Текст книги "Горячая верста"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
– А мне твой дедушка. Так что у нас... любовь взаимная.
– Дед у меня замечательный. Я иногда думаю, Егор, сумеет ли наше поколение выделить из своей среды такие могучие натуры, как твой отец и мой дедушка. А что если изменились, измельчали наши души, потеряли интерес к борьбе, что если мышцы у нас слабее и борцовский дух мы не приобрели? Тебя не посещали подобные сомнения?..
– У нас в армии старшина был в роте, так он прямо говорил: закормили вас. Потому и строя хорошо не держите, и песня не летит под небеса. Как мухи сонные.
– А вы?.. Что вы ему говорили?
– Смеялись над ним. Конечно же, никто из ребят не разделял его философию. Нам его слова даже слушать было не обидно, так далеки они от истины.
Настя шла тихо, опустив голову. Слушала Егора, не перебивала. А он, воодушевленный её вниманием, продолжал:
– Это верно, что не каждый из нас скоро находит свое место в строю. Иные смотрят в небо и думают, что только там, в далеком космосе, есть место подвигам.
– Я понимаю тех... кто смотрит в небо, – призналась Настя. – Тоска по подвигу, жажда необыкновенного внушены нам самой эпохой. Мелочный эгоизм нам известен лишь по книгам. В жизни мы видим другое – людей, подобных твоему отцу.
– Ты пристрастна к нему, – засмеялся Егор. – Сказала же любишь...
– Погоди, Егор, – заговорила Настя серьезно. – Я хочу сказать тебе что-то важное. Знаешь, какое открытие я сделала недавно, – с тех пор, как начала работать на новом стане и узнала твоего отца?.. Я открыла для себя удивительного человека. В нем столько доброты, честности – в душу смотрись, как в зеркало. Я раньше много слышала и читала: рабочий класс, рабочий класс, а вот что это такое, только здесь поняла. И благодарю судьбу, что именно с рабочими людьми она мою жизнь связала.
Егор снисходительно улыбался, слушая горячую взволнованную речь Насти. Он по-своему истолковывал её слова – ей была в новинку среда простых людей; не любящие кривить душой, они пришлись ей по душе.
Настя продолжала:
– Как-то я поднялась к твоему отцу на пульт. Стан не работал, и Павел Иванович сидел в уголке на круглом стульчике, Он подвинул к себе второй стульчик и усадил меня. И не успели мы с ним словом перемолвиться, как на пост вошел высокий со шрамом на лице мужчина. На лацкане пиджака депутатский значок. Я ещё подумала тогда: какой-то начальник, должно быть, из Москвы. А Павел Иванович в эту минуту смотрел на линию стана и не замечал вошедшего. А когда увидел – поднялся, поздоровался с ним, назвал его Василием Васильевичем. И меня представил вошедшему, сказал: «Старший вальцовщик, Настасья Юрьевна, внучка академика Фомина– помните, я вам рассказывал». Василий Васильевич повернулся ко мне, назвал свою фамилию. Я, между прочим, её не расслышала – задал мне какой-то пустяшный вопрос, а потом снова к Павлу Ивановичу. И так они увлеклись беседой, что обо мне совсем позабыли.
– Кто же это был?
– Не знаю. По-моему, из министерства. Может, из ЦК. Не о том суть. Смотрела я на них и думала: а ведь Павел Иванович хоть с самим министром будет так разговаривать – с достоинством, без тени подобострастия.
– Не вижу тут особой доблести.
– Нет, нет, погоди, Егор. Я, наверное, рассказать не умею. Не могу выразить то, что чувствую. Нам в школе, а затем в институте о красоте человека много говорили. А что она такое, эта красота, я не очень хорошо понимала. А тут вдруг увидела: пустяк, может быть, а меня поразил. Если он здесь такой – подумала о Павле Ивановиче, – значит, и всюду, везде. Мне тогда его военные подвиги стали понятны. И вообще... многое в рабочем человеке для меня открылось.– Она помолчала с минуту. – В людях я больше всего независимость ценю. Их гордость, достоинство. Мне это дедушка внушил. Всегда говорил: «Голову держи прямо, не клони ни перед богом, ни перед чертом, а человека уважай. Хорошего, конечно». И с детства видела, как он огорчается, хмурит брови, если перед ним заискивает кто-нибудь. И, наоборот, всегда радовался человеку вольному, гордому.
Егору приятно было слушать Настю, хотя он и не очень-то понимал её восторги, тайно улыбался её горячности, говорил себе: «Простое дело, а ей в диковинку». В другой раз и сам удивлялся: «Вот уж не подумал бы! Инженер, старший вальцовщик, а все как чувствует тонко». Спросил Настю:
– Ну а тот... со шрамом...
– Он на прощанье все повторял твоему отцу: «Ты это, Паша, на коллегии расскажи. Мы тебя, пригласим, слышишь?..»
– Постой, постой, – остановился Егор. – Так он и сказал: «На коллегии?»
– Так и сказал. А что?
– Отец-то выходит, не спроста заставил меня записывать болезни стана. Ну, хорош! Не сказал, что для коллегии нужно.
– А, может он ещё официально не получил приглашения,– вступилась за Лаптева-старшего Настя.
– И то верно, – согласился Егор. – Хорошо, если бы пригласили. Пусть знает высокое начальство, чем живем-дышим.
Про себя Егор решил: «Я теперь до корня добираться буду».
Подошли к белому пятнадцатиэтажному дому, стоявшему, как на ногах, на квадратных столбах. Этот дом в городе был построен как экспериментальный.
Заглядевшимся на него людям он как бы говорил: «Стою, как видите. Могу и ходить научиться».
Насте давно выделили здесь квартиру – в расчете на то, что и дед её будет тут останавливаться.
– Я дома! – весело сообщила Настя. – В гости не приглашаю, теперь уже поздно, а в другой раз прошу.
Она протянула руку Егору, крепко пожала её и скрылась в дверях подъезда.
6
Бродов наконец заехал к своему фронтовому другу Павлу Лаптеву.
Жена Лаптева Нина Анатольевна встретила Бродова просто, со сдержанной улыбкой, как старого, дорогого знакомого, но в чем-то провинившегося. В доме Лаптевых Вадим как будто был своим, равным, и даже будто бы не пропадал надолго, потому хозяева не задают никаких вопросов, не ахают, не охают: Павел сидел напротив за столом и внимательно разглядывал друга, изредка качал головой, говорил как бы сам себе: «Ну ты изменился, Вадим, поседел и весь как-то окреп, округлился, – вид у тебя стал важным». Поворачивался лицом к кухне, кричал: «Нин, ты скоро там?» И опять рассматривал друга, словно редкую фотографию. Нина время от времени выходила из кухни, доставала что-нибудь из серванта, коротко взглядывала на гостя, улыбалась просто и душевно.
Нина – вторая жена Лаптева, первая у него умерла вскоре же после женитьбы – это Вадим знал, и теперь видел, что жена у Лаптева молодая – ей не больше тридцати пяти лет. Ходила она бесшумно, плавно. Очень она была красива, жена Лаптева – прямая, с длинной талией, белыми волосами и румяным лицом. Не от такой ли вот северной неброской красоты, – подумал Бродов, – пошла мода белить и «серебрить» волосы, как делают его жена Ниоли и дочка Жанна. Вспомнив о жене и дочери, он стал невольно сравнивать Нину с Ниолей, с удовлетворением отметил, что Ниоли изящней, женственней, она следит за речью, манерами, может быстро оценить внезапно сложившуюся обстановку и повести себя подобающим образом; то есть так, чтобы люди чувствовали, что она жена большого человека и что к высокому положению они с мужем пришли не случайно. Бродов ценил это качество в своей жене, он втайне благодарил судьбу за то, что ещё в институте встретился с Ниолей. Её отец помог Вадиму после института остаться в союзном министерстве и вскоре занять видное положение в одном из управлений, начальником которого был приятель тестя. Впрочем, думая о Ниоле, он поймал себя на мысли, что старается оправдать её перед самим собой, защитить от критических ноток, которые хотя и слабо, но уже возникли в его сознании, и рождались они от сравнения Ниоли с Ниной, её естественной привлекательной простотой, её смущенной улыбкой, идущей от искреннего, уважительного отношения к людям. Он не однажды подумал: «Такую бы картину, да в дорогую раму, в обстановку Ниоли, её среду, наряды...»
Поймал себя на мысли, что думает только о хозяйке.
– Ну что ты на меня так смотришь? – сказал Павлу.
– Ищу прежнего Вадима.
– И как – находишь?
– Важный ты стал. Как же – директор!.. И бороду отрастил. Нин, ты посмотри, какая у него борода!..
– Да и ты, по слухам, не из последних? – как-то деланно и не своим голосом проговорил Бродов. И при этом тронул пальцами бороду, словно желая удостовериться, на месте ли она.
– Нет, конечно. Стан-то у нас, говорят, самый мощный в мире. А я главный оператор – тоже шишка!
Последними словами Павел как бы снял налет хвастливости со своей речи, но чувство гордости своей профессией и своим делом Павел не скрывал. Слова «... самый мощный в мире» он говорил с явным нажимом.
Этими словами он как бы объяснял, оправдывал резкую, грубо обнаженную телеграмму, которую там, в Москве, после Ученого совета, послал Вадиму. Как бы говорил: «Со станом шутить нельзя».
Но Бродов о телеграмме – ни слова. Будто и не получал её. Для него было странным и неприятным присутствие здесь же, за широким квадратным столом, всей семьи Лаптева: по правую сторону от него сидел Егор, сын от первой жены; он хоть и редко включался в беседу, но принимал в ней участие; слушал внимательно, смеялся, когда было смешно, и насупливал темные отцовские брови, когда речь шла о серьезном, важном, или когда фронтовые друзья вспоминали товарищей, павших в бою. Тарасик, трехлетний карапуз, сидел на коленях у отца, смотрел на гостя, как на диво, синими мамиными глазами и уж, конечно, ни под каким бы предлогом не оставил компанию, не увлекся бы другими делами. Десятилетняя Ира была важнее и серьезнее других, она помогала на кухне маме, но время от времени подходила к отцу, прижималась к его плечу, а то садилась на стул и бесцеремонно, с детским простодушием смотрела на гостя. Вначале Бродова раздражал демократизм семейства Лаптевых, но вскоре он отнес это к отсутствию должного воспитания и перестал обращать внимание на ребят. Однако он пересмотрел и эту точку зрения и стал склоняться к другому заключению: заметил взаимное доверие и чистоту отношений в семействе Лаптевых. «Ведь они знали о моем предстоящем визите,– думал Бродов,– И вот теперь встречают меня, как своего человека. Да, конечно, думал Бродов, это несомненно так, и это как раз то, что отличает семью Лаптева от моей семьи. У нас во всем дух обособленности – я не знаю друзей Ниоли, Жанны и сына Аркадия. Им нет дела до моих друзей... Бродов невольно представил, как бы встретились они с Павлом в его собственной квартире на улице Горького в Москве,– конечно, Ниоли была бы рада, и дети хорошо бы приняли фронтового друга, но, пожалуй, никто бы из семьи Бродова не проявил такого интереса к беседе друзей, их воспоминаниям; никто бы не сидел вот так кружком – если бы даже их просили об этом! – и тут уж дело, конечно, не в воспитанности, ни в высоко развитом чувстве такта, а в отношении к отцу, его миру, во взаимоотношениях членов семьи друг к другу. Думая об этом, Бродов мысленно выругал себя за проклятую привычку к самоанализу. «Так же бы обрадовались нашей встрече!» – ругнул себя в сердцах и отмахнул навязчивые мысли, стал спрашивать Павла о стане.
– Ты бы рассказал, как идет стан. Вернее, как он стоит. А?.. Он ведь больше простаивает. У нас, в Москве, много говорят о его несовершенстве. Ругают Фомина, его манию к станам-великанам. Старик, по слухам, благоволит к тебе. Ты вроде главного испытателя станов – знаешь, как у авиаконструктора есть свой любимый летчик-испытатель?..
Лаптеву понравилось сравнение оператора с летчиком-испытателем; он мысленно перенесся в цех, окинул взглядом стан с летящим по рольгангам огненно-белым листом. Самолет – что?.. Ну, скорость, ну, опасность—все, конечно, есть, а тут стан, громада!.. Силы в нем, пожалуй, больше будет, чем во всех лошадях мира,– каково-то одному человеку вожжи в руках держать!.. Лошади несут, скачут во весь опор. Попробуй ошибись.
Павел бы хотел обо всем этом сказать своему другу, да боялся, как бы в хвастовстве не обвинил его товарищ. К тому же и не мастер он говорить высокие слова. Нет, не скрытный человек Павел Лаптев, не таится он от своих друзей – и хоть перед каждым встречным он не стал бы выворачивать душу, но перед другом он готов и открыться. Да вот беда: не спор он на язык. Не может, как другие, живописать словами. Иной и анекдот расскажет, шуткой-прибауткой сыпанет, и все в лыко, «не в обиду и тягость, а в умиленье и радость», а ему, Павлу, не дается красное слово. Вот и придерживает он язык за зубами. Зато не излитое в дружеской беседе долго торчит занозой в сердце, и томит душу, и мутит. Иной раз и спать не может от избытка чувств—все равно каких: горьких или счастливых. Тут бы ему открыться настежь – жене ли, сыну или другу – ан нет, не любит он в слова переливать чувства.
– Однако позволь! – очнулся от своих дум Павел,– Какая мания? Кто ругает старика?.. За какие грехи?..
Тарасик потянулся к уху отца, тихо, горячо зашептал: – Пап, какой старик?.. Тот длинный... На спине меня катал?..
Нина взяла у отца сынишку, понесла в другую комнату. Бродов проводил её взглядом; Нина, как магнитом, тянула взгляд Вадима, и он не мог от нее оторваться. Там, в другой комнате, ловким движением подбросила она к люстре мальчика,– и платье, плотно прильнув к телу, обозначило прямую сильную спину. И вновь с ней рядом Вадим увидел Ниоли: мелкие шажки, маленький хрупкий носик, фарфоровый цвет лица. И сутулая, как у девочки-подростка, спина. «Сутулая?.. Но разве моя Ниоли... Да, да,– в чем же ты сомневаешься?.. Да разве ты раньше не замечал?.. И маленькая, и сутулая... Она у тебя кукла. Фарфоро-сахарная кукла...»
– Так извини...– заговорил Вадим.– Ах, да – кто ругает? Обыкновенно, кто – противники!.. Истина она, Паша, в спорах рождается. Одни – за, другие – против... Наука!
Павел помрачнел, как-то криво, недобро улыбнулся и метнул на друга огонь потемневших глаз.
– А ты, Вадим, к кому примыкаешь – не к тем ли... противникам стана?..
Бродов узнавал прежнего Лаптева – взрывистого, горячего – то чувствительного ко всему доброму, красивому, то в одно мгновение могущего превратиться в бойца. Уж кто-кто, а Бродов-то знал своего командира.
Вадим не торопился отвечать, выискивая помягче выражения и думая, как бы неосторожным словом не взбеленить Павла. Его неожиданно осенила мысль: Павел на другом берегу, на берегу противника. Узнай он мое отношение к фоминскому стану, пожалуй, начнет борьбу – так начнет, не дай бог!..
Бродов представил на миг, что перед ним не Павел, а незнакомый человек, и рядом с этим незнакомым металлургом сидят другие,– и все они, так же, как Павел, верят в фоминский стан, и как Павел, не верят Бродову. И что поразило Бродова больше всего: его фронтовой товарищ, будучи рядовым в семье металлургов, имеет свое убеждение в делах, далеких от повседневного мира рядовых, он и судит о стане как инженер... А что, как если и другие рабочие понимают суть технических баталий, если они сердцем чувствуют полезное для себя дело?..
Бродов, как обычно, стал подвергать сомнению свои выводы, и уже через минуту-другую от них не осталось следа. Он внутренне посмеялся над ложной тревогой. «Чепуха какая-то!.. Ты как та пуганая ворона – куста боишься».
Павел, не дождавшись ответа, уверенным голосом продолжал:
– Новому стану – цены нет. Вот автоматика – дрянь! Приборчики разные, щитки-панельки. Они-то нас и держат. Гирями на ногах повисли!..
«Все такой же»,– подумал Бродов о Павле. Вспомнил, как в войну, в землянках, в дождливую погоду, летчики, лежа на нарах, вели неспешные беседы, и как Лаптев, в отличие от всех, ничего не вспоминал, ни о чем не рассказывал, а лишь вставлял свои короткие реплики, бросал камни-слова. Обо всем хорошем говорил: «Цены нет». Если к самолетам кухня ехала, скажет: «Корм везут». Грубовато, но не пошло. Скажет, запомнишь.
– Тут недавно коммерсанты из-за границы были,– продолжал Лаптев.– Стан у нас хотят покупать, но без автоматики. Говорят, автоматику в Англии купят. А нам каково? Позор!.. В космос корабли запускаем, а тут от Англии отстаем. Англия!.. А, Вадим?.. Ведь это не наука наша виновата. Я в советскую науку верю. Стан наш к портачам в руки попал. Они тут напортили. Я так полагаю, ты этих портачей знаешь.
Слова-гранаты все ближе ложились к цели. Павел бросал их, а сам думал: «Возьмем тебя, сучий сын, за бока, возьмем... Знаем мы, в каком гнездышке вылупляются дефекты автоматики».
– Я-то их, конечно, знаю,– невесело улыбнулся Бродов,– Институты разные, лаборатории... Есть и головной институт – он основную часть работ по автоматике выполнял. Между прочим, я там директором, Паша.
– Так что же? – нажимал Павел. – Наука, что ли, наша не дозрела? Может, и впрямь англичане нас обскакали? Как немцы в начале войны с самолетами.
Помнишь, мы на ишаке фанерном войну начинали, – скоростёнка едва за триста переваливала, а у немцев «мессеры» с металлической обшивкой и скорость полтысячи километров. Вот тут и угонись за ними. Ребята наши как свечки горели. Целый год ждали, пока «яки» наши да «миги» подошли.
Лаптев не торопился осуждать друга, он хотел спокойно во всем разобраться. Втайне надеялся, что Бродов разуверит его в прежнем мнении, представит в свое оправдание доказательства. И тогда бы он с легкой душой попросил бы у Вадима прощения. Сказал бы «А я и на тебя грешил. Извини за телеграмму. Вижу – не виноват ты».
– Тут иное дело, – в раздумье заговорил Бродов.– С автоматикой мы не отстаем от Англии, наоборот. Иначе не штурмовали бы космос,– дело тут, Павел, в другом. Что будет, если крылья истребителя удлинить втрое, а мотор оставить прежний, вместо фюзеляжа поместить трамвай?.. Нелепо?.. Да, такое и вообразить невозможно. Но представь: со станом случилось нечто подобное. Его размеры, скорость, усилия валков – все вышло из пределов разумного, допустимого. Конструктор не согласовал его с системами управления...
Павел насупился, сжал на груди кулаки:
– Механическая часть стана выдерживает. Ты, Вадим, зря не греши. От перегрузок ещё не было поломок. Наконец, что ж Фомин? Он академик, авторитет у вас в науке.
– Потому и позволяет себе... не считается с нами,– подхватил Бродов.– Он и сам неуправляем. Эх, Паша!..– Бродов махнул рукой:– Будь моя воля, я бы поубавил власть авторитетов!.. Надоели!.. Вознесут его на пьедестал, он и пошел дрова ломать. А люди смотрят, умиляются. Как же – авторитет, голова!.. Пока-то, суд да дело, разберут!..
Вадим повернулся к Егору, настороженно, испытующе смотрел на парня:
– Они больше всех страдают, молодежь!..
Бродов смотрел на молодого Лаптева, старался установить с ним контакт взаимопонимания. Парень не казался ему таким злым, агрессивным, каким представил его Феликс в разговоре сразу после комсомольского собрания.– Феликс информировал брата о готовящейся «бомбе» – письме в газету о том, как «зло, агрессивно» выступал сын твоего фронтового дружка». И ещё Феликс обронил такие слова: «... подзуженный отцом». И про дочку академика что-то говорил, словом, заговор отцов и детей.
Егор во всё время разговора молчал, но мысленно принимал живейшее участие в споре. Ему нравился столичный гость, и все его слова он принимал на веру; в них для него звучала новая эпоха, буйство горячих голов молодежи, недовольство старым, отжившим, он даже в самом тоне Бродова, в его скептических минах и ужимках, когда речь шла о Фомине, – значит, о старине – в едва скрываемом раздражении, которое проявлялось всякий раз, когда отец пытался что-нибудь защитить от критики,– во всем Егор находил созвучье своим думам, взглядам на мир, своему настроению. Бродов ни о чем не говорил определенно – не бранил старого, не судил настоящего,– и о Фомине он говорил такие слова, что не сразу поймешь: принимает он его или отрицает; но в то же время в каждом его слове слышался скепсис, снисходительная ирония – все то, что отличало глубокий ум, мыслящую личность. Егор верил: вот если бы дали волю таким, как Бродов, они бы все дела повели по-новому, и люди бы стали жить иначе, лучше. Особенно молодежи было бы тогда хорошо и вольготно. Егор хоть и не вступал в разговор, но на ум ему по ходу беседы являлись слова, составлялись целые фразы. «Шутка ли,– комментировал Егор Бродова,– он директор московского института. Кого-нибудь там не поставят». Или, слушая отца: «Работяга!.. Что с него взять?..» В другой раз поднималась обида за отца: «А на фронте отец был ведущим! Командир!..» И потом, устремляя взгляд в сторону, размышлял о судьбе, о счастье, как оно по-разному светит людям.
И ещё одно обстоятельство отмечал про себя Егор: Вадим Михайлович умнее Феликса. Он добр и деликатен. Вадим Михайлович, как Феликс, не ругает пожилых людей ортодоксами, от него не услышишь Феликсовых фраз: «Вышел в тираж», «Предок... питекантроп...» Нет, ничего подобного Бродов-старший не говорит. Вадим Михайлович ратует за обновление, за реформы. Он весь в движении, весь устремлен вперед,– он много знает и ещё больше хочет узнать. Нравятся такие люди Егору!
– К тому же, Паша,– продолжал Бродов,– денег у нас на все не хватает: где густо сыпанут, где пусто. Что на виду – подтянут; тылы же разные, коммуникации – потом, да как-нибудь авось обойдется. Так у нас в металлургии: знай, жмут на домны, мартены, прокатные станы – теперь вот конверторы в моде, а наше дело – пятое: оснастка, управляющие системы, приборчики разные... Деньги сюда не любят вкладывать, дают малыми порциями, вроде подачек.
Бродов последние слова произнес глухо, невнятно, отвел в сторону массивную голову. Он выбросил последний козырь – о нехватке денег, трудном положении возглавляемого им института. Свою речь он в одинаковой степени адресовал как Лаптеву-старшему, так и Егору. Знал, что не сам додумался Егор до хронометража; что по просьбе отца скрупулезно записывал все остановки стана. Записывал не для забавы, не ради праздного любопытства – нет, не такой человек Павел Лаптев. В войну у него каждая пуля попадала в цель, за каждым словом стояло дело. Лаптева приглашают на все совещания металлургов– даже всесоюзные! Он член бюро обкома партии. Конечно же, проинформирует членов бюро обкома, а секретарь обкома и директор завода будут приглашены на коллегию министерства, где предполагается обсуждать вопрос о начале строительства фоминского звена металлургического конвейера. Вот куда может попасть этот злосчастный хронометраж!..
Нетерпеливая фантазия Бродова уже рисовала картину заседания коллегии. Говорит академик Фомин, директор завода, секретарь обкома. Высказывают тревоги, опасения... «Автоматика хромает... Нужны другие решения». Министр смотрит на Бродова. Во взгляде его Вадим читает: «Не тянешь, мил человек, не тянешь...» А то вдруг фантазия представит ему картины иного рода. Тут – сторонники Фомина, комсомольцы, молодые ученые... Им только попади в руки письмо комсомольцев завода!...
Далеко заводили тревожные думы Вадима. И там, где-то в тупике, вставал перед ним вопрос: «Ты что же, Вадим,– тормозишь прогресс в металлургии?» Другой голос говорил: «Прогресс – хорошо. Какой резон выступать мне против поточной линии Фомина. Я – за, я – пожалуйста, да только бы уцелеть мне. Вот что важно – из седла не вылететь».
– Нет, Вадим,– не унимался Павел,– ты с больной головы на здоровую не вали. Денег у вас предостаточно, да, видно, расходовать их толком не научились. Тунеядцев много развелось, жучков-короедов. Я недавно ель в лесу видел. Высота поднебесная и ствол в полтора обхвата, а стоит она голая, мертвая,– как черный крест. И по стволу желтоватые ручьи, словно слезы горючие запеклись. Жук-короед на нее напал и сок-то изнутри выпустил. Как бы он, этот жучок, и твой институт не подточил. Вы там смотрите.
– Эх, Паша!– глубоко вздохнул Бродов. И, повернувшись к Егору, продолжал:– Со стороны все кажется легко и просто, а попробуй, влезь в мою шкуру. Тут столько обстоятельств на поверхность выпрет.
Ход его мыслей перебила Ирина. Она вдруг встала из-за стола и, сказав: «Извините»,– пошла на кухню помогать матери. Тарасик, игравший с самоходным трактором, тоже ушел на кухню.
– Ну да ладно, Паша! – приободрился Бродов.– Все – жизнь, процесс, движение. Придет время, и мы поумнеем. Все станет на свои места, и потечет река жизни плавно. Красиво... И не будет у нас причины брюзжать. Беседовать будем только об искусстве, природе и любви. И ещё воспоминаниям будем предаваться – приятным, конечно...
Вадим кивнул Егору, улыбнулся. Он хотел поколебать Лаптева-младшего, внушить ему мысль, что ни одни работники института виноваты в погрешностях автоматики, что причина тут зарыта поглубже. Он заведомо говорил неправду и боялся, что Павел его уличит, выставит ему примеры в опровержение. Но Павел не знал этих примеров, хотя душой и не принял на веру утверждений друга.
– Вот ты говоришь, обстоятельства,– положив руку на плечо Вадима, упорствовал Павел.– А что на фронте у нас с тобой меньше было этих самых обстоятельств?.. Да в каждом бою, в каждую минуту... что там минуту!.. Глазом моргнуть не успеешь, а картина боя новая. И столько их, этих самых обстоятельств появится! Одно другого сложнее, опаснее. Не учтешь одного – и крышка. И сам пропадай, и машина вдребезги. А ведь ничего, не сломили нас... эти самые... обстоятельства.
Бродов отстранился от стола, тяжело кивнул крупной головой. Мелкие морщинки у него на висках собрались в кустики, мясистые щеки дернулись, словно от физической боли. В глубоко посаженных темно-сорых глазах пугливо ворохнулась тревога. «Нет, Лаптев все тот же, он непримирим, он все видит».
– Паша! Война – другое. Там один на один. Изловчился– пан, сплоховал – вались на землю червей кормить. На войне я солдат, а здесь – генерал. Голова кругом идет: и то учитывай, и это – тылы, фланги, засады, минные поля... А ты идешь. И не один. За тобой люди, сотни людей. Наконец, дело за тобой. Дело, Паша! И какое!..
Павел Лаптев нахмурился, широко расставил перед собой сложенные ладонь на ладонь руки. Задумался и Егор; тронули его искренний тон Бродова, дружеские задушевные слова. В эту минуту признания Вадим Михайлович не казался ему ни важным, ни умудренным жизнью человеком; он был старым товарищем отца, и ему, фронтовому другу, поверял свои тайные тревоги. Егор уже был готов понять Вадима Михайловича, поверить в трудность его положения – он уже втайне сожалел о своем выступлении на комсомольском собрании, но тут неожиданно сухо и жестко заговорил отец: – Вадим, скажи прямо: ты хорошо знаешь проект конвейерной линии Фомина? – Нет, не знаю хорошо его проекта.
– А проект тех... которые у тебя в институте?
– Институтский лучше знаю.
– Но как же ты можешь судить, который из них лучше? – Я и не сужу.
– Нет судишь! – стукнул по столу кулаком Павел. – Знаю. Сам слышал – судишь!.. Там, на Совете, ты уклонился от прямого разговора. Но своим... институтским, дал понять: ты с ними. Ты боишься их. Вадим!.. И если я, послав тебе телеграмму, потом в какие-то минуты мучился сомнением, то теперь вижу: я был прав. Только я тебе не то слово написал. Ты не струсил, как однажды на фронте, а трусишь, пребываешь в этом постыдном состоянии постоянно.
Вадим встал из-за стола, нервным движением поправил галстук, тыльной стороной ладони вытер пот со лба.
– Если ты считаешь возможным...
– Да, считаю, Вадим! – поднялся Павел и оперся о край стола туго сжатыми кулаками. Егор, испытывая стыд и неловкость, метнулся на кухню. Выглянувшая оттуда Нина Анатольевна тут же исчезла; она знала: в такие минуты к Павлу не подступайся.– Ты гость, но ты мне и друг! – продолжал Павел, стоя напротив Вадима и продолжая смотреть ему в глаза.– Ты знаешь, я правду людям всегда говорил в лицо и этой своей привычке не изменил и теперь. Обстоятельства, о которых ты мне говоришь, не должны корёжить наши души, вытравлять совесть, превращать человека в тряпку!..
– Вот ты уже и до оскорблений дошел,– примирительно заговорил Бродов. Он отодвинул в угол комнаты стул, не спеша сел на него, положив руку на подоконник, и спокойным голосом позвал Лаптева-младшего:
– Егор, иди на поддержку! Твой отец тут меня заклюет.
Егор вышел из кухни, сел на диван рядом с Бродовым, Павел кинул на сына быстрый незлобивый взгляд, но тотчас же перевел его на Бродова и твердым голосом продолжил:
– Если тебе, Вадим, доверили корабль, веди его по курсу, а не болтайся бесцельно на волнах. Если же впереди рифы или море взбунтовалось, крепче держи руль, зорче смотри вперед. А если коленки дрогнули– пиши: пропало дело. Так я понимаю государственную службу, Вадим. Чем выше вознесли человека, тем больше он мужества должен иметь. Гражданского мужества – понимаешь?..
Павел снова сел за стол. Вадим задумчиво смотрел в окно. Егор молчал.
– Хватит! Развесили нюни! – грохнул кулаком по столу Павел. И крикнул на кухню:– Хозяйка! Мечи на стол калачи! А ты, Егор, сходи за Шотой. И не говори, кто к нам приехал. Скажи, отец зовет.
– Шота здесь? Гогуадзе...
Бродов старался выразить радость, улыбнуться, но голос его и жесты выдавали испуг. Он знал: Шота потерял обе ноги. Из-за него, Бродова, потерял. Но почему ликует его друг? Павел. Почему, с какой стати в глазах его, синих, как у ребенка, пляшут счастливые огоньки?..
– Садись. Чего всполошился?
Вадим вдруг вспомнил: командир скрыл от Гогуадзе причины его ранения. Великодушно скрыл. И потом, конечно, не сказал. Иначе с какой бы стати эти счастливые огоньки в глазах?..
Вадим выдохнул всей грудью воздух и опустился на стул. Вмиг забылись все резкие слова Павла, его командирские обнажённо-грубые нравоучения. Хотелось обнять Павла, сказать ему какие-то хорошие слова, но он только разводил руками, говорил:
– Шота здесь. Почему ты молчал!..
Вадим и Павел нетерпеливо поглядывали на дверь. Вот сейчас она растворится и войдет Шота. Они обнимутся и долго будут стоять вместе – три фронтовых друга – звено истребителей в полном составе.
* * *
В последнее время не часто, но все-таки с Шотой случалось: бросит под кровать протезы обеих ног, сядет в «карету без вороных» и, гремя по асфальту подшипниковыми колесами, глухо стуча деревянными брусками-веслами, покатит к старому другу Акиму – такому же, как он, горемыке, и с ним, сидя под старым кленом, «всасывают» водку. И поют. Поют они тихо, не привлекая внимания зевак,– в песнях изливают боль неизбывной тоски.
Егор Лаптев подошел к инвалидам, поздоровался, сел рядом. Шота положил ему руку на плечо, продолжал петь:
Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село...
Пели они хорошо, Аким был старше Шоты лет на пять, но, казалось, годился младшему другу в отцы. Иссеченное ветром и холодом лицо, набухшие от спиртного морщины выдавали жизнь нелегкую, беспорядочную. Аким не имел протезов, всегда был на «карете». Иногда невесело шутил: «Ноги оттяпали под корень, не к чему крепить протезы». Он, как и Шота, имел маленький автомобиль, выданный бесплатно государством, имел однокомнатную квартиру, как и Шота, был один, но даже зимой все дни проводил на воздухе. И так же, как Шота, Аким редко ездил в своем автомобиле. В прошлом командир танковой роты, имевший много орденов и медалей, он не носил наград и никогда не хвастался фронтовой удалью. И говорил он мало, не докучал людям, а когда встретится с товарищем вроде Шоты, на последнюю пенсионную трешку возьмет водку и будет пить, молчать, а если друг его запоет – подтянет песню.
