Текст книги "Грусть белых ночей"
Автор книги: Иван Науменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)
В один из заходов Ковалюка в лесотехнический друзья вручают ему шинель и шапку. Шинель добротная, на теплой подкладке. Ковалюк и в бытность лейтенантом такой не имел.
Иван надевает шинель Николая, и они спешат в армейскую столовую. Для того чтобы отправиться в столовую всем сразу, шинелей не хватает.
Столовая расположена в стороне от разрушенных стен железнодорожной станции, в уцелевшем подвальном помещении. Вечером, часов в девять-десять, народу тут немного: в темноте, в лабиринте развалин не каждый найдет сюда дорогу. С потолка на длинном шнуре спускается электрическая лампочка – одна на огромный, как сарай, зал. Чтобы официантки не увидели, что они не военные, друзья шинели не расстегивают, шапок не снимают. Но официантки, должно быть, догадываются, что они за птицы, и алюминиевые миски с кашей – на ужин каша всегда пшенная или ячменная – не ставят, а прямо-таки швыряют на стол.
Вечерние походы Ковалюка в лесотехнический институт – спасение не только от голода, который после жиденького обеда дает себя знать особенно сильно, но и от Аси.
Вернувшись из Слуцка, Ася сразу пришла к Ковалюку. Смотрит на него дружелюбно, загадочно усмехается, как будто между ними не было никакого несогласия. Но он, решив порвать с ней, не поддается. Надев пальто, надвинув шапку-кубанку, ничего не объясняя, выходит из комнаты. От сознания своей самостоятельности Ковалюк даже мерзнет меньше по дороге к друзьям.
Ивану Скворчевскому, Николаю Банэдыку ничего про Асю не рассказывает. Сомнения не позволяют начать разговор. Иван, между прочим, молодчина: старше Ковалюка на два года, но с девчатами не знается – нажимает на учебу.
Николай Банэдык – полная ему противоположность. За юбками бегал еще в школе. Вокруг девчат вертится, крутит любовь, но удачи, как и неудачи, его не очень-то трогают. Чем-то похож он на Федю Бакуновича.
Ковалюк ловит себя на том, что ему приятны Асины посещения. Он думает о молодой женщине постоянно, то выставляя против нее разные обвинения, то неожиданно снимая их. В этой борьбе с самим .собой доводы разума часто уступают место чувству. Ковалюк начинает понимать, что характер у Аси внешне кроткий, а на самом деле властный и эгоистичный.
В один из вечеров Ася не пришла. Ковалюк сник, затосковал – некому было показывать свое невнимание, и злость мгновенно рассеялась. Поэтому он обрадовался, когда, выйдя из интерната, лицом к лицу столкнулся с Асей. Она попыталась обойти его, но он задержал ее. Взял в свои ладони ее холодноватую руку:
– Не уходи. Надо поговорить...
– Не о чем говорить. Ты избегаешь меня...
– Да нет. Просто у меня дело...
– В библиотеку ходишь? – Асин голос заметно добреет.
– В редакцию, – зачем-то соврал Ковалюк. – Пишем с товарищем одну вещь.
В вечернем свете уличного фонаря Асино лицо кажется бледным, осунувшимся. Она передергивает плечами, как бы стараясь спрятать голову в воротник пальто.
– Может, зайти в дом? – сказала. – Тут близко...
У Ковалюка лихорадочно забилось сердце: что-то новое начинается. Может, то, чего так долго он ждал?..
Обогнув полуразрушенный кафедральный собор, они пошли вверх по улице Островского. Не прошли и сотни шагов, как Ася взяла его под руку, перевела через заснеженную улицу, и они нырнули в подъезд старомодного, сложенного из красного кирпича дома. Стали подниматься по ступенькам широкой лестницы, на площадке третьего этажа остановились. Ася вынула из сумочки ключ, вставила в скважину, щелкнула замком. В лицо дохнуло теплом, и они зашли в квартиру.
– Раздевайся, – шепнула Ася. – Давай пальто. Свет не хочу включать. Ботинки снимай. Чтоб не стучать...
– Мы что, красть пришли? – пробует шутить Ковалюк.
– Будут языки чесать...
– Чья квартира?
– Матери. Теперь ее нет: уехала...
Из коридора прошли в первую комнату. Из широкого окна видна половинка усеченного месяца, и в комнате довольно светло. Ковалюк уже немного освоился: комната просторная, на полу мягкий ковер, по нему, как по мху в лесу, ступаешь. Стол, диван, кресла, картины на стенах, тиканье больших часов в деревянном футляре.
Вот как, оказывается, могут жить люди.
Ася взяла его за руку, провела по коридорчику и, щелкнув выключателем, втолкнула в небольшую комнатку.
– Можешь в ванне помыться. Я белье принесу, халат. Не бойся – вещи отцовы.
Во взятых немецких городах Ковалюк видел в нескольких квартирах такие умывальные комнаты с ваннами, напоминающими большие железные корыта. Но ни разу в них не мылся. Он и теперь решил обойтись без этого и, чтобы Ася больше не вмешивалась, закрыл дверь на крючок.
Через несколько минут Ася постучала: Белье возьми, на кресло положу.
Ковалюк не отозвался, – не нужно ему чужого белья, его трусы и майка совсем еще чистые. Вообще в том, что Ася послала его в ванную, есть что-то оскорбительное. Словно он в лесу каком живет...
Вымыв руки и сполоснув лицо, тихо вышел из ванной. В коридорчике и в первой комнате Аси не было. Сел на диван, стал ждать. И в следующее мгновенье застыл от удивления: Ася появилась голая и словно застыла посреди комнаты. При свете луны матовой белизной отливало ее тело.
– Ты хотел меня видеть такой?
Повернулась к нему лицом, стала вытягивать заколки из волос. Обнаженная, она оказалась намного красивее, чем в одежде, – гордая посадка головы, руки как белые крылья, небольшие груди, тонкая талия, широкие бедра, длинные ноги...
У него отнялся язык. Она стоит перед ним, озорно поводит плечами.
– Разденься, – сказала недовольно и пошла за занавеску в спальню...
После, когда он, почти бездыханный, лежал рядом с нею, касаясь ее плеча, она сказала:
– Ты мне сразу понравился. С лица. Но фигура у тебя неважная...
Слова эти неприятно поразили его, но он промолчал. На окнах спальни – шторы, темно как в погребе. Он встал, раздвинул шторы. Спальня оказалась небольшой, половину ее занимала широкая деревянная кровать. В углу почему-то стоит зеркало, справа от входа – шкаф.
Только теперь Ковалюк понял, что эта Асина квартира совсем близко от интерната – можно добежать не одеваясь.
– Почему не живешь тут?
– Не хочу.
– С матерью не ладишь?
– Она молодая еще. Может у нее быть своя жизнь?
И снова ему стало не по себе. Мать... Дочь... Обе молодые, с мужьями не живут... У каждой своя жизнь. В следующую минуту подумалось, что мать вот-вот может заявиться, застать его в своей спальне. Он попытался выбраться из постели, но Ася, словно угадав его намерение, придержала за плечи:
– Лежи. Утром пойдешь. Разве в интернате лучше?
– А мать?
– Так она ж уехала. Сразу после Нового года.
Значит, квартира была свободной еще месяц назад, когда они с Асей второй раз ходили в ресторан.
– Суд был?
– Не был.
– Не хочешь разводиться?
– Нареченный не хочет. Не явился.
Он почувствовал к ней жалость и стал неумело ее ласкать.
– Лиса, – шепнул в самое ухо. – Лиса с пушистым хвостом. Могла бы привести сюда и раньше.
Она не ответила.
– Знаю, почему не привела.
– Ничего ты не знаешь...
– Ждала – приедет. Станет на колени и будет упрашивать. А он не приехал.
Ася вздрогнула, и Ковалюк почувствовал, как она сникла.
– Ты еще любишь его, – с горечью проговорил он, испытывая жалость к себе.
– Он столько мне горя принес. – Ася лежала на спине, заложив руки под голову. – Ничего у меня к нему нет – ни плохого, ни хорошего...
– Где он работает?
– Военруком в школе.
– Между прочим, я тоже лейтенант. Взводом командовал.
Ася не ответила, а он вдруг почувствовал, что страшно хочет есть. Даже порции каши в военной столовке – и той в этот вечер не было.
– Могла бы предупредить, что пойдем сюда, – несмело сказал Ковалюк. – Я бы что-нибудь взял.
– Хочешь выпить?
– Есть хочу.
Она словно птаха вспорхнула с постели, босые ноги затопали по ковру. Вернулась через несколько минут.
– На, – сказала виновато и, найдя его руку, вложила в нее яблоко. – Я как-то не подумала. Больше ничего нет.
Он, ни о чем не думая, ел яблоко. Она легла рядом, прижалась к нему. Была ласковее, чем когда-нибудь, провела рукой по жестким его волосам, по щеке, на которой успела отрасти щетина.
– Тебе присылают деньги из дому? Мне папа дает семьсот рублей. Со стипендией – тысяча...
– Я сам зарабатывал. Работал в газете. Разве не говорил?
– Журналисты много зарабатывают?
– Больше, чем стипендия.
– Ты какое военное училище кончал?
Ему стало весело. Притянув к себе, шепнул на ухо:
– Военная тайна. Курсы «Выстрел». Занимался на них ровно месяц.
– А я в степи войну провела. Наше училище сначала за два года выпускало лейтенантов, потом за год. С сорок третьего – за полгода. Был там один парень, на тебя похожий. Даже очень похожий. Виктором звали. Год учился. Когда на фронт уезжал, я за ним рвалась. Чтоб быть поближе. Отец не пустил. Прислал мне Виктор только два письма. Убили под Сталинградом...
Он вспомнил свои фронтовые курсы. Размещались в почти безлюдном, после немцев, городке под Ленинградом. Приятно теперь вспоминать то время: занятия по двенадцать часов в сутки, размеренность, основательность. За месяц много чего узнал. Было голодновато и весело: шел по земле сорок четвертый год. Жаль только, девушки, похожей на Асю, близко не было.
– За месяц стал лейтенантом, – сказала Ася. – Теперь понятно, почему тебя из армии отпустили.
Он усмехнулся. Когда знаешь физику, математику, другие науки, овладеть военным делом не так уж трудно. Командование их полка состояло преимущественно из людей, которые командирами стали только на войне. Сам командир полка до войны был учителем.
– Как ты за своего лейтенанта выскочила?
– Под рукой был. Всю войну. Ты не думай – он смелый, решительный. В степи пожар был, загоны горели, так он в огонь на коне поскакал. Саблей рассекал стенки хлевов, ограду, чтобы овец выпустить. Я любила его, покуда пить не стал.
На курсах Ковалюк не получил от Марины Севернёвой ни одного письма. Писал ей, похвалялся, что учится на офицера, мечтает послать фотокарточку, на которой бы он был в лейтенантских погонах. Не пришлось послать. В день выпуска в обезлюдевшем городке не нашлось фотографа. И вообще младших лейтенантов одели в солдатское – офицерского не было, – выдали полевые погоны. Вскоре все-таки сфотографировался, но на карточке совсем не видно было, что снят офицер, младший лейтенант.
Курсы он вспоминает с добрым чувством. Казармы, классы размещались в наспех отремонтированном каменном здании школы. Возвращаясь усталый, обессиленный с занятий, он знал, что его ждет пайка хлеба, жиденький, но теплый суп. В подвальчике была курилка. Там они собирались перед отбоем, торопливо курили пайковую махру, вспоминали дом, говорили про девчат. Всегда хохотали, подтрунивали друг над другом. Как будто не было ни войны, ни близкой перспективы вести в атаку взвод, наполовину состоящий из молокососов двадцать шестого года рождения, наполовину из хитроватых немолодых дядьков, мобилизованных еще в сорок первом, счастливо выбравшихся из окружения или из плена, переживших оккупацию и снова, уже в конце войны, попавших на фронт.
Мало осталось тех «Ванек»-взводных, с кем Ковалюк вместе учился. После войны повстречал только одного.
В комнате, где ковер и диван, тихо тикают настенные часы. Соседи не спят: над головой поскрипывают половицы – кто-то ходит. Ася уснула и дышит совсем неслышно. Ковалюк боится повернуться: ее голова лежит на его руке. Странная Ася: совсем не интересуется, как он жил раньше, где был, что видел. И в то же время каждый день стремится его увидеть.
VIII
В военной столовой с некоторых пор проверяют документы. Каши больше не поешь. Не помогают ни шинель, ни офицерская фуражка.
В Минске кроме пассажирской есть еще и товарная станция. Теперь, когда город начинает отстраиваться, залечивать раны, вагонов на товарную станцию прибывает много. А грузчиков не хватает. Подрядчики, чтобы скорее разгрузить вагоны, не платить штрафы, за ценой не стоят. Василь Маленда, учтя обстановку, организовал бригаду грузчиков. Ковалюк согласился с радостью, – на стипендию никак не проживешь, да и долги надо отдавать.
А на дворе март. Шумят весенние ветры, с крыш свисают прозрачные ледяные сосульки. За полстипендии Ковалюк покупает дырявый ватник и штаны: не разгружать же вагоны в том, в чем ходишь на лекции. Ботинки беречь нечего – разваливаются. Когда заработает, купит новые.
Разгрузка бывает не только днем, но и ночью. С вечера Ковалюк идет в лесотехнический. Там переодевается в свои лохмотья, которые лежат под кроватью Маленды. Из интерната – на станцию. Ни Иван Скворчевский, ни Николай Банэдык в разгрузке не участвуют. Им не нужно – у них коммуна, стипендии на еду хватает.
Бригада Василя состоит в основном из первокурсников лесотехнического института.
Товарная станция занимает большую территорию. Множество путей, перекрестков, стрелок, вагонов – отдельных и сцепленных по два, по три, по пять: повсюду, словно гробы, сколоченные из горбылей строительные склады; вдоль путей – штабеля кирпичей, дров, бревен, пиломатериалов; возвышаются кучи цемента, асбеста, минеральных удобрений, выгруженных прямо на землю. Все это соседствует с руинами и поражает беспорядком.
На путях снег растаял. Лишь там и тут чернеют пятна наледи. Всюду грязь и мусор.
К товарной станции примыкают окраинные, застроенные преимущественно деревянными домиками улицы. Вихрь войны окраины затронул меньше.
Уютные уцелевшие домишки окраин словно бросают вызов своим каменным собратьям, которые лежат в руинах, стоят с темными, закоптелыми проемами окон. Хозяева деревянных домиков, почти везде окруженных садами, можно сказать, находятся на гребне успеха; каждый имеет квартирантов, потому что половина горожан переместилась сюда. Растут прибыли частников, вокруг садов множатся новые заборы и частоколы. Чтоб никто не зарился на желтобокие антоновки и слуцкие беры.
В первый выход на станцию ночь и день студенческая бригада выгружает дрова. От пульмановского вагона до кузова «студебеккера», в который их забрасывают, метров десять. Стоят хлопцы живым конвейером, от вагона до машины, передают один другому плашки. Ковалюку кажется – после такой работы рук не подымешь. Ноют спина, поясница, руки как оловом налиты. Но идет и на следующую ночь, дрова перевозит военизированная организация, она не скупится.
Выгружают что придется – кирпичи, цемент, ящики с разными железными деталями для станков и сами станки, на ящиках надпись «Не кантовать». Чтоб спустить такой ящик на землю, нужны специальные подставки, веревки и не меньше восьми – десяти грузчиков.
Лучше всего – когда случается выгружать продукты. В город прибывают вагоны-ледники с замороженными коровьими и свиными тушами, вагоны с мукой, макаронами, крупами, водкой, разными консервами. В таких случаях разгружающим кроме денег перепадает и кое-что из продуктов. Хорошие хозяева мелочными не бывают: могут списать на «бой», на утруску.
Сутки Ковалюк отдыхает, даже лекции пропускает, на следующие – разгружает товарняк. Погрузка, разгрузка – тяжелая работа. Чтобы держаться на ногах, нужны хорошие харчи. На еду Ковалюк денег теперь не жалеет. Купил у Василя килограмм сала – тот привозит откуда-то, снова стал покупать «коммерческий» хлеб.
Поработав так две недели, Ковалюк рассчитался с долгами, купил на толкучке военные английские ботинки из желтой кожи и немного поношенный, но еще вполне пристойного вида шерстяной костюм в светло-серую полоску. Правда, ботинки хоть и новые, но пропускают воду, костюм, пошитый на гиганта, на худом Ковалюке мотается как на палке, но на такие мелочи можно не обращать внимания.
Ася приходит к нему в комнату каждый вечер. Не считая, как раньше, пятаков, Ковалюк ходит с ней в кино. Он и в комнату к ней заглядывает. Их часто теперь видят вместе.
Неожиданное случилось в тот вечер, когда Ковалюк вернулся в интернат со станции с самой большой получкой. Он сразу отправился к Асе, собираясь как-то это дело отпраздновать, но, переступив порог ее комнаты, замер от неожиданности: Ася сидела за столом с незнакомым мужчиной, на столе – до половины выпитая бутылка водки, закуска. «Муж приехал», – мелькнуло у него в голове. Ася растерянно улыбнулась, но тут же нахмурилась, сделав вид, что не узнает...
Ковалюк, крутнувшись на каблуках, выскочил из комнаты. Успел заметить: у Асиного мужа широкое одутловатое лицо, всклокоченные черные волосы, странно растопыренные ноги. На вид ему лет тридцать.
Асиного мужа для Ковалюка, хоть о нем и слышал, знал, что он есть, до этой минуты словно не существовало. Он никогда не думал о нем. Тот был призраком, привидением – далеким и нереальным. Теперь же он, выходит, явился из небытия, предъявляет на Асю свои права.
Ковалюк несколько раз прошелся по коридору, рассчитывая, что Ася выйдет, что-нибудь объяснит. Она, однако, не появилась. Часа три блуждал он по городу, забрел в магазин, где торговали уцененными вещами, увидев серебряный перстенек, не колеблясь купил. Нес, завернув в бумажку, спрятав во внутренний карман пиджака, радуясь от мысли, что подарит его Асе. Он ей ничего еще никогда не дарил.
Но Ася исчезла. Он каждые пятнадцать-двадцать минут заглядывал в ее комнату. Она все не приходила. Даже в половине десятого вечера, когда синие весенние сумерки окутали улицу, ее все еще не было.
Он не знал, что и думать. В полной растерянности, вне себя заходил в свою комнату, ложился на кровать, но сразу же вскакивал, снова бежал в коридор.
Когда из комнаты все вышли, Ковалюк бросился к тумбочке Бухмача, знал: у того есть охотничий нож. Ножа не нашел.
Через минуту он быстро шел по улице Островского. Ему виделось: Ася с мужем в квартире матери. У него, однако, хватило ума не подниматься на ее этаж и не стучать в двери этой квартиры.
Когда, пробродив среди развалин, Ковалюк вернулся в интернат, он застал Асю в своей комнате. От радости забылось все, что минуту назад разрывало его сердце. Ася была перед ним, она сама к нему пришла. Этого было достаточно, чтобы все как рукой сняло.
Назавтра он спросил о муже, она в ответ только рукой махнула:
– Ну его! Шляется – только душу мотает...
Перстеньку Ася не очень обрадовалась – примерила и тут же сняла.
Они с Асей словно в сговоре против ее мужа, не нужного ни ей, ни ему. Ни презрения, ни ненависти не испытывает к нему Ковалюк.
Весна наступает стремительно: в середине апреля по-летнему тепло – можно ходить без пальто. Во дворах, среди развалин, до позднего вечера звучат детские голоса: наступает пора нескончаемых игр.
– Пойдем в ресторан, – предлагает Ася. – Послушаем музыку, потанцуем.
Он мечтает о другом – о квартире на улице Островского. Раз или два недвусмысленно намекнул, но Ася, ссылаясь на разные причины, отказывается.
Ковалюк успел заметить: Ася сдержанна в проявлении чувств. То, что она сама к нему приходит, еще ничего не значит, – она со всеми ласкова, всем улыбается, охотно принимает знаки внимания. С ним любит ходить по городу, бывает в кино и вообще в людных местах. Видно, ей нравятся его высокий рост и широкие плечи.
В ресторане людей как селедок в бочке. Дымно, шумно. Не найдя свободного места, сразу же уходят. На улице еще светло. День заметно прибавился. На проспекте звенит трамвай. На краю площади – синий вагончик на деревянных подпорках. В нем – тир. Слышны редкие щелчки – кто-то стреляет из духового ружья.
– Зайдем, – предлагает Ася.
Зашли. Белобрысый паренек, отдав последний рубль заведующему тиром, с грустью смотрит на малокалиберную винтовку, которую тот ставит в угол.
Полный, в теплом пальто заведующий тиром, собиравшийся закрывать, ради Аси задерживается. Понравилась она ему. Он даже две свечки зажигает, чтобы легче ей было целиться.
На рубль – две свинцовые пульки. Ася выстрелов не считает, раз за разом переламывает «малокалиберку», вставляет новую пульку, целится. Цели – сова, заяц, волк. Надо попасть в маленький глазок на высунутой планочке, и только тогда нарисованные на кружке жести звери и птицы падают, опрокидываясь вниз головой. Чаще всего Ася целится в волка.
– Вы – настоящий снайпер, – говорит директор, награждая Асю плюшевым зайцем. Не хочет ли пострелять Ковалюк, он даже не спрашивает, а он, Ковалюк, тоже, между прочим, неплохо стреляет: в немецком городе, когда неделю сидели без мяса, одиночными выстрелами из автомата сбивал на харч голубей.
Прижимая зайца к груди, Ася выбежала из тира, возбужденная, радостная:
– Оскомину согнала. Эх, Коля-Николай, не знаешь ты, что такое степь. Степь – это воля. Я, отец, Андрей сядем на коней и летим, летим, только ветер в ушах свищет. За сто километров от училища ускакивали...
– Андрей – это кто?
– Муж мой.
– Говорила, что у тебя парень был. На меня похожий. Под Сталинградом погиб.
– Витьку убили в сорок втором. На охоту в сорок третьем ездили.
Ковалюку стало неприятно. Она угадала его настроение.
– Не задирай пос. Парней у меня хватало. Знаешь, сколько сваталось? – Ее голос зазвенел. – Миллион!.. А выбрала пьяницу. Иногда сама не знаю, чего хочу. Найдет тоска – хоть об стенку лбом. Тогда степь вспоминаю...
На другой день у Ковалюка происходит неожиданный разговор с работником госбезопасности. Тот появился в комнате, когда в ней, кроме Ковалюка, никого не было, показал, вынув из нагрудного кармана обычного серого пиджачка, удостоверение, назвал номер комнаты в доме на площади Свободы, куда нужно явиться.
Когда Ковалюк через час пришел по указанному адресу, его встретили приветливо. Предложив закурить, поинтересовались, как живет, как учится. Но первым же вопросом, заданным официально, поставили в тупик:
– Расскажите, что знаете о Маленде.
Ковалюк рассказал. Между собой они, подпольщики, не таились. В свое время даже отчет о деятельности подполья писали. Об участии Маленды в этой деятельности Ковалюк и рассказал, не скрывая некоторых слабых мест в характере Маленды – горячности, легкомыслия. Сотрудник госбезопасности не проявляет никаких эмоций. Слушает, записывает.
Следующий вопрос еще более неожиданный:
– Что знаете о Гвозде?
Ковалюк даже оторопел. Имя Гвоздя ничего хорошего в памяти не вызывает. Гвоздь был самым злобным врагом подпольщиков, следил за каждым их шагом. В отличие от немцев-жандармов, о местных делах понятия не имевших, предательским нутром чувствовал Гвоздь, кто чем дышит. И людей и обстоятельства знал: до войны был начальником паспортного стола. С первых дней оккупации вступил в полицию. Через два-три месяца немцы раскумекали, что такую редкую пташку, как Гвоздь, накладно держать в полиции. Демонстративно его оттуда выгнали, обвинив в неисправном несении службы, отобрали перед строем винтовку. Сделали шпиком.
Большинство провалов, арестов, расстрелов связано с Гвоздем.
Последним вопросом спрашивающий совсем сбирает Ковалюка с толку:
– Допускаете возможность связи Маленды с Гвоздем?
Гвоздь – сволочь, провокатор, убежал с немцами. Какая может быть связь? Но настроение испорчено.
Мрачным призраком встают дни оккупации, вспоминать о них не хочется.
В тот же день Ковалюк рассказывает Ивану Скворчевскому про разговор о Маленде. Тот почесал в голове:
– С жуликами Василь связался, это ясно. Спекуляцией занимается. Надо осадить...
Май, мир, тишина. Зелень деревьев, трава прикрывают раны разрушенного города. Теперь, в разгар весны, Минск выглядит еще красивей, чем осенью или даже зимой.
Второй курс журналистов едет на маевку в деревеньку, где родился Янка Купала. Красивые места. Холмистая равнина, на которой там и тут растут березовые и дубовые рощи, блестят лента речушки, зеркала прудов.
Из окна вагона видны поля молодой, густой озими. Может, хороший урожай будет, кончатся карточки, коммерческие цены?..
В международных делах ладу нет. В газетах все чаще напоминания о новой войне – термоядерной. Участились недоразумения с былыми союзниками. Он, Ковалюк, недальновиден и политик никакой: кончилась война – думал, воцарится покой, согласие между народами, странами. Жены, невесты, что дождались мужей, женихов, будут жить, радоваться солнцу, тишине. А насколько все сложней оказалось, запутанней. Эпоха всеобщего счастья, выходит, еще не наступила... Да и наступит ли вообще?
Случилось наконец то, чего Ковалюк боялся. Ася увидела его, когда он возвращался с погрузки. Черт его знает, почему так получилось. Как обычно, часов в семь утра он шел в интернат лесотехнического института переодеваться. Ася была на вокзале – ждала поезда. Увидев Ковалюка в дырявом ватнике, заляпанных известью брезентовых штанах, растерялась. Отвернувшись, сделала вид, что не узнала. Узнала, конечно...
Вечером не пришла. Он тоже не пошел к ней – заупрямился. Даже разозлился, – подумаешь, чистоплюйка... Отец, может, полковник или генерал. Ну и что?.. Бегать он за ней не будет...
Потом все же увиделся с ней: нельзя, живя в одном коридоре, не увидеться. Они поговорили, даже условились сходить в кино...
Ковалюка охватила грусть, настроение как при расставании. Чего же в его отношениях с Асей не хватает?
Чего?.. Он и сам не знает. Она все время молчалива, задумчива, словно решает и не может решить какую-то трудную задачу.
Зина тоже редко приходит к Николаю Бухмачу. В комнате, после того как свет выключают, она не остается. Однажды, пошептавшись с Николаем, выскочила в слезах...
Ковалюк ежедневно навещает друзей. Сессия в лесотехническом на неделю раньше, чем у него. Хлопцы уткнулись в книги, даже Василь сидит в библиотеке.
Однажды Ковалюк застал Ивана Скворчевского в тревоге.
– Маленду милиция арестовала.
– За что?
– Связался с барыгами. Спекуляцией занимались.
Ивану есть из-за чего тревожиться: Василя по его рекомендации в институт приняли, стипендию дали. Он же не только не сдал ни одного экзамена, но, выходит, и свой курс опозорил.
Через день Маленду из милиции выпустили. Хлопцы на него наседают:
– Лодырь. Неужто институт хочешь оставить?
– Институт не главное. Правду нужно доказать...
В череде неприятных событий, втягивающих Ковалюка в свой водоворот, одна приятная – встреча с редактором областной газеты. Редактор, как и прежде, в офицерской гимнастерке, в сапогах, но на руке держит гражданский плащик, на бритой голове вместо армейской фуражки обыкновенная кепка. Приехав в Минск на совещание, встретил на улице бывшего корреспондента, живо оглядел черными глазками-буравчиками его мешковатый костюм, желтые военные ботинки.
– Может, материал нам пришлешь?
– О чем?
– Как Минск отстраивается. Найди прораба-фронтовика или партизана. Поговори с ним...
Прораба Ковалюку искать не нужно. На товарной станции встречается с ними часто. Даже имена некоторых помнит.
Четыре дня, словно привязанный к столу, сидит Ковалюк. Пишет очерк о возрождении Минска.
Зачеты, экзамены... Зеленый месяц июнь кончается. Цветут липы, тополя, носится по улицам белый пух. Осталось сдать последний экзамен и две недели отработать на расчистке улиц от развалин.
Из областной газеты Ковалюк получает гонорар – две стипендии сразу. Сдает последний экзамен. Великое чувство победы, свободы...
Идет в Асину комнату. Аси нет. Второй и третий раз заглядывает к ней. Девчата-подружки, переглядываясь, ничего определенного не говорят.
Вечером в интернат заглядывает Игнат Пшеничник, малорослый, широкий, с круглым лицом и светлыми усами. Игнат доводится далекой родней; в голодный тридцать третий год, когда у Ковалюков заболела корова, он, отрывая от себя, каждый день давал нм кувшин молока. Ковалюк помнит те кувшины...
Приехал Игнат в Минск к врачу – посоветоваться, вырезать или не вырезать грыжу. На ночлег в интернате Игнат рассчитывал еще в поселке – посылку от матери привез: кусок сала, несколько яиц.
Принял Ковалюк Игната как полагается: за поллитром сбегал, на своей кровати спать уложил.
Игнат выкладывает местечковые новости. От одной Ковалюк вздрагивает: нашли и судили былого шпика Гвоздя. Приткнулся он в сапожной артели в Барановичах, имя изменил, бороду отрастил. Искрой промелькнула в сознании догадка: Василь ездил в Барановичи. Вот почему следователь вызывал. Нет ничего тайного, что не стало бы явным...
Вечером следующего дня разъяснилась еще одна загадка. На улице перед интернатом Ковалюк нос к носу сталкивается с Асей. Она идет под руку с мужем, одетым в помятый штатский костюм. Ася делает вид, что не узнает Ковалюка. Скрывается за углом, не оглянувшись.
Он не подозревал, что это его так сильно заденет. Как и в прошлый раз, когда муж приезжал к Асе, он не находит себе места, несколько раз заглядывает в комнату Аси. Ночевать она не пришла. Коротким, нервным сном Ковалюк забылся только под утро. Проснувшись, бросился в Асину комнату. Асины соседки, глядя в пол, уведомили: забрала вещи, уехала домой на каникулы...
Мир сразу опустел.
Он почувствовал – в интернате на Немиге жить больше не сможет. Тут все напоминает ему об Асе: его и ее комнаты, длинный полутемный коридор, умывальник, узкий дворик, где он ждал ее столько вечеров.
Он отправился на почтамт, заказал телефонный разговор с городом, где выходила областная газета. Редактор согласился снова взять его на работу.
На сессию, теперь уже опять заочную, Ковалюк приехал только зимой. Ни в этот свой приезд, ни в следующий Аси он не встретил. Она, видать, оставила университет.
Оставили его и математик-первокурсник Николай Бухмач и Зина: разъехались в разные стороны. Зина, по слухам, родила.
По-разному в интернате на Нем иге сходились две человеческие пары, а итог – один: песня не спелась.
В его студенческой жизни было еще несколько интернатов: на улицах Витебской, Московской, Свердлова. Счастливым было лето, проведенное в небольшой деревянной школе на стыке улиц Островского и другой, идущей вниз, в предместье из деревянных домиков, название которой до сих пор ему неизвестно.
Во время своих прогулок – как мысленных, так и происходивших в действительности – Николай Иванович чаще всего заглядывает на Немигу. Однажды он прочитал у поэта: «Общежитие, пристань моя путевая...» – и сразу мелькнуло – и любовь его такая же, как у поэта.
