Текст книги "Горячая верста"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
– Ходи, ходи, солдат! Шевелись!..
А когда закончил, бросил через плечо:
– Медведь ты! Не вздумай в клубе девчонку пригласить. Засмеют!
Егору было стыдно и досадно за себя, такого увальня, – современные танцы не умеет танцевать. Не давались они ему, эти твисты и шейки. И ведь хотел научиться, старался – нет, не давались.
– Не то, не то!.. – замахал руками Павел Павлович. Он вновь склонился над роялем, стал искать потерявшуюся музыкальную фразу. И Михаил Михайлович не перечил – сидел смирно, как школьник, и ждал, когда ему вновь позволят играть на рояле.
– Феликс, – склонился над ухом товарища Егор, – Павел Павлович... он кто?.. Он вам кем доводится?..
Феликс небрежно заговорил:
– Музыкант он, Хуторков. Бездомный: ни жены ни детей... Подолгу в оркестрах не задерживается, а теперь вот к отцу пристал. Они с отцом начинали вместе – где-то в музыкальной школе... С тех пор много лет прошло. Ну... отец по старой памяти... возится с ним, кормит и комнату в квартире отвел. Блажь старческая, да я не противлюсь. Пусть живут как знают.
Хуторков настроил мелодию, посадил за рояль хозяина. Сам улыбнулся примолкнувшим зрителям Проходя мимо Егора, взглянул на парня тем особенным дружелюбным взглядом, которым подбадривают робеющего новичка. И как-то по-свойски, ласково сощурил глаза – словно мигнул.
Эта его усмешка точно магнитом потянула к нему Егора. И он уже поднялся, хотел пройти с Хуторковым в дальнюю комнату, но тут его позвал Михаил Михайлович.
– Егорий! Ну-ка, изобрази фразу: «Да ты постой, постой, красавица моя...» Ну... Изобрази! Михаил Михайлович продолжал играть. Одной рукой он ударял по клавишам, другой звал к себе Лаптева.
Егор прислушался к музыке и только теперь понял, что Михаил Михайлович играл песню «Вдоль по улице». Не играл, а импровизировал, – да так, что в бурном потоке звуков было трудно нащупать основную мелодию. Исполнять старые популярные песни на свой «бродовский» манер, выжимать из них огневые вихри – в этом суть новаций Михаила Михайловича, его дирижерский почерк. «Ну!.. Ну, парень!..» – призывал Егора Бродов, продолжая играть и повернув к нему через плечо голову.
Егор подошел к роялю, дождался нужного момента и запел:
«Да ты посто-о-ой, посто-о-ой, красавица моя!..»
Михаил Михайлович резким движением руки оборвал игру. Встал из-за рояля, хлопнул Егора по плечу.
– Я нашел гвоздь программы! Это она – твоя фраза! Чистая и невинная, как родник! Одна фраза. Только одна! И больше от тебя ничего не требуется. Я тебя включаю в состав оркестра. Поздравляю.
– Я не умею петь в оркестре, – шагнул назад Егор.
– Нет, вы посмотрите на него. Он ещё ломается! Я же сказал: одну фразу. Ту самую, что ты пел сейчас. Ты сделаешь концерт! Принесешь успех всему коллективу заводской самодеятельности. Только одной фразой. Одной! – смекаешь?.. Умные люди говорят: художнику нужна деталь. Я её нашел. Ты, твоя фраза – вот то, чего не хватало. Теперь дело сделано. Успех в кармане!..
Он закричал в раскрытую дверь библиотеки:
– Паша!.. Иди сюда!.. Ты только послушай, какую я нашел деталь!..
Из дальней комнаты донесся прерывистый храп.
– Спит, слон ленивый! – ругнулся Бродов. И, обняв Егора за плечо, повел по зале.
– У тебя, Егорий, голосок под стать лемешевскому – сырой, конечно, невыделанный, но фактура налицо. Только ты не обольщайся. Такие голоса сейчас не в моде.
Михаил Михайлович вытянул шею, затряс головой и с сиплым грудным придыханием запел: «Ла-ла-лаа-а... ол-ло-ло-ло...»
– Чтоб душу щекотало. А всяким тенорам теперь не станут целовать полу фрака. Кончилось времечко классических голосов! Не удивят сегодня колоратура, диапазон и прочее. Но ты, Егор, не тужи. Мы вплетем твой тенор в современные ритмы, и он зазвучит по-новому. Мы снабдим тебя ослепительной робой, и молодежь, глядя на тебя, будет плакать от восторга. Да, я знаю, чего хочет современная молодежь!..
Бродов тряхнул Егора за плечо и мигнул ему левым глазом, который был у него меньше правого, и, может быть, оттого казался темнее.
– Одним словом, будешь доволен! Итак: до встречи в клубе на репетиции.
Егор кивал головой. Он наскоро простился и отправился домой.
5
Феликс Бродов и Егор Лаптев отправились на каток. По дороге, неведомо откуда взявшийся, к ним присоединился поэт Борода.
– Провожу вас, старики, до заводской площади, – прохрипел Борода.
Борода и Феликс сблизились давно – с тех пор, как старик Бродов написал первую песню на стихи местного поэта. Егор Лаптев в их обществе чувствовал себя новичком. Старые друзья Егора разлетелись в институты, военные училища, в другие города переехали... Многих приятелей недосчитался Егор после армии, а тут—Феликс, Борода, музыка, умные разговоры...
Зима в том году удивила железногорцев ранним приходом. Сразу, после ноябрьских праздников, дохнуло холодом, повалил густой, мягкий снег. Никогда ещё так рано не распахивал каток свои ворота. Феликс по очень важной причине спешит на каток: там будет Настя, инженер-технолог, внучка академика Фомина. Настя бегает на коньках легко, красиво, точно ласточка в майском небе, и, конечно, она не упустит случая прийти на открытие катка. Феликс непременно выберет момент и будто бы невзначай заговорит о делах её деда: «Я поклонник его идей... Меня восхищает каждое его детище...» Настя, как всегда, улыбнется, подарит ещё один нежный взгляд Феликсу. На большее Феликс не претендует. А если Настя позволит ему взять себя за руку и вместе с ним птицей пролетит на виду у многих железногорцев – неделю будет парень ходить хмельным от счастья.
На душе у Феликса тепло и просторно. Ему приятно и шагать рядом с поэтом: как-никак Борода известный человек в Железногорске. Правда, Феликс при случае не прочь высмеять притязания Бороды вести за собой молодежь, но это уже, как говорится, из области личных отношений. На людях Феликс не даст Бороду в обиду. Он везде скажет: «Это передовой, современный человек, носитель интеллектуализма...» Феликсу нравится и Егор Лаптев. Егор – парень скромный, покладистый. Отец у Егора, хоть и знатный металлург, но знаменитость его особого рода. Прокатал полторы нормы листа – и на пьедестал. А вот брат Феликса Вадим... По радио о нем не говорят, в газетах ни строчки, а попробуй достань Вадима. Директор столичного института! Феликсу положение брата в обществе во сто крат дороже трудовой славы прокатчика Лаптева.
Феликс поймал себя на мысли, что в этом мире обязательно надо держать рядом и Егоров Лаптевых. Зайдет он, Феликс, с Настей в буфет на катке. «Егор, кофе! И шоколадку... для Насти». Егор, конечно, на полусогнутых, с улыбкой: «Будет сделано...»
– Физический труд—архаизм! – бубнит позади Феликса Борода. – Он отомрет, как осенью отмирают листья.
– Труд оператора тоже физический, – возражает Егор. – Надо стоять у пульта, смотреть, слушать, включать-выключать рычаги...
– Архаизм! – Борода поднимает воротник чешуйчато-белой, сильно истертой куртки (где только раздобыл такую!), говорит торопливо, глотая окончания слов. – Сегодня оператор, завтра и его побоку, – все заменит электроника! В кассету девица вложит перфокарту – и стан – ры-ы-ы... Рабочий не нужен. Он изжил-ся-ся. Уже сегодня изжил себя!
Егору трудно одержать победу в споре. Борода все-таки поэт! И вроде бы правду говорит, – обходится же луноход без человека! – но поверить Бороде Егор не торопится. «Электронная машина, – рассуждал про себя Егор, – без человека – ничто. И не все в жизни она заменит! Предложи Феликсу электронную машину взамен Насти Фоминой...»
Впрочем, в одном Борода убеждал Егора: не резон в наше время молодому человеку стоять у стана с допотопными клещами. Тут, пожалуй, он прав.
Захотел заговорить с Бородой, но потом решил: ни к чему мне эти разговоры! Клещи я брошу, встану за пульт. А если отец не разрешит – уйду из цеха.
Егор не хотел себе признаться, но у него и раньше, до посещения Бродовых, где-то в глубине души тлела надежда стать певцом. Старик Бродов подогрел эту мечту, протянул ей руку. И Егор уже шел за ним, он верил: Бродов приведет его в иной мир – в мир, где звучит музыка и сияют звезды.
– Новый тип человека выдвинулся на арену – инженер, техник, повелитель машин! – продолжал бубнить Борода. – Он, этот человек, на свой лад перестроит всю жизнь. Ему принадлежит будущее!..
Егор лишен был тщеславных побуждений, но в одном его тайные мысли, как две капли воды, походили на мысли Феликса: он тоже мечтал встретить на катке девушку. Девушка эта – Аленка. Фамилии её Егор не знает, видел её только раз при свете закопченных фонарей и притом на трубе. Она висела на канате, раскачиваясь в веревочном седлеце, и весело ему кричала: «Эй, парень! Подними-ка меня повыше!» Он подошел к основанию трубы, которую недавно начали класть, приставил к ней лестницу, затем, бесцеремонно ухватив девушку за ботинки, слегка потянул к себе и сказал: «Красивая!». Она в ответ улыбнулась: «Тоже, открытие сделал!..» Егор, краснея, прошептал: «Когда освободишься? Я подожду. Как тебя звать?..» Девушка запрокинула голову и громко крикнула: «Эй, там, наверху. Поднимите меня повыше!..» Сверху отозвались: «Аленка!..» Она наклонилась к Егору: «Вон, слышишь – Аленкой кличут».
...В конце смены Егор снова подошел к трубе. Угрюмый парень, видимо, бригадир, собирал инструменты. На вопросы Егора отвечал сухо, с раздражением:
– Аленка, говоришь? Не может того быть, чтобы на канате висела. Это у нас верхолазы-бетонщики да укладчики кирпича наверху работают, а Аленка... Она раствор приготовляет. Ты что-то путаешь.
Егор усомнился:
– Да ты не бойся, не украду я твою Елену прекрасную.
– Я и не боюсь, – спокойно ответил парень, – а только зачем канитель пустую разводить, если ты ей ни по каким статьям не подходишь.
Бригадир придвинулся к Егору и ворчливо, как старый дед, забубнил:
– Пойми, садовая голова: москвичка она, там у нее и кавалер есть. Письма от него каждый день получает. А у нас временно, отец-то у нее начальником военной академии в столице работает. Побудет у нас месяц-другой – и адью.
– А как к вам попала?
– Баловница. Не пойду, говорит, в институт. Пойду строить самый большой в мире стан. В газетах прочитала. Вот и махнула к нам. Стан строила, а теперь вот трубу с нами кладет. Надоест – и уедет. Блажь все это! А ты – в женихи. Мало ль там в Москве для нее генеральских сынков подрастает.
– Ну ты тоже... – ругнул бригадира Егор, – по старинке рассуждаешь... Любовь чинов не выбирает...
– Любовь! – бригадир захохотал. – Ишь, чего захотел! Да ты видел её во Дворце культуры, когда она не в куртке рабочей, а чин по чину одета? Словом, иди-ка, парень, своей дорогой. Ухажер нашелся!
Егор махнул рукой и, не простившись с бригадиром, пошел домой. Муторно было в тот вечер у него на душе. «Если рассудить трезво, – думал он, – то москвичка действительно дурью мается...»
Поэт Борода что-то бубнит и бубнит о новом человеке, о влиянии интеллекта на рождение внемирозданческих планет...
Феликс, заметив впереди стайку девушек, прибавляет шагу, встряхивает головой и громко запевает:
Е-е-е, сами гнали,
Е-е-е, самогон
Е-е-е. хали-гали
Е-е-е, сами пьем!..
Егор подхватывает песню, и ветер, словно испугавшись молодых голосов, затихает.
Феликс умеет создать настроение. И все у него выходит в новейшем стиле, все модно, современно. Рядом с Феликсом и узкогрудый прыгающий Борода кажется Аполлоном, и полинявшая куртка Егора выглядит нарядной.
Девушки оборачиваются, смотрят на Феликса, на его красную косынку, завязанную крупным узлом у горла, на куртку, исчерченную полосками молний. Лицо у Феликса смуглое, нос прямой, красивый – ну истинный мексиканец!
На углу заводского забора, где одна дорога сворачивает вправо и ведет на стадион, другая влево к заводской площади, Борода, бросив приятелям: «Чао!», шныряет в переулок. К Феликсу и Егору присоединяются ещё два знакомых парня и девушка. И они все вместе поют другую песню, – тоже модную, современную. И запевает, конечно, Феликс: он частенько привозит из Москвы новые песни.
Люди на скверах извиваются,
И на одной ноге качаются,
Забыв о холоде и голоде,
Они танцуют твист-э-гейн
Ла-ла-ла-а-а...
На катке в раздевалке много людей; больше молодежь – юные, румяные лица; даже у стариков щеки порозовели от холода. Егор глазами ищет Аленку среди катающихся, в раздевалке, за столами, где пьют кофе... Нет, нет и нет. Егор на вопросы друзей отвечает рассеянно, неловко шнурует ботинки и неожиданно слышит знакомый девичий голос:
– Вы не видали Феликса?
«Аленка!.. Это голос Аленки!..»
Егор перелетел от одной дорожки к другой, вихрем пронесся по узким живым коридорам... Он не видит людей и только чутьем угадывает дорогу в людском лабиринте. Дорога Егора становилась шире и шире, середина катка редела, и вот уже поле напоминало арену цирка, а люди, вставшие в круг, – зрители. Впереди себя и по бокам Егор видел конькобежцев, одетых в яркие спортивные костюмы. Выписывая замысловатый узор, он пролетел мимо двух парней и услышал голос Аленки:
– Девочки! Да это же наш Егор!..
Лаптев резко развернулся на голос и лицом к лицу встретился с Настей Фоминой.
– Егор, где Феликс? Вы же вместе пришли.
«Голос её. Это она была на трубе».
В сереньком свитере Настя показалась Егору маленькой, несерьезной.
– Так это вы, да?.. – с трудом переводя дыхание, спросил Настю Егор.
– И там, на трубе, тоже вы были?..
– Да что с вами, Егор Павлович...
Последних слов Насти Егор не расслышал. её подхватили подруги и увлекли в поток катающихся. Глядя Насте в след, Егор подумал: «А Феликса не нашла». Подумал зло, с обидой. И пошел в раздевалку. Переоделся, зашагал к воротам. На душе у него стало скверно, а в ушах звенел знакомый голос: «Да что с вами, Егор Павлович...»
6
На репетицию Егор пришел в самый горячий момент: дирижер оркестра Бродов-старший взмахом руки обрывал медный лязг ударника и приглушал струны домбр, балалаек, добиваясь единого звучания. Егор видел только силуэты оркестрантов; они сидели в полумраке, над ними неярко и загадочно вспыхивали полосы: синяя, зеленая, белая... Казалось, всполохи северного сияния чередуются в небе. Создавалось впечатление: оркестр куда-то летит, а над головами музыкантов, словно черное привидение, распростер руки-крылья дирижер. На нем, точно на палке, висел фрак. Он один был хорошо освещен и виден зрителям; весь же оркестр спрятан за кисейную занавесь, и лишь только всполохи света изредка вырывали оркестрантов из плена полумрака.
Световые эффекты – деталь, находка Бродова. Он ими так же гордился, как теперь будет гордиться музыкальной фразой из далекого прошлого, врывающейся в современные ритмы. Русскую народную песню он интерпретировал на свой лад, дал ей свое, никем и нигде не слышанное звучание. Вот сейчас одна единственная балалайка на высоком пределе ведет основную мелодию... Мелодия едва пробивается из-за шума басов и уханья барабана, она, как ручеек, теснимый скалами, стремится к свету на простор, но каменные глыбы смыкаются, и ручеек замирает. Но в то же время другие звуки получают большую свободу – неистовый шум срывается с медных тарелок, из труб вылетают вздохи... Но вот они неожиданно оборвались, и воцарилась тишина, показавшаяся в первый момент совершенно неуместной. А минуту спустя Егор стал различать невнятный говор, доносившийся со сцены.
– Павлуша, где твой баян? Я его не слышу совершенно.
За кисейной занавесью раздался смех. И голос:
– Он его и в руки не брал. И чехла не расстегивал.
К дирижерскому пульту вышел Павел Павлович. Растерянно развел руками.
– Михалыч! Какой баян? Да в этом тарараме дюжина контрабасов затеряются.
– Опять за свое! – взмахнул руками Бродов. – Твое дело трель выбивать, трель, говорю, а будет она услышана или затеряется – не твое дело!..
– Трель так трель, – проворчал старый музыкант, не глядя на дирижера и, заметив у окна Егора, поманил к себе взглядом. И когда тот приблизился к сцене, подал ему руку, – Репетировать пришел. Ну-ну, только чур не робеть. Сцена любит смелых.
– Учи парня, учи!.. – укоризненно заговорил Бродов и потянул Егора к себе за руку.
В черном фраке с искристо-черной, светящейся бабочкой у подбородка Михаил Михайлович Бродов казался старым и чем-то напоминал архиепископа, приезжавшего недавно на завод с группой иностранных туристов. Михаил Михайлович положил на плечо Егора руку, повел его в глубь сцены.
Ребята, стоя и сидя возле своих инструментов, встретили Егора дружелюбно: дескать, нашего полку прибыло. А Павел Павлович Хуторков, сидевший возле своего баяна на возвышении, – он, пожалуй, самое видное место занимал, – двигал в сторону барабан, скрипку-контрабас, расчищал для Егора место. Бродов поставил Егора у него за спиной, сказал: – Здесь ты будешь стоять, сюда подведем микрофон. А сейчас под оркестр споешь свою фразу. И потом, стоя за дирижерским пультом и призывая всех к вниманию, крикнул Егору:
– Пока без микрофона. Во всю силу. Слышишь?..
Бродов взмахнул палочкой, и оркестр грянул на все лады. Егор ждал минуты две, а когда наступил его момент, взял широко, сильно:
Ты посто-о-й, посто-о-й, красавица моя-я...
Бродов остановил оркестр. Крикнул из-за пульта:
– Молодец, Егорий. Славно у тебя выходит.
Хорошо. Три-четыре репетиции – и в дело! Ты у нас попробуешь свои силы, а там видно будет: может, певцом станешь, а?.. На сцене, всю жизнь... Хотел бы?
Егор кивал головой: будущее покажет. Он, конечно, не дурак, чтобы отказаться от такой заманчивой перспективы. Одно только смущало: сумеет ли он петь в оркестре.
– Михаил Михайлович! Я нигде не учился.
– А эти... – Бродов обвел рукой оркестрантов. – Они – учились? А?.. Что ты говоришь, Егор! И затем спокойно добавил: – Не беспокойся. Бродов знает, что делает. Зачем тебе шуровать клещами и жариться у стана, ты же талант! Это, конечно, в будущем. А пока – одну фразу. Одну-единственную.
Егор пробовал возражать:
– Кочерга – временно. Отец возьмет обратно на пульт...
Бродов остановился, топнул ногой и дернул Егора за рукав.
– А пульт, что – рай? Ты молодой, тебе яркий вид нужен. Опять же среда, сфера, свет. Да, впрочем, не в этом дело. Оставайся ты на своем стане, никто тебя с ним не разлучает. Говорю тебе – самодеятельность!
– Я согласен, Михаил Михайлович.
– Ну раз согласен, – иди. Когда нужно будет репетировать или выступать – позову. На концерты освобождение дают. Все честь по чести.
Михаил Михайлович фамильярно ударил Егора по плечу; оркестранты, наблюдавшие за ними из глубины сцены, приветствовали вступление Лаптева в их семью: кто поднял над головой скрипку, кто трубу, а кто помахивал рукой. Егор тоже поднял руку, сказал: «До встречи, братцы!» И спрыгнул со сцены, бегом пересек зал. И здесь, в дверях, столкнулся с Феликсом и Настей Фоминой.
– А-а... Железногорский Корузо! – возвестил Феликс и, тронув за руку Настю, сказал: – Подождите меня здесь минутку, я отцу пару слов скажу.
Настя, разглядывая Егора, с лукавой усмешинкой сказала:
– Вы поете? Вот не ожидала. И давно в оркестре?
– Первый день. И не пою, а только пробую.
– Вы, Егор Павлович, оказывается, и с девчатами не церемонитесь, надеюсь, не забыли нашу встречу на трубе?
– Простите, я ведь...
– И прощать нечего! Я сама вас попросила.
Настя смутилась, и Егору это понравилось. Он как бы осмелел, заговорил свободнее:
– В цеху-то я вас раза два видел, а там, на трубе, не признал. К тому же строители вас Аленкой назвали.
– Аленка – подружка моя. В Москве, в школе вместе учились. И Феликс в нашем классе был. Однокашники мы.
– А в канатном седлеце как очутились?
– Пришла к Аленке – её нет; забралась в седлецо, кричу: «Тяните!»
– Понятно. А тут и я подоспел. Простите, Настасья Юрьевна...
– А вот и не прощу! Отцу вашему доложу: хулиган, мол, сын у вас. Ноги мне чуть не оторвал.
Феликс, переговорив с отцом, подбежал к Насте и, удаляясь с ней, сказал Егору:
– Извини, старик! В кино торопимся.
В окно Егор видел, как Настя и Феликс вышли из Дворца культуры и, осторожно ступая по таявшему снегу, направились в сторону кинотеатра «Космос». Настя была в зауженной в талии шубке из черного шелковистого каракуля, Феликс в замшевой куртке с оторочкой из белого меха – оба одеты со вкусом, по последней моде – на манер не здешний.
Егор взял пальто в раздевалке и вышел на улицу. Ему надо было зайти домой, приготовиться к смене, но он машинально, сам не ведая почему, пошел в другую сторону.
Глава вторая
1
Павел Лаптев сбежал с заснеженного крыльца и по свежему морозцу зашагал к проходным завода.
Миновав ряды голых, но плотно закрывавших панораму завода тополей, он глянул на трубу и все понял: стан стоит давно, с самой ночи. В нагревательных печах едва поддерживалось горение; дым из трубы шел белый, рыхлый и бледным шлейфом тянулся в сторону леса.
В ста метрах от прокатного цеха стояла градирня. Издалека её силуэт напоминал дородную бабушку: бетонный сарафан заужен в талии и книзу расклешен колоколом. Под самыми облаками «бабушка» раздалась в плечах – да так, что головы её ни с какой стороны не увидишь. Горячая вода со стана устремляется по трубам на самый верх – на высоту восьмидесяти метров: там растекается по тысячам малых трубок и дождем проливается на чащобу деревянных реек, из которых и состоит вся внутренность градирни. На самый низ, в бассейн, вода падает охлажденная и вновь течет снимать жар с механизмов стана.
Лаптев, проходя мимо градирни, заглянул через широкие окна-проемы внутрь и по жидкому водяному пару ещё раз определил: стан стоит давно. Когда дела на стане идут хорошо и механизмы его разгорячены от длительной работы, внутри градирни бьется между стенами семицветная радуга. И гудит градирня, пышет жаром, задыхается в горячем ритме – любо тогда на нее смотреть!
Павел Лаптев в операторскую кабину поднялся как на мостик корабля: чинно, по-капитански. Сменщик встретил его кратким докладом:
– Стан не включали. Передавать тебе нечего. Обо всем расскажет технолог – вон он идет!
Феликс Бродов, как всегда нарядный, в белой рубашке и новеньком галстуке, шел от нагревательных печей к операторской кабине. Сзади него широко шагал вразвалку ещё не совсем проснувшийся Егор. Он всегда выходил из дому на десять минут позже отца, но в цеху с ним появлялся почти одновременно. И хотя технолог на время поставил его на «прореху», он в начале смены приходил в операторскую кабину, здоровался с отцом, касался пальцами рычажков и кнопок операторского пульта.
– Долго будем стоять? – крикнул Егор, догоняя Феликса. Тот, не оборачиваясь, буркнул:
– Спроси у слесарей.
Ответ Феликса означал: стан стоит из-за нагревательной печи. Когда это случается в смену Павла Лаптева, то скорой работы не жди. Лаптев строго следит за температурой заготовки; недогретую чушку в клеть не пустит.
Егор и Феликс поднялись в операторскую кабину. Отсюда им хорошо было видно, как нагревальщик бегал вдоль печи, заглядывал через синий глазок в огненное чрево. Павел Лаптев поднес к губам микрофон, спросил: – Что там произошло? Нагревальщик подошел к своему микрофону: – Забурились горелки. Фракция густая – точно масло прет. Фильтры забивает.
– А система подачи топлива? Ведь там же приборы автоматического контроля.
– Приборы есть, контроля нет.
– А в ночной? – Они ж, горелки. Почти все поменяли. Сейчас и эти заменим.
Павел Лаптев, заметив среди слесарей-наладчиков знакомую фигуру академика Фомина, вспомнил наказ директора и начальника цеха предупреждать о появлении генерального, настойчивую просьбу академика не тревожить заводских начальников во время его деловых визитов на стан, все-таки решил послать Егора за главным вальцовщиком стана – Настей Фоминой.
– Я мигом, – заторопился Егор. – Может быть, и начальнику цеха передать?
– Не надо, – возразил Лаптев-старший и, попросив Феликса побыть у микрофона, спустился вниз к нагревательной печи. Незаметно подошел к группе слесарей, в центре которой, склонившись над чертежом, сидел на старом стуле академик. Рука его с карандашом размашисто сновала по линиям, губами он что-то пришепетывал; слесари знали его удивительную способность определять в точности любую неисправность; а однажды, и это запомнилось всем и рассказывалось в разных вариантах, академик, войдя в цех, постоял с минуту у чистовой клети и приказал остановить стан. Оператор у чистового проката, ясное дело, с вопросами к академику. Фомин скомандовал устранить три неисправности: сменить вал средней клети, прибавить на полсотни градусов температуру подогрева и убавить на пять метров в секунду скорость проката. С тех пор прокатчики стали смотреть на академика как на волшебника. Когда он появлялся на стане, все наладчики, инженеры торопились к нему со своими «болячками». И если уж старик склонялся над чертежом – знай: диагноз будет поставлен точный и рецепт прописан. Вот и теперь слесаря-наладчики и два специалиста по нагревательным печам – они не отходили от печи третьи сутки – затаили дыхание, боясь помешать академику. А он все сновал карандашом по линиям чертежа, точно распутывал нитки и пришептывал губами. Вот он остановился у крестика, не поворачивая головы, спросил:
– Что за прибор?
Специалист из Ленинграда, не отрывавший взгляда от руки академика, пояснил:
– Регулятор смесителя, Федор Акимович.
– Устройство? – Г-м-м... М-да-а... Он, наверное, Федор Акимович...– в растерянности залепетал ленинградец.
Но Фомин его перебил: – Кто знает устройство прибора?
Молчали инженеры, молчали наладчики. Приборов тут было много, и немудрено, что устройство одного из них, «вписанного» заподлицо в панель, никто не знал. И может, потому академик никого не бранил, а глухо, как бы между прочим, сказал:
– Выньте!
Два слесаря бросились к прибору. Академик и специалисты продолжали рассматривать чертеж, только теперь уже, кроме академика, никто не вникал в суть чертежа, хотя из чувства такта и не отрывали от ватмана взгляда, но думали о другом: укажет старик на неисправность или нет. Когда слесарь снял с панели прибор и подал его академику, Фомин, едва взглянув на черную коробочку, с раздражением проговорил:
– Нагородили тут разной всячины!
Он бесцеремонно вынул из нагрудного кармана куртки одного из слесарей отвертку, стал ловко поддевать ею тонкие сеточки в приборе и бросать их на стол. Входил в азарт, все более раздражался, ворчал:
– Поди, в кабинете отдельном, шельма, сидит, с толстой папкой ходит, – а уж что званий понахватал, так и не счесть. За один только прибор этот пять премий получил!..
Академик выбросил несколько медных золотистых сеточек, а одну – стальную, с крупными ячейками повертел в руках, затем аккуратно вправил её на старое место и тихо пробурчал:
– Врезайте прибор в схему и запускайте печь.
Через несколько минут печь глухо и ровно загудела. Все стали смотреть на большой белый циферблат со стрелкой, указывающей температуру. Стрелка медленно поднималась. Все смотрели на нее, как на чудо. И стрелка, точно угадывая тревогу людей и желая вознаградить их за долгие поиски, за бессонные ночи, достигла нужной цифры. И кто-то из слесарей не выдержал, сказал:
– Чудеса!..
Академик горячо возразил:
– Нет тут, мил человек, никаких чудес. Конструктор, создавая прибор, чрезмерно его усложнил, наставил фильтров разного сечения,– он добивался точности, которая здесь не нужна и даже бессмысленна. Нагромоздил фильтров, не добился надежности. Вот и вся загадка. Не чудеса это, а глупость. И глупость не простая, а с претензией. Да, да – я-то уж знаю: с претензией. А все истинно умное и даже гениальное – просто. Непременно просто!..
Академик вытер белой тряпкой длинные костлявые пальцы и направился к кабине операторского поста. Сзади, боясь обогнать его, шагал старший оператор стана Павел Лаптев.
Феликс и Егор, завидев в дверях операторского поста академика Фомина, поднялись с лавочки, хотели спуститься вниз, но академик, разгадав их маневр, сделал рукой жест, означающий: «сидите, вы нам не помешаете». Тронул за локоть Лаптева-старшего, попросил узнать, скоро ли приготовлять стан к пуску. В этот самый момент в кабину вошла Настя,– за ней только что ходил Егор, и она, занятая какой-то срочной работой, пообещала: «Скоро приду». Она кивнула Феликсу, Павлу Ивановичу и подошла к деду. На щеке деда Настя увидела масляное пятно и стала вытирать платочком. Фомин, склонив седую голову на плечо внучки, отдыхал.
– Деда, как ты себя чувствуешь?
Настя назвала Фомина так, как назвала первый раз в жизни: «Деда». По рассказам Федора Акимовича, он очень хотел, чтобы маленькая внучка именно его назвала первым, и для этого часами просиживал с ней в саду своей дачи, умоляя сказать: «деда». И семимесячная внучка уважила старика, сказала ему: «деда»,– и тем начала свой диалог с миром, а Федор Акимович бегал с ней по саду, подносил то к матери, то к отцу и все повторял одну просьбу: «Скажи: «деда», ну!»...Насте едва исполнился год, когда во время путешествий её родители на собственной машине, в горах на Военно-грузинской дороге, сорвались в пропасть и сгорели вместе с автомобилем. Настя не помнит их лиц, она знает отца и мать только по фотографиям. Жила вдвоем с дедом. И чем становилась взрослей, тем больше привязывалась к нему. Она и специальность выбрала дедушкину, работать пошла на его стан.
– Ничего, Настюша,– ответил дед на вопрос внучки.– Я сегодня чувствую себя хорошо. Сегодня, надеюсь, стан поработает, и я увижу, как он ведет себя после ещё одной серии отладок...
Фомин говорил тихим, сдавленным голосом, пряча глаза от внучки: не хотел показывать боль души. Он вчера вечером узнал о решении ученого совета НИИ автоматики: строительство фоминского звена на «Молоте» считать преждевременным. Он долго ждал решения института, надеялся получить поддержку от автоматиков, но получил... удар в спину.
Академик представил, как оживятся его противники в министерстве – есть они и там. «Есть, есть...» – качал головой Фомин.
К академику подошел Павел Лаптев, присел на край лавки. Сообщения с постов были неутешительны; стан обещали запустить только к концу смены, но Лаптеву не хотелось огорчать старика, и он, бросив на Феликса и Егора виноватый взгляд, сказал:
– Будто бы дело идет на лад.
Феликс пододвинулся ближе к Фомину и Лаптеву-старшему и как бы отвлеченно, ни к кому конкретно не обращаясь, проговорил:
– Вот и подумаешь: строить ли такие великаны?..
Фомин даже вздрогнул от услышанной фразы; он не сразу поверил, что раздалась она здесь, в рабочей среде. Очень уж точно была сформулирована мысль его закоренелых, живучих и очень активных противников, мешающих ему работать, спокойно думать. Он тяжело поднял побелевшую от времени голову, посмотрел на Феликса. Этот молодой человек в неизменно белой рубашке, со всегда новеньким, аккуратно повязанным галстуком, часто попадается ему на линии стана, он иногда видит его то на одном операторском посту, то на другом, но не знает, кем работает молодой человек, какую роль он здесь выполняет. Заглянул ему в глаза и с раздражением спросил:
