Текст книги "Грусть белых ночей"
Автор книги: Иван Науменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)
VI
Стасю видеть не хочу.
На душе острая, неутолимая тоска. Синева неба спокойная, умиротворенная. Цветет вереск, на болотных мхах щедро высыпала клюква. Красными бусинками ягод опоясывает кочки, сгнившие пенюшки. Все дни провожу в лесу. Во многих кварталах ведется вырубка досмотра – там я появляюсь, чтобы понаблюдать за работой, а потом до вечера хожу, подбирая участки под будущие посадки. Копаю ямки, исследую почву, подсчитываю количество личинок хруща.
В лесных кварталах, удаленных от дорог, деревень, – затаенно-дремотная тишина.
Птицы свое отпели, цветы отцвели, жизнь свой круг заканчивает... В прощальных лучах предвечернего солнца сверкают на сеточках паутины, натянутой между деревьев, многоцветные капельки. Остро пахнет багульник.
В один из этих теплых, по-летнему солнечных дней я лежал на полянке и, чтобы перебить голод, ел собранную в шапку клюкву. Поляна – место бывшего хутора. С левой стороны виден ряд дикого, низкорослого вишняка, немного правее – группа корявых, искривленных яблонь. Здесь когда-то стояла хата. От нее осталась куча поросшего мхом кирпича. Но еще и теперь на месте двора растет не жесткая лесная трава, а домашняя зеленая мурава.
Местность глухая, это километров десять от Маховца, и я стараюсь представить себе, как и чем жили здесь люди. Летом, может быть, даже неплохо: каждый день заглядывал кто-нибудь из деревни, кругом много ягод, грибов. А зимой? Дороги нет, стежки заметет, закидает снегом. По ночам жутко воют волки.
Занятый размышлениями, я с опозданием услышал тихий, грустный звон, доносившийся сверху. Наконец я увидел в голубизне неба два журавлиных треугольника. Больно кольнуло сердце. Неужели и я здесь оставлю след не больший, чем этот лесной хутор? Уеду, ничего не сделаю, и никто обо мне не вспомнит...
Вечерами читаю. Никуда не хожу. Никогда столько не читал, как в этом сентябре. Есть что-то привлекательное в том по-своему строгом ритме, в котором теперь проходят мои дни. Днем до изнеможения ношусь по лесу, а вечером – с книгой. Два прошедших года я прожил в Маховце, в сущности, расхлябанно. Пускал свободное время на ветер. А можно было многое сделать. Подготовиться, например, и сдать кандидатский минимум. Или изучить иностранный язык...
Сижу в лесничестве, просматриваю бумаги, накопившиеся за последние дни. Лесника Гаркушу, которого мы с Будаем сколько могли защищали, собственным приказом уволил директор лесхоза. Вообще странно...
Спрашиваю, что думает об этом Савчук. Он морщит лоб, долго молчит.
– Что-то есть, – наконец говорит он. – Время покажет. Не надо спешить.
Савчук – мудрый. Когда-то сам был директором лесхоза, лет двадцать отработал лесничим, а теперь пересел в бухгалтерское кресло и не жалуется на судьбу.
Будто специально вызванный, в комнату заходит Гаркуша. Низкий, сгорбленный, из-под нависшего лба поблескивают маленькие серые глазки.
– Садитесь, Гаркуша, – говорю я. – Дела у нас с вами неважные.
– Обидели вы меня, начальники. Ославили. А я, как перед богом, не виноват.
Я долго объясняю Гаркуше, что к чему. Он все-таки виноват. Лесникам дальних кордонов мы разрешаем продавать дрова на месте, даем бланки квитанций. В интересах дела. А его обход под боком. Жители Маховца сами могут прийти в лесничество, выписать, что и сколько надо. Поэтому он не мог своей властью давать разрешение даже на гнилой хворост.
– Без разрешения берут, товарищ лесничий. Разве вы не знаете? Так заведено. Кто пойдет выписывать хворост?
Я обещаю дать Гаркуше место в лесокультурном звене. Как был, так и останется в лесничестве. Зарплата, привилегии те же. Жалоб не будет. Только пусть зайдет позже, когда шум немного утихнет...
– Зря ты с ним разводишь антимонии, – недовольно говорит Савчук. – Он еще себя покажет. Нехороший человек...
Приехал из леса Будай, мы с ним занялись квартальными отчетами.
Вечером того же дня на дороге напротив здания лесничества остановился «козел» директора лесхоза. Сам директор, молодой, худощавый, в короткой кожаной куртке, вышел из машины, но в контору не двинулся – похаживает по дороге, посматривая на наши окна. Ждет, что выбежит кто-то из нас. Нетрудно догадаться – едет на охоту.
Я разошелся до бешенства. Много на себя берете, уважаемый товарищ Пикулик! Хотите, чтобы лесничий выбежал навстречу, сел в машину, угождал, прислуживал. Как когда-то лесники в поэме Якуба Коласа «Новая земля». А фигу с маком не хотите? Если нужна помощь, то будьте ласковы зайти к нам, попросить, поговорить...
Растерянный Будай бросился к двери, но я остановил его. Директор поехал один...
Через минуту Будай, надрываясь от хохота, вышагивал по комнате.
– Будет гром. Помянешь мои слова. Только не знаю, когда и с какой стороны грянет...
VII
В бору, на рассвете, трубят лоси. Тонконогий горбоносый красавец самец выходит из прогалин на межу бора и болота, заросшего низким, чахлым хвойником, зовет свою безрогую подругу. Трубные, полные страстного призыва звуки стоголосым эхом разносятся в лесном раздолье. Из болотных зарослей покажется стадо лосих, какая-нибудь из них приблизится к горбоносому красавцу, будет ласкаться, тереться о его шею, но он не тронется с места. Он по-прежнему трубит, посылая призывную песню только одной, которая где-то задержалась, заблудилась или подбилась в дороге. А если она не появится, лось уныло направится в чащу, чтобы снова выйти на рассвете завтра и послезавтра...
Километрах в двадцати от лосиного бора добывают нефть, еще ближе, уже в пределах лесничества, стоит буровая установка. Буровики лосей не трогают, и они не ушли из леса. Лось доверчив, его можно даже приручить...
Днем там, где на рассвете трубят лоси, старый, чудаковатый Ильюша прогоняет стадо. Коровы пасутся на краю болота, а он, одинокий, странный человек, давно вырастивший сына, садится под березу, вынимает из-за пазухи свирель. Мягкие, чарующие звуки наполняют лес. Прожил Ильюша однообразную деревенскую жизнь, с детства и до старости пасет скотину, но, если послушать, как и что играет, можно подумать, что объездил целый свет, все увидел, пережил. Такой игры на свирели, как у Ильюши, я нигде больше не слышал...
На исходе уже и сентябрь.
Будай напророчил: пошли неприятности. В лесничество приехала комиссия. Трое лесхозовских служащих перерыли документацию, допросили лесников, рыскали по лесу, обмеривая штабеля дров.
О том, что лесники дальних кордонов сами оформляют квитанции на дрова, в лесхозе знали. Ведь это давало очевидную прибыль. Я даже считал, что таким образом осуществляю экономическую реформу. Лесник ведь не только сторож, но и фактический хозяин в лесу. Но теперь все обернулось против меня.
Установив факты с дровами, ревизоры представили их как незаконные.
Было ясно: хорошо, если меня только снимут с работы...
Комиссия уехала. Вслед за ней поехал в райком Савчук. Защищать меня. Вернулся невеселый. Проверку, как он пояснил, лесхоз начал не по своей воле. Прислали бумагу из министерства, а в ней накручено бог знает чего...
Савчук считает, что заварил кашу Гаркуша. Выгораживая себя, топит других...
Вечером впервые за всю осень блуждаю возле Стасиной квартиры. Вчера видел ее издалека. Шла задумчивая, невеселая. Мне теперь хочется встретить Стасю и попрощаться с ней.
Я несколько раз прошел от школы до дома, где она живет. В окнах комнаты темно. В учительской, в классах тоже света нет. Я долго стою под окнами школы. Под ногами шуршит опавшая листва. В голых ветвях берез слегка шумит ветер...
Нет, я обманываю себя, что хочу попрощаться со Стасей. Я не могу без нее. С того времени, как мы глупо поругались, прошло почти два месяца, и не было дня, не было, может, минуты, чтобы Стася так или иначе не присутствовала в мыслях, чувствах, во всем, что я говорил или делал. Первые дни в душе жила острая обида. Мое достоинство было оскорблено, унижено. Постепенно это прошло. Я стал винить себя. Кто так разговаривает с девушкой, как я в ту ночь? Кто я для Стаси? Почему она должна ко мне льнуть?
Был Виктор, она любила его. Может, даже любит. Но он далеко, он женат. Разве Стася не звала меня, зная, что Виктор придет? А я позорно сбежал, потом обидел ее...
В конце концов, все это глупости. Я люблю Стасю и ничего не могу с собой поделать. Если я с ней, мне радостно. Когда иду, сижу, разговариваю с ней, то весь во власти возбуждения, приподнятости. Ни с какой другой девушкой ничего подобного у меня не было. Так почему я бегу от Стаси? Раз в месяц виделись в прошлом году, а теперь еще реже...
Несмотря на гнетущие, противоречивые мысли, к Стасе я не пошел.
Что я ей скажу? Что меня увольняют с работы. Подаст на прощанье руку, пожелает счастливой дороги. Нет, прощаться не надо...
Назавтра я был в лесхозе. Пикулик прямо-таки удивил меня: ласковый, общительный. Дал прочесть материал, подготовленный комиссией. Бумажка, из-за которой эта комиссия была создана, испещрена резолюциями министра, начальника отдела министерства, начальника областного управления. Закрутил Гаркуша машину...
– Подай заявление об увольнении, – сказал Пикулик. – Так будет лучше. Не обижайся, демократию с лесниками придумал ты сам.
Из Микацевичей до станции, как и тогда, в конце лета, я прошел бором. Посмотрел на Стасин домик. Светится занавешенное окно. К крыльцу прижался куст сирени, шелестит темными ветвями груша.
Дома я сложил вещи в чемодан, написал заявление в управление. Доказывал, что от ответственности не уклоняюсь, но линию – повышение роли лесника – считаю правильной. Выводы комиссии насчет панибратства с подчиненными опровергать не хотелось...
Что ж, прощай, Маховец! Через неделю или раньше пришлют приказ по управлению, и я уеду.
Заметного следа я здесь не оставил, никто по мне скучать не будет. А я могу двинуться куда захочу. Хоть в тайгу...
Был выходной день, я слушал радио, читал. Вечером пришел фельдшер Шпак.
– Где ты пропадаешь? – спросил он. – Приходил вчера, позавчера...
О моих делах Шпак в основном знает. В Маховце все знают друг о друге.
– Уезжаю, – сказал я. – Меня, скорее всего, уволят.
– А на кого учительницу оставишь?
– Какую учительницу?
– Ту, которую приходил встречать к поезду. Она вчера прохаживалась у тебя под окнами. Позавчера тоже. Мне уж неудобно ее, одинокую, встречать.
У меня перехватило дыхание. Но я не хотел выдавать Шпаку свое волнение. Закурил сигарету.
– Ты тоже неискренен, – сказал я. – Я к тебе как-то приходил. Жена сказала – на охоте, а между тем ты вышел из вагона. Приехал из Микацевичей.
– Было дело. Если его распутать, то тебя, может, не уволят...
...В бору на рассвете трубит лось. Тонконогий, горбоносый красавец выходит на край бора и болота, призывно кличет подругу. Выходит день, другой, неделю. Ее нет. Ее убил директор лесхоза Пикулик. Лесник Гаркуша помогал ему. Их засекли. У Пикулика есть лицензия, но неделей раньше, в другом лесничестве, он убил еще одного лося. На одну лицензию двух...
– Ты был, значит, тогда у следователя? – спрашиваю я у Шпака.
– Да. После того еще два раза.
– Непонятно, почему директор уволил Гаркушу?
– Яснее ясного. Можно свалить вину на соучастника.
– А я здесь при чем?
– При том, что в лесничестве нет порядка. Самовольно продают дрова, убивают лосей.
– Думаешь, не Гаркуша писал в министерство?
– Полагаю, Гаркуше было не до этого.
Потом меня осенило. Я вспомнил странные вопросы, которые задавала мне Тереза на учительской вечеринке: «Сколько вы ловите рыбы? А вы бы могли снять сапоги с убитого человека?»
– Следователь – тот самый, что раньше был прокурором?
– Тот самый. А что?
– Ничего. Думаю, что все, кто работал в лесу, не могут убивать лосей даже по лицензии...
В бору на рассвете трубят лоси, и, если горбоносый не дозовется своей подруги, он месяц, два мучается, а потом ищет себе другую спутницу. Но лосей мало, горбоносый может и не найти...
Я набросил плащ, вышел на улицу. Было темно. Моросил мелкий дождь. На засаженной старыми липами аллее встретил Стасю.
– Не обижайся на меня, – сказала она, остановившись, – за ту ночь...
– Я не обижаюсь.
– А я не могла так просто к тебе прийти. Я его любила. Ты ведь тоже кого-нибудь любил?..
– А теперь не любишь?
– Его уже нет. Он погиб. Полтора месяца назад. Сразу, как отсюда уехал...
Мне показалось, что она произнесла эти слова чересчур спокойно. Словно так и надо было. В ее голосе мне послышались даже горделивые нотки...
О том, другом, я подумал впервые.
– Он испытывал самолеты, Стася?
– Испытывал...
Я привлек ее к себе, целовал губы, лицо. Ее руки были холодными. Мне хотелось как можно быстрее их согреть.
ГРУСТЬ БЕЛЫХ НОЧЕЙ
Роман. Перевод Э. Корпачева и В. Элькина.
В Ленинграде, в гостинице – она на Выборгской стороне – мне выделили люкс. Три комнаты в номере: гостиная, спальня и комнатушка неизвестного назначения, в которой стоят узенький диванчик и холодильник. Такой же номер напротив занял академик Александров. Заметив мою растерянность, Мария Ивановна, руководитель экскурсионной группы, успокаивает:
– Поживи. Блокаду перенес...
– Мария Ивановна, я не был в блокаде...
Ее глаза от удивления становятся круглыми.
– Ты не был на Ленинградском фронте?
– Был. В сорок четвертом снимали блокаду со стороны Карельского перешейка.
Руководитель группы вздохнула с облегчением:
– Все равно заслужил. Не волнуйся. За номер уплачено.
В гостинице много туристов-финнов. Их я узнаю по своеобразному певучему говору.
В тот же день я застрял с несколькими финнами в лифте между пятым и шестым этажами. Сколько мы ни нажимали на разные кнопки, лифт не трогался с места. Со времен боев на Карельском перешейке я помню несколько финских слов. Чувствуя себя хозяином, хочу успокоить гостей. Но по-фински могу сказать немного: «Руки вверх!», «Бросай оружие!», «Ложись!», «Из какой ты роты, батальона, полка?» Других слов не знаю.
– Мир, – произношу я.
Гости согласно кивают. Трое мужчин, две женщины. Скорей всего, рабочие люди. У них огрубелые ладони, не очень броская одежда. Хочу им сказать, что я, как и они, турист, что нашу поездку в Ленинград организовала комиссия содействия Фонду мира, активистом которой являюсь и я.
– Хельсинки – Европа...
Гости улыбаются. Я хочу сделать им приятное, хочу сказать, что в столице их государства родился договор, в соответствии с которым войн между народами нашего старого, овеянного ветрами истории континента больше быть не должно...
Лифт наконец тронулся.
На следующий день с разрешения Марии Ивановны еду на Карельский перешеек. Схожу с поезда на незнакомом полустанке. Именно тут захотелось сойти.
К поселку подступает лес. Иду тропинкой меж елок, сосен. Вскоре глазам открывается поляна, густо усеянная валунами. На одном из камней сидит седой, в синем парусиновом пиджачке человек. Перед ним мольберт.
Я вздрогнул. Лето, все буйно зеленеет. Солнце заходит, поляна залита мягким вечерним светом. На картине, которую заканчивает седой человек, другое: ночь, темное небо, огненные сполохи взрывов, черные воронки на снегу...
Я понимаю: человек был тут на той, первой войне. Он не может забыть ее, как не могу забыть своей войны я...
ГЛАВА ПЕРВАЯ
IПосле Сычовки стало ясно: эшелон движется не на Украину. Если бы на Украину, то повернули бы на Брянск или хотя бы на Смоленск. Уже март, но весна запоздалая, теплом не балует. В чахлых березняках, проносящихся мимо эшелона, по колено черноватого снегу. Только на железнодорожной насыпи снега нет. На обочине шелестит на ветру высохшее былье. Хоть бы где зеленая травинка пробилась.
Пейзажи унылые: березняк, кочковатые, поросшие рыжей осокой болота, низкорослые сосняки. Встречаются хорошие суходольные леса, но они в этих краях редки. Чаще всего это чернолесье – голое, навевающее печаль. Солдаты-новобранцы не о таком мечтали. В запасном полку – станция Фаянсово, полевая почта 30 103, – который в последние месяцы наиболее заметное пополнение принимает из освобожденных районов Белоруссии, молодые воины лелеяли надежду попасть на какой-нибудь из Украинских фронтов. Украинские фронты всю зиму действовали, вели наступление, устраивали немцам «котлы». Вообще они почти приблизились к прежней государственной границе,
Молодые воины рвались на Украину из-за житейских благ: там пшеничные караваи, галушки, сколько хочешь кукурузной каши. После скупой, предусмотренной третьей категорией кормежки в запасном полку это казалось сказкой.
В эшелоне, который движется довольно медленно, преобладает разношерстный люд. Большинство солдат молодого, призывного возраста – подросли за два с лишним года войны, оккупации. Но в маршевой роте немало и тертых дядьков, которые однажды уже призывались, в сорок первом попадали в окружение, плен, убегали из немецких лагерей. Те, кто отслужил кадровую, идут в армию фактически уже в третий раз.
Наверно, только в войну может случиться такое: в седьмом вагоне и в некоторых других едут на фронт знакомые еще по школе, хорошо знающие друг друга хлопцы. Местечко освободили поздней осенью, в обозе воинских частей прибыл военкомат, который сразу вывесил приказ о мобилизации.
Война сравняла возрасты: призывались одновременно мужчины, родившиеся начиная с тысяча восемьсот девяносто пятого года и кончая тысяча девятьсот двадцать пятым.
Кое-кто из родившихся в двадцать пятом и даже двадцать четвертом году написал, что он с двадцать шестого: попробуй разыщи после двух лет оккупации сельсоветские книги, где точно все обозначено. Чудаки!.. Через месяц наступил новый, сорок четвертый год, а с ним и совершеннолетие для тех, кто хотел увильнуть от призыва.
Сергей Калиновский перебирает в памяти недавние события. Он старший по вагону, поэтому сидит у жестяной печки с выведенной в окно трубой и следит, чтобы в ней не потух огонь. Дважды уже так случается, что Сергея без всякой видимой причины назначают старшим. В первый раз он попал в начальники, когда местечковая команда прибыла в запасной полк. Выгруженное из вагонов воинство сразу в лагерь полка не повели, направили в изолятор. Военкоматовский лейтенант, сопровождавший мобилизованных, на станции Фаянсово, между Брянском и Рославлем, передал их представителю запасного полка – хмурому, поглядывающему исподлобья старшине – и, помахав на прощанье недавним подчиненным, рысцой кинулся искать эшелон, чтобы скорей добраться до своего военкомата.
Выстроенное перед эшелоном воинство переминалось с ноги на ногу, дуло на руки, думая больше всего о том, как бы скорей оказаться под какой-нибудь крышей. В это время старшина, кривя губы, обходил строй. Совсем неожиданно для Сергея остановился перед ним, сиплым, простуженным голосом приказал:
– Будешь старшим!
Среди двух сотен мобилизованных, привезенных в запасной полк из местечка и окрестных деревень, многие гораздо старше Сергея, опытнее, есть даже такие, что отслужили в свое время кадровую, – и почему старшина выбрал его, непонятно. И одет был Сергей не лучше других. Старшина брезгливо кривит губы, – может, потому, что строй новобранцев выглядит крайне непривлекательно. Мало-мальски хороших ботинок или сапог на двести человек нет ни одной пары. Люди обуты кто во что: в бахилы, чуни, лапти, стоптанные опорки. Одежда тоже не из лучших. Фасоны и окраска шинелек, пальто, фуфаек, лапсердаков, а также головных уборов, среди которых виднелись не только самодельные деревенские папахи, старомодные буденовки, но и непривычные польские с высокой тульей шапки-магерки, армейские, с языками-наушниками немецкие брыли, мадьярские пилотки, пошитые из толстого темно-желтого сукна, были самые разнообразные.
Разношерстность, убогость одеяния мобилизованных свидетельствовали, что они кое-чего за войну хлебнули. Но угрюмый старшина не принимал это во внимание. Он видел только непорядок.
По его команде беспорядочная толпа превратилась в колонну. Через минуту она двинулась по направлению к оснеженному бору, который подступал к самой станции.
Закутанные в рваные платки бабы, торговавшие на станции картофельными пирожками, молоком, тертым самосадом, не пожелали признавать мобилизованных за солдат, защитников Родины. При виде длинной, неряшливо одетой колонны они пронзительно, наперебой завопили:
– Чучела гороховые! Сидели у женок под юбками...
– Наши давно головы положили, а они только идут...
– Кулачуги, дезертиры!..
– Прислужники немецкие, полицаи проклятые!..
– Будут выхваляться, что воевали...
Сергей шел старшим в колонне, которую так нещадно поносили бабы. Помнил: до войны новобранцев провожали с гармошкой, песнями. А для тебя, брат, вот какая музыка!..
В изоляторе, где Сергей продолжал быть старшим, пробыли два или три дня. Время это нечем вспомнить. Холодные, без освещения землянки, где спали на обмерзлых, застланных еловыми лапками земляных нарах. Сквозь косматый хвойный навес проглядывало темное зимнее небо...
День, светло, а вагон спит. Неписаный закон солдатской жизни хорошо усвоен. Солдат всегда должен спать, когда нет другого занятия.
Перебравшись с нижних нар, к Сергею подсаживается Василь Лебедь. Новенькая гимнастерка плотно облегает его широкие плечи. Штаны Василю тоже тесноваты: толстые ляжки просто выпирают из них.
– К Москве ближе Гжатск или Вязьма? – спрашивает Сергей.
– Гжатск.
– Едем по историческим местам. Фронт сколько стоял под Гжатском...
Василь Лебедь хороший Сергеев товарищ. В партизанах он не был, но в подпольных делах участвовал. С Василем Сергей сблизился в девятом классе. Они тогда крепко подружились: он, Василь и Николай Прокопчик, который находится в этом же вагоне. Друзья Сергея не коренные местечковцы. Василева семья приехала в местечко давно, даже сад около хаты успела вырастить. Дом Николая Прокопчика, построенный на краю карьера, напротив железнодорожной станции, появился перед самой войной.
В настроении Сергея неуверенность. Куда везут? На какой фронт? Если бы со станции Фаянсово повернули на Брянск, можно было бы предполагать, что попадут на Украинский фронт или хоть на 1-й Белорусский.
Сергей мечтал проехать на фронт через родную станцию. Он настолько сжился с этой мыслью, что иного хода событий не допускал. Видел разросшиеся, ветвистые тополя, знакомые станционные постройки, пакгаузы, себя в новенькой шинели и гимнастерке. Он прошелся бы раза два по перрону и передал бы матери через знакомых девчат (они обязательно должны были появиться в ту минуту на станции) сверток. Любопытные девчата могли бы сверток даже развернуть. В нем – два метра ослепительно белой байковой материи, как раз матери на кофту. Столько не пожалели армейские снабженцы Сергею на портянки. Просто жаль было мягкой белоснежной красотой обертывать не очень-то чистые ноги, и Сергей материю припрятал.
Николай Прокопчик лежит на полу, с правой стороны от печки. На нарах не захотел. Он давно проснулся, но делает вид, что спит.
– Может, перекусим? – спрашивает Сергей.
– Давай, – соглашается Василь.
Николай переворачивается на другой бок.
Маршевой роте выдали сухой паек на три дня и НЗ – еще на два. В вещевом мешке у Сергея на первое время буханка хлеба, более килограмма сухарей, початая блестящая жестянка консервов и изрядный шмат сала, называемого шпиком. Молодой желудок, однако, все время жаждет еды, и, вскочив в вагон, Сергей сразу накинулся на припасы. Так и другие делают. Исключая старших – те расчетливей. На глазок Сергей определяет, что припасу в мешке у Василя больше, чем у него, Василь, видать, не такой падкий на еду, как он. Умеет терпеть. Сергей ничего с собой не может поделать, ненасытное желание есть владеет им все время. О еде думает день и ночь, ему грезятся разные кушанья, какие он когда-нибудь ел. Растет Сергей, ему девятнадцать лет, и, может, потому постоянно хочется есть.
Василь не похож на Сергея. Все делает спокойно, степенно. Достает вещмешок не спеша, развязывает тесемки. Сухари у него в отдельном мешочке, сахарный песок – тоже. Видать, мать шила ему эти мешочки. Она – швея. Сколько Сергей помнит, мать Василя всегда стрекотала на швейной машинке. Зимой, весной, летом, осенью. Из старья, которое приносили заказчики, шила новые наряды. Махорка у Василя в кисете, расшитом васильками. Василь не курит и потому кисет прячет в вещмешке. Кисет ему, скорей всего, подарила Люся. Он с ней начал дружить в войну. В их отношениях первый шаг, скорее всего, сделала Люся, девчина шустрая, напористая. Представить, что на такое отважился медлительный, уравновешенный Василь, просто невозможно.
Василь консервов даже не раскрывает, намазывает топленым салом ломоть хлеба. От содержимого Сергеевой жестянки тем временем осталась лишь половина. Хоть и так себе консервы. Фасоль с томатом. Но все равно, если б можно было, Сергей бы в одно мгновение опорожнил жестянку. С ужасом глядит он, как припасы тают на глазах. Пошел только второй день, как покинули запасной полк, а хлеба меньше полбуханки осталось и сала тоненький кусочек, и сухари едва ли не все Сергей сжевал. Фактически он посягнул даже на неприкосновенный запас, а впереди еще три дня.
Эшелон остановился на каком-то полустанке. Видна только сбитая из горбылей будка, из которой сквозь самоварную трубу, прилаженную сверху, вьется дым. Наверно, в этой будке и дежурный и стрелочник, поскольку других строений на полустанке нет.
Вагон спит. Сергей совершил ошибку, не забравшись на нары: когда спишь или хотя бы лежишь просто так, меньше хочется есть.
– Подъем! – кричит он. – Пять человек за дровами!..
Выскакивает только Николай Прокопчик. Еще несколько бойцов поднимают головы, но сразу же снова укрываются шинелями. Не очень-то считают Сергея за начальника. Щуплый, с приятным чернявым лицом, Николай быстро напяливает шинель. Он, по собственному желанию, выскакивает на каждой остановке, всегда приносит какие-то новости.
– Чего кричишь? – набрасывается Николай на Сергея. – Почему все время ты у печки дежуришь? Назначь дневальных, очередь установи. Нашли кого поставить старшим!..
– Тебя нужно было поставить?
– А что! Немного получше бы командовал...
Николай резво выскакивает из теплушки. На предыдущей остановке вылезал Сергей. Зная, что родной станции ему все равно не видать, и соблазнившись картофельными пирожками, которыми бабы торговали на обочине полустанка, он сбыл им материал, который берег матери на кофту. На душе от этого противно, и Сергей затевает разговор с Василем:
– Ты спал, а меня бабы надули.
Какие бабы?
– Станционные. Спекулянтки.
– Байку продал? – сразу догадывается Василь.
– Продал.
За что?
– За пирожки.
– С мясом?
– С картофельной шелухой.
Василь усмехается:
– Я сегодня утром портянки переменил. Хорошо, тепло теперь в байковых...
Василь, значит, намеревался сделать то же, что и Сергей. Так же надеялся, что проедут через родную станцию.
Эшелон, видать, надолго стал. На юг, к фронту, с крытыми брезентом платформами пролетело уже два состава, а их стоит. Вагон постепенно просыпается.
Сергею знаком вагонный быт. Теперь-то в теплушке печурка, дровами можно разжиться, а когда в запасной полк ехали, в вагоне не топили. Все сидели у стенок, старались согреть себя собственным дыханием. Но все равно мерзли колени. Коротенькие пальтеца не могли их прикрыть.
– Сергей! – слышится голос снаружи.
Сергей выглядывает в проем дверей. У вагона переминаются с ноги на ногу двоюродный брат Адам и Петро Герасимович. Сергей спрыгивает к ним.
– Возьми кедровых орешков, – говорит Адам, запуская руку в карман шинели.
Сергей подставляет пригоршни.
К Адамовой горсти Петро свою присоединяет. Орешки маленькие, темненькие, словно увеличенные зернышки, вынутые из поспевших яблок или груш.
– Где взяли?
– Там вагон... Девчата раздают.
– Какие девчата?
– Да делегация вроде. На фронт подарки везут.
Про необыкновенную делегацию все уже, должно быть, услышали, потому что из многих теплушек выпрыгивают солдаты, на ходу натягивая шинельки, бегут в хвост эшелона. Сергей с Адамом и Петром тоже устремились туда.
На обледеневшем боковом пути и вправду стоит вагон, дымит печуркой, но лавочка, где бесплатно раздают орешки, по всему видать, прикрыта.
– Перепутали с фронтовиками, – посмеивается Василь. – Не тем. кому нужно, подарки раздали.
Плотно окруженные солдатами, стоят две девчины, одетые в гражданские пальто с меховыми воротниками, в бурках с галошами, пересмеиваются с солдатами.
От толпы, которая перешучивается с девчатами, отделяется Костя Титок – он тоже местечковец, десятиклассник, – подходит к друзьям.
– Сведения точные – едем на Иртыш рыбу ловить. Отдельный рыбный батальон. В переднем вагоне сети сложены.
У Петра Герасимовича аж щеки зарделись. Жадно ловит каждое Титково слово.
– Почему тогда новое обмундирование выдали? – наконец спрашивает он. – Рыбу можно ловить и в старом.
Хлопцы аж приседают от неожиданности. Так вот о чем думает Петро! Он как раз из тех, кто записал себе двадцать шестой год рождения, хотя родился в двадцать пятом. Его даже из запасного полка отпускали домой, но после Нового года мобилизовали снова, и снова попал он на станцию Фаянсово.
– За Полярный круг едем, – продолжает Костя. – Белых медведей увидим. Выучим географию...
Костя Титок не может без подкалывания. Всегда был таким. Сергей меж тем чувствует себя неважно. Он больше, чем кто-нибудь другой, старайся, чтобы школьные друзья-товарищи попали в одну маршевую роту. Теперь бередят душу сомнения: надо ли было?..
В запасном полку спайка помогала, выручала из беды. Сергей почувствовал это, когда попал в первый свой наряд на кухню. Кормили в запасном полку не очень. Оказавшись возле котлов с супом и кашей, Сергей сразу смекнул, что надо делать. Двоюродному брату Адаму, Петру Герасимовичу и другим хлопцам он шепнул, чтобы подбежали с котелками. У них по лицу светлый пух пошел – как у цыплят, которые только что вылупились из яйца. С того случая стало законом: если кто из их местечка попадал в наряд на кухню, все остальные в этот день были сыты. Так было. Как будет дальше?..
Наступает вечер, а эшелон и не думает двигаться. Не исключено, что на безлюдном полустанке придется простоять ночь.
Сумрак сгущается, на белой, снежной равнине, облегающей железную дорогу, хорошо видны какие-то черные точки. Они приближаются, можно уже разглядеть бойцов, которые катят по снегу бочки. Катят легко, едва притрагиваясь к ним носками ботинок.
– Где нашли? – спрашивает Титок.
– Там, – пожилой солдат неопределенно машет рукой.
В той стороне, откуда катят бочки, темнеет кустарник, кажется, даже какая-то постройка стоит.
Соблазн велик. Полустанок гол как бубен. Дров тут не найдешь. Но и риск есть. Документов у бойцов нет никаких, их только выкликают по списку. Что, если эшелон отправится? Однако хлопцы, раз-другой оглянувшись, идут по направлению к кустарникам.
