Текст книги "Грусть белых ночей"
Автор книги: Иван Науменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)
Они в основном молчали во время своей долгой бестолковой прогулки. Ковалюк несколько раз пробовал завязать разговор, о чем-то спрашивал. Ася, как на допросе, отвечала двумя-тремя словами, и разговор пропадал, как пропадает в песках безымянная пустынная речушка.
Полночи Ковалюк не спал. В свои двадцать два года он мало знался с девчатами, в глубине души даже побаивался их. Его молодость совпала с войной, да и не в одной войне дело: девчатам нравятся шустрые, залихватские кавалеры, с хорошо подвешенным языком. Ковалюк умеет шутить, балагурить, бросаться острыми словечками и в то же время чересчур серьезно смотрит на жизнь. Легкий, ничего не значащий разговор вести не умеет. Ася, видать, потому обратила на него внимание, что он все время что-то тараторил, она приняла его не за того, кто он есть на самом деле.
Успокоенный этой мыслью, Ковалюк засыпает...
Он ошибся: Ася забежала к нему с утра. Вечером опять заняла свое обычное место, присев на постель второго Феди, – его опять выбрали в профком, и он, решая неотложные студенческие дела, возвращался в интернат позже всех. Что-то новое было в ее облике, – Ковалюк не сразу понял, что именно. Только когда Ася ушла, вспомнил – на ней было новое, в синих цветочках платье, а волосы стали еще пушистее – сделала завивку.
Начинается зимняя сессия. До Нового года нужно сдать зачеты и к экзаменам немного подготовиться. Ася приходит с книжкой. Ковалюк уже не может вести себя так, как раньше, – шутить, выкидывать фортели. Что-то связывает ему язык. Лежать в присутствии Аси тоже не может. Они чувствуют себя заговорщиками, обмениваются взглядами. Ковалюк с каждым днем все больше думает о ней.
Еще чаще, чем Ася, в комнату Ковалюка забегает Зина. Иной раз они сидят там обе. Зина не скрывает своего расположения к Николаю Бухмачу. Ася не выдает себя ни единым жестом. Ни разу не присела на постель к Ковалюку и, когда хлопцы ложатся в постель, с тем чтобы часок перед сном почитать, сразу уходит.
Зина остается сидеть и тогда, когда Бухмач забирается в постель, – наклонившись, что-то шепчет ему на ухо.
Даже когда свет выключают, она и тогда продолжает оставаться рядом с Николаем.
Ковалюк большие надежды возлагает на новогодний вечер. Студком уже вовсю к этому вечеру готовится. В просторном читальном зале предполагается даже устроить бал-маскарад.
Но сладкие надежды были развеяны в один миг.
– Еду в Слуцк, – уведомила Ася. – Дела.
Какие такие неотложные дела гонят ее перед Новым годом из Минска, растолковывать не стала.
Ковалюк помрачнел. Все вечера, оставшиеся до Нового года, проводил у друзей в лесотехническом институте. Ася, однако, подкараулила его.
– Давай сходим в ресторан, – предложила, столкнувшись с Ковалюком в коридоре. – Деньги у меня есть...
– Не нужно мне твоих денег! – выдохнул он, охваченный рыцарскими чувствами.
Через мгновение похолодел: у него есть всего сто рублей. Как с такими капиталами идти в ресторан, когда кружка пива стоит пятнадцать?
Ресторан размещается в обшарпанном желтом доме на краю площади Свободы. Днем тут обычная столовая для студентов, имеющих дополнительные карточки. В вечернее время столики поверх'клеенок застилаются белыми скатертями и за ними занимают места другие, с большим достатком посетители.
К счастью, в этот вечер в ресторане дают только пиво. Ковалюк заказывает четыре кружки и по бутерброду себе и Асе, со страхом поглядывая на меню: хватит ли денег, чтобы рассчитаться. Среди табачного дыма, веселых выкриков, разговора они проводят часа три. Ася, оказывается, родом из Минска, но в оккупацию в Белоруссии не жила, провела эти страшные годы в пыльном степном городишке в Казахстане. Там ее отец был начальником военного училища. Как только немцев прогнали, семья Аси вернулась в Минск, получила квартиру. Мать и теперь живет в той квартире, но с другим человеком, вот почему Ася добилась места в интернате. Отец, наверно, где-то служит, и не к нему ли собирается Ася на Новый год?
Когда они выходят из ресторана, еще не поздно – часов десять. На темном декабрьском небе поблескивают редкие звезды.
У интерната на Немиге по сравнению с другими интернатами одно преимущество: кино – главная студенческая утеха – под боком. Из трех кинотеатров, работающих в разрушенном городе, до двух, «Родины» и «Беларуси», рукой подать. Темной, неосвещенной улицей Островского идут они к кинотеатру «Беларусь» и попадают на последний сеанс.
Фильм неинтересный, в пустом зале невероятно холодно. Посидев с полчаса, они выскакивают на улицу. Ковалюка бьет дрожь: замерз как цуцик. Тем временем Ася и по городу прогуляться пожелала.
По дороге вбежала под темную арку во двор:
– Забегу к подружке. На минуточку.
Вернулась повеселевшая.
– Спит подружка. Или, может, гулять пошла. Не достучишься.
На расчищенной от развалин площади перед Домом правительства – разукрашенная разноцветными лампочками большая елка. И даже расписанные теремки вокруг нее возникли. С трудом переставляя ноги, Ковалюк еще час или больше ходит с Асей по городу.
В новогодний вечер Ковалюк отправился в лесотехнический институт, к Ивану Скворчевскому и Николаю Банэдыку. Разрушенный город отмечает приближение второго мирного года: шумные более, чем обычно, улицы, больше огней, через освещенные окна в некоторых квартирах видны наряженные елки.
В интернате, где живут его друзья, – он рядом с учебными корпусами института – Ковалюка ждет сюрприз: друзей нет, разъехались по домам. Мотаться ему теперь как неприкаянному. Обида жжет Ковалюка: могли бы землячки и его позвать. Идти никуда не хочется, даже на университетский бал-маскарад. Что его там ждет?
Сыплет мелкий снежок. Ковалюк не спеша, в одиночестве бредет по улице, чтобы убить время и как можно позже прийти в интернат. Много освещенных окон, но ни за одним из них Ковалюка не ждут. Может, впервые он для себя самого сделал открытие: мирное и военное время не схожи и по-разному действуют на человека.
В войну, в оккупацию, Ковалюк о себе не думал, остро, с мучительной болью воспринимал поражения, отступление, окружения, сдачу врагу городов. Тогда казалось: не нужно ничего, только бы разгромили врага, освободили родную землю. Какой далекой, даже немыслимой казалась победа в тяжком сорок первом, сорок втором году...
Когда он был в партизанах, а потом на фронте, тревога поутихла, развеялась, уступив место жадному ожиданию мирных дней. Мирные будни казались тогда озаренными таким счастьем.-
Теперь Ковалюку иногда кажется, что если и был он счастлив, так только в войну. Тогда он знал, чего хочет, дня не мог прожить, не навестив Ивана Скворчевского, да и других друзей-товарищей, с которыми крепко был связан опасными подпольными, партизанскими делами. В то время он сам словно растворился в том огромном, всеобщем, чем жила страна, и от этого ощущал себя сильным и цельным.
Теперь он думает преимущественно о себе, – это расслабляет. Понятно, он и сегодня хочет, чтобы поднялись разрушенные колхозы, чтоб отстроился Минск. Но разве сравнишь то, что он ощущает сегодня, с той острой болью, которая не покидала его многие месяцы войны. Времена меняются, вместе с ними меняется человек. Ковалюк теперь ежеминутно думает об Асе, которая за какой-нибудь месяц приобрела над ним такую большую власть. Может, потому он так стремительно кинулся навстречу новому чувству, что в глубине души считал себя обойденным в любви, оскорбленным... Что ж, и самому себе и другим Ковалюк еще покажет, что он не последний в этом мире человек.
Марина Севернёва нехорошо с ним поступила. По слухам, ничего у нее с майором не вышло. Но Ковалюк к ней все равно не вернется. Она его никогда не понимала и не сумеет понять.
Ковалюк ошибался, рассчитывая по возвращении в интернат выспаться. В такие ночи, как новогодняя, студенческий интернат не спит. Не один Ковалюк не пошел на бал-маскарад, нашлись и такие, что, побывав там, успели вернуться.
Подходя к интернату, он слышит зычные голоса, что несутся из комнаты «аристократов», там собрались преимущественно старшекурсники-выпускники.
Эта комната, пожалуй, действительно самая удобная в длинном, как сарай, одноэтажном интернате: находится на восточной, солнечной стороне, отделена коридором от шумной улицы.
Взяв у дежурной ключ, Ковалюк хотел незаметно прошмыгнуть в свою комнату и запереться изнутри, но у самых дверей его остановил журналист-третьекурсник Володя Горев.
– Не нужно прятаться, – сказал он с укором. – Пойми: только год без войны прожили. Приноси, если что есть. А нет – все равно приходи...
Володя Горев – приметный в университете человек. Среди журналистов даже знаменитый. Его мужественное темное лицо, курчавые завитки жестких, черных как смоль волос, черные глаза, всегда немного раздутые крылья орлиного носа делают Володю похожий на цыгана. Он и есть наполовину цыган. Вместе с выражением мужественности на красивом лице Горева проглядывает печаль. Ковалюк знает: Горев до войны учился в КИЖе, печатался в газетах. Он и теперь печатается – недавно в одном из журналов даже появился его рассказ «Дикий».
В нем повествуется, как угнанный в Германию юноша живет в одной конуре с собакой и по ночам со своим четвероногим товарищем разговаривает.
Прочитав рассказ, Ковалюк описанные в нем события связал с личностью самого автора. Горев и вправду – то ли как военнопленный, то ли как насильно мобилизованный – был в Германии. Наголодался там, настрадался.
Прихватив закуску, Ковалюк отправился в комнату к «аристократам». Оказались и в этой компании знакомые, даже двое однокурсников сидят: Алла Трояновская и Сергей Задорожный. Журналистов за столом большинство. На Аллу Ковалюк боится смотреть: она кажется ему ослепительно красивой. Распущенные волосы, смуглое, словно выточенное лицо, на котором выделяются густо накрашенные пухлые губы и черные, похожие на ласточкино крыло, брови, серые глаза, излучающие какой-то особенно притягательный свет, весь облик, фигура, манера говорить, смеяться делают Аллу предметом увлечения многих студентов. Кавалеров у Трояновской хоть отбавляй.
Один из наименее удачливых, но наиболее преданных, самоотверженных поклонников – Сергей Задорожный. Как у журналиста перспектив у Сергея вроде бы нет: пишет плохо, можно сказать – не умеет писать. Родом Сергей из бедной деревни – хлеба из дому не привозит. Однажды Ковалюк видел, как он, приехав от матери. вытащил из мешка большой закопченный чугун с гречневой кашей. Неделю ел эту кашу, вытягивая прикрытый фанеркой чугун из-под кровати.
Несмотря на чугуны с кашей, Сергей увивается вокруг Аллы, служит ей как молчаливый, покорный паж. И от журналистики не собирается отказываться. Упрямый, напористый парень. Да только что толку от его упорства? Алла согласилась встречать Новый год с Сергеем, поссорившись, наверно, с каким-нибудь более близким своим воздыхателем.
Застолье не очень удачное. Компания на живую нитку, и хорошего тамады нет. Тамады, способного сыпать шутками, сеющего веселье, умеющего объединить любую, даже случайную компанию.
Часа через два, когда в голове зашумело, Ковалюк и Горев выбрались на улицу. По-прежнему падает снег, прикрывая черноту улиц, развалин. Вокруг вроде повеселело. То там, то тут слышны голоса. Разрушенный город живет, человеческое жилье возникает в самом неожиданном месте. Бойкая полоска света вдруг выбьется из-под ног: значит, подвал спаленного дома заселен, светлое оконце блеснет иногда на самом верху темной, мертвой стены, – значит, и там, словно горные орлы, живут люди, непонятно только, как они туда забираются.
Холодно, но у Горева шарфа нет, грудь расхристана. Ковалюк, помедлив, говорит:
– Я читал твой рассказ. Ты в плену был?
– Нет, – ответил тот поспешно, словно поперхнувшись. – Меня в Германию вывезли отсюда, из Минска...
Несколько минут идут молча. Зазвенел трамвай. Его единственный вагон ярко освещен. В полосках света, падающих от фонарей, видно, как мерцают, косо падая на землю, снежинки.
– Фашизм – зверь, – говорит Горев. – Хуже зверя.
На всем протяжении Советской улицы одни закопченные коробки с темными проемами окон. Но и на этой целиком разрушенной улице людей все больше и больше. Час назад наступил новый; мирный год, и люди, выбираясь на улицу, может быть, хотят в нем отметиться. Горев вдруг загорается, начинает говорить нервно, возбужденно:
– Топчем великое, святое. Ты знаешь, что творилось в Минске при немцах? Десятки тысяч, слышишь – десятки тысяч, фашисты расстреляли, повесили, сожгли в Тростенце – деревня такая есть за городом. О них ни слова пока не написано. Словно предатели они. Почему так? Кому это выгодно?..
Нужно разобраться, – неуверенно возражает Ковалюк. – Были предатели, власовцы...
Те, кого повесили, сожгли в Тростенце, не предатели. Вообще нельзя забывать ни плохого, ни хорошего. Чтоб не повторился сорок первый год. Вот эта улица в декабре сорок первого вся была устлана трупами наших пленных. Тех, кто остался в живых, мы переправляли в лес, в партизанские отряды. За это нас, подпольщиков, вешали. В сквере, возле театра, на каждом дереве, каждом столбе висели наши. Я не вру – на каждом столбе, на каждом дереве. Сам видел: ходил, глотая слезы бессилия. – Горев ударил себя кулаком в грудь. – Там мои товарищи висели. Трижды проваливалось подполье. Меня взяли при третьем провале. В сентябре сорок второго.
Был малой сошкой: резал в типографии бумагу. Часть передавал на газеты, листовки. Ты, может, знаешь: в Минске, в сорок втором, «Звязда» выходила? Фашисты испытывали удовольствие от людских страданий. Пытали с радостью, наслаждением. Моего товарища – жил на Червеньском тракте – повесили на столбе напротив его собственного дома. Неделю труп не разрешали снимать. Чтобы мать видела...
В небо взвилась ракета, осветив бледным мерцающим светом начало Советской улицы. На самом углу стоит обгорелая коробка с темными проемами окон, несколько сгоревших домов меньшего размера, из них крайний, деревянный домишко, уцелел. В нем теперь магазин – продают папиросы, сигареты.
– Женщин на допросах раздевали. Допрашивали, разглядывая их тело. Из нашей группы за листовки арестовали двоих – мать и дочь. Обе красивые. Дочери – семнадцать, матери – не больше тридцати пяти. Их таскали на допросы каждую ночь. Насиловали, потом били...
Студенты дошли до Университетского городка. Осыпанные легким снежком, такие знакомые, родные, стоят в скверике тополя, акации. Из читального зала доносятся звуки духового оркестра. При входе в корпус веселая суета: разгоряченные парочки в одних костюмах и платьях выскакивают во двор освежиться.
VII
Ася приехала через неделю, как раз в день сдачи первого экзамена. Ковалюк душой изболелся в ожидании. Никогда не думал, что к девушке, которую едва знаешь, можно так сильно привязаться. С утра до одиннадцати вечера Ковалюк, готовясь к экзаменам, просиживал в читальном зале, ловил себя на том, что постоянно следит, не откроется ли дверь и не войдет ли Ася. Всю неделю, возвращаясь в интернат, Ковалюк тешил себя надеждой, что вот заходит он в свою комнату, а там – она.
Так однажды и произошло. Когда он вошел, Ася сидела на постели Мишки Зильберштейна. Бухмач и Зина дурачились, бегали по комнате, что-то отнимая друг у друга. Жевал, выбираясь на ночной променад, Федя Бакунович. Петро Пташинский задумчиво копался в кошельке, считал медяки.
При таком количестве свидетелей Ковалюк не мог начать разговор с Асей. Крутнувшись в комнате, не раздеваясь, выскочил в коридор. Ася поняла маневр: через несколько минут вышла вслед.
– Давай сходим в кино, – сказала вместо приветствия. – Сегодня сдала экзамен.
Назавтра его очередь сдавать, но он промолчал. Был рад, что она рядом, что он может видеть ее, слышать ее голос.
Выйдя во двор, ждал Асю минут двадцать. Успел заметить: всегда любит задерживаться.
– Что так долго не приезжала? – спросил он, как только Ася появилась.
– Потом скажу.
– Почему не теперь?
– Не хочу портить настроение. Ни тебе, ни себе.
– Тогда скажу я. Ездила к отцу. Он что – в Слуцке служит?
Она взглянула на него испуганно.
– Не к отцу, – проговорила тихим, как бы виноватым голосом. – К мужу. Хотя давно не живу с ним. Хочу развестись...
Он почувствовал – сердце летит в ледяную бездну.
– Дети есть? – спросил наконец тихо.
– Нет.
Идя рядом с Асей, думал о Марине Севернёвой. Он ей, видать, никогда особенно не нравился. То, что было в школе, – детство. По-своему была искренней Марина: первой встреч с ним не искала. Впрочем, неправда и то, что она погуливала с другими, а ему на фронт слала письма. Два или три письма прислала в ответ на его десять или пятнадцать. Гуляла и ни у кого разрешения не спрашивала...
Южный ветер принес оттепель. Капает с крыш, под ногами снежная каша, у левого ботинка отстает подошва, ноге в дырявом носке зябко.
На улице Ася такая же, как в интернате: может идти и молчать хоть до скончания света.
– Кто твой муж?
– Лейтенант. Из армии демобилизовали. За пьянство...
– Где живет?
– В Слуцке. Там у нас квартира.
– Не понимаю. В Минске – квартира, в Слуцке квартира.
– В Минске квартира матери. В Слуцке муж живет.
– У отца тоже есть квартира?
– Отец далеко...
Когда Ася задержалась в Слуцке на неделю, то, верно, была в чем-то заинтересована. Иначе не сидела бы так долго. Но какое ему, Ковалюку, до этого дело? Что его с Асей связывает?..
Места у них в третьем ряду, перед самым экраном. Сели, несколько минут отчужденно молчали, следя за происходившим на экране.
– Я видела эту картину, – вполголоса сказала Ася.
– Где?
– В Слуцке...
Снова она со своим Слуцком. Неужели не чувствует, что ему это неприятно?
– Что ты там целую неделю делала? – не выдерживает Ковалюк. – В Слуцке...
– Биохимию учила, ходила в кино...
– Не могла в Минске посмотреть?
– Разводить будет слуцкий суд. По месту жительства. Писала заявления...
Ковалюку становится жаль Асю. Он берет ее за руку. Рука маленькая, холодная, нежная.
– Почему сразу не сказала, что уже видела картину?
– Хотела, чтобы ты посмотрел.
– Идти на такую дрянь два раза?
– Я хожу на каждую картину.
– Любишь кино?
– Люблю, – ответила она. – Мне ничего другого не остается...
«Она – гордая и потому несчастная, – думает Ковалюк. – Живет в выдуманном мире. Ждет принца, который должен явиться, взять за руку, повести в удивительную, сказочную жизнь». Догадка мелькнула и сразу исчезла. Мало он еще знает Асю...
Когда возвращались в интернат, Ковалюк попытался обнять Асю. Она вывернулась, грубо его оттолкнув. Оскорбленный, он раздраженно выкрикнул:
– Зачем ходишь со мной?
Ничего не ответив, Ася ускорила шаг...
Ночью Ковалюк никак не может заснуть. Сразу, как только тихонько выскользнула за дверь Зина, зашлепал во сне губами удачливый кавалер Николай Бухмач. Пришел с гулянки и сразу уснул, посвистывая большим загнутым носом, Федя Бакунович. Похрапывают остальные обитателя комнаты, а Ковалюк все ворочается, и сон его не берет. Злость жжет его, в мыслях он всячески поносит Асю. Ясно – любит своего пьяницу. Наверно, даже самой себе не признаваясь. Поехать на Новый год, неделю торчать в Слуцке для того только, чтобы написать заявление в суд?.. Байки для детишек... Хватит с него.
В его размышлениях об Асе есть, однако, противоречие. И Ковалюк никак не может его преодолеть. Ася, если бы захотела, кавалеров нашла бы. Однако льнет к нему.
Мысль, что он нравится Асе, успокаивает, убаюкивает. Ковалюк наконец засыпает.
На следующий день вечером Ковалюк, получивший на экзамене пятерку, с нетерпением ждал Асю. Она не приходила. Тогда он сам вышел в коридор, какое-то время ходил, курил, рассчитывая, что перед сном Ася все-таки покажется. Она и вправду появилась с полотенцем на плече, прошла мимо Ковалюка, даже не глянув в его сторону.
Он дождался, пока она умылась.
– Ася, – окликнул тихо, – прости, если обидел. Я не хотел...
Она усмехнулась, окинула Ковалюка дружелюбным взглядом, козой проскочила в свою комнату.
И все пошло как раньше. Вечером Ася приходит в комнату, где живет Ковалюк, присаживается на чью-нибудь постель, сидит, вслушиваясь в разговор. Сама в нем не участвует. Может сидеть так час, второй, бросая дружеские взгляды на Ковалюка, незаметно для других улыбаясь ему.
Ковалюк и рано утром видит Асю: идет умываться в одно время с ней, украдкой любуется ее стройной, тоненькой фигуркой, холмиками грудей, едва заметно поднимающими ткань старого, линялого халатика, по-женски грациозными, неожиданно широкими, округлыми бедрами.
Теперь Ковалюк думает об Асе постоянно. Она словно взяла его в плен, приворожила. Еще раз сходили в кино. На этот раз он не пробует обнять Асю, боится, что она снова оттолкнет его.
Зимняя сессия окончилась. Денег у Ковалюка нет. Давно миновали дни, когда он мог позволить себе купить буханку «коммерческого» хлеба или селедку на Юбилейном базаре.
Нет денег, даже не на что купить билет; чтобы съездить в каникулы домой. Никогда еще не был Ковалюк в таком безвыходном положении.
Комната пуста: кто поехал домой, кто, пользуясь свободой от занятий, бродит по городу. Ключ от комнаты Ковалюк держит у себя – на случай, если вдруг забежит Ася. Тогда они запрутся – посидят, поговорят.
Ася тут как тут – легка на помине.
– Еду в Слуцк. Сходим еще разок в ресторан. В тот, в который первый раз ходили...
Ковалюк молчит – не в силах признаться, что в карманах ни копейки. Не отвечая, выбегает из комнаты. Мысль работает лихорадочно: деньги есть только у Горева – он работает в редакции. Застать бы в комнате...
Горев на месте – лежит в постели, читает. Приглашает сесть, настраивается на беседу. Но Ковалюку некогда.
– Одолжи две сотни, – просит он. – Отдам скоро.
На что при этом надеется, не знает сам.
Горев без колебаний раскрывает кошелек – шесть красных тридцатирублевых бумажек и две десятки.
– Отдашь, когда будут.
В ресторане не так многолюдно, как в прошлый раз. Может, потому, что в дверях швейцар, в самой силе еще дядька, время от времени покидает свой пост, чтобы заглянуть в зал.
Ковалюк, как галантный кавалер, – читал же в книгах, как обращаться с дамами, – подает меню Асе.
Она сама выбирать не хочет.
– Возьми что-нибудь. Посидим, музыку послушаем.
Музыка – два аккордеониста. Они сидят сбоку от буфета, перед ними даже ноты поставлены.
В конце концов, что будет, то будет. Двух сотенных хватит, чтобы поесть и немного выпить. Ковалюк заказывает тарелку бутербродов с колбаской и маленький – на триста граммов – графинчик водки.
Ася выглядит счастливой. Поглядывает на Ковалюка повлажневшими глазами. Ковалюк разговорчив, как никогда: рассказывает про фронт, про бои, в которых участвовал.
– Мой лейтенант на фронте не был, – вдруг сообщает Ася. – Воевал в училище. Под крылышком у моего папы...
Ковалюк кажется себе смелым, сильным, ловким. Танцевать, по сути, не умеет, но, выпив, отваживается.
Из ресторана вышли перед самым закрытием. В интернатском дворе он приблизил свое лицо к Асиному, коснулся щекой ее щеки, обнял за плечи.
– Идем ко мне...
Как и в первый раз, она вырвалась из объятий. Ни слова не сказав, вбежала в двери интерната.
Теперь он отнесся к этому спокойнее: знал – завтра она придет.
Ковалюк начинает чувствовать, что отношения с Асей приносят больше печали, нежели радости. Они не возвышают душу, а, наоборот, угнетают. Так же, пожалуй, было и с Мариной Севернёвой.
Да, на фронте мирное житье представало другим. Любовь тоже не такою виделась. Ковалюк когда-то думал, что он и любимая девушка построят свои отношения на полной взаимной искренности. Он бы мог все до последней мелочи про себя рассказать – Марине Севернёвой, Асе. Только ни та, ни другая не интересовались этим. О себе тоже не хотят рассказывать.
Марину Ковалюк знал мало. Учились в разных классах, познакомились на выпускном вечере и еще несколько вечеров побродили по песчаным улицам местечка, посидели на лавочке. В Марине он любил свою мечту, которая возникла не без воздействия книг, к тому моменту прочитанных. Но мечта – одно, жизнь – другое...
От двухсот рублей, одолженных у Горева, остались две скомканные трехрублевки. И еще сто рублей нужно отдать Феде Бакуновичу. Только из каких капиталов отдавать?..
Ковалюк твердо решил не тратиться больше на Асю. Пусть едет в свой Слуцк. Небось еще любит своего пьяницу. Разводом только припугнуть его хочет. Пусть любит... Есть женщины, которых тянет к своим мучителям. Не зря Ницше – фашисты объявили его своим пророком – писал, что в отношениях с женщиной самое главное – кнут...
Денег нет, и нужно действовать. Работу искать. Наутро, даже не поев, Ковалюк отправился в редакцию республиканского радиокомитета. Нет, студента, хоть и с опытом журналистской работы, брать на радио не хотят. Там восьмичасовой рабочий день...
Он ткнулся еще в пару мест. Но и там то же самое. Смысл отказов ясный: будешь ходить на занятия – не сможешь работать, как все, свободный график посещений их не устраивает. Такие работники им не нужны.
Пришлось занять тридцатку, еще тридцатку...
За каникулы Ковалюк совсем обезденежел, а потому обходился обедом, который давали в столовке, и хлебом по карточке. Залеживался в постели, временами что-то читал, но в основном спал. Даже бриться стал раз в два дня.
По его расчетам, друзья из лесотехнического могли уже вернуться, и в один из февральских вечеров он отправился к ним.
Иван Скворчевский и Николай Банэдык на месте. И нежданно-негаданно вместе с ними – Василь Маленда. Тот самый Василь, который из-за своей горячности когда-то едва не провалил подпольщиков. Ковалюк глазам своим не верил – откуда взялся Василь? Все думали, что он погиб. И даже поминали его чаркой. Почему не дал о себе знать, когда война кончилась?..
Василь такой же, как прежде: белые волосы, римский нос, мужественный профиль. Пожалуй, даже лучше, чем раньше, выглядел Василь: на нем комсоставская форма, начищенные хромовые сапоги.
– Где был? – после кратких неловких объятий спрашивает Ковалюк. – Почему не писал?
– В Донбассе. – Василь говорит резко, отрывисто. – Ударной работой в шахте очищал себя от недоверия некоторых лиц. Весь сорок шестой год шахтером работал.
Так вот, оказывается, в чем дело: летом сорок второго немцы увезли Василя в Германию. А теперь он тут. Сколько они не виделись?.. Четыре с половиной года. Чудные дела творятся на свете.
Иван, Николай и Василь только что приехали из местечка. Из-за Василя два дня занятий пропустили – не знали, что делать. Теперь задача ясная – устроить Маленду в лесотехнический институт. Нелегкая задача: первый семестр окончился, и за десятилетку Василь все уже давно перезабыл. Но Иван берется эту задачу решить, надеется на помощь профессора Копыткова, декана, у которого, как это известно, он пользуется авторитетом.
Маленда словно только вчера расстался е друзьями. Стройный, подтянутый, расхаживает по комнате, руками размахивает...
По случаю такой встречи друзья решили угоститься. Ковалюк быстро захмелел: сказались скупые студенческие харчи. Какими добрыми, милыми кажутся ему Иван, Николай и даже непоседливый Василь, овеянный чужим, далеким ветром. Он, Ковалюк, конечно, плохо поступает, редко навещая хлопцев. Ася словно оттеснила друзей. Но зачем ему Ася? Она скрытная, неискренняя, одна морока с ней. Нет, с Асей он развяжется. Каждый вечер будет приходить к друзьям...
Из Кёльна я подался в Саарбрюккен, – похваляется Василь. – Хотел перебраться во Францию. Там маки, партизаны. Имя, разумеется, сменил. Еще когда от бауэра утек...
Не нравится Ковалюку Василева похвальба. Словно бог знает какой подвиг совершил. А по сути, только навредил группе, связавшись с подозрительным типом, язык за зубами не умел держать.
– Скажи, – спрашивает Ковалюк, – зачем имя сменил?
– Могли меня разыскивать?..
– Считал – нас похватали, как цыплят, и тебя, великого деятеля, ищут?..
– Ганковский мог выдать.
– Ганковский выдал Диму и его сестру. В том, что немцы их расстреляли, есть и твоя вина.
– Почем я знаю, кто такой Ганковский? Вину признаю... Не вяжись больше ко мне – я проверенный. Год в Донбассе. Думаешь, денег у меня нет? В Донбассе платят что надо...
Василь тем и хорош, что не отпирается от своих ошибок. Потому друзья и не отрекаются от него, продолжают считать своим.
Снова Маленда взбирается на своего конька и рассказывает, как союзники бомбили Германию, как осторожно занимали они немецкие города, которые уже никто не оборонял, как пили, ели, развлекались.
Хороший вечер. Как бы запахло давней юношеской дружбой. На прощанье Ковалюк признался:
– Тяжко. Перейду на заочное. На журналистике можно и заочно учиться...
Нелегко ему было сделать такое признание. Верховодил в подпольной группе, был командиром отделения в партизанах, в армии до лейтенанта дослужился, а к мирному житью привыкнуть не может...
Иван Скворчевскнй его понял.
– Приходи каждый вечер. Мы покупаем у солдат талоны, вечеряем в военной столовой. Будешь ужинать с нами. Талон – рубль. Шинель и фуражку Василь одолжит...
Жизнь меняется к лучшему. Тот же разрушенный, засыпанный снегом город, но, теснее прибившись к друзьям, Ковалюк как бы отогревается, полней ощущает радость бытия. Что ни вечер, после занятий, а иной раз и сбежав с них, торопится он в интернат лесотехнического института, на улицу Свердлова. Февраль сыплет в лицо колючим снегом, дует холодными ветрами, завывает в развалинах.
Шинели из зеленого английского сукна у Ковалюка уже нет. Тепло было в ней. Сам виноват: оставил дома, взяв с собой модное, в клетку пальто с широченными плечами, – привез в качестве трофея из Германии. Пальто совсем не греет, продувает в нем насквозь, но жалеть о шинели поздно: мать распорола ее, понашила братьям и сестрам бурок.
Хлопоты навалились, не дают покоя: просят ремонта башмаки, а переобуться не во что. Нет шарфа, рукавиц, ни одной пары целых носков. Как ни крути – нужна работа. Где ж ее найти?..
Приходя в гости к друзьям, Ковалюк веселеет. Тут царит дух живого предпринимательства, самый активный в комнате – Маленда. Благодаря Ивану Скворчевскому его не только приняли в институт, но даже и стипендию назначили. Вот что значит настоящая подмога!
Но некоторые обстоятельства беспокоят Ковалюка: Василь на учебу не очень-то налегает. Когда ни придешь – Маленда не на занятиях. Иван и Николай на лекциях или в библиотеке, а Василь все время свободен. Даже по три-четыре дня отсутствует: ездит зачем-то в Брест, в Барановичи.
– Хочешь иметь два «куска»? – спрашивает он Ковалюка. – Поедем со мной на пару дней. Нужно кое-что привезти.
На жаргоне, которым стал пользоваться Василь, «кусок» означает тысячу рублей. Неужто у Маленды завелись такие деньги – Ковалюк верит и не верит: Василь – известный враль.
