Текст книги "Горячая верста"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
«Тут нужна осторожность. Осторожность», – убеждала себя Ниоли.
С этой мыслью она подошла к мужу, сняла с него пиджак, развязала галстук и расстегнула ворот рубашки. Обвивая шею теплыми нежными руками, говорила.
– Ты все о работе, о работе – скоро совсем забудешь любящую тебя жену. А жизнь коротка, мой милый; жизнь дается человеку один раз, и он должен её беречь.
– Прости, дорогая. Нервы.
Ниоли сходила в спальню, принесла Вадиму тапочки, халат и с присущей ей твердостью проговорила:
– Переоденься. Я накормлю тебя и уложу отдыхать.
Бродов натягивал новые, бумажные носки (он дома носил все бумажное) и искоса поглядывал на жену, грузно и как-то неловко ходившую из комнаты в комнату. Видел её фигуру, теперь уже не стройную, как в первые годы замужества. Ниоли как-то незаметно раздалась в талии, и грудь, и спина её налились нездоровой полнотой, а на шее появились" рыхлые складки. «Что же я любил в ней, – подумал Бродов и удивился тому, что думал о любви в таком горестном для себя положении?.. – Да, да чем же она меня приворожила?– вспомнил он редко употребляемое слово и потому повторил его несколько раз: Приворожила, приворожила... В самом деле, на что я польстился и попал к ней в такую зависимость?..»
Мысли эти раздражали его; он снова подумал о своих делах, о глупом, безвыходном положении, в котором очутился... «А ведь все она, она»,– думал неприязненно о жене. Она навязала ему Папа. Вечно улыбающаяся, тихая, с кошачьей походкой. Действительно, кошка. Вот только коготков у нее не видно, зато вонзятся, не отцепишься.
– Вам бы, женам, поменьше вмешиваться в мужские дела,– проговорил он, чувствуя, как волна бессильной ярости и досады вновь поднимается у него в груди.
– Это как, то есть...– остановилась перед ним проходившая в это время из своей комнаты в кухню Ниоли. Томность взгляда и доброта слетели с нее, она сверкнула желтыми, круглыми, как у совы глазами.– Что ещё за мужские дела?
Ноздри её с едва пробивавшимися веснушками нервно выгибались, верхняя ниточка-губа вздрагивала.
Бродов понял: Пап уже позвонил ей, и она знает все.
– Обыкновенно,– внезапно смягчился Бродов.– Обыкновенно, мужские дела, служебные.
Ниоли чутким ухом уловила дрожь в его голосе, подступилась к нему ближе:
– Он, видите ли, мужчина! – сузила желтые глаза Ниоли,– Он, видите ли, фигура! Директор столичного института. Да кем бы ты был...
– Ниоли!..
– Ты думаешь, мы не знаем, какой бы из тебя вышел кандидат, да?.. Мы все знаем!.. Благодари судьбу и добрых людей,– Ниоли притворно вздохнула и вытерла платочком сухие глаза.– Добрые люди сделали тебя человеком... Или тебе дороги те, кто пытается лишить тебя ученой степени, да?..
«И это знает, – подумал Бродов, чувствуя, как чаще начинает биться сердце. Он взял себя в руки и заговорил спокойнее:– Этого не случится. Не беспокойся. Диссертации бракуются, а кандидаты остаются. Такие примеры случались».
– Это когда общественность молчит. А ну-ка рабочие...
Ниоли знала, что буря пока не грянула,– Пап и об этом её известил, но на хитрость шла умышленно. Вот видишь, мол, в какой луже ты теперь сидишь, а я и на этот раз тебе помогу. Знай, Бродов, своих благодетелей!..
– Тут не одной только степенью пахнет,– всхлипнула через минуту Ниоли.– Тебя могут даже из партии...
– Ниоли!..
– Что, Ниоли?.. Знал бы ты, неблагодарный, какие дела теперь делает ради тебя, меня, нашей будущей жизни гонимый тобой и оскорбленный Пап! Он носится по городам, организует статьи, гасит конфликты – и все за тебя... А связи Папа, его люди! Сколько нужных людей я держу при посредстве Папа вот здесь...
Ниоли похлопала пухлой ладонью по карману халата, закрыла лицо руками и зарыдала Сокрушенно покачивая головой, пошла в свою комнату. Но и там, сквозь рыдания и всхлипывания, продолжала: – Фомин раздавит тебя на коллегии. И тебя выбросят... Человек старается, летает во все концы, а ты... копаешь под ним яму.
Бродов наскоро оделся и вышел из квартиры. Хотел было ехать в институт, но передумал. Поймал такси и поехал в ресторан. Откинув голову на сиденье, он ещё долго слышал визгливый голос Ниоли. И не то было страшно, что она говорила,– минутную вспышку гнева можно было понять, извинить; было тяжело сознавать горькую правду её слов. Но правда есть правда. К тому же он, Бродов, как на гранитных столбах, держится на связях жены. Нет, нет, он не может ссориться с Ниоли и, тем более, довести дело до разрыва – он должен помнить, кому он и чем обязан. Он должен быть благодарным и... покладистым.
На языке у Бродова вертелось слово «послушным», но оно Вадиму показалось неуместным, неточным, и он нашел ему замену: «покладистым». Эта маленькая удача размягчила его окончательно, и он тронул шофера за плечо:
– А ну, приятель, поедем-ка обратно. Я кое-что забыл в квартире.
5
Вернувшись домой, Вадим рассказал Ниоли о телефонном разговоре с министром, о докладе академика Фомина и об истории с «Видеоруками». Рассказал не так, как Папу, а подробно, без утайки – надеясь на то, что Ниоли примет нужные меры, пустит дело, как она выражалась, по «своим дипломатическим каналам».
Исповедь жене Бродов закончил сообщением о фоминском звене.
– Ты, Ниоличка, должна знать: в конце декабря на коллегии министерства будет обсуждаться фоминское звено, линия: мартен – установка непрерывной разливки стали – прокатный стан. Если коллегия примет решение о строительстве звена – Фомин тогда окрепнет ещё больше, он тогда усилит нажим на наш институт, на меня... Одним словом: швах дело!..
– Но твои... институтские, тоже не дремлют. Кстати, чем отличается звено Фомина от ваших... институтских проектов? Все время ты мечешься между двух огней, а я так и не знаю, какая между ними разница.
– Фомин, как всегда, предлагает кардинальное решение проблемы: строить все заново – сталеплавильный агрегат, разливочный и прокатный. Соединить их как бы в один, в одно звено с замкнутым автоматическим циклом. Наши же, институтские, ещё лет десять назад предложили другую идею: подстроить к существующим агрегатам соединительные механизмы, создать ту же автоматическую линию производства металла. Проект не решает кардинально проблемы, но он дешевле, по нему можно построить быстрее.
– Что министр? Куда клонит голову?
– Боюсь, что к Фомину.
– Хорошо. Но если и тебе пойти в союзники Фомина?
– А если Фомин не примет меня? В каком я тогда положении окажусь?..
– Фомин примет. Какая разница этому старому черту, кто будет двигать его идеи! Лишь бы двигали.
– Не совсем так,– проговорил Бродов, усаживаясь в кресло под торшер.– Тут есть обстоятельства, Ниоли... тонкие, деликатные... Пойми меня правильно. Это очень важно... Ты знаешь, я был у Лаптева. Не хотел тебя огорчать, и вообще... противно все это, но как ни странно, а Павел, этот ничтожный операторишка, тоже втянут в игру
– Но он же рабочий! —подступилась к нему Ниоли и вызывающе вскинула руки на бедра.– Какое его дело!.. Наконец, он твой друг.
– Ты не знаешь Лаптева. Он, когда разъярится... опасен, как бык.
– Лаптев и институт! Смешно!.. Как он может тебя достать?..
– Павел имеет странное и необъяснимое влияние на Фомина и на... позицию обкома партии. Он член бюро обкома. А это, милая, не шутка. Может быть, тут и таится для меня главная опасность.
– На коллегии будет представитель обкома?
– Полагаю, сам секретарь приедет. А он, секретарь, тоже Лаптева уважает. Говорят, по делам стана советуется с ним.
– Ну хорошо... Лаптев, этот противный кочегар.
– Не кочегар, прокатчик.
– Ну, прокатчик. Шут с ним. Какого рожна он к тебе имеет. И что он смыслит в проектах!.. Что ты мне мозги-то морочишь?..
Бродов качнул головой и улыбнулся. Ниоли его развеселила. «Как она далека... от всего этого. И может ли понять? Стоит ли ей разъяснять все подробности?» Но тут же он почувствовал, что не может один носить в сердце всю сумятицу тревог и сомнений. Он должен ей рассказать, он верил в нее, как в чудо, хотя толком не знал, как она может ему помочь. «До сих пор помогала,– тешил себя надеждой.– Поможет и теперь. Должна помочь».
И стал излагать подоплеку дела:
– Ниоличка, дорогая. Послушай меня внимательно и постарайся понять. Ты дипломат. Твоя фантазия неистощима. Так слушай. Лаптев, конечно, не все понимает в проектах – это верно, также верно было бы и то, если бы подобное ты сказала и обо мне. Фоминский проект – вершина технической мысли. В него можно поверить, но знать его, «смыслить» в нем – невозможно. Это под силу человеку, стоящему на его уровне. Таких мало! Очень мало, Ниоличка. Но Лаптеву и не надо смыслить в проектах. С него хватит и того, что он смыслит в работе стана. А тут уж он дока. Он стан фоминский знает, как в свое время знал свой самолет. Он чувствует его нутром, знает все его болячки...
– Ну, хорошо, хорошо! – начинала нервничать Ниоли,– Пусть себе он знает этот стан. При чём же тут проекты? Опять я в толк не возьму.
– Теперь я подхожу к сути дела. Сейчас ты все поймешь. Одно тут из другого вытекает. Выйдет к новому году на проектную мощность железногорский стан – Фомин на коне, он победитель. Он тогда на коллегии будет с козырями. Тут невольно срабатывает психологический момент: раз стан хорош, значит и звено его... Смекаешь?..
– А Лаптев?..
– Он – рулевой. В его руках стан-то. К тому же людей поднимает – комсомольцев, конструкторов; нашим институтским клич хотят бросить. Навалятся, пожалуй, и вырвут проектную мощность.
– М-да-а... Все логично.
– Ты теперь видишь фронт, на котором действует Павел Лаптев. Но есть, Ниоличка, и второй фронт – там тоже едва ли ни первый боец Павел Лаптев.
Бродов так же подробно рассказал жене о хронометраже Егора Лаптева, о том, как против него могут использовать эти записи на коллегии секретарь обкома и академик Фомин.
– Почему академик? Секретарь обкома?—пожала плечами Ниоли и так растянула свои губки, словно ей поднесли что-то сильно горячее или неприятное.– Министр может пригласить на коллегию самого Лаптева. Они послушают самого рабочего. Эффектно и демократично. А-а!.. Верно я говорю?
Бродова поразила эта мысль. Такая реальная и простая. Лаптев на коллегии!.. Да он уничтожит его, Бродова! Превратит в посмешище. Вадим уже слышит голос Павла – резкий и неприятный, как скрежет пилы: «Чем выше вознесли человека, тем больше он мужества должен иметь. Гражданского мужества – понимаете?.. А Бродов трус, он в Сталинградском небе струсил, оголил нас с Шотой Гогуадзе. Это из-за него Шота обеих ног лишился!» Через головы членов коллегии Лаптев показывает рукой на него, Бродова. И все смотрят на Вадима.
И министр смотрит.
Ниоли, почувствовав приближение бури, решила действовать.
– Поезжай к Фомину! – приказала она мужу.
– Зачем?..– удивился Бродов.
– Поезжай, говорю, и будь со стариком ласков. Поезжай к нему с визитом. Захвати с собой Папа – делай вид, будто ничего не произошло, будто ты и раньше питал к нему сыновние чувства, а теперь воспылал нежнейшей любовью. Поезжай! А я нажму на свои «дипломатические каналы».
Ниоли накормила мужа, вызвала для него служебную машину, проводила его в институт. Затем достала из серванта шкатулку, вынула утаенные от мужа фонды иностранной валюты, пошла в магазин и купила голубое платье, вязанное из чистой шерсти мастерами английской фирмы. «Лиза любит голубой цвет»,– подумала о той, кому была предназначена покупка. И ещё подумала: «Лиза страсть как любит одеваться. Наряды на ней сверкают и блещут, каждая деталь платья подобрана со вкусом, цвета её одеяния гармонируют друг с другом и особенно с цветом глаз, все примечательные её достоинства оттеняются резко, но не навязчиво».
Покупку завернули в целлофан и по требованию клиентки обвязали широкой лентой, украсив пышными бантами. Затем подыскали коробку с яркими иностранными наклейками, вложили в нее сверток, наглухо заклеили крышку, В таком виде сюрприз был доставлен в квартиру Лизы.
В дверях произошла встреча подруг.
– Лизочка! – обнимала Ниоли подружку. И щебетала:– Милая моя красатуличка! Ненаглядный мой ангелочек! А ну-ка, ну-ка, я посмотрю на тебя в отдалении. Ах, какой на тебе халатик! А шлепанцы какие! Их, верно, из Турции привезли или из Ирана. Я была и в Турции, и в Иране —видела там такие. Ты же знаешь, мы с Вадимом были гостями Шахиншаха.
– Как же! Ты ещё мне тогда премиленький сувенирчик привезла.
– Ну, дай-ка, я тебя ещё облобызаю. Нежная-пренежная! Красатуличка! Я как на тебя посмотрю, так на душе праздник. Нет-нет, я не из лести говорю, не из желания сказать приятное. От сердца мои слова. Из самой глубины чувств.
Ниоли скользнула взглядом по комнате. Заметила столовый прибор на столе, виноград в вазе, сказала: – Муженек-то обедать домой ездит?.. Он что – здоров? Его, говорят, министр обожает. И то сказать: умен, добр, податлив. Легко с ним! Завидую тебе, Лизочка!..
– Когда у них, мужчин, настроения нет, они не очень-то податливы.
– Настроением регулировать можно,– защебетала Ниоли, почувствовав недобрый оборот дела,– настроение, что варево, его готовить нужно. Я так к своему приноровилась, любую хандру его на веселье поверну. Случается, приедет с работы—злой аки тигр; так я его поглажу по головке, да в щечку поцелую, да в другую, он, глядишь, и размякнет.
Ниоли умышленно вплетает в свою речь старорусские словечки; она для этого читает Салтыкова-Щедрина, Успенского, а повесть Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» много раз прочитала. Такой язык придает её речи шутливый тон, и не всякий разберет, где она говорит серьезно, а где шутит. Ниоли считает, что такая манера разговора удобна для дипломата.
– Но что это за ящик? Вы что это ещё такое придумали?..—пропела хозяйка тоненьким голоском, в котором, впрочем, кроме вопроса и изумления, проглядывала надежда увидеть сейчас прелюбопытную вещицу, а может, даже и дорогую, редкую,– Ниоли всегда что-нибудь такое изобретет!
– Вот я тебе сейчас покажу, а ты уж тогда реши, что я такое придумала. А только, милая моя Лизочка, я как увидела платье голубого цвета, так уже больше ни о чем не думала, как только о том, как бы приобрести это платье, и была безмерно счастлива, когда вещица оказалась у меня в руках и уж больше никому не принадлежала, как только нам с тобой, дорогая Лизочка.
Ниоли с треском распахнула картон, и из коробки вылетел целлофановый конверт с яркими бантами. А в следующую минуту уж и само платье развернулось на руках Ниоли, наполняя голубые глазки Лизы светом восторга и бурной радости. В одно мгновение опытная модница оценила вкус своей приятельницы и, полная любви и благодарности к Ниоли, бросилась к ней на шею, обдала жаром поцелуев. А Ниоли ловким движением развязала поясок на халатике Лизы, сбросила с нее халатик и, точно мешок на голову, накинула обновку. «Мерить! Мерить!..» Платье сидело на Лизе как влитое! И превращало сорокалетнюю женщину в девушку с небесными яркими глазами. И тщательно отбеленные волосы казались легким облачком на ясном небе.
Ничто так не радует женщину, как наряд, в котором она чувствует себя помолодевшей!
– Ты это мне, да? – спросила Лиза.
– Да, конечно,– развела руками Ниоли, давая понять, кому же ещё она могла сделать такой дорогой подарок.
– Ах, душка! Ты так меня любишь, а я бесчувственная, неблагодарная – ничем не могу заплатить тебе за твою любовь! Ты хоть деньги-то с меня возьми, подарка не приму. Только за деньги, как услугу.
Лиза смотрела на Ниоли добрыми глазами, покачивала головой и непрерывно восклицала: «ах-ах...»
Потом они сидели на подковообразном диванчике в углу Лизиной комнаты и болтали о пустяках, поминутно возвращаясь к платью, которое Лиза не спешила снимать. В платье этом ей хотелось идти на люди, показаться хоть кому-нибудь.
Ниоли, глядя на Лизу, искренне завидовала ей, мысленно про себя называла её «хорошкой», но никогда никому другому, кроме как самой Лизе, не говорила об этом вслух. Однажды на ужине в ресторане, в кругу ученых и близких друзей Ниоли заметила, что Лиза одним только видом своим, как магнитом притягивает взоры мужчин,—и черная мысль тогда пришла в голову Ниоли: не приглашать её с мужем в круг своих друзей, но тут же с горечью посмеялась над этой мыслью: как же не пригласишь, если муж её—начальник Вадима.
Теперь Ниоли представила Лизу на очередном званом обеде, вмиг обрисовала картину всеобщего восторга и поклонения прелестной женщине, и сердце её томительно сжалось. На какое-то время она даже забыла о своей цели, но как только Ниоли о ней вспомнила, вновь начала плести сладкую вязь комплиментов, восторженных вздохов да ахов, – и тут же в глубине сознания продумывала ход очередных действий, дальнейшее развитие операции. Конечно же, на этот раз никаких деловых разговоров она не планировала. И, может быть, никогда не заведет их с Лизой – дай-то бог! – но как только беда нависнет над головой Вадима, тогда Ниоли прибежит к Лизе, упадет ей на грудь и будет просить защиты.
Так она думала, сидя за столом и распивая с Лизой чай, и потом, когда она нежно простилась и вышла на улицу, она находила в себе черты тонкого, гибкого ума, способности, какие можно встретить в редкой женщине, и, может быть, даже – она допускала и эту мысль! – никто так, как она, не может отыскать в человеке наиболее слабое место,– особенно в женской натуре.
6
В субботу утром к Бродовым в гости приехали экспресс-автобусом Михаил Михайлович и Феликс. Ниоли, поднятая с постели раньше времени, была недовольна незваным вторжением и долго не появлялась в гостиной, где Михаил Михайлович громко о чем-то говорил и даже покрикивал на сыновей, которые, но его словам, ведут себя «в данной ситуации», как «пошлые дураки». Едва заслышав слово «ситуация» и бесцеремонные эпитеты Бродова-старшего, Ниоли прислушалась и вскоре уловила нить неприятного тревожного разговора. Впрочем, говорил один Михаил Михайлович, говорил так быстро и много, что ни старший его сын Вадим Михайлович, ни Феликс не могли улучить паузу и вставить слово.
– Этот молодой человек Егор Лаптев, словно разъяренный вепрь,– выкрикивал Михаил Михайлович.– Я был на репетиции и не успел уйти из-за кулис. Слышу знакомый голос и остановился, смотрю: он! Егор!.. Тот самый, которому бог дал луженую глотку. Стоит на трибуне и глаголет. У них, комсомольцев– конференция, и он вылез на трибуну. Черт знает, что такое!.. Позволяют идивотам... – Он слово идиот произносил так, что слышалось «идивот». —...морочить людям голову. Форменный идивот! Потрясал листами, в которых тысяча дефектов. И все приборы, приборы. Поносит твой институт: НИИавтоматика, НИИавтоматика...
– Папа, ты несправедлив,– перебил его Феликс.– Он и другим...
– Слышал я всю его речь! – возвысил голос Михаил Михайлович.– У меня было такое впечатление, что его науськали. Натравили на твой, Вадим, институт. А когда этот идивот предложил обратиться в газету, да поднять общественность, я понял: дело швах. Вадиму не сдобровать. Мое дело музыка, но я не дурак. Не беспокойтесь. Кое-что понимаю!..
Болтовня старика встревожила Ниоли. Она резко отшвырнула одеяло, поднялась. Набросив халат, поправив перед зеркалом волосы, вышла к гостям. Здоровалась с ними радушно, беспечно,– делала вид, что ничего не знает. «Они уже действуют»,– думала она, подходя к Михаилу Михайловичу и прислоняясь губами к его старческой, землистой щеке. Но потом, накрывая стол к завтраку и слушая болтовню старика, она подумала о другом: «Никогда не следует опускать руки. Нет такой ситуации, из которой не было бы выхода».
* * *
Придя в институт, Бродов увидел на столе приказ министра о назначении в институт нового начальника отдела кадров (он раньше работал у Фомина) и об утверждении Савушкина начальником сектора.
«Акт недоверия»,– решил Бродов. Отшвырнул приказ на край стола. И хотел вызвать машину, уехать из института, но вошла секретарша, доложила: – Комсомольский секретарь просит...
– Пусть войдет.
Секретарь распахнул дверь, бодро вошел в кабинет и прошел по ковру широким шагом. Он был высок, сухощав, волосы, брови и ресницы у него точно покрашены перекисью водорода. Шел как-то боком, будто кого-то отталкивал левым плечом. И пока он пересекал пространство кабинета, Бродов, не сводя с него настороженных глаз, вспомнил товарища детства Леньку Курданова, вот такого же белого как лунь паренька. «Белый!» – неслось, бывало, по деревне, и все знали: кличут Леньку Курданова. «Белый!» – кричал ему и Вадька Бродов, закадышный Ленькин корешок, не мысливший и дня прожить без Леньки.
В руке секретарь держал газету. Тряхнул ею, сказал:
– Читали?
Бродов почувствовал жар в теле: за ворот точно кипятком плеснули.
– Что там?..
Секретарь спокойно протянул газету.
– На второй странице...
Бродов развернул газету, прочел: «Стан «2000» ждет вас, комсомольцы». Под заголовком печатался рассказ о стане, каков он, как важна его продукция для народного хозяйства. И дальше... дефекты. День за днем. Все остановки стана. Причина: приборы, приборы.. Институт «НИИавтоматика» – главный виновник...»
«Этот... Белый... не должен видеть моей слабости,– взял себя в руки Бродов.– Я – человек сильный. Я спокоен. К тому же ничего особенного не случилось...»
«Комсомольцы НИИавтоматики! Лучше вас никто не знает приборную оснастку стана. К тому же ваши огрехи, вам и перепахивать...»
Бродов поднял глаза на секретаря. «Белый» смотрит на директора невозмутимо. Для него все ясно. Он и раньше предлагал бригаду ученых командировать на стан. Жизнь подтверждает его правоту...
– Бригаду?..– вспомнил Бродов.
– Бригаду, Вадим Михайлович!
– Сегодня представьте список. Назначаю вас...– бригадиром. Возьмите с собой Савушкина. Там, по слухам, сильно хромают фильтры. Пусть знают, как мы реагируем на критику. Мы чуткий, высокосознательный коллектив...
Когда дверь кабинета захлопнулась за «Белым», Бродов встал, потянулся и погладил ладонью «курчатовку». ещё ему подумалось: «Приятно будет доложить об этой нашей акции академику Фомину».
Домой Бродов явился поздно. Ниоли заметила перемену в настроении мужа, в нем как бы что-то проснулось, оживилось, но Бродов раздраженно отмахнулся. В глубине души он во всем винил свою жену,– доверился ей слепо, пошел на поводу, натащил в институт случайных людей и вот... расплачивается за них. Министр даже не посчитал нужным поставить его в известность о назначении нового начальника отдела кадров.
– Что Фомин? Ты ездил к нему? – почти выкрикнула Ниоли.
– Завтра поеду,– сказал Вадим и, сославшись на усталость, пошел к себе в кабинет. Тут он не знал, чем себя занять, некоторое время стоял возле книжной полки. На глаза ему попалась книга Фомина «Прокатные станы». Он снял её с полки, открыл первую страницу. В начале предисловия читал: «С группой энтузиастов Фомин в 1930 году организовал лабораторию проката – она потом реорганизовалась в проектный институт, а ныне на её базе создан НИИавтоматики».
Бродов закрыл книгу, задумался. «В тридцатом году... Сорок лет прошло. Сорок!..» И тут его осенило: «Вот счастливый повод явиться к Фомину!.. Напишем приветственный адрес! Сделаем подарок. Им будет действующая модель железногорского стана «2000». Дорогой подарок – его изготовили по заказу НИИавтоматики – слишком дорогой! Но в таком случае лучше пересолить, чем недосолить. Старик будет рад, растроган – ещё бы! Тут и повод будет навечно зачислить его в списки института почетным директором. Тут тоже не беда пересолить. Связь поколений, преемственность традиций – все в духе времени. Если кто и проникнет в тайны моего замысла, пусть хихикнет в рукав, но открыто никто осудить не посмеет. Наоборот, все скажут: какая широта! И благородство! и отношения у них хорошие! Фомин и Бродов союзники. Бродов уважает старика, а тот, конечно же, ценит Бродова».
Засыпал он успокоенный, умиротворенный; картины дня являлись ему, как в калейдоскопе. Он не питал зла ни к Папу, ни к жене, и даже академик Фомин к нему как будто бы переменился, и он не питал к Фомину неприязни, – все в мире порозовело, все потеплело, подобрело, и тянет к нему руки, и ласково, приветливо улыбается. Тревоги не вечны, думал он в полусне, они проходят, как и все на свете, и не надо поддаваться унынию, надо уметь отдаляться, подниматься над суетой жизни, – даже над своими бедами, над всем неприятным, тоскливым, мучительным. Мудрость это покой – покой для себя и для других. Умен тот, кто крепко спит, много смеется. Ах, хорошо бы покрепче заснуть и завтра подняться со свежими силами. Утром он был веселым, вызвал раньше обычного машину и, явившись в институт, сразу пошел в типографию, стал в спешном порядке готовить адрес академику Фомину. А уже в двенадцатом часу он, и вместе с ним Пап, как референт его, выехали с торжественным визитом.
Машина выкатилась из лабиринта многоэтажных домов, навстречу потянулись придорожные поселки, деревни, трубы небольших заводов и фабрик. На полях лежал снег, то там, то здесь пробежит лыжник, на льду прудов и речек кружатся на коньках стайки ребят. Вид загородных поселков, дачных уголков действовал на Бродова умиротворяюще. Ему казалось, что жизнь здесь течет мирно, однотонно, как и сто, двести лет назад; никто никого ни теснит, никому не надо обороняться или наступать,– все тут происходит по каким-то умным и прочным законам, и жизнь для каждого открывает все свои красоты, наслажденья,– каждый живет и чувствует в полную меру своих природных потребностей.
К дачному поселку ученых подъезжали с той стороны, где находилась дача Бродовых. Двухэтажный дом стоял зашторенный, на усадьбе ровный, никем не нарушенный слой снега. Тишина. Безлюдье. «Вот бы здесь пожить с недельку»,– подумал Бродов и отвернулся.
К даче Фомина вела узенькая проселочная дорога. Улица и здесь была занесена снегом. И здесь безлюдье, тишина. В конце ноября прошли обильные снегопады, и теперь снег лежал почти вровень с заборами. Ветки яблонь стелились по снегу, окна домов тоже уходили в снег, и дачи, точно живые существа, медленно тонули в белой пучине, а в широко раскрытых окнах-глазах, казалось, выражалась мольба о помощи.
Бродов хорошо знал дачу Фомина, но каждый раз при виде маленького фоминского домика поражался его убогости. Рубленая избушка с тремя окнами по фасаду две лавочки на крыльце и узкая желтая дверь веранды – неказистая слепая дача. А справа от нее и слева кинули в небо резные коньки двухэтажные дома-красавцы. «Ну, дачка у него!.. Плебейская!» – вновь подумал Бродов не то с радостью, не то с изумлением. Вадим хотел нажать кнопку звонка, но тут увидел на тропинке старичка в длинной старомодной шубе с меховой оборкой по низу. Не сразу Бродов узнал в старике Фомина. На плече академик нес деревянную лопату и шел к калитке. За несколько шагов до калитки спросил:
– Что вам, мил человек?
«Не признает, старая шельма!» – в сердцах ругнул Фомина Бродов. А Пап, точно ребенка, держал на руках упакованную модель стана, прятался за спину директора.
– Доброе здоровье, Федор Акимович! – весело проговорил Бродов,– Говорят, прихворнули, так мы проведать и заодно вручить вам адрес от института.
Фомин неспеша открыл калитку, пропустил гостя, но руки ему не подал, а кивком головы пригласил в дом. Из теплого коридора они услышали девичий смех и громкий басовитый голос мужчины. А Фомин, казалось, нарочито долго топтался в коридоре, снимал шубу и показывал гостям, куда и что надо повесить. Потом, так же не торопясь, раскрыл перед ними дверь гостиной, церемонно поклонился, приглашая входить.
– Слушаю вас, мил человек. А поначалу объявитесь: кто вы будете? – заговорил у порога.
И ладонь к уху лодочкой приставил, приготовляясь на манер глухого слушать.
«Ну шельма! – сгорая от стыда, думал Бродов.– Ведь слышит преотлично и видит нас, а так, из-за озорства, ломает комедию».
– Вы, верно, без очков плохо видите, Федор Акимович, а по голосу...
– Узнал, узнал... Проходите, пожалуйста, Вадим Михайлович, и вы, будьте любезны,– проходите. Эй, Настенька!.. Приглуши телевизор, к нам гости приехали!..
Настя вышла из затененного угла гостиной, где голубым окном светился экран телевизора, включила свет и тут увидела Бродова и Папа,– выражение веселости сменилось удивлением и любопытством; она вежливо поклонилась гостям и развела руками, приглашая вошедших располагаться и быть как дома. На Папе она задержала, взгляд, в углах губ её дрогнула улыбка, но она тут же её погасила и, обращаясь к Бродову и представляя ему Савушкина, утопавшего в глубоком кресле перед телевизором, сказала:
– Я вас видела на стане. Вы Бродов Вадим Михайлович.
– Да, меня зовут Вадим Михайлович.
– Мне о Вас Феликс рассказывал, ваш брат. Мы с ним работаем в одной смене.
Бродов взял из рук Папа красивый, длинный ящик с моделью, встал в торжественную позу и протянул подарок Фомину. Академик раскрыл ящик и увидел там конверт с адресом. Стал читать его. В адресе были все слова, какими можно воздать честь человеку, была признательность молодого поколения ветерану, были эпитеты: «известный», «выдающийся», «горячо любимый учениками»,– наконец, фраза о зачислении академика почетным директором института.
Фомин пожимал руку Бродову, говорил:
– В нарушение законов зачисляете меня в почетные,– правил таких нет, ну да все равно: мне приятно ваше внимание. Нe думал, не ожидал, да, признаться, и сам забыл про такую дату,– забыл, а вы помните. Дайте-ка, я вас облобызаю.
Он троекратно, по-русски, обнял Бродова, затем Папа, а уж потом стал принимать поздравления Насти и Савушкина. Тем временем Пап вынул из ящика модель стана, сверкающую никелем и позолотой, установил трансформатор для усиления напряжения и нажал кнопку. И все обернулись на раздавшийся шум, подошли к письменному столу, на котором Пап установил модель. И смотрели как на чудо, на диво, упавшее с небес. Даже сам конструктор стана нигде не видел подобной модели,– он давно мечтал о ней и собирался послать заказ на Старокраматорский завод, но денег в институте на изготовление моделей не хватало, и он каждый раз откладывал свою идею. А тут вот он, в лучшем виде: работают все клети, крутятся валы и даже сигнальные лампочки на арках станин мигают, как в цехе. И уж совсем поразил Фомина летящий по рольгангам лист,– тот самый прокатанный лист металла, исходный продукт, конечный результат труда – пышущий жаром, огненно-красный стальной лист. Фомин инстинктивно отклонился от стана, будто на него пахнуло жаром, достал очки и стал поспешно одевать их. И тут ему открылась тайна хитроумной имитации: на рольганги была натянута лента упрочненной золотистой фольги и при вращении валков она дрожала и в свете направленных на нее красных лампочек создавала видимость движения.