Текст книги "Грусть белых ночей"
Автор книги: Иван Науменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)
Земля задрожала от артподготовки. Мелешка меж тем только начинает чистить картошку. Первый завтрак он уже съел. Бачки с супом, кашей принесли в траншею еще тогда, когда мглистый сумрак только начинал сменяться матовой белизной рассвета.
Мелешка хорошо выспался, разостлав шинель на дне аккуратной, отвоеванной во время вчерашней разведки боем вражеской траншеи. Шинель слегка волглая – ночью над траншеей висел туман, наползавший снизу, из лощины.
Мелешка выпил «наркомовские» сто граммов, закусил кашей из крышки немецкого котелка, похлебал супу. Когда решил попить чаю, выяснилось, что в полученном вчера на два дня сахаре полно муравьев. Нерадивый он хозяин. Вещевой мешок не завязал, и, может, муравьи со всей траншеи ринулись на его сахар. Сначала он взялся было выбрасывать муравьев, ловя их огрубевшими, перепачканными в ружейном масле пальцами, но муравьев было много, и он оставил бесполезное занятие. Да и сахар сделался темным, порыжел, потому что налипал на грязные пальцы. Пить чай с таким сахаром не хотелось.
Вот тогда Мелешка и вспомнил, что у него есть соленая рыбина и несколько картофелин. Стибрил вчера на кухне. Скоро начнется атака, его могут убить, и харч пропадет впустую.
Мелешка даже присвистнул от удовольствия. Ему словно ответила тоненьким свистом маленькая серая птаха, скакавшая по ветви можжевелового куста в трех-четырех метрах от траншеи. Щебет малоприметной птахи еще больше поднял настроение Мелешки, и он подумал, что все будет хорошо.
Картошку он ополоснул чаем, порезал рыбину, костер развел в нише траншеи. Дым не страшен – вся земля в дыму. Через несколько минут вода в котелке забулькала. Но Мелешка не торопился. Ждал, чтоб и картошка и рыба сварились.
– Вытягивай большую ложку, – позвал он наконец Семененко. – Будем бобы молотить.
Мелешка – компанейский парень. Привык жить на людях. Иной жизни себе не представляет. Он бы еще кого позвал отведать ушицы, да немецкий котелок мал.
Гремят взрывы. Колотится, вздрагивает земля. Уха тем временем знатная получилась. На вкус такая, как бывало в партизанах. Пахнет дымом, смолою.
Остужая уху, прихлебывая, стараясь перекричать гул канонады, Мелешка поучает Семененко:
– Держись меня. Не прогадаешь. Я все ходы-выходы знаю. Думаешь, вру, что шесть эшелонов кувыркнул?..
Мелешка не врет. Еще со времен босоногого детства его больше всего привлекали, поражали разные острые моменты. Например, способы залезания в чужой сад. Не одни яблоки интересовали Мелешку, но и уловки, подходы, наблюдение за хозяином, пронизывающее чувство опасности, когда, протиснувшись в дыру или перескочив через забор, крадешься по чужому саду, рвешь, хватаешь яблоки, прячешь за пазуху. Он любил радостное ощущение победы, когда во весь дух летишь из сада, зная, что опасность позади, а впереди удовольствие – целая пазуха яблок, которые поскрипывают, касаясь друг друга.
То же было и в партизанах. В смысле ощущений. С небольшой разницей, разумеется. Железную дорогу немцы крепко охраняли, и каждую минуту можно было схлопотать пулю. Но Мелешка не верил в такой итог. Ему всегда везло. Часто, очень часто попадал он в тяжелые, казалось бы безвыходные, положения, но выкручивался. Он знал это свое качество – умение выкручиваться, гордился им. При опасности он не теряет, как другие, голову. Наоборот, в такие минуты он действует быстро, четко, принимает правильные решения.
Мелешка ни от кого не прячет свои тайны. Хвастается своим геройством. Он компанейский, отзывчивый, тянется к людям. Может, потому, что жил сиротой.
Вычистив котелок, Мелешка достает из печурки, выкопанной около стенки траншеи, припрятанный окурок, закуривает. Оба пулеметчика сидят у стенки траншеи, поодаль от других бойцов. На земле, в небе – рев, визг. Артподготовка в самом разгаре. Оглохнуть можно.
– После команды – за мной! – кричит Мелешка в самое ухо Семененко. – Главное – не отставать. Я упаду – ты падай...
– Голова болит. В ушах стучит. Словно кто по черепу бьет...
– Кровь стучит. Ты – главное – не бойся. Не думай ничего такого.
– Я не думаю. Уши еще дома болели.
Совсем близко рвутся снаряды. Слышно, как над головой, злобно ворча, пролетают осколки. Ослабленные лётом, рваные куски металла иной раз падают в траншеи. Рукой трогать их нельзя – горячие...
– У тебя дома кто? – спрашивает Мелешка.
– Мать.
– Отец где?
– Мать одна живет.
– У меня сестра есть, – словно похваляется Мелешка. – Перед войной педагогический техникум кончала. Не знаю только, где она.
Интереса к сестре Мелешки Семененко не выказывает. Втянув узкую, словно клин, голову в воротник шинели, дремлет.
По траншее, пригнувшись, торопливо проходит полковник, командир дивизии. За ним целая свита: едва поспевают низковатый, в синей парусиновой гимнастерке подполковник, который командует полком, четыре или пять майоров, капитанов.
Полковник Мелешке знаком, он говорил речь, принимая пополнение. Фамилия – Василевский. Родом он с Могилевщины.
– Вот если б найти сестру, – обращается Мелешка к Семененко. – Может, она на фронте? Где-нибудь тут, близко?..
Семененко не отвечает.
Мелешко ни от кого не получает писем. Сам письма пишет. В зеленый городок на Полесье, поблизости от которого жил подростком в железнодорожной будке, когда была еще жива мать, и в который вернулся, когда началась война. Он и в партизаны пошел оттуда.
Хороший тот городок. Мелешка словно видит его наяву. Сосны едва не вплотную подступают к большой железнодорожной станции, к длинным баракам железнодорожников на восточной Подольской стороне. Сосновым бором окружен городок и с западной, северной и южной сторон. Как в венке стоит.
Там, где кончается заставленная обычными хатками, даже немощеная улица, начинаются владения военных. Среди раскидистых сосен белеют корпуса пехотного училища. Дальше – окруженная молодыми сосновыми посадками большая поляна: там военный аэродром.
То, что в городке было военное училище, позднее имело значение для партизан. Взводами, ротами командовали лейтенанты. Попадая в первый, неудачный год войны в окружение, плен, вырываясь оттуда, некоторые отправлялись в городок, где у них были невесты, даже жены. Успели приобрести, когда курсантами бегали в городок по увольнительной.
В первый год оккупации, вернувшись из детдома, Мелешка жил у стариков Климков, – они доводились дальней родней. Два их сына служили в армии командирами. Может, потому у Климков и собирались лейтенанты, которые вырвались из плена и окружения. Зимой они устраивали тайные сходки, сговаривались, летом ушли в лес, к партизанам.
Климки двинулись в лес вместе со всеми. Мелешкина бабуля готовила партизанам еду.
Теперь Мелешка пишет Климкам письма. Но молчат они, хотя городок освобожден еще в начале зимы. Может, хата у них сгорела?
Обстоятельства сложились так, что освобожденного городка Мелешка не увидел. Их бригада соединилась с Красной Армией, когда городок был еще у немцев. Не пришлось походить по знакомым улицам с автоматом через плечо, в офицерском немецком мундире, который Мелешка припас специально для такого случая. Мундир он продал за литр самогона перед отправкой в запасной полк.
Отца Мелешка раньше вспоминать не любил: он пил, ни на какой работе подолгу не задерживался. Завербовался на лесозаготовки как раз сюда, в Карелию. Тут исчез. В казенной бумаге матери написали, что отец утонул в озере. Мать работала сторожихой на железнодорожном переезде. Через год после смерти отца сама попала под поезд...
Карелия в представлении Мелешки была хмурым, сумрачным краем. Ему представлялось: под косматыми елками плещут бездонные озера с ледяными водоворотами. Попадешь в такое – не выплывешь.
Он был вчера удивлен, увидев, что здешние пейзажи напоминают родные. Правда, небо низковатое, над самой головой висит. Настрой земли, леса немного иной, чем в родных местах. Но много и общего, того же самого: болота с пахучим багульником, березы и осины вперемешку, речушки и ручейки.
Место, где погиб отец, не тут. Оно дальше, севернее.
Впервые Мелешка с уважением подумал об отце. Он, видать, потому был неспокойным человеком, что хотел повидать свет. Боязливые люди не бросаются с места на место. Сидят в щелях, как тараканы.
Командир взвода лейтенант Зотов смотрит на часы. Артиллерия бьет два часа пятнадцать минут кряду. Огонь не прекращается. Судя по тому, что орудия, минометы отзываются с той стороны все реже, дальнобойщики нормально действуют. Вдруг около траншеи один за другим разрывается несколько снарядов. Стреляют наши самоходчики. Они приданы полку только сегодня, а потому знают ли, что первую вражескую траншею батальон захватил вчера вечером, во время разведки боем?
Пригнувшись, Зотов бежит по траншее на командный пункт роты, чтобы предупредить самоходчиков. В этот момент над передовой взвиваются три зеленые ракеты. Сигнал к наступлению. Василь Лебедь в ожидании атаки сидит, прислонившись спиной к стенке траншеи. Сердце бьется часто, сильно. Траншея, чтобы не осыпалась, оплетена лозой. Земля ходуном ходит. Сквозь щели в плетении тонкими струйками сыплется песок. Мягкий, нежный – словно мука. Песок попадает за воротник, и от этого неприятно. Все тело в песке. Он на губах, на зубах. От дыма и гари тяжело дышать.
В последние минуты отдельные снаряды ложатся у самой траншеи. Стреляют орудия, поставленные на прямую наводку, – сорокапятки и семидесятишестимиллиметровые.
Увидев ракеты – сигнал к атаке, Василь легко и сноровисто перекидывает свое длинное, приметно за последние дни похудевшее тело через свеженасыпанный бруствер. Его за ночь насыпали в захваченной траншее с западной стороны, допуская возможность вражеской контратаки. Землю для бруствера взяли со дна траншеи, углубив ее. Теперь в пределах обозримого она опоясана насыпью из красно-бурого глинозема.
Стрекочут пулеметы; артиллерия перенесла огонь в глубину вражеской обороны. Сам рисунок атаки совсем не походит на вчерашнюю разведку боем. Бойцы вываливаются из траншей, окопов и не бегут, не мечутся, как вчера, а спокойно, огибая многочисленные воронки, ямы, слегка пригнувшись, набычившись, идут вперед. Идут в шинелях и без шинелей, в одних гимнастерках, в касках и без касок, хотя приказ был строгий: на передовой каски не снимать.
После такой «молотьбы» на той стороне не должно остаться ничего живого. Впереди, насколько хватает глаз, – словно перепаханное поле. Воронка на воронке. Песок перемешался с черной болотной землей. В воронках земля с налетом черной гари.
То в одном, то в другом месте взрывы снарядов вздымают фонтаны земли, черной грязи, застилают горизонт дымом. По наступающим ведет огонь вражеская артиллерия из глубины обороны. Передний край молчит.
Как и вчера, с «Дегтяревым» на плече мимо Лебедя бежит взмокший Мелешка, без каски и даже без пилотки. Один погон на его гимнастерке оторван. Трусцой бежит вслед за ним Семененко, заплетаясь кривыми ногами в полах длинной шинели.
Размеренно, словно косцы на лугу, вышагивают бывшие партизаны Рагомед и Левоненко. Мелькнула стройная фигура Кости Русаковича.
Василь легко проскакивает вторую траншею с многочисленными вилообразными ответвлениями. Траншеи больше не существует: во многих местах она завалена, разворочена. Повсюду валяются доски, куски дерева, лоскуты жести, скрученные железные прутья, порванное, обгорелое тряпье.
Никого в траншее нет. Трупов, которых было много вчера, не видать. Василь словно разочарован: может, финны схитрили и наши били по пустому месту?
Впереди – лощина, речушка. От чахлого сосняка на другом берегу речушки, который еще вчера проглядывался, остались торчащие пиками несколько деревцев.
Все-таки огрызаются финны. Сильный артналет вынуждает залечь. И снова начинает клевать противоположный берег наша артиллерия. Лебедю с его места хорошо видно, как в лощине, в сосняках, поднимающихся уступами все выше и выше, повставали частые дымы от взрывов.
Василю видно, как, стремительно поднявшись, бегут к речушке Мелешка и Семененко. Смелый Мелешка. Всегда впереди. Снова заработал его «Дегтярев».
Вдруг по тому месту, откуда доносятся еле слышные здесь очереди «Дегтярева», бьет наша самоходка. Один снаряд, второй, третий... В вилку, что ли, дурни, берут пулемет? Высоко вздымается конус черной болотной земли. Лебедь закрывает глаза. Петро Герасимович вчера бежал со страху как шальной. Погиб по-глупому. Мелешка ничего не боится. Всегда рвется вперед. Неужто и он погиб?..
Когда через несколько минут обстрел заканчивается, Василь бежит к речушке. Маленькая, чернявая, с потным лицом девчонка-санинструктор тянет на плащ-палатке Мелешку. Голова, лицо у Мелешки забинтованы, только темная ямка рта видна. Сквозь бинт густо-красными пятнами проступает кровь.
– Второго номера насмерть, – говорит вспотевшая чернявенькая девчонка-санинструктор.
Семененко лежит скрючившись, подобрав под себя ноги. Осколки угодили ему в грудь и в живот. Лицо белое, ни кровинки. Лебедь ищет документы в нагрудном карманчике гимнастерки. Но в гимнастерке нет карманов. Снова забыл он про это. Вчера забирал документы Петра Герасимовича и тоже искал их в гимнастерке. Рука у Василя в крови. Наконец он находит солдатскую книжку Семененко в кармане шинели. Три рубля лежали в книжечке, треугольник неотправленного письма.
Лебедь прячет документы Семененко к себе в сумку. Со вчерашнего дня в сумке солдатская книжка Петра Герасимовича. Теперь будет две книжки.
Вода в речушке светлая, прозрачная. Журчит меж больших и малых камней, которые сплошь застилают ее русло. Василь отмывает в речушке руки от крови. Бойцы, прыгая с камня на камень, перебираются на другой берег.
Есть и мостки через речушку – в двух или трех местах в пределах видимости. Мостки обыкновенные, деревянные, как на родине у Василя.
Вражеская оборона взломана. Сопротивления никакого. Бойцы идут по дороге, которая, петляя, извиваясь, подымается выше и выше. Земля серая, прибитая дождем. По обе стороны дороги сосны. Такие же, как дома. У многих из них стволы расщеплены, в лесу много воронок. Это результаты обстрела. Но чем дальше, тем следы обстрела заметны меньше.
Василь наблюдал в последние дни за вражеской стороной издали. Уступами поднимаются сосны на горе. По земле, усеянной большими и малыми камнями, поросшей соснами, несколько часов назад ступали вражеские солдаты. Теперь идет он, Василь. Где-то в глубине его существа таится радость: остался жив. А могло убить, как Петра Герасимовича, Семененко.
В стороне от дороги в кюветах – противогазы. Без сумок. Маски, гофрированные трубки, жестяные коробки. Чем дальше, тем больше противогазов. Новеньких, ненадеванных. Изредка попадаются саперные лопатки. Бросают солдаты то, что тяжело нести.
Лебедя догоняет Костя Титок.
– Сурки и тушканчики попрятались в норы, – говорит он. – Мы наступаем. По горной, малодоступной местности. Имеем трофеи...
Вслед за Титком вышагивают Адам Калиновский, Костя Русакович, таджик Рахим, еще двое бойцов. Не хватает Рагомеда и Левоненко, а так было бы отделение в полном сегодняшнем составе. Все возбуждены. Чувствуют себя победителями.
– Сурки и тушканчики после войны будут искать себя в списках награжденных – скалится Костя.
Сегодня мишень для нападок – Костин приятель Миша Цукар, прозванный им Сурком. Миша, цыгановатый высокий хлопец, когда призывали в армию, выкрутился, устроившись на работу в военизированную организацию, которая охраняет армейские линии связи. В той же организации и Николай Цукар. Его брат.
Это, скорей всего, дело рук родителей Мишки и Николая Цукаров. Они хитрые и жадные. Сумели сунуть кому-то взятку.
– Династия Сурков записалась в баптисты, – продолжает Костя. – Не принимает войны.
Противогазные сумки у бойцов чем-то сильно набиты.
– Что у вас? – спрашивает Лебедь.
Костя Титок протягивает ему широкую, как лист бумаги, галету:
– На, попробуй. На склад нарвались.
Вчера такой галетой угощал Василя Богдан Мелешка, которого сегодня ранило.
Сумки у солдат аж распирает от галет. Ясно теперь, почему выброшены противогазы.
IVРоты идут почти не походным порядком. Ярко светит солнце – словно благословляет этот поход. Даже жарко становится. Дорога, извиваясь, идет к высокому холму, петляя у его подошвы как змея. Сквозь редкий сосняк на повороте дороги Василь видит голову колонны. Даже подвода прибилась к бойцам. Некоторые побросали на нее свои вещевые мешки.
Вдруг оглушительный треск. На ходу, со стороны невидимой отсюда высоты, падают мины. Их много, фонтаны бурой супеси вздымаются справа, слева, впереди. Дорогу, сосняк мгновенно затягивает едким дымом.
Василь бросается вперед. От мин только так можно спастись. Полоска леса в этом месте узкая, впереди, однако, пространство безлесное, густо усеянное большими и малыми камнями.
– За мной! – перекашивая рот, кричит Василь. – Вперед!.. За мной!..
В это мгновение ему кажется, что он плохо действует как командир отделения. Валуны – белые, серые, темные, Кажется, что пасется большое стадо свиней. Бойцы бегут кто куда. Никто никого не слушает.
Улегшись за камнем, Василь успокаивается. Мины рвутся и тут, лопаются с оглушительным треском. Но хоть спрятаться есть где.
До его слуха вдруг доносится брань:
– Вылазь... твою мать! Посечет, как баранов!..
Высунув голову из-за камня, Василь видит командира роты Чубукова. Лицо у него темное, даже черное, рот искривлен от крика. Держа в вытянутой руке автомат, он машет им, как бы призывая бежать за собой.
Василь выбирается из-за валуна. Пробежав несколько метров, бросается под такой же. Пронзительно, страшно кричит раненый конь. Верно, тот, что был запряжен в подводу.
Еще одна перебежка. Осколки мин бьют по валунам, сдирая, подпаливая чахлый, желтоватый мох, высекая огненные дуги нскр и жгучих каменных брызг. Струйка таких брызг стреканула Василя по щеке, и он сразу отер с нее кровь. Хорошо, что не в глаз.
Огонь, камень, железо. Вот как тут приходится воевать. Рано радовались, что прорвали оборону.
Проходит несколько минут. По седловине холма, где засели минометчики врага, начинает бить наша артиллерия. Снаряды с ощутимым шелестом пролетают над пехотой, которая словно опоясала холм. До седловины еще два-три поворота дороги, окутанной теперь дымом.
Седловина – крепкий орех. Так просто не раскусишь. Наступает вечер, затем ночь. Она непривычна для хлопцев из Белоруссии, большинство которых, кроме Речицы, Гомеля, Мозыря (ездили туда раз или два за всю жизнь), никаких других городов и мест не видели. Немного темнеет, сереет небо, средь сосен опускается легкий сумрак. Трудно отличить вечер от такой же светлой ночи. По сравнению с суровым краем, где они оказались, родная Беларусь кажется благословенным югом.
Время белых ночей. Какая-то непонятная грусть от них, беспокойство. Свет неуверенный, колеблющийся, и, может, от этого на душе неясная тревога.
Они учились в школе, знают, что на Севере есть полярная ночь, которая тянется месяцев восемь, если не больше, и полярный день, когда солнце почти не заходит. Им как раз довелось воевать в бесконечный северный день. Лучше бы была ночь. Потому что вот гудит в сероватом небе один самолет, второй, третий. Они знают этот настырный, прерывистый звук. Так гудят немецкие самолеты. Немцы бомбили станцию, местечко в сорок первом году, пока не захватили; в сорок третьем, сдавши, снова бомбили.
Свищут бомбы. Визжат пронзительно, дико. Лебедь, сидя под камнем-валуном, втягивает голову в плечи. Нельзя привыкнуть к визгу бомб. Как ни тренируй волю. Слышатся взрывы. Они сзади. Боятся немцы бомбить передовую. Чтоб не попасть в своих союзников финнов.
Бомбежка без конца. Два-три самолета гудят, крутятся, сбрасывают бомбы. За ними – новое звено. Нервы хотят, что ли, вымотать?..
Одна радостная новость среди треска и грома: кухня на месте. Рагомед и Левоненко приносят термос мяса, три буханки хлеба. На семь человек – это роскошь. Ешь, хоть лопни.
Обед, ужин – награда за тяжкий день. Кухня да еще письмо из дому – главная радость на войне.
– Откуда так много мяса? – слышится голос. – Норму увеличили?
– И-го-го! Не видел, сколько их валяется? До отвалу будем есть конину...
У Кости Титка вдруг зеленеет лицо. Прикрыв ладонями рот, кидается за можжевеловый куст. Долго из-за куста не выходит: его рвет.
Начинает накрапывать дождь. Василь радуется. Навряд ли появятся в дождь самолеты.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
IНа исходе дня во взвод присылают нового командира, высокого, с маленьким смуглым личиком младшего лейтенанта. После прорыва первой линии обороны полк продвинулся не более как на пять-шесть километров. Штаб полка в небольшом поселке, где всего полдесятка домишек. Его бешено обстреливает вражеская артиллерия.
В поселок ведет дивная каменная арка. Или это какой-нибудь памятник? Под мраморными античными колоннами арки разведчики находят укрытие. Но вскоре им приходится выбираться: от осколков арка не спасает.
Новое пристанище – цементированный, с толстыми стенами склеп. Сюда набились все, кто оказался поблизости, – пехотинцы, артиллеристы, связисты. Лейтенанты, капитаны переругиваются. Наверняка оттого, что осознают свою беспомощность. Бойцы потихоньку курят в кулак.
Наконец – на речке, видимо, навели мост, переправили пушки – вступила в дело артиллерия. Вражеская же к вечеру притихла. В этот момент и появился в склепе командир взвода разведки.
Взвод снова перебрался под арку.
Новый командир по фамилии Мамедов. Младший лейтенант – казах, по-русски говорит с заметным акцентом. Старшина Кисляков, помкомвзвода Смирнов, привалившись к осповатым от осколков мраморным колоннам, сидят надутые. Не знают, как держаться с новым командиром.
Младшему лейтенанту удается в считанные минуты расположить их к себе. Он общителен, дружелюбен и, кажется, вовсе не заботится о том, что прислан командовать взводом. С рядовыми, сержантами с первой минуты запанибрата. И нравится всем.
Смирнов просит у младшего лейтенанта закурить, а повеселевший Кисляков идет разыскивать кухню. Мамедов вовсе не стремится возвыситься над старшиной и помкомвзвода, и тем охотнее оба принимают его власть над собой.
О Мамедове узнают, что он воюет с сорок третьего года, окончил трехмесячное военное училище. Уже дважды ранен. Последний раз тюкнуло под Нарвой, лечился в Ленинграде. Странное совпадение: в том же госпитале, где и Смирнов.
– Маргариту знаешь? – допытывается Смирнов. – Черненькая, молчаливая. Книжки читает. Девочка что надо. Блокаду пережила...
У младшего лейтенанта тотчас проясняется лицо.
– Маргарит знаю. Хороший девушка. Раненый хотят крутит роман, она – ни в какой. Серьезный девушка. Строгий...
Не успел Мамедов перезнакомиться с бойцами взвода – посыльный от начальника штаба тут как тут. Из штаба младший лейтенант возвращается минут через двадцать.
Задача ясна: идти в ночной поиск. Разведчики переобуваются, тщательно обматывая портянками ноги, набивают автоматные рожки, диски патронами, натягивают маскхалаты.
Мамедов разъясняет обстановку. Наступление развивается успешно. Вражеская оборона прорвана на двадцатикилометровом участке. Войска продвинулись на запад, в глубину Карельского перешейка, на пятнадцать – двадцать километров. Но это у соседей. Дивизия, в которой служат сами разведчики и которая наступает не в западном, а в северном направлении, добилась значительно меньшего успеха. С завтрашнего дня дивизия поступает в распоряжение армии, стоявшей здесь в обороне и тоже начинающей наступление.
Не все отправляются в поиск. Остается Ладуров с новичками. Те, кто идет на задание, оставляют им документы. Сергей обертывает носовым платком комсомольский билет, солдатскую книжку, три письма от Олимпиады и передает Ладурову.
Взвод ведет Кисляков. Младший лейтенант легко шагает следом. Третьим – Смирнов.
На своих слегка кривоватых ногах, с квадратными плечами, чуть полусогнувшись, Кисляков бесшумно, как рысь, перепрыгивает с камня на камень. Миновали выдвинутое вперед боевое прикрытие: лежат за огромным валуном трое солдат, укрывшись шинелями, и покуривают в кулак. Еле слышно звякают в вещевых мешках разведчиков запасные автоматные диски. Они переложены портянками, чтоб не так отчетливо звякали.
Разведчики идут растянутой цепочкой. Дистанция – три-четыре метра. На тот случай, если кто-нибудь наступит на мину и чтоб взрывом не зацепило остальных.
В светлом полумраке можно различить сосны, ели, гряду валунов. Свои уже позади. Пожалуй, полкилометра отделяет от них. Впереди вырастает бугор. Наверное, разместившись на его седловине, артиллерия и обстреливает поселок.
Кисляков ложится за камень. Остальные тоже ложатся. Осматриваются, прислушиваются. И понемногу продвигаются вперед. У Сергея все нервы, кажется, обнажены. Хотя вот такие вылазки для него не в новинку. В партизанах он постоянно был в таком напряжении. Остро пахнет багульником. Багульник растет в диких болотистых местах. А здесь бугор. Земля твердая, каменистая. Лопатой не возьмешь. Замерли, не шелохнутся сосны. Точно темные стога сена. Такое впечатление, будто все спят. Но впечатление это обманчиво. Ведь солдаты спят подобно зайцам: один глаз закрыт, другой – все видит. Есть среди бойцов и такие, что совсем не спят. Например, в боевом охранении. И разведчики. У финнов тоже свои разведчики. Может, ползут навстречу. Финны лучше знают лес, камни, эту местность. Живут на такой же каменистой земле. Эти камни помогают им воевать. Попробуй укуси...
Вся земля в светлом полумраке. Небо темное. И звезды на небе расположены не так, как там, в родных местах. Необычным представляется ковш Большой Медведицы. Яркая точка Полярной звезды чуть ли не над самой головой.
В оккупации Сергей читал книги Кнута Гамсуна. И словно приобщался к мягкой, неброской поэзии северного края. Не предполагал, что попадет в этот край на войну. Не знал, что Гамсун живет в порабощенной Норвегии и как будто даже ладит с фашистами.
В небе – самолеты. Звук нудный, надсадный: так гудят моторы немецких самолетов. Наконец свистят и взрываются бомбы. Ночную бомбежку Сергей видит впервые.
Самолетов несколько – пять или шесть. Делают один заход за другим. Отбомбится один, за ним второй, третий. Бомбы падают приблизительно на поселок, туда, где арка, штаб, ближние тылы. Но ни одна зенитка не отзывается.
Ночная бомбежка разведчикам помогает. Как только отрывается со свистом бомба, делают бросок вперед. Обдирая руки о камни, карабкаются наверх, на бугор. И замирают, если самолет отдаляется.
Кто-то невзначай наступил на камень, сорвал с места. В одно мгновение целая каменная лавина устремилась вниз. Разведчики прижались к земле, затаили дыхание. Но поздно! Сверху ударила пулеметная очередь. За первым пулеметом застучал второй, через несколько мгновений – третий. Огненные вспышки, кажется, вырываются из середины темной горы, нависшей над разведчиками, пули секут по валунам, рикошетя, выбивая из них искры. Каменные брызги сыплются на спины разведчиков.
Рядом с Сергеем тяжело дышит Мерзляков.
– Погуляет «язычок». На засаду напоролись...
По цепочке команда: отходить...
Самолеты уже не гудят. Пулеметы смолкли. Тихо, тепло, даже парко средь сосен. Звенят комары. На лицо налипает натянутая меж деревьев паутина. Ночь перевалила на вторую половину, но становится словно бы темнее. Звезд не видно, небо затянуто облаками. Начинает накрапывать дождь.
В плащ-палатках, неслышно ступая, бредут по чужому, вражескому лесу разведчики. Наконец выбиваются на дорогу, ведущую к нашей передовой. Сразу натыкаются на боевое охранение. Под валуном двое бойцов: один постарше, другой – молодой. Тот, кто помоложе, наверное, спал: спохватившись, излишне громко окликает разведчиков.
– По вас стреляли? – спрашивает старший по возрасту, с заметной стерней щетины на узком, худом лине.
– По нас.
– Наверное, дот у него там. Головы не дает поднять.
За дорогой, за сосняком, большая поляна, густо усыпанная камнями. Дорога вьется вверх, темнеют мыски сосняков, поднимающихся по уступам. На самой седловине холма тоже островки леса.
Разведчики вновь на ничейной территории. Вновь карабкаются на гору, только с другой стороны. Младший лейтенант не отстает от Кислякова, Смирнова. Есть что-то грациозное в том, как своей тонкой, гибкой фигуркой он, точно ящерка, приникает к земле, бесшумно по ней скользя.
Разведчики взбираются на уступ, который точно опоясывает гору. Но дальше не продвигаются. Лучшего места для наблюдения не найти. Младший лейтенант, Кисляков, Смирнов подолгу смотрят в бинокль, передавая его друг другу. Наверное, рассматривают дот. Напрягая зрение, Сергей тоже всматривается в вершину горы, но ничего не видит.
Уже светает. По-прежнему моросит тихий дождь. Укрывшись удобной плащ-палаткой, под однообразный шелест дождинок Сергей незаметно для себя переносится в иные края – в местечко, на станцию, окруженную раскидистыми тополями. И видит: никакой не дождливый день там на станции, а теплый, солнечный. Под легкими порывами ветра шелестят серебристой листвой высоченные тополя.
Когда Сергей покидал местечко, то лишь отцу позволил себя провожать. Помнится, садился он в вагон, а тут развязался вещевой мешок и выпало несколько книг. В их числе немецко-русский словарь, который Сергей счел необходимым взять с собой. Книги подал ему в вагон отец.
Но теперь Сергей видит на перроне не отца, а Галю. Она в своем коричневом пальтеце, на голове вязаный белый платок. Подавая Сергею словарь, Галя удивленно спрашивает: «Зачем он тебе? С немецкими девушками собираешься разговаривать? Если так, то я тебе писать не буду. Ни разу не напишу». – «Скажешь, немецкие девушки... – оправдывается Сергей. – Я только о тебе и думаю...» – «Все равно не напишу».
Поблизости раскатывается взрыв, Сергей просыпается, но ему так приятно быть с Галей, он так верит в сон, что он закрывает глаза, надеясь вновь заснуть. Это, может, уже не сон, а так, полуявь-полудрема. Галя не заставляет себя долго ждать, приходит сюда, на усыпанный камнями, поросший можжевельником уступ горы. Она в военной форме, под новой гимнастеркой заметно выделяется полная грудь, из-под пилотки выбивается русая прядь волос. На ногах у Гали не кирзовые, а хромовые, начищенные до блеска сапожки.
«Я пошла в армию после тебя, – говорит Галя. – Потому тебе не писала. Искала тебя. И вот теперь – нашла...»
Сергею радостно, что Галя рядом. Он знает: она в санитарной роте. Но и тревожно ему: рвутся снаряды, мины. Галю могут убить. Что будет, если Галю убьют?..
«Тебя могут отпустить из армии?» – спрашивает Сергей.
Галя хитровато посмеивается:
«Могут. Но я не поеду. Здесь много девчат, какая-нибудь тебе понравится...»
