Текст книги "Грусть белых ночей"
Автор книги: Иван Науменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)
V
На окраинной улочке, по соседству с гостиницей, Высоцкий отыскал чайную, не сказать чтобы уютную: о замызганным полом, ободранными обоями на стенах, медлительными официантками. Зато тут можно занять отдельный столик, а пиво разливает красивая, с распущенными волосами буфетчица.
Пиво немного похуже, чем раньше. Но все равно от двух кружек слегка туманится в голове и мир кажется более веселым. Высоцкий приходит в чайную третий вечер и немного освоился с публикой, которая ее заполняет. За городом возводятся корпуса нефтеперерабатывающего завода, после смены строители приезжают в город, – очевидно, где-нибудь поблизости находится общежитие.
Вваливаются строители в чайную шумно, сдвигают в один ряд столики, заказывают ужин, подшучивают друг над другом. Из разговоров Высоцкий понял – монтажники. Зеленая молодежь эти монтажники, лет по восемнадцать – двадцать каждому, исключая белобрысого парня, он явно старше других – бригадир или мастер, который верховодит за столом.
– Взяли!
Бригадир с жестковатыми белесо-синими глазами старается обратить на себя внимание. Но чье? Парни и без того глядят на него как на бога.
Заходит гомонливая ватага цыган, они занимают два столика: цыгане теперь оседлые, приобщенные к индустрии, хотя коней, кажется, не бросили – что-то возят на стройку.
Несколько маляров в запачканных известью спецовках пьют пиво, наперебой спорят о нарядах, тарифах, расценках, ругают начальника.
Как и в предыдущие вечера, стоит возле буфета, облокотись на стойку, низкорослый, хмурый парняга в синем шоферском комбинезоне.
Монтажники тем временем заводят песню. Бригадир и тут командует – взмахивает рукой, и голос у него приятный: выделяется среди остальных. Официантка ставит на столик монтажников целую дюжину кружек пива, и буфетчица в их сторону приветливо поглядывает.
Теперь ясно, почему старается бригадир. Буфетчица красивая, и он со своим хором отдает ей дань внимания. А нахмуренный парняга, видимо муж буфетчицы, не нашел ничего лучшего, как сторожить жену. Но сторожи не сторожи, а внимание бригадира ей по душе, тем более что в ее честь даже песни поют.
Вечером Высоцкий бродит по притихшим улицам. Восходит, как в давние годы, луна, темнеют заречные сосняки, над луговиной синими островками висит туман. Город долго не засыпает, в ночном мраке из-за своих пригорков, котловин он кажется огромным, многоэтажным. В деревянном особнячке, где раньше помешалась редакция, теперь живут: занавески на окнах, синие абажурчики. Почта там же, театральной труппы в городе нет, в здании театра с античными колоннами проводятся обыкновенные киносеансы и порой, может, еще выступления народного театра. Из старины сохранилась в городке одна церковь – барокко, семнадцатый век. А городку тысяча лет, он упоминается в древних летописях, и вообще историки, лингвисты, археологи одно время связывали здешние места с прародиной всего восточного славянства.
Через три дня была еще одна лекция – напряженные, вдохновенные часы, когда он целиком вошел в доверие к студентам. Из института Высоцкий сразу направился в парк. Он умышленно не заходил сюда, как бы приберегая парк для тех дней, когда спадет тяжесть, связанная со спецкурсом. Тяжесть спала, студенты его приняли, и теперь, утомленный, еще возбужденный лекцией, он идет в заветное место.
В парке над Припятью несколько клеников он посадил памятной осенью сорокового года – тогда был объявлен месячник озеленения города, и десятиклассники принимали в нем участие. После войны он тоже сажал деревья – редакция выезжала на субботник в прилегающую к городу так называемую зеленую зону. В последние годы у Высоцкого не раз возникало желание посмотреть на деревья, посаженные его рукой.
Миновав арку – символический вход в парк, Высоцкий ничего не узнал. С ним случилось то же, что и в железнодорожном городке, когда, выйдя из вокзального помещения, он едва не заблудился. Теперь день, среди деревьев он не заблудится, но место стало чужим и как бы незнакомым.
С минуту Высоцкий стоял, присматриваясь к переменам, пока понял, что случилось. Парк заметно уменьшился, пожалуй, половину его занимают незнакомые постройки. Под ними те места, где росли посаженные им клены. Высоцкий погрустнел. Будто рвалась нить, которая связывала его с юностью: деревья, очевидно, вырубили и на их месте возвели железобетонные коробки.
Он вышел к Припяти. Она блеснула широким синим плесом, безлюдным песчаным берегом, видимо превращённым в пляж. В уцелевшей части парка клены, тополя, акации разрослись, сплелись кронами, на аллеях под ними полумрак, затишье, опавшая листва щедро застилает дорожки.
Высоцкий нашел скамейку на окраине парка, откуда лучше смотреть на реку, присел, положил рядом портфель. Пышные вершины кленов будто пламенем охвачены. Месяц желтолистья. Деревьев, которые посадил он, нет. Что ж, молодость давно прошла, и печалиться не стоит.
По-летнему светит солнце. В голубой вышине плывут белые тучки, синеет заречный сосняк, видимая глазом луговина заставлена редкими стожками. С левой стороны, легкие, ажурные, будто игрушечные, висят над рекой арки шоссейного и железнодорожного мостов. Возле шоссе, там, где оно скрывается в сосняке, стояла когда-то деревенька – несколько хаток с темными, обдутыми ветрами стенами. Хатки видны и теперь, сереют шиферными крышами, а сами желтые, синие, зеленые. Коснулось и деревеньки дыхание перемен.
Посредине реки промчался, вздымая пенистую борозду, катер, послышался далекий гудок парохода.
Из-за деревьев вышла стройная, легко одетая девушка или молодая женщина. Увидев, что крайняя скамейка занята, с минуту поколебалась, затем решительно направилась к ней и села с другого конца, не обращая внимания на Высоцкого.
Он тоже не смотрел на нее – сидел, курил, ни о чем не думал, расслабленный после недавнего напряжения, охваченный приятным, умиротворенным настроением. Такое настроение как бы невольно вызывала спокойная река, песчаный берег, зеленая трава на противоположном низком берегу, тишина, которая тут царила.
Он даже вздремнуть не вздремнул, а так, слегка покачивался в состоянии невесомости, между сном и явью, видел и не видел реку и песок. Встрепенулся от какого-то внутреннего толчка, когда взглянул на соседку, взгляды их встретились. Она первая отвела глаза. Он теперь все время украдкой следил за ней: интересное лицо – встретишь и запомнишь, – может, из-за прямых, чистых линий высокого лба, прямого носа; гибкая фигура.
Соседка держит в руках шариковую ручку и учебник английского языка – тот, по которому учатся студенты от первого до третьего курса, на сжатых коленях лежит толстая тетрадь в клеенчатой обложке и маленький карманный словарик. Встретив в тексте незнакомое слово, соседка сначала записывает его в тетрадь, затем снова углубляется в учебник. В маленьком словарике всех нужных слов не находится, и тогда она недовольно морщит лоб, что-то отмечая в тетради. Наверное, ставит против таких слов вопросы.
Девушка упрямая: прошло десять минут, двадцать, полчаса, а она по-прежнему перелистывает словарь, не поворачивая головы к соседу.
Высоцкий подсел ближе. Соседка сделала вид, что не заметила, а может, и впрямь не заметила. Пальцы ее правой руки в чернилах, маленькое чернильное пятно на прямом высоком лбу – испачкалась, когда поправляла волосы. Возникло доброе чувство к ней, желание ей помочь. А может, и другое было в неожиданном порыве – стремление отплатить за невнимание, возвыситься в ее глазах.
– Дайте учебник, – попросил он.
Она недоуменно взглянула на него.
– Дайте учебник.
Девушка осторожно отдала ему книгу.
– Так вы языка не выучите. Надо понять предложение, а потом записывать слова. Можно вообще не записывать. Лучше два-три раза повторить текст.
Он прочитал несколько строк, сразу же переведя их.
Она, видимо, поняла, что перед ней преподаватель, – по интонации чтения, неторопливой уверенности, поучительному тону. Сидела притихшая, послушная.
А он почувствовал, что несколько перебрал.
– Я в этом городе жил, – сказал с доверчивой улыбкой, – До войны и после войны. Можно было купаться в Припяти, а я зубрил латынь.
– Зачем вам нужна была латынь?
– В университете ее преподавали. Я учился заочно.
– На каком факультете?
– На филологическом.
Она встрепенулась, на лице пробился румянец.
– Я тоже любила литературу, а пошла на геологию, – сказала с огорчением. – Руковожу тут студенческой практикой.
– Нефть разведываете?
– Соль, – соседка оживилась. – Под городом запасы пищевой соли. Огромные, на сто лет хватит.
– Кажется, где нефть, там и соль? – несмело спросил Высоцкий.
– Тут нефть особенная. В отложениях между солевыми пластами. Поэтому долго не могли найти.
– У вас очень современная специальность. Если бы окончили филфак, стали бы учительницей, ходили на уроки, проверяли тетради...
– А так сижу в кабинете. После университета оставили лаборанткой на кафедре. Решила хоть английский язык изучить.
– Вы Гомельский университет кончили?
– Гомельский. Поступила туда, как только открылся.
– Странная вы, – сказал Высоцкий, с интересом разглядывая молодую женщину. – Геолог – профессия века. Могли в поисковую партию пойти.
– Было бы то же самое. Торчала бы в конторе, описывала керн, составляла сводки...
– Это, конечно, зимой. Летом – снова в экспедицию.
– Хочу в газету, – вдруг заявила девушка. – Немного поработаю и попрошусь. Думаю – возьмут...
Высоцкий от неожиданности смутился.
– Вы любите писать? – спросил он.
– Люблю быть с людьми. После школы работала в комсомоле. Пять лет, поэтому университет закончила поздно.
Только теперь Высоцкий заметил, что его соседка уже не юная девушка. Ей, очевидно, за тридцать, в характере что-то решительное, властное.
– Я тут в газете работал, – сказал он. – Сразу после войны. Немного знаю, что такое газета.
Она как бы спохватилась:
– Вы в институт приехали?
– В институт. Пригласили прочитать спецкурс.
– Я вас в гостинице видела, – вдруг призналась молодая женщина. – У вас отдельная комната. А наши доцент и преподаватель в комнате вдвоем. Тоже руководят практикой.
– Вы с ними?
– С ними. Но живу в палатке. Со студентами. Лаборантов в гостиницу не пускают.
Дальше – полная неожиданность. Они познакомились, молодую женщину зовут Галей, и – главное – она из местечка, где он родился, бегал мальчишкой, учился до шестого класса.
У него даже мелькает мысль, что Галя посланец судьбы. Приехать в город, где прошла молодость, и вдобавок встретить человека, который ходил теми же, что и он, тропками, помнит березняки, дубняки, сосновые боры на песчаных взгорьях – он недавно повидал их снова, и они все чаще встают перед глазами. Высоцкий, не обращая внимания на то, что наступил вечер, расспрашивает о жителях местечка, об учителях, которые его учили, рассказывает, что знает о местечке сам, вспоминает различные истории, которые приключались с его жителями. Воспоминания взвихрили чувства, он говорит увлеченно, вдохновенно, шутит, сыплет остроумными словцами – хочет ей понравиться. Она тоже оживилась, по каким-то ниточкам установила его родословную – несколько его дальних родственников и теперь живут в местечке. Он еще рассказывает ей, что недавно там был – знает, что в окрестностях местечка открыли нефть, и хотелось посмотреть, как она течет. Они расстаются друзьями, условившись встретиться завтра, на этом самом месте. Галя придет с учебником, и они позанимаются английским языком.
Вечером, когда Высоцкий блуждает по улицам городка, сталкиваясь с группами молодежи, студентов с транзисторами, портативными радиоприемниками в руках, будто показывающих этим, что они минуты не могут прожить без музыки, он не осуждает их, не насмехается, как прежде; его самого как бы подхватила волна, звеневшая в душе неслышной музыкой. Он будто почувствовал себя молодым, сильным, беззаботным, как вот эти студенты, у которых все впереди.
Ему хотелось побыть одному, и, дойдя до моста через Припять, он перешел его, спустился с высокой шоссейной насыпи, лугом побрел вдоль реки. По шоссе мчатся машины с зажженными фарами, сверкает огнями город, кажущийся отсюда, с левого берега, огромным и многоэтажным.
Высоцкий поймал себя на ощущении, будто давным-давно знаком с молодой женщиной, которую встретил в парке и доверие которой с такой страстью стремился завоевать. Ничего еще не случилось, нет никаких особенных признаков близости, а в душе будто поют соловьи. Может, он и ехал сюда, предчувствуя эту встречу, надеясь на нее, и поэтому с такой легкостью окунулся в водоворот неосознанных, но сильных и заманчивых влечений.
Он блуждает до полуночи. От реки направляется к сосняку, который в полумраке, вырисовывается темными купами, и, пройдя лугом версту или две, снова поворачивает к шоссе. Тепло, тихо, пахнет отавой, аиром, другими запахами тронутой осенним увяданием земли; нескошенная трава, на гривки которой он иногда набредает, сухая, неросная, мягко шелестит под ногами; в неярком свете сентябрьских звезд причудливыми кажутся приземистые стожки и копны недавно скошенной отавы.
Он снова ловит себя на чувстве, будто в какой-то другой жизни вот так же блуждал по лугу под сентябрьским небом, вбирал в себя запахи привядших трав, слушал приглушенный, смягченный расстоянием гул машин, проносившихся по шоссе, издалека смотрел на огни вечернего города. Он знал, что не забудет этого вечера. Что-то с ним происходило – будто вырастало из глубины существа, из тайных уголков души, сливаясь с землей, звездным сентябрьским небом, огнями заречного города.
Вернувшись на шоссе, Высоцкий дошел до деревушки, на остановке сел в автобус и вернулся в город.
VI
Высоцкий едва дождался четырех часов – на это время было назначено свидание с Галей, – ходил из угла в угол по комнате, брал книгу, тотчас же откладывал ее в сторону, курил, наблюдал за плодоовощной базой.
И вот он снова с Галей, на той же скамейке, сидит и смотрит на парк, на Припять, на буксиры, белые пароходы, на еще по-летнему подернутые дымкой заречные дали.
Давно, должно быть с того далекого времени, когда выехал из городка, Высоцкий не чувствовал себя так. Будто вернулась молодость: им владеет приподнятое, радостно-напряженное настроение, взвихренность чувств. Галя явилась как посланец полузабытой юности, властно зовущей в заманчиво-тревожную неизвестность.
Однако трезвый голос как бы предупреждает: терять головы не стоит, что было, не вернется. Молодой женщине он интересен потому, что она рвется к жизни, которую он уже изведал.
Что ж, он постарается не терять головы.
– Откройте учебник и читайте текст, – будто приказывает Высоцкий. – Там, где вчера остановились.
У нее неплохое произношение, цепкая память. Запомнила много слов и сейчас легко чувствует себя на странице, которая еще вчера казалась китайской грамотой.
Высоцкий смотрит на землячку, не скрывая удивления.
– С вашими способностями английский язык можно выучить за год, – говорит он.
– Я так хочу выучить хоть один язык! – восклицает она. – Но нет времени.
– Языком можно овладеть легко, если есть внутренняя потребность.
– А у вас она была?
– Во время войны. К немецкому языку. Хотелось знать, кто такие немцы и почему так пренебрежительно смотрят на нас.
– Вы и немецкий знаете?
Высоцкий усмехнулся:
– Лучше остальных. Читаю без словаря, могу попросить поесть и все такое прочее...
О языке Высоцкий всегда рассуждает охотно. У каждого человека есть увлечение, или, как теперь говорят, хобби. У него такое увлечение – языки. Если бы не было более сильной страсти к другому, к тому, что стало занятием, профессией, может, стал бы полиглотом. Но язык и литература – две стороны чего-то неизмеримого, огромного, что вместе с песней, музыкой определяет душу народа; трудно представить серьезного, уважающего себя литератора, который бы не интересовался языком, и не только своим, но и других народов.
Высоцкий говорит, говорит, может даже не совсем сознавая, что ему хочется увлечь, очаровать женщину, показаться в ее глазах необыкновенным. В нем уже пробудился педагог, преподаватель, а преподаватель всегда хочет подчинить своей власти тех, кто его слушает. Это не только задача. Учитель должен верить в то, о чем говорит. А значит, жить в слове, так как его оружие – слово и собственная жизнь.
Пускай слушает длинноногий, русоволосый геолог, который мечтает стать журналистом. Вы бурите скважины, моя девушка, достигаете пород, пластов, которым многие миллионы лет, а если обратимся к человеку, к корням его далекой, никем не написанной истории, то она в языке. Да, да – в языке. С помощью языка можно доказать, что народы, населяющие старую Европу, близкая родня, нет среди них высших, которые верховодили, и низших, которые подчинялись. Возьмем слова «земля», «почва». По-немецки это звучит – Boden. Der Boden. А нет ли параллелей в русском, белорусском языках, хотя, как известно, каждый народ сеял хлеб на своей земле и не имел обычая перенимать первородные слова. Разве что самую землю отнимал друг у друга. Так вот, в русском языке есть слово «под», в белорусском – «спадысподу». Оттенок другой, а глубинный смысл тот же. Спадысподу – значит из-под земли. Не слышите ли вы звуковой близости с Bodеп, хотя прошли тысячелетия, как племена, народы разделились.
Возьмем другое слово – вода. По-немецки – Wasser, по-английский – water. Звуковая оболочка изменилась, но корень нащупать можно, он одинаков.
Я умышленно беру слова, которые невозможно одному народу занять у другого. Такие слова, как мать, отец, сын, дочь, как и другие первородные понятия, не заимствуются, а в индоевропейских языках они, пожалуй, одного корня.
Вспомним слово «ветер»: Wind – по-немецки, wind – по-английски, vent – по-французски. Чувствуете, как вам дышит в лицо знакомой прохладой наших равнин и лесов?
А еще солнце: Sonne – по-немецки, sun – по-английски, soleil – по-французски. Все мы родились под одним солнцем и, как видите, даже название его сохранили...
Солнце тем временем скрывается за горами. Галя смотрит на Высоцкого с нескрываемым интересом.
– Я и не знала. Вы меня просто очаровали.
Он рад, что очаровал землячку. Только скорее она его очаровала, так как очень хочется вновь ее увидеть. Присутствие ее тут, в родном городе, вносит щемяще-радостную ноту в его чувства.
– Приходите завтра, – просит Высоцкий. – С учебником. Мне приятно с вами проводить время.
– Мы поедем на скважину, но вечером я вернусь. Приду обязательно. – В Галином голосе, кажется, звучит неприкрытая радость...
Они встретились завтра, послезавтра, еще через день. Ходили возле Припяти, смотрели на вечерние волны реки, на дальние заречные сосняки, на луга – с наступлением сумерек они постепенно окутываются зыбким туманом. Говорит больше Высоцкий, его собеседница благодарно слушает. У него будто невидимые створки души раскрылись. Часами рассказывает, как жил тут, в городе, что видел, разъезжая по командировкам. Больше всего рассказывает о газете, о порядках в редакции. Галя собирается стать журналисткой, и ей это не мешает знать.
VII
Вечером в чайной знакомая компания. Узкоплечий бригадир посадил монтажников впритык к буфету, но водки они не пьют, только пиво, и все время поют.
Что-то новое в облике буфетчицы. Сначала Высоцкий не мог понять что. Наконец увидел – прическа. Позавчера волосы были распущены, теперь уложены аккуратными прядками.
Хмурый шофер стоит возле стойки с кружкой пива.
Высоцкий за ужином не задержался – вышел на улицу. За то время, пока был в чайной, по-летнему хлестанул стремительный теплый дождь, в свете фонарей блестят камни мостовой, железные крыши, листья деревьев. Небо укутано облаками, вода в Припяти кажется темной и густой.
Давным-давно, как бы за порогом сознательной памяти, был в этом городе вечер, нет, не такой – дождь тогда только чуть-чуть побрызгал, а край темного, затянутого тучами неба полосовали беззвучные зигзаги молний. Земля пересохла, просила дождя, и всюду пахло пылью. Тогда, в середине августа, земля на стежках потрескалась, трава на склонах пригорков лежала сухая, жесткая. Но великая надежда переполняла людей – первый урожайный год после войны, Высоцкий сам ездил по колхозам, районам, видел, какое вымахало жито, ячмень, овес. Шло к тому, что отменят карточки, исчезнет десятирублевая пайка на рынке, талоны на рубашку, туфли.
Он тогда приехал из Минска.
– Сдал, – сказал Кларе. – Теперь решай ты: так или не так.
Было им по двадцать четыре, вполне взрослые люди, только у Клары диплом, а у него четверки, полученные на вступительных экзаменах. Если ждать, пока он окончит университет, им будет по двадцать девять. Глупость, бессмыслица. Но учиться в университете можно заочно.
– Что решать? – спросила она.
– Знаешь...
– Что изменилось от того, что ты сдал экзамены?
– Все...
Действительно, все изменилось. Если он уедет в Минск, то назад в городок не вернется. Не будет же Клара на скромный заработок содержать мужа-студента. Но, как и раньше, он может работать в редакции, и наплевать на то, что Кларина мать, старшая сестра против того, чтобы они поженились. Они снимут комнатку и как-нибудь проживут. Он будет два раза в год ездить на заочные сессии, и Кларе не надо ехать в район, куда ее распределили после института...
Они сидели у нее в саду, он сильно поредел за войну, крытой беседки не было, зато всюду буйно разросся малинник – просто непролазная запушенная чаща. Дышать было трудно, и вообще назревало чувство, что в их отношениях достигнута граница, позади изведанное, даже опостылевшее – редкие, сдержанные, лишенные радости встречи, впереди – неопределенность.
– Не все так просто, – прижав руки к вискам, сказала Клара.
Он знал сам – не просто. Полюбить его Клара не успела, нельзя считать любовью пять лет разлуки, осторожные взаимные взгляды, которыми он с ней обменивался в десятом классе, и ответы на его письма из Бреста – их писала хорошо воспитанная, прилежная ученица. Было искреннее, настоящее только однажды – когда он уходил на войну. В саду, в старой обомшелой беседке, они горячо обнимались, целовались. И там были наконец сказаны слова, которые могли разгореться позднее в пламя, если бы не другие люди, окружавшие Клару долгие годы. Он не смог разбудить в ней пламя. А оно было. Особенно остро он чувствует это теперь, когда его солнце пошло на закат, а горечь утраты развеяна временем. Но щемит иной раз сердце...
Мать и старшая сестра, которые не хотели, чтобы Клара вышла за него замуж, – это другое. Это плен – он, девятнадцатилетний лейтенант, был в немецком плену более года, и, хотя бежал, партизанил, вместе с армией форсировал Днепр, был тяжело ранен, прошел Польшу, Германию, Чехословакию, вернулся с орденом и медалями, все равно плен висел над ним как проклятье. Таков в то послевоенное время был климат. Теперь, когда острота обиды исчезла, он не особенно винит Кларину мать и сестру, понимая, что ими руководило. Мать имела собственный опыт и боялась, чтобы то же самое не повторилось с дочерью.
А тогда в нем оскорбленная гордость, обида просто жгли душу. Кларину нерешительность он связывал именно с пленом. Хотя, как теперь понимает, Клара была далека от этого. В ее душе просто не разгорелось пламя. На стационар в тот год он не поехал. На что-то надеялся. И еще три года тянулись трудные, мучительные для них обоих отношения, которые в итоге привели к разрыву.
Был, конечно, третий, без треугольника в таких делах не обходится, – молодой, стройный, хорошо одетый завуч средней школы – институт успел окончить до войны, подавал надежды. Чем не пара будущий директор школы и тихая, с безукоризненной репутацией красавица с дипломом врача?
За завуча Клара вышла замуж через год после того, как Высоцкий уехал из городка, добился перевода на предпоследний курс стационара, хотя такое и не разрешалось правилами. И после приличных редакционных заработков, гонораров держался на стипендии, экономя каждую копейку. Рецензии, статьи он стал писать позднее, когда уже учился в аспирантуре.
Вернувшись в гостиницу, Высоцкий долго вышагивал из угла в угол. В окно виден двор плодоовощной базы – бочки, штабеля ящиков, разная утварь освещены электричеством, обмытый дождем картофельный бурт отливает золотыми блестками. Картошку погрузят на баржи, повезут вниз по Припяти, по Днепру. Картофельный край...
В местечке, где родился Высоцкий, тоже хорошо растет картошка. Но теперь там и нефть. Два года назад он посетил родные места, три ночи ночевал в гостинице, бродил по улицам, дивясь на неброские перемены. Завод или фабрика в местечке не возникли и, по-видимому, не возникнут в обозримом будущем – нет реки. А нефть течет. Три скважины действуют, фонтанируют, и в том как раз месте, которое с детства помнит Высоцкий.
Место было вырубкой, там было много дубовых пней, и он водил туда пасти дедова коня, а после уроков бегал за опятами. Скважины представляют собой небольшие, даже не огороженные площадки, из земли торчат коленчатые трубы, к одной из них пристроен прибор наподобие манометра. Ничего особенного не увидишь, нефть течет по трубам, только земля вокруг, как на станции или на Заводе, будто залита мазутом. Но его та картина взволновала...
Галю, молодую землячку, с которой он неожиданно познакомился и, наверно, еще встретится, конечно же подхватил ветер перемен. Нефть на околице родного местечка, на Полесской земле! Тогда, когда учился он, широкий мир манил тем же самым – уже шумели Днепрогэс, Магнитогорск, Хибиногорск, экспедиции Шмидта и папанинцев. Только те громкие дела были далеко, вставали окутанные дымкой неизвестности, теперь перемены – рядом, и в сегодняшних порывах молодежи, видимо, больше будничности.
Он чувствовал, что не уснет. Достал из чемодана три стянутых шнурками папки с рукописями. Когда он говорил Вайнштейну, что не написал книги, которую от него ждали, просто не хотел хвастаться: книга есть, написана и переписана давно, он и приехал сюда для того, чтобы придать ей что-то такое, что можно почувствовать только в этом городе.
Больше четверти века прошло, как закончилась война, а все приходят писатели, которые про нее рассказывают. Возможно, он сам станет одним из таких поздних баталистов. Много чего в жизни переплелось, не дало ему возможности высказаться сразу после победных салютов.
Высоцкий почти на память знает, что в каждой папке, – столько писал, переписывал. Романа, который столько лет согревал душу сладкой надеждой, видно, не будет, хорошо, если из трех лапок, в которых почти девятьсот страниц, получится повесть.
Он давно вынашивает идею. Она проста: надо поначалу рассказать, что и как чувствовал он сам в первый год войны, когда после десятимесячных боев под Харьковом оказался в плену, и как после неоднократных мучительных попыток сумел оттуда выбраться.
Рукопись чрезмерно распухла.
Длинная сентиментальная история – о переживаниях юноши его возраста, который учился в военном училище, находящемся в небольшом городке посреди казахстанской степи, тосковал по родным местам, слушал по вечерам тревожные вести с фронта, писал в разные адреса письма, чтобы найти свою девушку, которая – он это знал – эвакуировалась в тыл.
Почти половина первой папки – об эшелоне, который вез вновь сформированный полк на фронт, о марше по непролазной грязи до передовой, о неудачном трехдневном бое и, наконец, о плене – о голоде, унижении, неслыханных издевательствах.
Ничего этого не надо. Нужно только о том, как двадцатилетний лейтенант, попав в плен, работает на деревообрабатывающем заводе в украинской части Полесья, где работали одни пленные и где, хоть и плохо, начали кормить, договаривается с такими, как он сам, о побеге, рискует жизнью, делает три неудачных попытки и в конце концов вырывается из плена.
Все остальное должно возникать из воспоминаний, разговоров, коротких реплик. Писание – то же исследование. Главное – самому себе ответить, как могли конвоиры, откормленные, сытые немцы, спокойно смотреть на смерть от голода, болезней, ран, почему стреляли в беззащитных пленных, травили собаками, били за всякую мелочь. Именно на это надо ответить, так как среди конвоиров, хоть изредка, попадались другие немцы, которые не утратили способности сочувствовать человеку в его беде.
И во время войны, и после нее Высоцкий постоянно думал об этом.
За войну немецким языком он овладел прилично: научился без словаря читать газету, книгу. В полку связи, где пришлось служить после госпиталя, познакомился с лейтенантом-переводчиком, московским парнем, который, так же как и он, закончил перед войной десятилетку. Виктор Милованов – так звали переводчика – был из интеллигентной семьи. После школы шесть месяцев учился на курсах и уже в сорок первом году попал на фронт. Судьба его была более счастливой: окружения, плена не познал, ни разу даже не был ранен.
С Миловановым они крепко сдружились, особенно когда война окончилась и полк нес в Германии гарнизонную службу. Копались в библиотеках, книгохранилищах, подолгу разговаривали, затрагивая преимущественно высокие материи. Милованов был немного «не от мира сего»: тонкое, интеллигентное лицо, незлобивый, мягкий характер, пытливый ум. Еще во время войны носил в своей командирской сумке томик Канта с «Критикой чистого разума» и «Пролегоменами». Он, Высоцкий, таких книг тогда не читал, но любознательность брала свое, и он не раз допытывался у друга:
– В чем соль философии Канта? Можешь мне популярно рассказать?
Милованов брал щепочку, чертил на земле две параллельные линии.
– Первая линия, – объяснял он, – материя, ну, то, что всех нас окружает. Горы, реки, земля, небо, планеты, звезды. Вторая линия – сознание. Мы с тобой, одним словом. Можно присоединить остальное человечество. Разница будет невелика. Речь идет о субъекте. Таким образом, объект, это значит материя, с субъектом, это значит с нами, со всеми, кто способен мыслить, никогда не сольются. Они существуют параллельно.
Высоцкий ничего не понимал. Объект, субъект? К чему это? Неужели за такие рассуждения Канта считают великим философом? Милованов, видя, что товарищ ничего не понимает, виновато улыбался. Улыбка у него добрая, деликатная. В такие минуты он напоминал девушку...
Позднее, в студенческие, аспирантские годы, Высоцкий читал Канта, как и остальных философов – Аристотеля, Гегеля, даже самых новейших – экзистенциалистов. В мире абстракций он начал плавать довольно легко, понимая, что его первый учитель сам не очень-то переварил Канта. Может, потому, что одолевал его по оригиналу?
А Кант – действительно видный философ. От него позднейшая философия потянула дальше нить неверия, сомнения, субъективизма. Кант считал, что человеческий разум не в состоянии охватить, понять то, что происходит в окружающем человека мире вещей, ибо он, разум, имеет дело не с самими вещами, а только с их отражениями в сознании. Математику, геометрию, тригонометрию Кант считает чистым разумом, так как науки эти будто бы возникли не из опыта и практики, а привнесены сознанием: они изучают особенности пространства, времени – категорий, которые объективно не существуют и даны человеку априорно, это значит – без участия опыта и практики.
