Текст книги "Грусть белых ночей"

Автор книги: Иван Науменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

II

Разведчики роют сразу две землянки. Для взвода и отдельно – для капитана Канатникова. Так заведено. Если даже всего лишь на день остановились – роют землянки. Сбросив гимнастерки, долбят лопатами твердую, неподатливую землю Филимонов, Грибин. Даже помкомвзвода Смирнов и старшина Кисляков роют. Исключение сделано только для младшего лейтенанта Мамедова.

Поредел взвод. Нет Ладурова, Мерзлякова, Финкельштейна, нескольких новичков. С Ладуровым, Мерзляковым Сергей особенно сблизился. Ладуров был мягкий, деликатный, с нежной душой, с тонкими, приятными юношескими чертами лица. У Мерзлякова тоже нежная душа. Свою чуткость, ранимость прикрывали всякими чудачествами.

Новое пополнение во взводе.

Среди новичков выделяется плотный, краснолицый, с хитроватой ухмылкой, постоянно растягивающей его толстые губы, боец по фамилии Ростовский. О Ростовском уже знают: за кражу был осужден на десять лет тюрьмы.

Старшина Кисляков, развернув журнал боевого состава взвода, уточняет:

– Ростовский, – настоящая фамилия или кличка?

– Фамилия. В детдоме дали.

– Ты вором был?

– Давно завязал. На заводе работал.

– Почему тогда десять лет?

– Тюк бязи из вагона свистнули.

– У нас кражи нет. Кровью будешь смывать пятно. Понял?

Ростовского вызывает капитан Канатников. Ординарец для офицера разведки не положен. Но Ростовский охотно согласился занять эту сверхштатную должность.

Взвод моется, чистится. Мамедова нет. Сергей просит Смирнова, чтобы тот разрешил отлучиться на часок. Хочется повидать товарищей.

Но уже нет на месте стрелковых рот. Они впереди. Штурмуют третью полосу укреплений. Впервые так случилось, что стрелковые роты опередили взвод разведки. Наверняка потому, что взвод пополняется.

Разыскивая товарищей, Сергей забыл обо всем. За то время, пока он отсутствовал, в штаб полка привозили двоих захваченных в плен немцев-летчиков. Начальник штаба хотел допросить их. Но Финкельштейн выбыл по ранению, Сергея тоже не нашли. Начальник штаба учинил Канатникову жестокий разнос.

Канатников даже разговаривать с Сергеем не хочет.

– Пойдешь под суд! – только и сказал.

Ростовский, сытая морда, ухмыляется.

Вечером Сергей впервые в жизни видит море. Вода Финского залива светла, прозрачна и отливает синевой, точно чистое, с невесомыми облачками небо. Солнце еще довольно высоко. Золотистые блики играют на волнах. Противоположного берега не видно. Кругом одна вода.

Вид на море прекрасный. В другое время Сергей бы стоял, глядел да радовался. Но теперь не то настроение. Тоска.

Разведчики раздеваются и лезут в воду. Дурачатся в воде, вздымают фонтаны прозрачных брызг. Хмурый Кисляков сидит на берегу не раздеваясь: плавать не умеет.

Сергей же, раздевшись, сразу бросается в воду. Загребая руками, проплывает по инерции несколько метров, потом с ужасом чувствует, что ноги уже не достают дна и он тонет. Никогда прежде он не задумывался, умеет или не умеет плавать. Речушки в местечке не было, детвора купалась в торфяных карьерах. Там он плавал.

Сергей ныряет под воду раз, потом другой. Вынырнув из глубины, выбрасывает вверх руку. Широко открытыми глазами видит зеленоватую воду, в которую погружается, темные водоросли, серебристую рыбешку, которая мелькнула в воде перед самым носом.

Вынырнув в третий раз, он ощущает, как чья-то сильная рука хватает его за волосы.

– Бей ногами по воде! – кричит оглушенному Сергею командир взвода Мамедов.

Вытащив Сергея на мелководье, Мамедов набрасывается еще пуще:

– От пули нэ погиб, от воды погибнешь. Нэ лезь в большой вода, если нэ умеешь плавать...

У Мамедова – доброе сердце. Понял: начнут издеваться над Сергеем. Поэтому тотчас переменил пластинку:

– Ты, может, сам хотэл тонуть? Или холодный вода судорогой стянул нога? Ничего плохого нэ думай. Я тэбя отпускал в стрелковый рота встретиться с земляками. Ты просил разрешений, я отпускал...

Вместе с ужином приносят почту. День сплошных неприятностей. Сергею – письмо от Олимпиады. Злое, с многочисленными восклицательными знаками. Пронюхала Олимпиада, что не только ей одной пишет Сергей письма. Особенно разгневалась из-за Гали. Как будто. Сергей присягу давал писать только ей, Олимпиаде.

III

Спали всего два часа. Когда опять сели на машины, водитель передней самоходки подбежал к Чубукову. Вытирая черной, испачканной рукой вздернутый нос, торопливо сообщил:

– Приказывают остановиться: боятся, чтобы в мешок не попали.

– Кто приказывает?

– Мое начальство.

– Ты мне придан.

– В полосе наступления полка. От полка мы на сколько оторвались?

– Передай, – в голосе Чубукова слышны властные нотки, – идем дальше...

– Без приказа не пойду.

– Дурак! – взрывается Чубуков. – Трус...

– Не кричи, старший лейтенант, – артиллерист переходит на миролюбивый тон. – Я, между прочим, старший по званию. Капитан.

– Ты мне придан.

– Придан, но не продан.

Еще двое артиллеристов в комбинезонах и шлемах, выскочив из машин, прислушиваются к спорящим.

– Вот мы где, – выхватив из планшета карту, тычет черным, лишенным ногтя указательным пальцем Чубуков. – «Линия Маннергейма» позади. Они там блох ловят, а мы здесь.

– Горючего на три часа хватит. Перехватят шоссе – что тогда?

– Видел опустевшие доты? Если бы мы опоздали, они бы не пустовали.

Сзади, на шоссе, слышится гул моторов.

– «Катюши»! – обрадованно восклицает артиллерист. – За нами шли.

– По машинам! – глухим сиплым голосом приказывает Чубуков.

На броне самоходки Василь рядом с Левоненко. Сидеть не очень удобно. Хорошо, что есть скобы, за которые можно держаться.

Шоссе то отдаляется от берега, то приближается. Берега нередко крутые. Внизу, у воды, лишь узенькая песчаная полоса.

Навстречу по шоссе что-то движется. Уж не колонна ли какая-нибудь? Да, так и есть. Длинный цуг автомашин. В кузове пехота. Наверняка спешат затыкать дырку.

С ходу передние самоходки расстреливают грузовики. Огонь, дым, частые выстрелы, взрывы, разъяренное завывание моторов, треск, лязг, скрежет. Жуткий, предсмертный крик людей, которых давят гусеницами.

Машин было десять или двенадцать. Все кабины разбиты, измяты, как мехи гармошек, отброшены на обочину. Синим огнем горят пробитые моторы, густо дымит резина колес.

Кажется, человек не в состоянии смотреть на эту картину беспощадного, дьявольского уничтожения. Бойцы с самоходок соскакивают и залегают вдоль обочины. Они почти не стреляют. Можно попасть в своих. Только когда вражеские солдаты, которым удалось уберечься от гусениц, разбросанной цепью бегут к лесу, дружно бьют по ним десятки автоматных, пулеметных очередей.

Мелешка приладил «Дегтярева» на цементированном столбике на обочине шоссе. Сидя на земле, приникнув щекой к пулемету, расстреливает беглецов едва ли не в упор. Пробил его час! Он только и живет вот в такие моменты. Лицо вдохновенное, глаза сверкают.

– Давай! – кричит Мелешка, толкая кулаком в спину помощника, требуя новый диск.

Среди вражеских солдат полная паника. Даже отстреливаться не пытаются. Бегут и падают, скошенные беспощадными огненными очередями.

Только небольшая кучка солдат, сгрудившихся на обочине шоссе, догадывается поднять руки. Дрожат, жмутся один к одному. Пленных не трогают. Им подают знак, и они быстро, с поднятыми руками перебегают шоссе.

Самоходки напоминают разъяренных страшилищ. Круто задирают железные хоботы, подминая радиаторы и кузова автомашин, сбрасывая железный лом под откос. Полотно шоссе в масляных, бензиновых пятнах. Огонь с обочины, с обломков машин перебрасывается сюда, жадно лижет асфальт.

Уже совсем светло, хотя солнце еще не поднялось. Еще не скоро оно поднимется. Белая ночь от обычного дня отличается вот этим призрачным полусумраком, царящим всего два-три часа.

Левоненко из отделения Василя Лебедя Чубуков забирает.

– Поведешь пленных! – приказывает. – Будешь старшим. Найду еще кого-нибудь.

Чубуков окидывает быстрым взглядом Василя, но тотчас же взгляд отводит. Молодому воевать надо, конвоиром пойдет еще какой-нибудь сорокалетний дядька.

Самоходки рокочут моторами. И сталкивают, сталкивают под откос покореженный металлический лом.

Через полчаса опять стремительный марш. На шоссе то и дело попадаются огромные деревянные барабаны с намотанной колючей проволокой. Но перегородить дорогу этой проволокой охрана не успевает. Разбегается.

Внизу, вдоль берега, тоже проволока. Между колючек щедро поднимается разнотравье. И цветут цветы.

Сто раз был прав Чубуков. Минуют еще одну полосу пустующих, незанятых дотов, дзотов. Сколько бы здесь пролилось крови, если бы не этот стремительный бросок самоходок!

Впереди какое-то селение. С крутого берега, по краю которого змеится шоссе, кажется, что оно на воде.

На шоссе, на его обочине, – взрывы мин. Стреляют со стороны поселка. Видны дымки, которые там возникают.

Подминая придорожные сосны, самоходки сползают в лес. Открывают беспорядочный огонь по поселку.

А вот и «катюши» на шоссе. Их семь или восемь. Сразу же вступают в бой. У-у-у – слышится размеренное тугое завывание, и даже невооруженным глазом видно, как по небу мелькают огненные полосы.

Поселок в огне и дыму. Снаряды, мины прилетают оттуда реже и реже.

Если у Василя и были приятные минуты на войне, то в основном теперь, во время стремительного марша по шоссе, которое петляет у моря. Он как бы чувствует личное удовлетворение от всего, что происходит на его глазах. Был сорок первый год, и вот так же неукротимо по всем дорогам рвались на восток немцы. Теперь им боком выходит. Им и их союзникам...

Со стороны моря вдруг появляется небольшой самолетик. Громко стрекочет мотором, летит над самой землей. Никто даже выстрелить не успевает. Еще мгновение – и от самолетика отрывается длинный шлейф белых листков. Эти листки мотыльками порхают в воздухе.

Бойцы встречаются Василю в основном незнакомые. Из нового пополнения. Даже в его отделении шестеро новичков. В новых гимнастерках, обмотках, башмаках. Среди них – двое бывалых солдат. С нашивками за ранения.

Через некоторое время приказ: «По машинам!» Последние домики поселка догорают. Меж сосен стрелковые ячейки, наспех отрытые траншеи, отстроенные дзоты, брошенные пушки.

В передках пушек – снаряды. Артиллеристы не успели отстреляться, спешно бежали. Даже кухню с еще теплым супом оставили.

В поселке железнодорожная станция, на путях несколько вагончиков, платформа. С моря или, возможно, с еще не очищенного от противника островка в Финском заливе бьет по поселку артиллерия.

Шоссе дальше нет. Сворачивают на грунтовую дорогу. Нещадно трясет, подбрасывает бойцов на самоходках. Колдобины, выбоины. Проносятся мимо поросшие соснами пригорки, валуны.

Впереди еще один поселок. Картина боя в точности повторяется. Опять трофеи: пушки, пулеметы, катушки кабеля.

Бойцы возбуждены боем, стремительным маршем. Но все же чувствуется холодок тревоги. Чувствуется по взглядам, по невзначай оброненным словам. Позади, наверное, немало вражеских сил и техники осталось. Что будет, если дорогу перережут, а батальон зажмут в клещи?

Тревога окончательно развеивается тогда, когда в поселок с северной стороны врывается нескончаемый поток танков, самоходок, машин с пехотой. Даже минометчики со своими лафетами – большими железными кругляшами – сидят на танках, самоходках. Нет, теперь батальон никто не сможет окружить, зажать в клеши.

Склонившись над коробкой рации, командир батальона Чубуков докладывает обстановку. Трубка упорно молчит. Наконец неуверенный голос командира полка Мухина:

– Ты ваньку не валяешь?

– Не валяю, – отвечает Чубуков. – Со вчерашнего вечера прошел двадцать три километра. За десять часов. Разрешите участвовать в штурме четвертой полосы. Захватим Роккала, дальше не пойду...

Всегда решительный, самоуверенный, Мухин колеблется:

– Далеко оторвался. Перед полком могут поставить другую задачу.

– Люди не хотят выходить из боя, – настаивает Чубуков. – С ходу захватим Роккала.

Мухин наконец сдается:

– На твою ответственность. Буду докладывать: под Роккала ведешь разведку боем.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

Чубуков преждевременно радовался: стрелковая дивизия, минометный полк, самоходные установки, которые прорвались через третью линию укреплений, вплотную подойдя к промежуточному защитному рубежу, прикрывающему Выборг, с поселка повернули назад, в тыл, чтобы штурмовать «линию Маннергейма» с юга.

А тем временем на промежуточный рубеж выходят новые полки, артдивизионы, танковые подразделения наступающей 21-й армии. Из них создай ударный кулак. И батальон Чубукова теперь всего лишь частица его.

Последний защитный пояс начинается рекой. Она достаточно широка. На противоположном берегу – густая сетка колючей проволоки, дзоты, доты, противотанковый ров.

На небе всего одна звездочка. Яркая, искристая, она в просвете меж облаками, затянувшими небо. Тучи наползают на нее, застят, но через минуту она показывается вновь. Звездочка эта даже в темной воде реки отражается. Как раз посредине.

Пушки, минометы бьют с противоположного берега. Взрывы, пулеметные и автоматные очереди сливаются в сплошное громыхание. Пули не дают головы поднять. А бойцы не успели окопаться. Да и лопатки не у всех. Потому и потери значительные.

Сосед Василя Лебедя все время копается, разрыхляя землю тесаком. Наскреб перед собой брустверчик.

Все солдаты, которых Василь видит здесь на берегу, уже пожилые. Лица заросли щетиной. Не брились с того дня, как пошли в бой. Даже днем не снимают шинелей.

Треск, хлопанье, завывание мин все нарастает. Василя бьет озноб. Еще никогда не чувствовал себя таким беспомощным. Солдату так нужен окоп или траншея! Тогда он чувствует себя уютнее.

Противоположный берег стреляет трассирующими пулями – и множество молний пересекается в воздухе. То под прямым, то под косым углом. А то параллельно.

До Василя вдруг доносится странный звук: словно кто-то ударил молотком по железу. Его левый сосед вскрикивает и тотчас замолкает. Василь подползает, наклоняется над ним. Боец лежит боком, по лицу струится кровь. Течет из-под каски. Лишь теперь Василь замечает на каске небольшую дырочку. Лежи, – говорит боец, который наскреб перед собой брустверчик. – Ему ничем не поможешь.

Огонь самоходок усиливается. Заурчали моторами «катюши» – им пришлось отступить от реки снова в лес. Огненные молнии впиваются в землю метрах в ста – двухстах, и отчетливо видно, как вспыхивают пламенем кусты, деревья, темные сооружения на противоположном берегу.

Василь приподнимает голову и всматривается. Вдруг по его каске будто кто-то бьет палкой. Даже в ушах шумит. «Смерть летела, но пролетела мимо», – думает совсем спокойно. Каска все же спасает. Не надо ее снимать. Василь шарит руками вокруг себя, находит еще горячий кусочек металла. Осколок. Возможно, был на излете.

Пушки, самоходки, «катюши» просто душат противоположный берег. Но он огрызается. Снайперы пристрелялись – бьют прицельно. Слышны вскрики раненых.

С грохотом приближаются две самоходки. На берегу вырастает Чубуков.

– По машинам! – негромко приказывает сиплым голосом.

Приказ этот отдан штурмовому отряду. Бойцы отряда лежат у самой воды. Василь, прежде чем подняться, смотрит на звездочку. На месте пока. Светит.

Бойцы взбираются на самоходки. Добрая половина остается на берегу. Почему самоходки прозвали «гробом с музыкой»? – думает Василь. Они, возможно, не столь мощны, как танки. Броня не так крепка. Четыре самоходки на «линии Маннергейма» были подбиты. Остальные восемь удачно прошли. Не хуже, чем танки.

Самоходки двигаются вдоль реки, по мелководью. Впереди с шестом в руках Чубуков и еще две темные фигуры. Ищут брод.

Вдруг поблизости, в нескольких метрах, три взрыва. Вся река точно озаряется синим пламенем. Людей, сидящих на самоходках, накрывает осколками, брызгами. Двое падают в воду. С шестом теперь Чубуков и еще один.

Василь смотрит на звезду. Она мигает, она стала как будто ярче. Струит свой свет. Но в реке звезды не видно. В реке отражаются отблески взрывов, огненных струй – полосуют небо снаряды «катюши». Огонь, грохот, скрежет, гул. Как в аду. Те, что на противоположном берегу, сопротивляются отчаянно.

Рядом снова разрываются мины. Василя – как палкой по каске: тук, тук. Два осколка сразу. Не так просто остаться в живых при таком огне. На одну солдатскую душу, на каждую хрупкую жизнь так много железа.

Чубуков на середине реки. Нашел брод. Вода ему там по пояс. Самоходки, поднимая огненные буруны, оглашая все вокруг ревом моторов, увеличивают скорость и наконец выскакивают на противоположный берег.

Опять словно палкой стукает Василя по каске. Тут же обжигает плечо. Василь ощупывает его: погона нет, разорвана и гимнастерка. Рана небольшая, но кровь идет. Василь, не снимая гимнастерки и нижней рубахи, левой рукой, как умеет, перевязывает бинтом, который зубами вытащил из индивидуального пакета, плечо. Правая рука онемела.

Мины рвутся то тут, то там. Уже и на этом берегу лежат убитые. Враг будто догадывается, что десант, высаженный на плацдарм, небольшой, и стремится его уничтожить дочиста. Сумерки светлеют. Короткая ночь кончилась. Звездочка меж тем все еще мигает.

Чубуков носится по берегу. Кривя почерневший рот, приказывает окапываться. Хотя и нечем окапываться. Лопатки многие выбросили. Василь свою сберег. Вгоняет ее теперь в землю. Онемела правая рука, плохо повинуется. И земля жесткая. То и дело натыкается лопатка на камень. Камни в большинстве гладкие, отполированные. Небольшие по размеру. Галька.

Усердно работают пожилые пехотинцы. Скребут землю своими тесаками да всякими железками, чтобы хоть небольшой холмик для прикрытия наскрести.

Еще три самоходки переправляются через реку. С этих самоходок соскакивают новые бойцы, рассыпаются вдоль берега. Теперь легче дышать.

Только теперь Василь может разглядеть все как следует. Река впадает в залив. Он там же, где и поселок. Поселок с левой стороны. Часть его за рекой. Домики из белого и красного кирпича. Стоят меж сосен. Даже продолговатое, чем-то напоминающее сенной сарай строение виднеется. Тоже кирпичное.

Железный мост повис над рекой. Когда захватили поселок, бежать по мосту на противоположный берег не отважились. Могли бы легко проскочить, если бы побежали.

Плечо ноет. Рука кажется то холодной, то горячей. Надо, чтобы санинструктор сделал противостолбнячный укол. Йодом надо смазать рану. Но где взять йод? Василь, спрятав голову за бруствером неглубокого окопчика, дремлет. Видит местечко, белокаменную двухэтажную школу, в которую все, кто пошел на фронт, вернулись заканчивать десятый, восьмой классы. Никто не убит, не ранен. Костя Титок, Адам Калиновский, Костя Русакович, Николай Прокопчик, Сергей Калиновский, Петро Герасимович – все, как один, вернулись с фронта. Стоят на асфальтированной площадке, у входа в здание, где на своих пьедесталах по одну сторону площадки каменная пионерка отдает салют, по другую – такой же каменный пионер бьет в барабан.

Василь даже слышит барабанную дробь, удивляясь, что каменный пионер вдруг ожил.

Богдан Мелешка лежит за «Дегтяревым». Курит одну за другой сигареты. Слабый табак. Никак не можешь накуриться. Вчера, когда только захватили поселок, Богдан немного пошастал по домам. Спиртом, колбасой, салом не удалось поживиться. Ничего этого в покинутых домах нет. Вообще бедноваты запасы харчей. В кухне, кроме каких-то порошков, ничего не отыщешь.

Зато сигаретами Богдан запасся на целую неделю. В покинутом бункере нашел пачек двадцать. Целый блок. Сигареты немецкие. С верблюдом на обертке пачки. Эти сигареты Богдан видит не впервые: в разогнанных немецких гарнизонах находили точно такие же.

Командир батальона заметил и выделил Мелешку. И самолично назначил командиром подрывной группы. Дал в подчинение сначала двоих, а затем пятерых бойцов. Теперь трое осталось. Один убит, второй ранен.

Сквозь беспорядочные взрывы Мелешка вдруг слышит что-то равномерное, ритмичное. Будто барабанный бой. Это и в самом деле барабаны. Теперь Мелешка отчетливо видит: от длинного кирпичного строения, спрятанного меж соснами, отделяется строй, направляется к берегу. Что это может быть?

Строй все ближе. Отчетливее, громче бьют барабаны. «Психическая атака!» – мелькает в сознании растерянного Мелешки.

Впереди три фигурки с флажками. За ними в струнку – ряд барабанщиков.

В этих солдатах, одетых в френчи зеленого цвета, что-то необычное. Чем-то отличаются они от финских пехотинцев, которых не раз приходилось видеть Мелешке.

Мелешка в замешательстве. Почему-то не пугает четкий слаженный строй, который вышагивает от самого леса. Даже стрелять не хочется. Разрушать дивный строй, наподобие праздничного парада. Но длинную очередь он все же даст.

Проходит несколько секунд, и строя как не бывало. Снова бешено бьют по пятачку минометы, пушки. Взрывы частые, плотные: спереди, сзади, в самой реке. Василю и головы нельзя поднять. Вдруг сильный, как громовой раскат, гул перекрывает взрывы. Мост через реку встает на дыбы, на глазах разламывается на несколько частей, медленно оседает в воду. Взорвали, или, возможно, сам от детонации взорвался. Фугасы заранее были подложены.

На пятачке – сущий ад. Воет, рвет, жжет землю. Несколько батарей нацелено на неширокий, голый плацдарм. Каждую секунду убивает, ранит солдат в их неглубоких, временных окопчиках. Здесь еще пострашнее, чем было когда-то тем, кто оказался перед бронеколпаками.

Василь осознает полнейшую свою беспомощность. «Убьют», – думает он. Хорошо, если бы ранило. Как Николая Прокопчика. Прокопчику повезло. Но рана у Василя есть. Сколько раз может ранить? Четырежды осколки ударили по каске, а четвертый ущипнул и плечо. Еще хорошо, что осколки. Пуля могла бы пробить каску. Трудная война. Техники много. Как убережешься от смерти, если каждый метр земли неоднократно взрыт миной, снарядом. Нет числа пулям. Если техника и дальше будет так развиваться, людям вовсе надо отказаться от войны. Война стала какой-то сплошной бойней. Сечет, рвет на куски всех, кто второпях притаился на пятачке жесткой, неласковой земли, – смелых и трусливых, видавших виды сержантов с медалями и орденами и одетых в новые гимнастерки желторотых молокососов. Уцелеть в таком бою – чудо.

Жаль матери, думает Василь. Клима убило, теперь его убьют. Женскими руками, без отца, поднимала мать сыновей. Останется и теперь без мужской поддержки.

Из-за продолговатого кирпичного строения выползает танк. За ним – второй. Покачиваясь и взревывая моторами, уже три, четыре танка устремляются к берегу.

Танки по, виду немецкие. За танками цепочка полусогнутых солдатских фигурок.

Увидев танки, Мелешка весь напрягается. «Дегтярева» оставляет напарнику и ловко, как ящерка, выскользнув из окопчика, ползет навстречу танкам. Продвигает впереди себя две большие тарелки противотанковых мин. Сначала перебрасывает мины вперед, затем подтягивается сам.

Те самоходки, что на берегу, и остальные – из-за реки – в упор бьют по танкам. Сотрясаясь всем железным телом, танки изрыгают огонь. Из облаков дыма то и дело вылетают сверкающие снопики огня. Не разберешь, чьи осколки с фырканьем пролетают над головой – свои ли, чужие.

Мелешка ползет. Уже не таится. Как всегда в минуты опасности, действует толково и расчетливо. В яром поединке между стальными коробками танков и самоходок нет никому никакого дела до мизерной фигурки, которая, затаиваясь в воронках, приникая к земле, пробирается все ближе и ближе к огненному пеклу. Горит земля, трескаются камни, свертывается в узлы, плавится железо, а мизерный в этом жутком хаосе, в грохоте, дыме, огне человечек упрямо ползет к своей цели.

Мелешка уже в нескольких шагах от железного страшилища. Танк кажется огромным. Таких танков Богдан еще не видел. Наверное, «тигр». Когда танк вздрагивает от выстрела, от его ствола-хобота точно отделяются яркие мотыльки.

По танку, выдвинувшемуся вперед значительно далее остальных, прицельно бьют самоходки и пушки. Огненные снопы рикошетом полосуют башню, лобовую броню. Вспыхивает одна самоходка, вторая. Как бочки с керосином. Дым густой, черный. Наверняка расстрелял их этот самый «тигр».

Мелешка преисполнен злости. Подсознательно, интуитивно чувствует: дальше танк не пойдет. Иначе подставит борт пушкам, все ожесточенней бьющим из-за реки. Разворачиваться будет «тигр».

Мелешка подползает к танку сзади. Подсовывает железную тарелку под самый трак. Вторую ставит несколько дальше. Согнувшись, торопливо прыгает в воронку. Взрыв почти в то же мгновение. Танк окутывается дымом; когда дым рассеивается, видно: гусеница растянулась, страшилище окаменело...

Через полчаса танковая атака повторяется. Три уцелевших танка выползают с левого фланга, поближе к взорванному мосту.

Пятачок оживает. Оглашается беспорядочным автоматным, пулеметным треском. Бежать некуда – позади река. Василь строчит короткими автоматными очередями. Хорошо видно, как падают, словно подкошенные, фигурки солдат. Некоторые так и не поднимаются.

И уже начинают завывать «катюши». Тогда, когда танки наступали правее, они молчали. Наверное, из опасения попасть в своих. За соснами, за домиками, за продолговатым строением большими, как стога, и смещающимися клубками – огонь, дым, тяжелые, как удары мощного молота, взрывы.

После залпа «катюш» домиков и продолговатого строения как не бывало. На том месте беспорядочные курящиеся кучи.

Один из танков горит.

Василь потерял чувство времени. Поселок захватили вчера. Реку переходили ночью. Теперь солнце вновь взошло, но его то и дело заслоняют завесы черного, густого дыма.

Василь свыкся с этой обстановкой. Ни на что не надеется. Так лучше. Лежит в окопчике, стреляет, когда все стреляют. В таком, как этот, бою можно лишь самим собой распоряжаться.

Как только огонь ослабевает, Василю удается вздремнуть. Он видит сны. Даже если паузы между огнем и тишиной совсем незначительные, по две-три минуты.

Тишина, вдруг наступившая на этом и том берегу, пугает Василя. Он долго не может понять, что же случилось.