Текст книги "Горячая верста"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Он подвинулся к самому уху Феликса и горячо ему зашептал:

– Ты будешь антрепренёром!..

Феликс отшатнулся: смотрел на отца, точно хотел убедиться, в своем ли старик уме. Композитор же смотрел на сына пьяным от счастья взором, в желтых слинялых глазах его горела надежда и радость.

– Дурачок! Ты ещё ничего не понимаешь, а уже пялишь на меня ошалелые глаза. Да, антрепренер! Администратор! Устроитель всех хозяйственных, финансовых и прочих дел. Я тебя и сейчас могу зачислить на эту роль – на время гастролей нашего самодеятельного ансамбля. Но только это будет на одну поездку, а тогда надолго,– может, на несколько лет. Я сделаю концертную бригаду, и ты повезешь её по стране. Вас будут возить реактивные лайнеры. Города, заводы, номера люкс в гостиницах. И деньги. Главное, деньги! Артисты будут выступать в цехах, на стройках, на шахтах... Особенно на шахтах. Перед началом смены, в нарядной... Я однажды был в нарядной шахты. Знаю, что это такое. Показал три-четыре песни – вот тебе и концерт. Да, концерт. А таких концертов в день по четыре можно давать. И никто не станет возражать. Наоборот, все скажут: они выступают в цехах, на шахтах... И в газетах напишут. Хорошо напишут – это я тебе говорю. И твою бригаду засыплет золотой дождь. Если, конечно, выступать будете каждый день. Много выступать! На ветру, на морозе – да! Егор молодой, у него луженая глотка. Выдержит!.. Ты будешь возить бригаду год, два – сколько захочешь, а потом снова пойдешь на завод, к этому дьяволу... стану. И будешь вырабатывать срок, после которого Вадим возьмет тебя в институт. Нельзя же, в конце концов, за гроши вечно копаться в грязи. Нет – в аду! Я был у вас в прокатном цехе и знаю, что это такое. Там надо платить семьсот, а не сто пятьдесят. Семьсот!..

– Но какой из Егора певец! Он и нот-то не знает. И вообще...

– Егор – самородок! Таких, как золотых рыбок, вылавливают из самодеятельных коллективов. А пока Егор станет известным, мы пропустим его через свои жернова. Я знаю, как это надо делать. Ты только положись на меня. И соглашайся!

– Но кто меня пустит... с бригадой? – прервал отца Феликс, до которого начинал доходить смысл идеи.

– Дурачок! – воскликнул Михаил Михайлович. И придвинулся ещё ближе к Феликсу. В словах сына он уловил нотки согласия и воодушевился ещё более.

– В Гастрольбюро у меня друзья. Все – друзья!.. Они вас пошлют куда угодно, лишь бы вас не освистали. Когда освищут – плохо. Тогда в министерство идут письма. От писем ничего хорошего не бывает. Они отнимают спокойную жизнь. Нет жалоб—живут люди как люди. Есть жалоба – её надо разбирать. А кому нравится, если что-нибудь разбирают?..

Феликс крепко потер ладонью затылок. Идея его начинала захватывать. Он видел заманчивую перспективу. Не выдержал, спросил:

– А сколько это сулит? Примерно?..

– Как потопаете, так и полопаете. Денег будет много.

– Как много? – настаивал Феликс.

– Месяц гастролей – три-четыре тысячи в карман. Они больше, ты меньше, по все равно много. Баянист у тебя есть. И какой! Прихватишь плясуна. Певец отдыхает, а плясун режет чечетку. Народ страсть как любит чечетку, Особенно молодежь. У нее озноб в коленках, когда она видит чечетку. А ещё фокусника возьмешь. В столичных городах фокусы не любят, а в глубинке на них спрос. Там ещё верят в фокусы. А я позабочусь об афишах. Я вам такие сделаю афиши, что каждый из вас будет по меньшей мере Олег Попов. Ты ещё молодой и не знаешь, что такое афиши. На них, афишах, весь мир держится. Людям некогда думать, и они смотрят на афиши. Чем больше буква, тем дольше смотрят. Попробуй напиши любого шарлатана трехметровыми буквами, и люди подумают, что он Наполеон, Все дело в афишах. В Москве я сделаю вам много афиш. И в городах, куда вы поедете, все заборы будут в афишах. К вам будет такой интерес, будто вы упали с Луны.

– На Луне никого нет. Теперь это знают.

– Ну хорошо. Пусть не с Луны, а с Марса. Там ещё никто не был. Ну как?.. Ты теперь понял, какие идеи могут приходить иногда твоему отцу?.. А? Что ты мне скажешь?..

– Я-то понял, но поймут ли они нас?

Феликс имел в виду Егора и Павла Павловича.

– Не беспокойся! – поднял над головой руку маэстро.– Тут, кроме денег, есть и ещё один лакомый кусочек.

– Это какой же?

– Слава, сынок, слава!..

«Насте скажу: ухожу на время,– явилась Феликсу счастливая мысль.– Заработаю денег, куплю в Москве квартиру. Работу нам с тобой обоим дадут, а квартиру мы купим».

Эта мысль его успокоила, и он сказал:

– Хорошо, отец!

7

Михаил Михайлович Бродов и Феликс следующим утром на машине Вадима отправились в Москву устраивать дела будущей концертной бригады. Зашли в Гастрольбюро, к важному начальнику, давнему приятелю Бродова-старшего. Михаил Михайлович представил сына, сказал: – Чем тебе не выездной администратор? Молодой, импозантный! – Отец, довольно! —смутился Феликс.

– Ты это серьезно? – спросил приятель.

– Почему бы нет! Он инженер, имеет высшее образование, но всю жизнь тянется к искусству. Возьми, будет хороший кадр.

– А где бригада?

– Есть бригада. И ещё какая! – Бродов прищелкнул пальцами. Продолжал: – Хуторкова не забыл?

– О!.. Баянист экстракласса. Да только пьет он вроде?

– Завязал!.. На три узелка. Грамма в рот не берет. В паре с ним певец будет. Егор Лаптев. Пока это имя для тебя пустой звук, но пройдет два-три года, и ты будешь гордиться им. Показывая внуку на экран телевизора, скажешь:

– Я ему командировки подписывал.

– Ты, Михаил, всегда был горазд... – приятель посмотрел на Феликса, – вертеть языком. Ведь, наверное, преувеличиваешь?.. Так или иначе, а сразу в бригаду его не включу. Вези как самодеятельного певца. И если зритель примет, возьму в бригаду. А сына твоего – хоть сейчас. Администраторы выездных бригад... вот как нужны.

Приятель чиркнул пальцем по горлу.

* * *

В тот же день Бродовы вернулись в Железногорск. Отец сказал сыну:

– Иди к Егору, зови его сюда. И сейчас же! Нам нельзя медлить. Первую поездку надо организовать в ближайшие дни, пока Егор свободен от работы на стане. По слухам, стан простоит десять дней.

– Его остановят завтра. Нам дают отгулы за выходные и сверхурочные.

– Вот и прекрасно! Свозим Егора в близлежащий город. Всего на два дня. И дело будет сделано.

Егор был дома: рылся в книжном шкафу, складывал в стопки учебники. Феликс, неожиданно появившийся в квартире, сунул ему руку, оглядел учебники.

– О, да ты никак в институт собрался? Если бы Феликс заглянул в глаза Лаптеву, он бы увидел в них ненависть и отвращение. Но Феликс перебирал книги и не подозревал о бушевавшей в душе приятеля буре.

– Тебя отец зовет, – небрежно сказал Феликс.

– Зачем?

– Откуда мне знать!

– Не пойду.

– Ты что, сдурел! Какая тебя муха укусила? Ты не пойдешь, он к тебе придет. У вас же дело общее – ансамбль.

– Я сказал – не пойду! И убирайся!..

Феликс отступил, развел в растерянности руки.

Сердцем почувствовал неладное. Былая почтительность к нему словно и не ночевала. «Ревнует», – обожгла догадка. «Этот... если любит... так, просто не отступит» На глазах рушился только что возведенный замок.

«Он дикарь. Все карты нарушит».

Заговорил примирительно.

– Хорошо, хорошо... Только не бесись, пожалуйста. Мне наплевать на ваши музыкальные дела!..

И вышел из квартиры. А через несколько минут явился Михаил Михайлович. Тряхнул Егора за плечи, сказал:

– Давай-ка, старик, чайку на стол – важное дело обсудим.

Сумрачный сидел Егор за столом. На гостя не смотрел, слушал. А Михаил Михайлович, подозревая ссору между Феликсом и Егором, делал вид, что не замечает смурной физиономии Егора, заливался соловьем:

– Четверть века грохнуло, а достиг чего?., клещами ворочаешь?..

– С отцом я теперь. На пульте.

– Экая невидаль!.. Пульт, рычаг и полтораста в клюве!.. Всю жизнь... полтораста – слышишь!.. И каждое утро, а то и в ночь, шлепай на работу. Всю жизнь – шлепай!.. Да я тебе перспективу даю!.. Подаю руку и в мир искусства веду. В большой и яркий мир, где свет, музыка, любовь народа. Тебя показывают по телевидению.

Сердце Егора дрогнуло. Он всегда мечтал стать певцом. Славу артиста пророчили ему ещё в школе, затем в армии, где он пел в самодеятельном ансамбле и всех восхищал своим голосом. Но сейчас его смущало то обстоятельство, что первые шаги на сцене он должен был сделать с Феликсом Бродовым, которого он теперь ненавидел.

И Егор решительно заявил:

– Я уезжаю.

– Куда? – онемел Михаил Михайлович.

– В Кострому. Вот и билет!..

Утром Егор видел бригадира Куртынина. Тот показал ему новое письмо от Лены; в нем она сообщала, что с ноября по апрель будет работать на строительстве Костромской ГРЭС. Егор, не заходя домой, купил билет на ближайший поезд.

– Надолго туда? – На недельку. А там видно будет. Понравится – совсем останусь.

Последние слова Егор сказал со значением и грустно улыбнулся.

– Отлично! – стукнул кулаком по столу композитор.– Ты едешь сегодня, мы послезавтра. Феликс сколотит бригаду и махнет. Ты споешь две песни. Под аккомпанемент Хуторкова. Споешь так, как пел. Репетировать не надо.

– Я их пел в армии. Под оркестр.

– Отлично! Поезжай, а Феликс к тебе прикатит.

– Хорошо, я согласен, – сказал Егор с созревшим в одну минуту убеждением. Ему вдруг пришла мысль: черт с ним, с Феликсом! Устроитель концерта! Роль-то какая?.. Пусть бегает, хлопочет, а я... спою. А там видно будет.

«Вот тебе и Феликс! – подумал он о Насте с каким-то злым удовольствием. – Устроитель концерта. Хлопотун...»

Егор поднялся и протянул композитору руку:

– Попробуем!..

8

Егор уезжает! В один миг поняла Настя всю страшную суть этой вести. Захолонуло её сердце. Ходила по квартире из комнаты в другую, ничего перед собой не видела. Взглянет на себя в зеркало – бледная, дурная, и глаза черные нездоровым огнем светятся. Трет виски ладонями, шепчет: «В Кострому?.. Почему в Кострому?.. Зачем он – а?..»

Затрезвонил телефон.

– Кто? Плохо слышу вас.

А трубка бубнит. Вроде бы знакомый голос, но глухой, неясный – точно из подземелья.

Вот слышнее стало.

– Егор беспокоит. Я это, Лаптев!..

Жмет в руках трубку, а ответить не может, слова на ум не идут.

– Проститься хотел. Уезжаю, – слышит в трубке.

– Когда? – выдохнула Настя, хотя ей известно: сегодня вечером.

Егор объяснил: когда и куда он едет, но зачем – этого не сказал.

– Зашел бы, – приглашает Настя, но сама хорошенько не понимает, зачем она зовет Егора. А Егор будто бы того только и ждал.

– Я сей миг, Настя! Приду!

Положила трубку и присела на диван.

«Сейчас... сейчас он придет».

Убрала со стола вязанье. Поставила рядком стулья. А тут и звонок грянул.

Ввалился Егор – щеки с мороза костром пылают, в глазах синь шальная.

– Надолго ли уезжаешь? – Навсегда, товарищ технолог. Изменяю вашему ремеслу. Не с руки мне прокатное дело.

«Говоришь так, словно хвастаешься», – подумал о себе в третьем лице Егор. И опустил голову над покрасневшими от холода руками, устыдился развязности своего тона. Решил про себя: «Она же меня насквозь видит».

Оглядел квартиру – книги, книги... В углу большой телевизор. На журнальном столике – диктофон.

И кругом чистота. Ничего лишнего. «Так живут академики», – явилась мысль.

А Настя и вправду насквозь видела Егора. Чутьем своим женским уловила. Стесняется. Робеет. И где-то глубоко-глубоко шевельнулась счастливая догадка: «Уж не любит ли?..» И от этой мысли вдруг потеплело на душе. Настя широко и вольно вздохнула.

– Хочешь, я тебя пирожками угощу. Сама пекла.

– Не откажусь, – откинулся на спинку стула Егор.

На кухне Настя загремела посудой. Спросила: – Почему в Кострому?.. Егор!

Ударила в голову мысль: дай-ка задену Настю:

– Аленка зовет. Подружка ваша.

Настя вышла из кухни. Стояла бледная, как полотно.

– Она в Костроме разве?.. Вы знакомы?..

– А как же! Я тогда же с ней познакомился, когда вас на трубе подсаживал. А разве вам... не пишет она?

Настя скрылась на кухне. Оттуда ответила:

– Раньше... С Кольского полуострова... писала. А теперь нет, давно не слышно о ней.

И потом окрепшим голосом спросила: – Что там... делать будете? – ГРЭС построим. Самую большую в мире. А потом... дальше... двинем куда-нибудь.

– Обо всем договорились?.. Или как? – спросила Настя, подавая на стол и стараясь не смотреть на Егора.

Ей бы одной теперь... уткнуться в подушку, забыться, но надо сидеть, говорить, улыбаться.

– Как ваш дедушка? – спросил Егор.

– Дедушка ничего. Все время на стане пропадает. Очень рад, что комсомольцы приехали. Нас с тобой благодарит. Говорит, расшевелили москвичей.

«Или она ничего не знает, или успокоить меня хочет?.. Не знает, конечно. Знала бы, не улыбалась. И вообще... презирала бы».

– Говорят, петь на стройке будешь?

– Может, спою.

– Вот бы послушать! А что?..– оживилась Настя, и черные её глаза наполнились влажным блеском,– Два дня-то будет выходных. Возьму да прикачу! У деда «Волгу» попрошу. Тут ведь недалеко. А, Егор?.. Приглашаешь?..

Егор улыбнулся, развел руками.

– Аленка похожа на вас? – проговорил он в самый неподходящий момент.

– Аленка?.. Нисколько! Ленка маленькая, глаза у нее раскосые и синие-синие. Как у тебя.

Сказала и усовестилась своих слов. «Зачем ты так?» – подумала о себе в третьем лице.

Поставила чай.

– Угощайся, Егор. Перед дальней дорогой...

Егор не притронулся к еде. Не сводя взгляда с Насти, встал из-за стола, подошел к девушке. Тронул за руку, спросил: – Феликса... любишь? Настя вздрогнула. Отдернула руку.

А Егор отстранился. Испугался своего голоса – пятился назад. И Насте, которая отвернула от него голову и стояла притихшая, в задумчивой позе, сказал:

– Извини. Так я... без умысла. Извини.

Кинул на плечи пальто и выбежал на лестничную площадку.

* * *

Отцу Егор сказал:

– На недельку в Кострому съезжу.

Ждал расспроса: зачем, для какой цели, но обычных в таких случаях расспросов не последовало. Михаил Михайлович Бродов был не из тех людей, которые держат при себе секреты. Павел Лаптев знал все подробности задуманной Бродовым-старшим операции.

– Ты никак насовсем в артисты собираешься?– не то спросил, не то отметил свершившийся факт отец. Он говорил так, будто никакой истории с «Молнией» не было.

– На пробный концерт еду – вроде экзамена. Примет зритель, обещают штатным певцом зачислить.

– Настю Фомину вроде бы в институт столичный приглашали. Не пошла Настя. Отказалась.

Видно, сочинял отец про Настю. Уязвить хотел Егора.

– Про Настю не знаю,– буркнул Егор.

– Да, девица, а вишь как: рабочего места держится.

– Настя – инженер! – возвысил голос Егор.– У нее есть за что держаться, а я...

– С годок постоишь подручным, а там, глядишь, и ты...

– Что ты меня раньше времени хоронишь? Я ещё заявления на расчет не подавал. Сам же на десять  дней отпустил. Съезжу на недельку – и снова на пост.

– А если позовут... в артисты?– озабоченно спросил отец.

– А ты что – не одобряешь?.. Скажи прямо.

– Нет, сын, не одобряю.

– Почему? – удивился Егор. – А мой голос, талант?.. Неужели судьба простого рабочего...

– Простых рабочих нет, Егор!– распрямил плечи и резко заговорил отец.– Есть рабочие плохие и хорошие. Как, впрочем, и певцы. Я хотел сделать из тебя хорошего рабочего. И верю: никакая карьера певца... Ну, да ладно. Поезжай с богом!.. Только помни: если уж певцом, так хорошим!..

И он крепко пожал сыну руку.

Глава третья

1

К месту строительства ГРЭС – в приволжское село Чернопенье – Егор приехал поздним вечером. На пристани никого не было. Один только сторож стоял лицом к Волге на большом валуне.

– А что, дядя, будет сегодня паром или нам тут куковать до утра?

Сторож отвечать не торопился – смотрел то на Егора, то на трех путников, поджидавших на пригорке,– как бы оценивал обстановку. Нехотя заговорил:

– А ты отколь будешь, парень? – Заводской я, из Подмосковья.

– К нам-то зачем? На побывку или насовсем?

Егор всматривался в сырой туманный полумрак на том берегу реки. Там, где должен быть противоположный берег, черной лентой тянулась полоса леса, а может быть, песчаного плеса или гладкого поля, за которым голубела другая полоса, и этой другой освещенной полосе не было предела; Егор не сразу понял, что это никакой ни плес, ни поле, а край хмурого зимнего неба Потом вдруг над лесом, в том месте, куда смотрел Егор, точно новогодняя елка, вспыхнула гирляндами огней высоченная труба ГРЭС.

– Вась, смотри-ка! – показал один из ребят, ожидающих вместе с Егором паром,– тот, что помоложе и меньше ростом.—Мы там будем работать!

– Да, здорово... Предупредительные огни, – чтоб самолет не налетел, – ответил Василий.

– А высокая! Такой я нигде не видал.

– Я тоже, – согласился Василий.

Лаптев думал о Лене. Она должна быть здесь. По дороге он купил местную газету, в ней прочитал: в лесах под Костромой строится самая большая в мире тепловая электростанция; здесь будут установлены невиданной мощности агрегаты – на миллион двести тысяч киловатт каждый.

Все самое, самое... Егор улыбнулся, покачал головой. Пигалица, как её изобразила Настя, а поди ж ты, строит все самое, самое В этом находит радость, смысл жизни.

Егор хотел бы представить, как Аленка устанавливает агрегат мощностью в миллион двести тысяч. Но представить ему такую картину было трудно: ни агрегата такого, ни самой Аленки он не видал. Однако чудилось красивое, романтическое.

Думал об Аленке, а сам невольно поглядывал на дорогу, по которой из Костромы он только что приехал на автобусе. По той дороге через два-три дня приедут Феликс, Хуторков и с ними бригада артистов. Приедет по той дороге и Настя.

– Ребята, айда за мной! В гостиницу!—крикнул с бугра парень. – Паром будет завтра утром.

За ними пошел и Егор.

Гостиница оказалась рядом с пристанью, на бугре, с которого открывался вид на Волгу и окрестные леса, едва различимые под завесой ночи Постояльцев почти не было, всем отвели по комнате. Егор бросил на кровать портфель и вышел на улицу, вновь спустился к сторожу. На этот раз дед его встретил дружелюбно.

– Тут на ГРЭС мой дружок работает, может, слышали, Борис Иванов, строитель?.. – соврал Егор.

– Нет, не слыхал про такого. Да и где услышишь?.. Строителей-то на станции три тысячи человек.

Поди там, разберись!..

– И все в одном месте работают или по разным объектам?

– Станция – она на пятачке, вся на виду. Есть, конечно, отводной канал, приводной, а ещё пруды-отстойники, но тоже недалеко от здания. Глазом поведешь – всех увидишь.

– Это хорошо, – обрадованно закивал головой Егор.– Там я своего дружка и встречу. В армии вместе были. Хороший парень.

– А не то, так – в столовой, в клубе,– продолжал дед.

Егор простился с дедом и пошел на взгорок, к гостинице. У крыльца остановился, посмотрел на Волгу. Оттуда тянул тугой, но не холодный южный ветер. Слышно было, как у причалов пристани плещутся волжские волны. Труба в ночи горела ещё ярче, причудливо сверкали на ней ожерелья кроваво-красных огней, и чудилось Егору, что она не стоит на месте, а точно ракета медленно поднимается в небо.

Спать не хотелось. Решил пройтись по селу, посмотреть, что там на том краю, и можно ли с того конца выйти к Волге.

Егор вышел на край села и увидел Волгу. Свинцово тяжело она лежала у темной черты берега. Туман отступил от села, и тоненький, едва народившийся месяц, весело вылетевший из-за туч, бросал на прибрежную полоску воды безжизненный пепельный свет, и вода под ним казалась поседелой.

2

Вечером в столовой строителей шел концерт. Роль конферансье исполнял Феликс. Он перед отъездом наскоро разучил несколько нехитрых реприз и сценок, подготовленных его отцом. Занавес открыли, и Феликс заметался у стола, изображая конферансье, которому надо объявлять артистов, но он ещё не успел отгладить костюм, повязать галстук и вообще привести себя в порядок. А тут ещё беспрерывно звонил телефон, кто-то ошибочно набирал номер и требовал Нюсю. Феликс то обращался к залу – просил извинения, то кричал в трубку: «Нет Нюси, нет, вам говорят!», а то хватал раскаленный утюг и с криком отдергивал руку. При этом он все время говорил: «Одну минуту, товарищи, одну минуту – я сейчас объявлю вам артистов, сейчас...»

Павел Павлович считал этот номер пошлым—он сидел за краем занавеса и, облокотившись на баян, ждал выхода. Егор и его напарница, молоденькая певица, смотрели в щелочку между одеялами. В зале кое-кто хихикал, кое-кто откровенно, раскатисто смеялся, но большинство смотрели равнодушно и даже как будто неодобрительно.

Зал столовой был очень большим; рассчитан на то, чтобы в полчаса пропускать смену строителей, но и он оказался тесным для желающих посмотреть столичных артистов. До отказа был набит «партер», трехэтажным плотным ярусом теснилась у тыльной стены галерка, шпалерами тянулись живые ленты по бокам, – и люди все молодые, парни и девушки, приехавшие на стройку изо всех районов страны, но больше из соседних областей – Ивановской, Владимирской, Вологодской, Ярославской, Кировской...

Егор украдкой заглядывал в щелочку, искал среди строителей Настю. Феликс ему сказал: «Настя приедет к началу концерта». Конечно же приехала! Выбрала укромное место и сидит вместе со своей подругой Леной.

Он даже представил, как она улыбается и как на ухо говорит Лене: «Вот сейчас увидишь Егора – он петь будет».

– Народу-то, народу!..– зашептал над ухом Хуторков.

Егор, Павел Павлович и певица были одеты в форму солдат-фронтовиков – первым номером шла песня «В лесу прифронтовом». Егор не должен был исполнять эту песню, но профессиональный певец простудил в дороге горло, Феликс был в отчаянии. И тогда Егор предложил свои услуги. Дважды «прогнали» песню перед концертом, а теперь – на сцене.

Старик Бродов, готовивший репертуар, включил фронтовую песню по настоянию Павла Павловича, и вообще, вся программа на этот раз была составлена при участии старого музыканта – Бродов только значился режиссером программы, и фамилия его в афишах была проставлена большими буквами.

«Насти нет среди зрителей,– думал Егор, продолжая разглядывать ряды строителей, преимущественно молодых людей, сидящих и стоящих в зале.– И здесь ли она?.. Может, не приехала?.. Или приехала, да не пришла. Дома у подруги осталась».

О Насте он думал неотступно. Вчера вечером Егор видел на стенах домов афиши со своим именем и фотографией и тайно, стыдясь самого себя, представлял, как подойдет к афише Настя и будет долго стоять и рассматривать его портрет. И если с ней рядом окажется Лена, скажет ей: «Он представительный, Егор Лаптев! И... красивый!..

Очень ему хотелось, чтобы именно так говорила о нем Настя Фомина.

«На сцену», – прошептал Павел Павлович. И первым вышел из-за занавеса. За ним – Егор и певица.

Свет был притушен, в полумраке сели на «пни» и «кочки», склонились над «костром» – задумались. В зале тоже наступила тишина – необычная для такой массы людей. И в этой тишине раздался голос Егора: – Песню, что ли, сыграй, старина!..

– Можно и песню! – встрепенулся солдат с усами (Павел Павлович). Встряхнул на коленях баян, кинул пальцы по ладам. И замер на высокой чуть слышной ноте. Вначале трудно было уловить мелодию, узнать любимую песню, но вот она полилась – любимая песня отцов:

 
С берез неслышен, невесом
Слетает желтый лист...
 

Егор запел негромко. Печальный мотив был сродни его сердечной тоске.

Масса зрителей, собравшихся в этом зале, кажется Егору нереальной. И Павел Павлович со своим волшебным баяном какой-то бесплотный, невесомый.

И сама Настя в эту минуту казалась ему видением, призрачной мечтой...

 
Сидят и слушают бойцы, товарищи мои!..
 

Далее шел припев, его они исполняли все трое,и Павел Павлович удачно поддерживал унисон своим хрипловатым, но довольно приятным баритоном. Голос же певицы создавал иллюзию многоголосого хора. Когда же припев обрывался, наступала пауза,    заполняемая игрой баяниста. Егор смотрел на своего друга с изумлением – он и по залу чувствовал, как покоряет слушателей большой мастер. Несомненно, это был баянист высокого класса, – может быть, второго такого и не сыщешь. Егор понимал толк в музыке, он с малых лет увлекался ею, жадно слушал народные, классические и новые мелодии, искал и находил в них смысл и душу; он слышал многих баянистов, но никто из них не покорял его с такой силой, не волновал так глубоко душу. Почему же этот человек в тени? Почему о нем никто ничего не знает, никто не помянет его добрым словом?..

А Павел Павлович все усложнял и усложнял мелодию; его пальцы с непостижимой быстротой скользили то вверх, то вниз, аккорды смешались в один буйный поток звуков – зажмурь глаза, и покажется, что играет целый симфонический оркестр, а не один человек.

Отзвучал последний аккорд. В зале вспыхивает свет. Артисты встают. А зрители ещё минуту сидят, пораженные песней. Потом зал раскалывается от аплодисментов. Бури восторга! – иначе не скажешь.

Первые ряды встали и приблизились к сцене, на них нажимали сзади. «Браво!.. Браво!.. Баянисту – браво!..» Лица светились, глаза горели восторгом.

«Как верно почувствовали они большого мастера», – аплодируя Хуторкову вместе с другими, думал Егор.

Сзади все напирали, и первые ряды уже вплотную подошли к импровизированной сцене. Егор забыл про свою грусть и заботу. Он был потрясен реакцией зрителя. «Неужели музыка имеет такую власть над людьми?..» – думал Егор, забыв о том, что и в его адрес несутся восторги. Он был покорен игрой Хуторкова и впервые минуты не думал о своем выступлении, а весь отдавался чувству, пробужденному в  нем волшебством баяниста.

– Егор, молодец!.. Молодчина, Егор!..

Голос прорезался сквозь шум аплодисментов.

«Настя!..»—обрадовался Егор. Вот она, пробирается сбоку, и хлопает, и кричит: «Егор, браво!.. Да ты настоящий певец!..»

Егор смотрит на нее и кивает. Он смущен и обрадован.

3

Следующий день был у артистов свободный. Позавтракав, Егор вернулся в свой номер, завалился на кровать и так лежал час, может, два – лежал ни о чем не думая. Порой он начинал дремать и тогда сквозь дремотное полузабытье видел освещенный яркими лампами зал столовой и лица строителей,– слышал шум аплодисментов, голоса: «Браво!.. Браво!» Кажется, вечность прошла с того дня, когда он, Хуторков и Настя дали импровизированный концерт в «Тройке»,– с тех пор аплодисменты стали для него привычными. Грезилась ему слава знаменитого певца. Чтоб все вокруг заговорили: «А каков ваш Егор-то, а?.. Знаменитым певцом стал. Он теперь по всей Европе ездит. В Англии был, теперь в Америке. И кто бы мог подумать!..»

Настя такие речи слушала бы молча и лишь изредка задавала вопрос: «Как вы думаете, приедет он в Железногорск с концертом или ему недосуг?..»

Сладкие это были думы. Но и прихотливые. То вдруг в обратную сторону побегут. Припомнятся разговоры, слышанные им не однажды от людей, сведущих в делах искусства: «Природный голос – мука, из которой надо испечь блин. Его надо поставить, певцом станет тот, кто постигнет тайны искусства».

Дверь раскрылась. Кто-то стоит на пороге.

– Егор, ты чего собираешься делать? – вошла к нему в номер Настя. Он встал, повернулся к ней, поздоровался, предложил сесть в кресло. Она была одета в дубленку из хорошо выделанной овчины, на голове белый, изящно повязанный платок.

– А где Феликс?– спросил Егор. Он спросил машинально, зная, что Феликс от нее не отстает, но тут же заметил, как взгляд Насти притуманился, как легкая светлая беспечность соскользнула вмиг с её лица.

– Пойдем на стройку, – позвала Настя, сделав вид, что никакой бестактности в словах Егора не находит, но и не находит нужным говорить о Феликсе.

– Какая ты нынче краси-и-вая!.. – сказал Егор, пододвигая ей кресло.

Настя села, но взгляда от Егора не отвела; теперь её взор посветлел и лицо её стало веселое; она продолжала смотреть ему в глаза и думала совсем о другом – не о том, что говорил ей Егор: понимала, что Егор старается быть вежливым, он, может быть, и не говорит ей дежурные комплименты, – Егор искренний честный парень; она знает его и, пожалуй, смогла бы уловить в его голосе малейшую фальшь, но от чуткого сердца Насти не ускользнула нотка ревности, прозвучавшая в вопросе: «А где Феликс?» И это маленькое открытие радовало Настю.

Егор оделся, и они вышли из гостиницы. «Видно, они поссорились с Феликсом», – решил про себя Егор.

Они прошли на площадь, где с большого фанерного щита какая-то девушка сдирала плакат: «... Ходи веселей, Кострома!..» Егор крикнул девушке:

– Эй,красавица!

Девушка повернулась. Бросила плакат, подбежала к Насте. Так, обнявши друг друга, они с минуту стояли и смотрели на Егора. Потом Лена, не отходя от подруги, протянула руку Егору, сказала:

– А вы, шутник, Егор. У вас большой талант. Поздравляю.

Сказала просто, искренне, – Егор поверил ей, низко поклонился. За шутливой позой прятал свою радость.

– Я был у Куртынина, – сказал Егор. – Старик кланяется вам.

Тень мимолетной грусти набежала на лицо девушки, она задумалась и тихо проговорила: – Славный он человек. Как отца мы его любили.

И вдруг встрепенулась.

– С ним что-нибудь случилось?

– Нет-нет! – замахал руками. – Он жив-здоров и велел вам кланяться. Все нормально!..

Затем спросил:

– Зачем плакат снимаете? Хорош плакат-то.

– И сама знаю – хорош, – звенела девушка чистым, как колокольчик, голоском. И по тому, как нажимала она на «о», можно было заключить: нравится ей окать, видно, костромских много в бригаде.

– У нас вся бригада костромская – так мы и написали лозунг —свой, патриотический, да начальнику не понравился; говорит, несерьезный. Вот и велели снять.

Девушка заметно смущалась; юное лицо её зашлось румянцем, – и смотрела она больше на Настю, чем на Егора. Потом вскинула на спину плакат, побежала к раскрытому подъезду дома. На спине её прыгали, плясали буквы: «...Ходи веселей, Кострома!» «В какой головушке родилось это озорное, полное удали присловье?» – думал Егор. Чего больше вложил в них прихотливый народный ум: признания удали русских людей или грустной иронии по поводу былой бедности северной стороны?.. Скорее же всего, народ вкладывал в песню и то и другое. Кто чего хотел, то и находил в словах песни. В них содержался и намек на бедность и нужду, но была тут и неистребимая вера в светлую долю могучего народа. В Костроме на берегу Волги видел Егор памятник Ивану Сусанину. На желтом камне выбиты слова: «Патриоту земли русской». Непокоренный и гордый стоит на виду у всех крестьянин костромской земли. В одной руке он держит  палку, другой указывает место на земле, как бы говоря: «Вы пришли сюда незваными, вы тут и умрете». Вот вам костромской человек! Вот вам душа его и доля!..

– Понравилась? – прервала его размышления Настя. И сама ответила:

– Славная. Такая чистая душой!..

– Ну для меня прежде всего внешние данные: глазки, носик... – пошутил Егор.