Текст книги "Горячая верста"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
– У кого?
– Говорю, детки мои заболели – «Видеоруки», а чем – не ведаю. И ведь что важно: только на фоминском стане они отказали, а на всех других заводах – работают. И нет к ним никаких претензий.
Бродов врал. «Видеоруки» запущены в серию, промышленность изготовила много партий, но установлены они были только на фоминском стане. Расчет был прост: уверить Брызгалова в их принципиально правильном решении.
– Если я верно сужу по названию, – сказал Брызгалов, – там телевизор есть и реле механическое?
– Несколько все сложнее, но в общих чертах – да. Я бы вас просил, Николай Иванович, поручить конструкторам...
– Будет сделано, – с готовностью наклонил голову директор завода.– Доведем, дотянем – не беспокойтесь.
Бродов с облегчением вздохнул. Темные, зеленоватые глаза с едва заметным желтым окружьем у самых зрачков посветлели, складки в углах губ заметно разгладились: и вся массивная, тяжелая голова Бродова, только что недвижно покоившаяся на толстой короткой шее, вдруг оживилась, задвигалась, – он проворно достал со стола чайник и стал разливать в чашки чай.
– У вас, Николай Иванович, на новом стане работает Лаптев, бывший летчик. Вы его знаете?
– Как не знать, Вадим Михайлович. Я ведь на новом стане...
– Разумеется, вам новый стан глубже, чем мне, в печенки засел. Вы прежде других ответ за него держите. И, конечно, главного оператора знаете...
Бродов умышленно обходил добрую славу своего друга—делал вид, что значения этому не придает. Говорил:
– А мне он, Паша Лаптев, – фронтовой товарищ, мой бывший командир, мой ведущий.
– Вот хорошо! Пойдемте к нему.
– Ну нет, Николай Иванович, не так бы мне хотелось с ним встретиться. Я вечером домой к нему подъеду. Надеюсь, у него квартира теперь есть? Помнится, лет десять назад он со своей семьей в каком-то старом доме жил.
Брызгалов отвел в сторону взгляд—вопрос для него был затруднительным и неприятным.
– Он там и теперь живет, – сказал директор. – Просторная квартира, но старая и не очень удобная.
– Как же это... Николай Иванович? Лучший оператор, – его, пожалуй, все металлурги знают.
Бродов и на этот раз давал понять, что для него Лаптев это, прежде всего, хороший специалист-прокатчик. И ещё он вспомнил его военные заслуги:
– Всю войну прошел! Летчиком-то он каким был!.. Герой Советского Союза, и орденов куча. Не понимаю.
– Знаю, что Герой. Он орденов не носит, да дело тут, Вадим Михайлович, в другом: не хочет он раньше других вселяться в хорошую квартиру. Дважды мы вручали ему ключи, а он передает их тем, у кого детей больше, или жена больная, или мать-старуха... Такой человек!..
Брызгалов говорил много – он, видимо, хотел убедить в правоте Лаптева не только собеседника, но и себя. Было заметно, как боролись в нем противоречивые мысли и чувства: – он, с одной стороны, видел в поступках Лаптева благородство души, порядочность, но в то же время понимал, что, признай он его действия без оговорок, он автоматически осудил бы и весь тот установившийся на заводе порядок распределения квартир, который учитывал и другие мотивы; и в первую очередь, нужность для производства человека. Нередки были случаи, когда он же сам требовал от месткома выдать вне очереди квартиру человеку, в котором завод остро нуждался. Теперь Брызгалов вспоминал подобные случаи и испытывал угрызения совести от того, что жизнь вынуждала его порой отступать от общепринятых в нашем государстве законов и от правил, которых придерживался Павел Лаптев.
Ворошилась в глубине сознания и догадка о щекотливом положении Бродова. И было бы обоим им вдвоем неловко, не заключи Брызгалов свой рассказ о Лаптеве в простодушно-иронические рамки.
Брызгалов надеялся увидеть на лице столичного гостя ироническую улыбку, – нечто вроде жалости к выходкам чудака, но в глазах Бродова, по мере рассказа о Лаптеве, была одна озабоченность, и грустная дума, и ещё что-то печальное, но торжественное, возвышающее ум и сердце. Нет, Бродов не был склонен вышучивать чудачества своего друга – он и не видел в поступках Павла чудачеств, а, напротив, узнавал своего друга таким, каким он был на войне. Бродова тревожила иная мысль: – это сознание морального превосходства Лаптева над собой и над людьми, близкими ему, – очевидная для всех красота и святость поступков его друга.
Бродов проговорил тихо, не поворачивая к директору голову: – Да, да, конечно, Павел человек завтрашний, очевидно, такими когда-то будут все люди. Не скоро, но – будут!..
На этот раз в свои слова Бродов замешал тонкую иронию, и собеседник её услышал.
Брызгалов, поднимаясь с кресла, заключил:
– Это хорошо, что вы рассказали мне о Павле. Ему, конечно, квартиру на тарелочке не поднесешь. Но я надеюсь... Мы скоро закончим дом в центре города, и тогда все прокатчики вселятся в отдельные квартиры.
– Спасибо. Это уже хорошо.
Директор завода подошел к окну и, увидев дым, вьющийся тугими черными клубами над трубой нового стана, радостно сообщил:
– Идет.
– Кто идет?
– Стан идет.
Директор взглянул на часы.
– Вам сегодня, Вадим Михайлович, не встретить фронтового друга.
– Почему?
– По всему видно, стан хорошо пошел; часы горячие для прокатчиков. Может, позвонить ему?
– Нет, нет! Я лучше в другой раз. Не беспокойтесь.
– Да, ваш друг не из тех, кто трубит о своих заслугах, – говорил директор, прохаживаясь у окна. – У нас кроме него два Героя работают, так мы их всегда за красный стол на собраниях сажаем. А этот... Мы несколько лет и не знали... Зато работник, я вам скажу! Такого оператора ни на одном заводе не сыщешь.
– И давно он... в операторах? – А только на «Молоте», пожалуй, лет пятнадцать за пультом стоит. Какие он только станы не «объездил». У нас на заводе фоминских три построено – и каждый он обкатывал, до ума доводил. Академик-то Фомин в нем души не чает, говорит, правая рука моя.
– Пятнадцать лет и на одном месте! Раз он хорош, выдвинуть бы его – в старшие мастера, в сменные начальники. А-а?.. Николай Иванович! Людей растить надо!..
Бродов говорил в шутливом тоне, но втайне надеялся сделать товарищу какую-нибудь услугу в жизни.
Директор со вниманием слушал гостя и ничего в ответ ему не сказал. Он взял с большого стола переносную панель с множеством разноцветных кнопок, нажал одну из них. На экране появился диспетчер завода:
– Слушаю вас, товарищ директор.
– Меня интересует, как работал новый стан на прошлой неделе?
– Сводка передо мной. Бригада Лаптева: тысяча сто, тысяча двести, тысяча триста...
– Заметьте, – пояснил директор, – это в смену. Счет идет на тонны.
– ...тысяча двести, тысяча двести... Горохова: шестьсот, семьсот, пятьсот... Баркова: четыреста, триста, пятьсот, двести... Макарьева: семьсот, четыреста, пятьсот...
– Хватит, – остановил директор. – Спасибо.
И выключил телевизор.
– Видите, какая разница. А операторы тут все первоклассные.
– Да-а, – покачал головой Бродов, – Проник, значит, в тайны, неведомые для других.
– Не пожалейте время, послушайте полстранички из Лескова. Помните, может быть, есть у него повесть такая: «Запечатленный ангел». Так в этой повести человек такой выведен.
Брызгалов снял с полки томик Лескова, стал читать:
«Марой был совсем простец, даже неграмотный, что по старообрядчеству даже редкость, но он был человек особенный: видом неуклюж, наподобие верблюда, и недрист, как кабан, – одна пазуха в полтора обхвата, а лоб весь заросший крутою космой и точно мраволев старый, а середь головы на маковке гуменцо простригал. Речь он имел глупую и невразумительную, все шавкал губами, и ум у него был тугой и для всего столь нескладный, что он даже заучить на память молитву не умел, а только все, бывало, одно какое-нибудь слово твердисловит, но был на предбудущее прозорлив и имел дар вещевать и мог сбывчивые намеки подавать...»
– Но позвольте! – перебил директора Бродов. – Лаптев строен, красив и за словом в карман не лезет...
– Погодите же, имейте терпение. Я вам о природе умельства русского человека хочу поведать. Слушайте дальше:
«Мост, который мы строили на восьми гранитных быках, уже высоко над водой возрос, и в лето четвертого года мы стали на те столбы железные цепи закладывать. Только тут было вышла маленькая задержка: стали мы разбирать эти звенья и пригонять по меркам к каждой лунке стальные заклёпы, как оказалось, что многие болты длинны, и отсекать их надо, а каждый тот болт, – по-аглицки штанга стальная, и деланы они все в Англии, – отлит из крепчайшей стали и толщины в руку рослого человека. Нагревать этих болтов было нельзя, потому что тем сталь отпускается, а пилить её никакой инструмент не брал; но на все это наш Марой Ковач изымел вдруг такое средство, что облепит это место, где надо отсечь, густой колонкой из тележного колеса с песковым жвиром, да и сунет всю эту штуку в снег, и ещё вокруг солью осыпет, и вертит и крутит; а потом оттуда её сразу выхватит, да на горячее ковало, и как треснет балдой, так как восковую свечку будто ножницами и острижет. Англичане все и немцы приходили на это хитрое Мароево умудрение смотрели, и глядят, глядят, да вдруг рассмеются и заговорят сначала промеж себя по-своему, а потом на нашем языке скажут:
– Так, русс! Твой молодец; твой карош физик понимай!»
Дойдя до этого места, директор захлопнул книгу, заключил: – Конечно, Марой и Лаптев люди разные. И времена с тех пор переменились. Но одно роднит Лаптева с Мароем: изымел он такое средство, что вдвое больше других листа катает. Как же его от стана того оторвать? Он с ним намертво... со станом.
В хорошем настроении простился Бродов с директором. Лаптев был на работе; Бродов и на этот раз не мог навестить друга. Сел в машину, показал шоферу рукой на московскую дорогу.
3
С момента пуска и до конца смены стан шел хорошо, без остановок. Академик Фомин и все прокатчики чувствовали себя на седьмом небе. И только Егор Лаптев чертыхался со своей тяжелой кочергой. Лист у него косило, пучило, – раскаленный металл дыбился волной и грозился выплеснуть петлю, но Егор вовремя подставлял ему под бок кочергу, и летящая с бешеной скоростью лента огрызалась брызгами искр, смирялась и текла ровно по своему руслу. Текла минуту, вторую, но потом снова наплывала на планку торца, и снова Егор наваливался всем телом на рукоятку кочерги. Рядом с ним на высоких кронштейнах возвышался механизм с экраном телевизора: «Видеоруки» Вадима Бродова. В короткие минуты отдыха Егор облокачивался на них плечом, смотрел в серое безжизненное око телевизора. В нем слабо отражалась вся линия стана вплоть до нагревательных печей. У крайней клетки серым пятном рисовалась кабина главного операторского поста: там сейчас отец, Настя и Феликс выясняют причины остановки стана. Настя вот уже неделю выходит в одну смену с Егором – её назначили старшим вальцовщиком; она теперь начальник и над Феликсом, и над отцом... Егор и здесь, в цеху, часто видит её с Феликсом. К Егору она не подходит. Издали кивнет и проходит мимо. Зато у отца на пульте бывает часто. Там тоже они встречаются с Феликсом, и если стан не работает, то в ожидании его пуска подолгу сидят у приборной панели. Сидели они там и сегодня утром в начале смены. Егор зашел к отцу переодеться; снял одну куртку, надел другую, рабочую; и, уже подходя к двери, почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Обернулся, – на него смотрела Настя. Встретившись с ним глазами, смутилась, отвернулась, – будто была перед ним в чем-то виновата. И уже потом, когда он спустился по металлическим ступенькам, крикнула: «Егор! После смены заходи на комсомольское бюро». Вспомнив об этом, Егор посмотрел на часы. Скоро смена, он пойдет на бюро. Интересно, о чем они там будут говорить?
Вынул записную книжку, пометил: «Остановились в 13.20. Забило эмульсионные фильтры с электрическим подогревом».
Невдалеке от того места, где случилась неисправность, сидела за маленьким столиком знакомая табельщица. Егор позвонил ей, спросил:
– Как фильтры? Скоро их почистят?
– Менять будут, да никак не найдут запасные.
Егор записал: «Нужно заменить, а запасных нет».
Раньше он записывал остановки стана по просьбе отца, теперь же, когда его хронометраж одобрил академик Фомин, Егор стал заносить в свой блокнот не только время и причины простоев, но и некоторые подробности, объясняющие причины остановок стана. Работа эта ему казалась несложной, он увлекся ею и даже находил в ней удовольствие. Он теперь верил, что не только его отец, но и академик Фомин при случае воспользуется его хронометражем, и это последнее обстоятельство придавало делу особенную важность и значение.
Стан так и не пустили до конца смены; Егор знал, как эту долгую остановку переживал отец, – он в подобных случаях выходил из цеха мрачным и весь вечер дома был невеселым, – Егор знал все это, и нервозность отца передалась ему на расстоянии: он неохотно шел на пульт, где висела его чистая куртка. Заодно хотел сказать отцу, что задержится на комсомольском бюро, но отца на пульте не оказалось; он пошел к слесарям и вместе с ними исправлял блок фильтров. Егор хотел спуститься туда, но Феликс подхватил его за локоть, повел в самый конец цеха, где на втором этаже, над бытовками, размещалась комната с табличкой на двери: «Цехком комсомола».
– Заседание бюро, – сказал Феликс, нанимая на последний слог. – Вот уж чего не переношу, так это заседаний.
– Я тоже, – согласился Егор. – Секретарь-то у вас, поди, строгий? Кто он, ваш секретарь? – Настя! Ты что, не знаешь? Да ты никак беспартийный?..
– Комсомолец. Но только... на учет ещё не вставал.
Егор заметно смутился; два месяца, как в цеху работает, а на комсомольский учет встать не удосужился. Думал, удивится Феликс, но тот будто и не слышал; размашисто шагал вдоль линии, оглядывал клети, валки, часто дергал Егора за руку, говорил: «Смотри, моторчики – загляденье! Москвичи сработали, на заводе Ильича». Или показывал на валок: «Кто-то крутнул и ушел, а валок вертится. Подшипнички! Час будет крутиться». И с гордостью добавлял: «Тоже москвичи сработали. На Шарике!»
– Что значит – Шарик? – спрашивал Егор.
– Шарикоподшипниковый завод. В Москве такой есть. На весь мир известный.
Феликс все известные ему заводы называл ласково, уменьшительными именами.
Когда Феликс и Егор вошли в технический кабинет, Настя уже сидела на председательском месте. По бокам от нее справа и слева расположились члены бюро цеховой комсомольской ячейки: парень из бригады электрослесарей, рослый, с черными, как смоль, кудряшками волос, с тонким красивым носом и добрыми черными глазами. «Цыган», – подумал о нем Егор, приветствуя его кивком головы и безуспешно силясь припомнить его фамилию. Сидевшая слева от Насти девушка, тоже рослая и кудрявая, доверчиво, как старому знакомому, протянула Егору руку и назвалась Татьяной.
– Мы с вами уже встречались, – припомнил Егор.
– На Больших весах, – улыбнулась Татьяна. – Вы приходили ко мне и что-то записывали в блокнот.
Настя, все время как бы приглядываясь к Егору и оценивая, на что он способен, спокойно проговорила: – Завтра комсомольское собрание. Речь пойдет о том, что вы, Егор, хорошо знаете.
Лаптев вопросительно взглянул на Настю. Недоумение отразилось и на лицах Феликса, Татьяны и Цыгана. Немудрено и удивиться: Егор Лаптев лишь два месяца работает на стане, а уже успел что-то хорошо узнать.
– Я говорю о вашей записной книжке, – продолжала Настя, не отрывая взгляда от Егора. – В ней хронометраж, все болезни стана.
Она говорила серьезно, доверчиво, мягко улыбаясь уголками губ. Дружеская доверчивость невольно передалась сидевшим возле Насти Татьяне и парню, похожему на цыгана; они как-то сразу прониклись к Егору симпатией и так же, как и Настя, ждали от него согласия. Но тут заговорил Феликс:
– Братцы! – сказал он с чуть заметным раздражением. – Хронометраж Егора – дело полезное, об этом ему и академик Фомин сказал, но не стройте иллюзий! Глупо думать, что в Егоровых записях сосредоточен научный анализ, единственно верный и справедливый. Истина конкретна, каждый факт требует не просто записи, фиксации, а серьезной проработки.
– Мудришь, Феликс, говори проще, – перебил Бродова кудрявый парень.
– Мы можем повредить делу, – продолжал Феликс, не замечая реплики товарища. – Раззвоним в колокола, поднимем тревогу и собьем с толку людей, которые давно изучают неполадки на стане.
– Кто эти люди? – спросила Настя.
– Конструкторы из Ленинграда, из Москвы... Я сам их видел. Знаю в лицо. Наконец, академик Фомин...
– Конструкторы заняты своими делами, – перебила Феликса Настя. – Каждого интересует свой узел, свой механизм... Я тоже многих знаю. Общей картины ни у кого нет.
– У Егора есть, да? – Феликс обвел товарищей потемневшим взглядом. И, качнув головой, добавил: – Он электронику кочергой прощупывает.
– Ну знаешь! – вскочил кудрявый парень. – Я бы за такие вещи... Он взмахнул кулаком и задержал его, точно нацеливался ударить по краю стола. Скулы его резко обозначились и побелели. Брови сошлись у переносицы, глаза сузились. Егор, сидевший рядом, взял его за плечо и твердым голосом проговорил:
– Феликс прав. Картина у меня неполная и... не научная. Я не инженер, не техник – это верно. К тому же записывал неполадки только в одной смене. Но теперь... я постараюсь дополнить записи. Где чего не пойму, спрошу у знающих.
– А я не могу понять Феликса, – заговорила молчавшая до сих пор Татьяна. И, повернувшись к Бродову, спросила: – Ты что – против участия комсомольцев...
– В чем? – перебил её Феликс.
– В устранении неполадок. И вообще: во всех делах на стане?..
– Можно подумать, – поддержал Татьяну кудрявый парень, – что во всех дефектах на стане твой родной дядя повинен.
Феликс при этих словах откинул назад голову, будто получил удар в спину. Настя, давшая ход спору, но затем не принимавшая в нем участия, все время думала о том, как избежать личных моментов и пристрастий в обсуждении вопроса о подготовке комсомольского собрания. Она с первых же реплик Феликса уловила тайную причину его раздражения. Как инженер, она понимала, куда направлен удар Егорова хронометража; и, конечно же, Феликс не хуже её видел направление этого удара. Фиксируя остановки стана, Егор, как следователь, шаг за шагом, вскрывал несостоятельность приборной оснастки – той самой системы автоматики, которую проектировал институт, возглавляемый братом Феликса Вадимом Бродовым. В то же время, документальные записи Егора лучше других аргументов подтверждали техническое совершенство механических систем стана. И Настя начала сомневаться: имеет ли она право использовать свое общественное положение в интересах дедушки, хорошо ли для нее поднимать комсомольцев цеха на устранение слабых мест в системе автоматики стана, а следовательно, и на развенчание некоторых авторитетов из НИИавтоматики, противников академика Фомина. Помимо её воли беседа принимала для нее неприятный характер, она хотела бы вывести разговор из этой колеи, но не знала, как это можно сделать. По характеру речей и по выражению лиц она могла заключить: что кроме нее один лишь Егор понимает истинную подоплеку Феликсова протеста, и оценила выдержку Лаптева, его такт и умение смирить свои страсти. Он, конечно, понял бесцеремонный намек Феликса на отсутствие у него технической подготовки, – его, конечно ж, больно задела эта обида, но он оказался умнее Феликса и не пошел на скандал. Именно так поняла поведение Егора Настя и оценила его; Лаптев в одну минуту вырос в её глазах: она втайне радовалась такому открытию. Заговорила просто, как будто ничего здесь не произошло:
– Егор, выступи на комсомольском собрании. Мы будем подключать к делу всех комсомольцев. Уверена, что твои записи помогут нам лучше уточнить слабые места на стане. Все! По домам.
И, уже выходя из-за стола, сказала Егору:
– А вы, Егор Павлович, ещё не вставали на учет. Давайте-ка ваш билет.
Егор подал Насте комсомольский билет. Она, разглядывая фотокарточку и сличая её с оригиналом, проговорила:
– Будем считать, что нашего полку прибыло.
4
Комсомольское собрание в прокатном цехе подходило к концу. Настя Фомина хотела первым после докладчика увидеть на трибуне Егора Лаптева и тем задать тон собранию, но как только начались прения, комсомольцы дружно, один за другим, стали подходить к трибуне и говорить о том, что их волнует. А волновали комсомольцев частые остановки на стане, прерывистая, неритмичная работа. И все как один, не сговариваясь, указывали главную причину простоев: дефекты в системах управления и контроля производственных процессов. Говорили горячо, но не всегда ораторы умели назвать точные причины, выявить закономерность. И тут под занавес к трибуне подошел Егор Лаптев. Комсомольцы насторожились, подняли головы. Новичок в цехе, сын Павла Лаптева – а ну-ка послушаем, что он нам скажет? Неожиданно для всех Егор начал с возражения всем предыдущим ораторам.
– Крепко тут досталось приборчикам разным, – заговорил Егор тоном, в котором меньше всего было официальности. – А ведь за каждым прибором – человек, изобретатель. Слышал я, в институте, где создавалась для стана система автоматики, много есть именитых ученых, достойных, уважаемых людей. Как бы нам не обидеть их понапрасну...
В задних рядах раздался голос кудрявого парня:
– Тоже... адвокат нашелся!
– Я случайно разговор инженеров слышал, – не обращая внимания на реплику, продолжал Егор. – Спор они вели: кто больше в неполадках стана виноват – конструкторы стана или те, кто разными приборами его оснащал? Я тогда подумал: кто же, как не мы, рабочие, можем судить о работе приборов? Мы в этом споре помочь должны.
И снова кудрявый не вытерпел. Крикнул Егору:
– Прочитай свою книжицу!
Егор подумал: «Хороший парень. Настя так и не познакомила нас. Ничего, мы с ним ещё друзьями станем».
– А что, и прочитаю.
Егор достал из кармана куртки блокнот, стал неторопливо листать страницы. Между делом сказал:
– Два месяца работаю на стане, а уже успел мемуары написать.
Он читал свои записи, и перед людьми вставала картина каприз стана, подкреплялась целой системой фактов. Люди видели главную болезнь: автоматика.
И когда Егор, закончив читать записи и положив блокнот в карман, предложил обратиться к ученым московского НИИ автоматики и конструкторам своего завода с просьбой выделить бригады для исправления слабых мест в системе автоматики, все зааплодировали ему и закричали: «Правильно, Егор! Надо сообща действовать!..»
Аплодировала Егору и Настя. Теперь она видела, что так и должен был поступить Егор – выступить не в начале собрания, а в конце. Она была довольна и тем, как прошло собрание, и тем, как выступил Егор, и не замечала Феликса, сидевшего в небрежной позе, с недоброй иронической усмешкой на лице.
5
«Сегодня во Дворце культуры молодежный вечер». Егор при взгляде на объявление обрадовался: «Там будет Настя!» Он нетерпеливо прошелся в одну сторону по линии стана, в другую, потом приставил клещи к раме «Видеорук», облокотился на угол телевизора. Стан только что остановили. Он позвонил отцу, тот сказал причину остановки и посоветовал собираться домой.
И вот сирена, конец смены.
Не заходя в душевую, а только переодев куртку, Егор отправился домой.
Возле трубы, у которой встретил Настю-Аленку, – труба поднялась во весь рост, и возле нее теперь никого не было, – остановился, посмотрел вверх, на самый венчик. Улыбнулся, вспомнив подробности встречи. Затем вышел из завода и по липовой аллее зашагал домой. А через два часа он уже был у входа в заводской Дворец культуры. В надежде встретить знакомых ребят, остановился, посмотрел по сторонам. «Настя будет с Феликсом», – подумал Егор и, чтобы рассеять тоску, сам себе твердил: «Чего же ты хочешь, дуралей! Они друзья, они ещё в школе дружили – может быть, они любят друг друга». На заседании бюро Егор увидел их чужими, там между ними пробежала кошка, – там столкнулись интересы брата Феликса и Настиного деда. Но в жизни бывает всякое. И если они любят друг друга... «А если у них нет любви?..»
Егор подошел к липе, остановился. Над головой старчески скрипели черные ветви. Егор, приминая носком ботинка снег, вспомнил о Настиной подруге, Аленке. Сквозь жалобные вздохи ветра ему доносился Настин голос: «Вон, слышишь: Аленкой кличут». Не видел Егор Аленку, но верил: Аленка сильная, смелая. Вот теперь на другую стройку укатила. И ещё верилось: Аленка красивая. Она, как Настя, красивая и умная.
Голые, обледенелые ветви липы тихо позванивали на ветру. По широким ступенькам во Дворец культуры поднимались пары. Егор не торопился идти на вечер. Он все глубже втягивал в воротник шею, уходил в мир невеселых дум.
– Ба! Да тут наш знакомый!..
Егор не сразу сообразил, что перед ним – Феликс и Настя.
– Пойдем с нами, – предложила Егору Настя.– Сегодня в Голубом зале молодежный вечер.
– Что ты его тянешь, – раздался за спиной Насти голос Феликса. – Он тут дожидается кого-то.
– Нет, нет, я никого не жду, – возразил Егор Феликсу. И близко подступил к Насте: – Вы серьезно меня приглашаете?
– От чистого сердца.
В Голубой зал Дворца культуры они вошли втроем. Облюбовали место у окна и, пользуясь толчеей в зале, прошли к обитой зеленым сукном лавочке. Тут кто-то позвал Бродова.
– Феликс, сюда! Объяви номер!..
Бродов словно бы только и ждал этого зова: сорвался с лавочки и затерялся среди молодежи. Из середины зала кто-то кричал: «Эй, ребята с гитарами! Здесь будет сцена, здесь!.. Девушки, кончайте вязать шарфы...»
Молодежь в середине зала задвигалась быстрее, появились высокие парни с гитарами, и Феликс, взойдя на какое-то возвышение, поднял вверх руку, запел:
– А мы просо сеяли, сеяли...
Повернулся к гитаристам: – Сюда, ребята! Ну!.. вскинули гитары. И... раз! А мы просо сеяли, сеяли...
Гитаристы ударили по струнам и запели. Они пели старинную игровую русскую песню – её недавно разучили во Дворце культуры – но здесь её пели не так, как её иногда исполняют певцы-профессионалы или хоры – пели на свой лад, в быстром темпе, на манер джазовых веселых мелодий. Феликс был в роли дирижера и конферансье – он то поворачивался к музыкантам, взмахивал руками, то подступал к ближайшему кружку молодых людей, заставлял их петь – и песня то в одном месте вспыхивала, то в другом...
Кружок, в котором очутились Егор с Настей, Феликса не интересовал, он на них не смотрел, а когда наступил момент танцев, он метнулся в сторону Насти, но пригласил не её, а другую девушку и так же демонстративно, не взглянув ни на Егора, ни на Настю, пошел по кругу, увлекая за собой другие пары.
Егор старался понять, что все это значит, пытливо поглядывал то на Феликса, то на Настю, искал в глазах Насти беспокойство и страдания влюбленной – должна же её мучить ссора с дорогим человеком, но Настя не мучилась. Наоборот, с веселой улыбкой смотрела на танцующих... Феликс, выйдя из круга, захлопал в ладоши и стал кричать: «Танцуем и поем!.. И... раз!.. И... два!..
А мы просо сеяли, сеяли...
Гитаристы отчаянно бьют по струнам. Феликс машет руками и что-то кричит, но голоса его и даже звука гитар не слышно. Всем хорошо и радостно – все поют и танцуют.
Егор танцевал с Настей. Теперь ему не казались неуместными слова песни о просе, о том, что кто-то, где-то его сеет – он, как и другие, весь во власти ритма. Настя танцевала с азартом, то отскакивала от него, то приближалась, мягко и плавно плыла по кругу... Егор любовался счастливым блеском Настиных глаз, её доверчивой, милой улыбкой, готов был забыть свои сомнения и тревоги, но его сердце обжигала одна мысль: «Не про тебя Настя!.. Другому принадлежит... тот, другой имеет на нее право...».
Весь вечер к Насте подходили девушки, ребята – она танцевала с ними. Однажды она подвела Егора к ребятам, среди которых был бригадир строителей – знакомый Егору ворчун. Настя, обводя взглядом ребят, сказала: – Аленкина бригада.
Егор поклонился, хотел было спросить, где Аленка, но про себя подумал: «К чему спрашивать? Я ведь её не знаю».
Танцы кончились около полуночи.
– Я домой, – сказала Настя. – До свидания, Егор. С вами весело. И танцуете вы хорошо.
– Если не возражаете, я вас провожу.
Егор и Настя шли домой по ярко освещенной аллее заводского поселка. Говорили о разном, но ни слова о заводских делах. И только когда на середине дороги их нагнал Феликс и с нарочитой, деланной веселостью схватил обоих за плечи, Настя сказала: – Вот, кстати, и Феликс. Итак, Егор выступает на общезаводской комсомольской конференции, и мы поддерживаем его предложение.
– Какое предложение? – удивился Феликс.
– Я все о том же, – спокойно пояснила Настя. – Обратимся с письмом к комсомольцам столичного института. Может, напрямую, а может... через газету.
– Извините, но это азиатчина! – выпалил Феликс. —Публично чернить лучший в мире прокатный стан – это только мы умеем!
Феликс круто повернулся и зашагал в другую сторону. Настя посмотрела ему вслед, спокойно проговорила:
– Знаем причину твоих святых негодований. А мы все-таки напишем. Напишем, Егор, а?..
Они стояли посредине сквера под неоновым фонарем, разливавшем далеко вокруг синевато-молочный свет. Мимо проходили запоздавшие пары, стайки молодых ребят и девушек будили уснувший город раскатами беззаботного смеха. Настя доверчиво, дружески смотрела на Егора и ждала ответа. Она знала, Егор ответит положительно, но ей сейчас надо было убедиться, так ли горячо и заинтересованно настроен Лаптев-младший, как и она, как Лаптев-старший, с которым Настя часто говорит о делах на стане.
– Ты размышляешь, Егор? У тебя есть сомнения?
– Нет, нет, что ты... что вы, Настя!
– Ты можешь обращаться ко мне проще – на ты. Мы же одногодки. И, кажется... друзья.
Настя тронула его за локоть. И тут же отвела руку, чуть отстранилась, будто поняла вдруг, что переступила порог дозволенного, или испугалась, что Егору её жест не понравится. И действительно, на лине Егора отразилось едва уловимое неудовольствие, грустная задумчивость. Но только вызвана эта мимолетная грусть была не жестом Насти, а её фамильярным разрешением обращаться к ней на ты. Внимательный, тонко чувствующий Егор уловил в её тоне дружескую снисходительность, участие старшего, желание наладить с ним деловой союз. Встретив её взгляд, он вспомнил, как точно так же пристально она посмотрела на него у трубы, но только тогда в её черном, сверкающем отблесками огней, взгляде, была озорная веселость, и в голосе, и в смехе буйство юной натуры.
– Не понимаю, – отступила Настя от Егора. – В чем ты сомневаешься?
– Я не сомневаюсь. Я только думаю, как все это лучше устроить.
Настя уверенно взяла его под руку, повела за собой.
– Ты знаешь, чья это идея... с письмом в газету? Твой отец предложил. Мне нравится твой отец. Я просто влюблена в него.
