Он видел, чувствовал ее порыв к нему и через свое чувство переступить не может. Иначе будет укорять себя все дни, которые ему осталось прожить. За двадцать лет всевластное чувство пришло впервые, ни одна женщина за это время не могла его потрясти так, как Галя; она будто пробудила душевные силы, которые до сих пор были приглушены, дремали.
Дуброву узнать можно, хотя и перемены произошли большие. Три, как ранее, поселка; южный и северный и раньше выглядели довольно прилично, но старая деревня, расположенная между ними, вид имела чрезвычайно убогий. Портила впечатление. Замшелые, с маленькими окнами хаты жались одна к другой – их, наверно, построили еще деды и прадеды.
Старой улицы нет, осталась только ее нижняя часть, спускавшаяся к болоту. В центре своем Дуброва – вполне современный поселок. Как и в других селениях, мимо которых проезжал Высоцкий, встали тут новые дома, среди них несколько каменных. И диво дивное – есть в Дуброве несколько магазинов, швейная мастерская, ателье по ремонту приемников и телевизоров, столовая, гостиница, – вы слышали об этом, граждане?
Только машина, проезжая дорогами, улицами, по-прежнему тонет в зыбком полесском песке. Асфальт до Дубровы еще не проложен. И председатель в Дуброве знакомый – Моисей Горох. При Высоцком он был инструктором горкома и заведующим районо. Но Гороха нет, уехал в город, где постоянно живет его семья.
Еще не поздно, но сумерки уже сгущаются. Устроившись в гостинице, Высоцкий с Иваньковичем направились затем в столовую. Тут Высоцкого подстерегала главная неожиданность.
Зал в столовой довольно просторный, столики, стулья – городского типа, порядки основаны на самообслуживании. Несколько столиков сдвинуты, за ними шумно беседуют молодые люди с загорелыми до черноты лицами, бронзовыми телами, которые проглядывают из-под расстегнутых воротничков. Не сразу Высоцкий заметил среди застолья Галю, а заметив, так растерялся, что даже забыл поздороваться. Она тоже растерялась, покраснела, кивнула ему головой и сразу же отвела взгляд.
Иванькович тем временем остановился возле веселой компании, подошел к Гале, поздоровался, как со знакомой, за руку, что-то у нее спросил. Она ему что-то ответила – из-за шума нельзя было услышать что.
Высоцкий сел за столик в другом конце зала. Он долго не мог справиться с собой – краснел, бледнел, дышал, как выброшенная на берег рыба.
Галя сидит между двух широкоплечих парней. У одного на продолговатом лице заметен синеватый шрам – будто след от раны, второй, с роскошной черной шевелюрой, кажется самоуверенным и высокомерным. В застолье других женщин нет, и все внимание компании обращено к Гале. На студентов Галины собеседники не похожи – самостоятельные люди.
– Геологи, – сказал Иванькович, подойдя. – Денег хватает, гуляют как аристократы.
– Вы знакомы с Хмелевской? – стараясь говорить спокойно, спросил Высоцкий.
– Вы ее тоже знаете? – редактор, кажется, вовсе не удивился. – Мы в комсомоле вместе работали. Хочу ее в газету взять. Хорошая дивчина. Только испортил жизнь ей один баламут. Он отсюда, из города...
Высоцкий вдруг вспомнил, как подхватилась Галя, когда в речной ресторанчик зашел бригадир монтажников. Может, он ее муж?
Галя время от времени бросает на Высоцкого взгляды, вид у нее немного растерянный – видимо, не ожидала, что он застанет ее здесь. Но ведь ничего особенного не случилось. Разве геологи не могут пригласить в компанию красивую женщину, с которой работают, и разве она должна отказываться от приглашений? Высоцкому до боли жаль Галю. Совсем в новом свете встает их стремительное сближение. Молодая женщина – словно птица с перебитым крылом – стремится вдаль и ищет опоры.
Как-то вдруг шумливая компания поднимается, выходит из столовой. На пороге Галя остановилась, встретилась взглядом с Высоцким. Он улыбнулся, кивнул головой – будто подал знак, что останется в деревне.
– Горох собирается на пенсию, – говорит Иванькович. – Председатель был хороший. Двадцать лет на одном месте.
– Где Гавака? – спрашивает Высоцкий о прежнем председателе, которого хорошо знал.
– Наверно, на пенсии. Как выпустили из тюрьмы, был председателем сельпо.
– От Гаваки молодежь в отходники не бежала. А как от Гороха?
– Времена другие, – Иванькович вдруг становится задумчивым. – Теперь, если хочешь, чтоб человек остался в селе, дай условия получше, чем в городе. Только далеко еще до этого...
Вечером Иванькович идет на занятия, а Высоцкий в ожидании встречи с Галей блуждает по Дуброве. Им владеет необычное, какое-то тревожно-приподнятое настроение. Былое, давнее переплетается с сегодняшним, он узнает дороги, деревья, здания и в то же время не узнает, так как на все лег отпечаток перемен. На окраине Дубровы был белый мысок чистого березняка, он и теперь там, но деревья разрослись, вроде бы поредели, их пожелтевшие кроны отливают каким-то тревожным блеском под последними лучами солнца, которое уже наполовину скрылось за лесом. Он никогда не думал, зачем насажен на бугорке березняк, и только теперь догадывается: там, очевидно, кладбище, так как в другом месте его нет.
Более двадцати лет идет в Дуброве повседневная, незаметная для тех, кто живет тут, работа, но он, Высоцкий, фактически гость, он даже не узнает человека, который за это время родился и вырос. И кого он тут знал? Гаваку, двух-трех бригадиров, колхозников, некоторых учителей. Где они, что с ними? Скорее всего, как Гавака, на пенсии, так как уже тогда были людьми немолодыми.
Когда совсем скрылось солнце, в разных концах деревни вспыхнули цепочки огней. Их заметно больше, чем в те послевоенные годы, когда Высоцкий был молодым и не раз тут ночевал. Весь в огнях промежуток между южным и северным поселками – из рассказа Иваньковича Высоцкий знает, что там теперь комплекс из нескольких коровников и телятников; буровая за околицей напоминает корабль с высокой мачтой – такой в блеске огней издали кажется.
Политзанятия, на которые пошел Иванькович, в школе.
Школа двухэтажная, в окнах, за исключением двух-трех комнат, темно. Стоит школа на косогоре, на том месте, где когда-то был ветряк. Мельница и после войны бездействовала, стояла с неподвижными крыльями, ободранными стенами – бревна основы внизу торчали, как голые ребра. Гавака построил в Дуброве электростанцию, первым в районе привез списанный на заводе локомобиль, динамо-машину, дал свет колхозникам. Помещалась электростанция в длинном хлеву, там, где теперь городок животноводческого комплекса, и возле нее всегда возвышалась гора выкорчеванных пней. Пни сжигались в печи локомобиля – то ли дров не было, то ли их просто Гавака жалел, да и свет подавался только до одиннадцати часов вечера. После одиннадцати – Гавака в этом был убежден твердо – надо спать, и свет – излишняя роскошь. Динамо-машина часто портилась, и тогда над Дубровой с вечера повисала дегтярная тьма.
Высоцкий напряжен, взвинчен, ему кажется, будто судьба испытывает его: встреча с Галей должна произойти на тропках молодости, где когда-то он столько бродил, мечтал, думал. Как бы возвращаются ветры на круги своя. Он не знает, что скажет теперь Гале: там, в городе, он чувствовал, что его влечет к ней, как не влекло ни к одной другой женщине, видел, что и она тянется к нему. Теперь почувствовал другое, о чем раньше даже не догадывался: она красивая, и не один он это видит. Поклонники, ухажеры у нее всегда будут. Она, конечно, знает себе цену. Он, как наяву, видит загорелые лица, крепко сбитые фигуры геологов – они люди ее поколения, смелые, уверенные в себе, и оттого ему тревожно.
Уже около часа Высоцкий бродит по улице.
Как и в других деревнях, в Дуброве студенты копают картошку. Вернувшись с поля, часть из них сидит на крыльце клуба, поет под гитару, остальные, разбившись на парочки, гуляют по улице. Парни ходят в обнимку с девушками, переговариваются, смеются, девчата все без исключения в брюках. Новые ветры долетели и до Дубровы.
Тогда, сразу после войны, вечером в деревне царила тишина. Клуба не было, да и парней не было – не вернулись с войны, и девушки, наработавшись в поле, на фермах, рано ложились спать. Как раз как хотел Гавака. Странно вело себя то девичье поколение. Из девушек, ровесниц Высоцкого, хорошо если достались мужья хотя бы половине. Пять лет он ездил по деревням, ночевал, где придется, но ни разу не было случая, чтобы кто-нибудь из девчат, не вышедших замуж и знавших, что не выйдут, набивался на короткую связь. Кажется, знали незамужние вдовы только тяжелую мужскую работу да грустные песни в поле. Тихо, без слова протеста сошли в свое женское небытие.
Тут, в Дуброве, в давние послевоенные годы телятницей работала одна из таких – Анастасия Федосовна Бурак. Высоцкий несколько раз писал о ней в газете. Маленькая, подвижная, с густым засевом веснушек на узком неброском личике, она была необыкновенно самоотверженной. Колхозные телята падали от бескормицы, и она готовила им пойло из собственной картошки.
Это было еще до того, как в Дуброву привезли председателем Гаваку. Однажды зимней ночью через Дуброву проезжал секретарь обкома, заметил свет в колхозном хлеву и заглянул на огонек. Настя Бурак как раз отпаивала ослабевших телят. В скором времени ее избрали депутатом Верховного Совета республики.
Она и во время депутатства ферму не бросила, ухаживала за телятами, но муж нашелся – хитроватый счетовод, который до сорока лет проходил бобылем. Когда Настя забеременела и подошло время рожать, ее, как депутата, отвезли в город, в роддом, там она родила двойню – мальчика и девочку, но, чтобы привезти роженицу назад, в Дуброву, Гавака коня пожалел. Настя с близнецами на руках прошла пятнадцать верст – от города до деревни – и еще плетеную люльку принесла на плечах – купила на базаре.
Гаваку за его поступок наказали – райком объявил ему выговор...
Политзанятия, наверно, кончились, так как свет погас во всех окнах школы. Гали нет – Высоцкий не знает, что думать. Парочки разбрелись, теперь на улице толпой вышагивают студенты, что сидели на крыльце клуба, по-прежнему под перезвон гитары они поют. Поодаль от студентов, чтобы не особенно бросаться в глаза, бродит Высоцкий.
Его одолевают невеселые мысли: старый, поседевший дядя, а равняется с молодежью. Когда только начинал преподавать, разница в летах между ним и студентками, которые всегда составляли большинство на филфаке, была невелика. Но шло время, студентки, получив дипломы, разлетались, на их место приходили новые, а он оставался в прежней роли. Это, наверно, создавало иллюзию бесконечной молодости. Может, он и поддался этой иллюзии? Но почему нет Гали? Может, ей стыдно ходить с ним по улице, потому и уклонилась от встречи...
При мысли, что он не увидит Галю, ничего ей не скажет, ему становится до отчаяния тоскливо и пусто. Он теперь уже корит себя за то, что не подошел к геологам, не поздоровался с Галей, не предложил пройтись. Несчастный влюбленный антропос, человек в футляре. Разве так, как сделал он, красивой женщине назначают свидание? Плевать она хотела на его условные знаки. Она просто над ним смеется. Женщина любит, когда перед ней преклоняются, когда готовы идти ради нее в огонь и воду. Побеждают настойчивые.
Он между тем бродит и бродит.
Поздно уже, студентов не слышно – наверно, разошлись по хатам. Огней стало меньше – Дуброва спит. Мысли у Высоцкого мельтешат, набегают одна на другую, он как бы дошел до высшей точки неистовства и готов теперь на самый безрассудный шаг. Сейчас он у кого-нибудь спросит, где ночуют геологи, пойдет туда и вызовет Галю. Лучше всего у дежурной спросить, в гостинице есть дежурная...
Он поворачивает, идет к гостинице и на крыльце видит Галю. На ней легкий плащик, она стоит на нижней ступеньке и как бы слегка покачивается. Заметив Высоцкого, нисколько не удивляется.
– Где вы были? – задыхаясь, не в силах скрыть волнения, спрашивает он. – Я весь вечер вас искал.
– На буровой есть бараки. Там мы ночуем.
– И геологи там? – вырывается у Высоцкого.
– Там. Где же им быть? – она отвечает как бы с вызовом.
– Галя!.. Вы все знаете. Я еще в городе сказал.
– Проводите меня. Я уже легла спать, да голова разболелась. Решила пройтись.
Они идут в направлении буровой. Дорога подымается на пригорок. Взошла луна, и цепочка огней, блестевшая в деревне, поблекла. Светло и хорошо при лунном сиянии. Все вокруг как бы окутано зыбким туманом.
– Я не хотел подходить к вам в столовой, – говорит Высоцкий. – Незнакомая компания.
– Правильно сделали.
– Почему не подождали меня?
Галя молчит. Могучее оружие у женщин – молчать, когда нечего сказать. Так же делала Клара. Никогда не отвечала на острые вопросы. На улице с ним не показывалась, даже тут, в Дуброве. Берегла авторитет. Строгий доктор в белом халате. Интересно, как было у нее с завучем? Неужели показывала себя такой же неприступной монашкой?
Ночь тихая. Где-то прокукарекал петух, залаяла собака. И снова тишина.
– Знаете, о чем я думаю? – спросил Высоцкий.
– О чем? О том, что не может вся земля стать городом. И не надо, чтобы становилась?
– Не понимаю, при чем тут город?
– У вас же поэтическая душа. Вы должны меня понять. Вот эту землю, небо, лунный свет, звезды, деревья, траву по-настоящему можно почувствовать только в деревне. Когда я вижу все это тут, да еще осенью, мне в лицо как бы дышит вечность. Осенью жизнь замыкает круг, чтобы весной начать новый. Пахнет привялой травой, и падает с деревьев желтый лист. Так было и так будет. И перед ликом вечности не терзаешься от неудач, несостоявшихся мечтаний. Тебе не повезло, так повезет кому-нибудь другому. Каждая отдельная личность как бы соединяется со всеми остальными людьми, со всей вселенной...
– Вы меня убаюкиваете. Как тогда в парке, – она заметно оживилась.
– Я преподаватель, это моя профессия.
– Вы интересно говорите.
– Спасибо за комплимент.
Не доходя до дубов, они повернули и пошли назад к деревне.
– Через неделю я уеду, – сказал Высоцкий.
– Через неделю? – В голосе ее послышался нескрываемый страх, она остановилась. При свете луны он видел ее лицо – растерянное, испуганное, в глазах блестели слезы. Как там, в парке, его захлестнула волна нежности, благодарности, жалости, он сделал попытку прижать ее к груди. Но она решительно, даже грубо вырвалась из объятий.
– Александр Иванович, я немолода. Мне тридцать два года. Знайте, я люблю вас. Ночь не спала, когда увидела вас в университете. Пойду за вами, только позовите. Но просто так – не могу... Никогда не могла. Я уже была замужем...
– Поздно, Галя, – сказал Высоцкий. – Никуда я вас не позову.
– Знаю. Я все про вас знаю, – она выкрикнула последние слова с отчаянием, сквозь слезы и, сразу сжавшись, ссутулившись, бросилась прочь.
Онемевший, убитый, с горячим комком, подступившим к груди, Высоцкий стоял на дороге и смотрел ей вслед...
