Текст книги "Горячая верста"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
– Ну, молодцы, утешили... только дорог ведь...
Фомин хотел было рассказать, как и он собирался заказать модель, – разумеется, для института, но тут же подумал, что воспоминание такое будет неприятно Бродову. Однако и потом, помогая Насте собирать угощение на стол, он думал о дороговизне подарка, о том, что неловко оставлять модель у себя и даже на службе, в кабинете, – успокоился лишь после того, как решил завтра же отвезти её в свой институт и установить в техническом кабинете.
– Утешили старика – спасибо, Вадим Михайлович, и вам, молодой человек, – ходил возле стана Фомин и трогал руками детали, словно хотел убедиться, тот ли это стан, который он в последние годы взлелеял в своих мечтах, облик которого до мельчайших деталей пестовал в воображении – им жил, в него верил и в нем сомневался; и даже в дни пуска его на «Молоте» – когда стан ожил, вздохнул могучей грудью и когда лист пошел нескончаемой лентой, – даже в эти минуты рождения великана он не вполне верил глазам своим, и стан ему чудился в туманных миражах, в зыбких сновидениях, – он тогда тоже подходил к нему и касался рукой металла.
– Спасибо, утешили... – говорил он, поглаживая модель и наблюдая, как в местах прикосновения хромированная поверхность потела и тут же матовое пятно исчезало, словно облачко на небе.
Затем академик пригласил Бродова посмотреть, как зимует его сад, а Настя пошла на кухню собирать ужин. За ней, поотстав от мужчин, устремился Пап. На ходу вспоминал свою встречу с Феликсом в железногорской гостинице и разговоры о ней, о внучке Фомина. «Этакую-то птаху...» – думал Пап, устремляясь за Настей. Он на кухню не прошел, а просунул в дверь круглую, как репа, голову, сказал:
– Не нужна ли вам помощь, коллега? Настя повернулась на голос, и в углах её губ снова вспыхнула улыбка. Она показала на ведра:
– Принесите воды.
Пап схватил ведра, побежал за водой. Настя видела, как он колобком выкатился во двор и исчез за кустами дикой розы. Она инстинктивно тряхнула волосами, поправила белую кофту, открывавшую длинную шею, и прыснула в кулак. Озорная фантазия изображала ей Папа рядом с поставленным на попа валком обжимной клети, – удивительное сходство! «Неужели этот пирожок, – мысленно дивилась Настя, – кому-нибудь нравится?..» Однако же, когда «пирожок» вернулся, она поблагодарила его и не могла про себя не отметить и не удивиться перемене, происходившей в ней в его присутствии; она помимо своей воли и, может быть, против нее и говорила не так, как обычно, – голос её становился звонче, мягче, и держалась она прямее, не суетилась, и каждое движение наполнялось грацией и силой. Она и этой своей метаморфозе внутренне улыбалась, – подтрунивала над собой и, мельком взглядывая на Папа, находила его все-таки смешным и дивилась, как можно мужчине допустить себя до такого состояния.
– Я вас эксплуатирую, не считаясь с чином вашим и положением, – сказала Настя, подражая деду.
– Чин? Какой же я чин? Как это вы судите обо мне?..
Папу не хотелось разрушать её иллюзий. Он не уловил иронии, заключенной в её словах.
– Важный вы. Наверное, начальник? Настя улыбалась, – теперь уже на глазах у Папа. И Пап в её улыбке увидел намек на свою внешность. И решил не церемониться.
– Я доктор наук, – соврал он. – Но при чём тут мой чин? В науке есть авторитеты, а не чины. Это у вас на заводе все по полочкам: над рабочим мастер, над мастером – инженер. Стоят друг над другом да покрикивают. Чтобы не дремали.
–А что ж, и хорошо! – сказала Настя, протягивая Папу поднос с хлебом. – И вам в своей науке не мешало бы шевелиться поскорее.
Пап хотел сказать: «Хорошо вас дедуня просвещает», но во время прикусил язык, боялся, как бы Настя не передала их разговор академику. На сегодняшний визит он возлагал большие надежды, хотел понравиться Фомину и потом найти повод посетить академика на работе, а там и войти в доверие.
– Смело судите о науке, – заметил Пап, относя на стол поднос с хлебом. – Можно подумать не дедушка ваш академик, а вы.
– А мы ведь тоже... не лыком шиты, – со смехом отвечала Настя, помешивая на сковороде шкварчащую картошку. – Вы, случайно, не в НИИавтоматики на службе состоите?
– Да, в том самом НИИ, про который вы в газету письмо написали.
– Было дело...
Пап обрадовался случаю узнать подробности о письме молодежи «Молота» в «Комсомольскую правду». Он сел на лавочке возле печки и, потирая у огня руки, с надеждой, и почти мольбой, смотрел на Настю. А она, взглянув на него испытующе, спросила:
– А вы, никак письма-то нашего боитесь?
Выросшая с дедом, она нередко пускала в оборот его словечки.
– Мне-то что бояться? – проговорил Пап, сам того не замечая, что в его словах намек на тех, кому надо бояться письма комсомольцев.
– А этот?.. ваш?.. – заговорила Настя и повернулась к Папу.
– Вадим Михайлович Бродов, – подсказал Пап.
– Да. Он брат нашего Феликса.
Она решила прикинуться незнайкой. Только, мол, и знаю о Бродове, что он брат Феликса. И, подстегнутая озорной затеей, обратилась к Папу:
– А может, ваш приятель, или ваш начальник Бродов как-нибудь тоже... отвечает за систему автоматики на новом стане?
– Как-нибудь! – воскликнул Пап. – Да не как-нибудь, а прежде всего он и отвечает за эту систему! Он же директор того самого института, который создавал...
– А-а-а... – протянула Настя. И понимающе закивала головой. – Мне теперь ясно, почему его братец Феликс так болезненно воспринимает критику вашего института.
И Настя громко, по-мальчишески присвистнула.
– Жаль, жаль, – проговорила Настя, продолжая вслух свои размышления.
– Чего вам жаль? – спросил Пап.
– Хороших таких людей обижать... таких, как... вы... ваш начальник... Очень жаль, да что поделать. Дружба дружбой, а служба службой.
– Напрасно вы нас жалеете, – сказал Пап, инстинктивно подвигаясь к Насте. Он смотрел на её обнаженную сильную руку. – Критика нам на пользу. Мы люди современные, сознательные.
– Вот как письмо наше напечатают, вам будет совестно. Все узнают, как вы нас подводите.
– Письмо уже напечатали. Если ваш дедушка не прочел его, то прочтет. Он ведь как-никак главный конструктор стана. Не знаю, понравится ли ему ваша... ваше письмо.
– Дедушка тут ни при чём! – отрезала Настя.– Он конструировал стан, а не приборы. Наоборот, дедушка нам скажет спасибо. А что до его репутации – вы не беспокойтесь. Славы его не убудет.
Последние слова Настя произнесла с гордостью.
Пап не нашелся с ответом.
Вернулись из сада Фомин и Бродов. К тому времени ужин был готов. Они сидели за большим круглым столом посреди гостиной. Пили вино, ели грибы собственного засола, яблоки, варенья – тоже из своего сада. Настя угощала гостей с особенным удовольствием, потому что в этом году она впервые за свою жизнь сама делала запасы на зиму, пробовала приготовлять варенья, грибы и прочие дары подмосковной земли. Савушкин не проносил ложки, чтобы не похвалить хозяйку, не высказать своего суждения. Он сидел рядом с Настей и часто вставал и шел с ней на кухню, чтобы помочь ей, – чувствовал себя, как дома, но с гостями говорил мало. Он знал обо всем происшедшем вокруг его имени, знал, что издан приказ о его назначении в институт к Бродову. Бродов к нему обращался редко, он, видимо, не хотел придавать значения факту назначения Савушкина заведующим сектором института и больше беседовал с академиком и Настей, которая сидела напротив него и проявляла к нему дружеский интерес.
– Ваш брат тоже администратор – у него целая бригада артистов, – сказала она Бродову, нажимая на слово «брат» и подкладывая ему грибков. – Он, наверное, говорил вам?
Дед недовольно сморщился, но промолчал. Внучка уже несколько раз заговаривала с ним о заводском ансамбле; и что Бродов-старший открыл талант у Егора Лаптева, и что ансамбль собирается в какую-то поездку; будто бы Феликс, у которого не открыты никакие таланты, на время поездки хочет взять на себя роль администратора. И такая любительская роль есть в оркестре. По тону, каким сообщила ему об этом Настя, он почувствовал холодок в их отношениях, и это его успокоило. Он питал к семье Бродовых предубеждение и в душе считал, что хорошего человека там быть не может.
– Нет, он мне ничего не говорил, – ответил Бродов, – он вполне самостоятельный человек и не ставит меня в известность о подробностях своей жизни. А что, он талант какой-нибудь?..
– Да, он отличный организатор! – нашлась Настя. – И кажется, неплохо поет, – соврала в заключение. И ещё она бы хотела сказать: «А ещё лучше он защищает систему автоматики на стане». Она теперь иначе смотрела на поведение Феликса, на его жаркие споры о технике, нападки на «гигантоманов» – он в этих спорах не столько отстаивал свои принципы, – Настя поняла теперь: у него их попросту нет, – он защищал брата, его институт, старался переложить ответственность с автоматиков на механиков, – то есть на её деда, его учеников. Она теперь жалела, что иногда соглашалась с Феликсом, шла у него на поводу. А как он восставал против письма!.. «Ну, погоди, – говорила себе Настя. – Мы ещё с тобой посчитаемся».
– Да, да – поет он неплохо, – сказала Настя, как бы очнувшись от своих мыслей.
– Именно, неплохо, – улыбнулся Бродов. Он посмотрел на Фомина, видимо ожидая его комментарий к поступкам современной молодежи. И, повернувшись к Насте: – Вы тоже поете в ансамбле? Или... пляшете?
– Нет, – серьезно ответила Настя. – Ваш папаша не находит у меня талантов.
– Решительно никаких?
– Никаких. Но я докажу, что таланты у меня есть. Я буду петь в ансамбле.
– Берусь за вас похлопотать. Надеюсь... так сказать, на родственные связи.
– Пожалуйста. Буду вам благодарна.
– А там в вашем ансамбле не требуются петушиные голоса? – обратился Федор Акимович к Насте. – Я бы сумел. Вот послушай...
Он поднялся в рост, захлопал ладонями по бедрам и, как бывало он делал в детстве, закричал по-петушиному.
Все засмеялись искренне и громко, как смеются молодые беззаботные люди.
Настя была в восторге. Со словами: «Ты, дедушка, давно не пел по-петушиному», – она обнимала его и целовала в щеку. А Бродов, польщенный интимностью обстановки, думал: «Я бы никогда не отважился вот так... просто, встать и закричать. Если б даже и умел».
– А вы, господа, кушайте, не стесняйтесь, – оживился после удачной шутки Фомин, – и вино наливайте вон из того графина, – нашенской фирмы, собственной. Настенька по рецепту настояла.
«Господа... Почему «господа»? Он только нас этак называет или каждого?» – задумался Бродов.
– Смелее, господа, смелее!..
Фомин близко наклонился к Бродову:
– Я вас, Вадим Михайлович, по первости-то не признал. Глаза стали слабы, подводят без очков. Богатым станете – ей-ей!.. М-да... Богатым.
Бродов был наслышан о чудачествах Фомина. Знал его историю, как в молодости будущий академик, на манер Ломоносова, пришел в столицу из глухой Саратовской деревни, – будто пешком по берегу Волги шел и в котомке за плечами весь багаж с собой нес. На экзаменах в институте приятно изумил знаменитого ученого, попал к нему под личную опеку. В науках преуспевал, а «языком лапотать», как сам он выражался, так и не научился. Смеялись над его деревенским говорком студенты, а он, понятное дело, стеснялся по первости, – в особенности же в женском кругу, и чем больше стеснялся, тем более деревенел его язык, и высыхало в горле. Но потом, со временем, возвысив имя свое, перестал стесняться саратовского говорка; а как будто бы и бравировал своей манерой говорить и привычками сельского человека. Со временем как бы в отместку своим бывшим пересмешникам стал ещё пуще налегать на простонародную речь и, случалось, по-детски развеселялся, видя, как иной высокоинтеллектуальный собеседник бывал озадачен его откровенным просторечием или выходкой какой-нибудь, его лукавой манерой держаться, в которой ясно проглядывала всезнающая, всевидящая народная мудрость.
Вадим вспомнил свое первое знакомство с Фоминым. Заместитель министра по науке – его дача здесь же, в поселке ученых, – привел Бродова к академику, представил по случаю назначения Вадима на место Фомина, уходившего в головной институт металла. Внучки тогда не было, академик принимал гостей сам.
– Ваша внучка в одну первую смену ходит? – спросил тогда академика Вадим, глядя, как Фомин ставит перед каждым дешевые граненые стаканчики, а себе старую побитую на краях алюминиевую кружку.
– Кабы в одну, а то во все три приходится бедняжке ездить. Благо, что автобус к станции круглые сутки ходит. Тут поблизости много рабочих «Молота» живет. Вечером, когда дома, провожу её, а утром встречу. Нет, мила-ай, во все смены. То-то и беда, но нечего делать. В прокатчицы пошла – по стопам деда. А ваша жена тоже из заводских? – спросил вдруг академик.
– Нет-нет, – заторопился Бродов. – Училась на дипломата, а работать не пришлось. Нештатно в журнале сотрудничает. О кино иногда пишет.
– Бедная душа! – покачал головой Фомин. – Выходит зря училась.
– Почему, бедная? – вступился за супругу нового директора института заместитель министра. – Вы бы, Федор Акимович, видели Ниоли Юрьевну, – она не производит впечатления бедной и обиженной. Наоборот, цветущая женщина!
– Мы с тобой, Василек, – сказал академик заместителю министра, которого знал ещё студентом, – на женщину с разных ракурсов смотрим: тебя интересует внешняя сторона дела, а меня – духовная. М-да...
Старик достал из-под стола бутылку московской водки с зеленой наклейкой и для чего-то долго вертел перед носом, словно примеряя, хватит ли на четверых её содержимого. Водки было чуть меньше половины бутылки, а заткнута она была бумажной пробкой. Старик вынул пробку, понюхал и затем серьезно, сосредоточенно стал разливать в стаканчики. Бродов был ошарашен бедностью академика; он даже рот приоткрыл от изумления, а заместитель министра с ликующей улыбкой смотрел на своего учителя. Маневр старика ему казался великолепным; он ясно представлял, как завтра Бродов будет рассказывать своим друзьям, знакомым о бутылке с бумажной пробкой. И восклицать: «Академик! Лауреат Ленинской премии!.. Да он за одни только лекции в трех институтах полмешка денег получает! А дача у него какая! Да в такой избе и колхозник жить не согласится!.. Черт знает что такое!..»
Бродов будет осуждать академика, не сознавая, что развенчает себя, свою наивность и неосведомленность, Бродов среди металлургов – человек новый, мало кому известный, а Фомина знают все – и старый и малый. Знают, что все деньги от премии – Государственных, Ленинской и многих международных он отдал на строительство детских учреждений в заводскую кассу «Молота», наслышаны о его чудачествах, фокусах, розыгрышах. И, конечно же, бутылку с бумажной пробкой и алюминиевую кружку друзья воспримут, как очередной фортель старика, а недруги, которых у него всегда было предостаточно, пусть заблуждаются.
Тогда, во время первого своего визита, Вадим не нашел общего языка с Фоминым, холодно расстался с ним. В этот свой второй визит Бродов решил сгладить неловкое впечатление от первой встречи и всю беседу вел в дружеском фамильярном тоне.
Чутко следил за ходом разговора Пап. Его внимание за столом распределялось между двумя объектами: Настей, в которой он сразу разглядел «королеву красоты», и её дедом. Он к нему давно копал ход и теперь обрадовался счастливой возможности сойтись с академиком накоротке. Вот только бы выбрать удобный момент и обратить на себя внимание. Кинуть бы крючок!
И, как приманку, бросил слова о стане, о приборах, о своих недавних встречах на «Молоте». Но академик лишь бегло взглядывал на Папа, деловую беседу игнорировал. Казалось, он Папа не принимал серьезно. Впрочем, внимательно выслушал похвалу Папа механическим системам стана. И даже ответил Папу, но опять никто не понял: серьезно ли говорит академик, шутит ли. А сказал он вот что:
– Механика – дело нехитрое. Мы, механики, работаем по старинке. Станины разные, балки-скалки. Ну ещё колеса с дом вышиной, валки стопудовые, а когда этим валкам нажимать – приборчики укажут; на манер тех, что корабли на луну посылают. А это уж, молодые люди, по вашей части. У вас и знаний больше, и ум резвее. Так!..
Бродов тоже ловил каждое слово академика, он то намек заслышит и тогда встревожится, то вновь прочтет в глазах академика мирное настроение. Он знал, что академик за шелухой пустяшных слов маскирует свои подлинные мысли и что эти его подлинные мысли не столь невинны, как болтовня о приборчиках. Операция «размягчения», задуманная Ниоли, казалась ему пустой затеей. Академик не тот человек, которого, как воробья, можно провести на мякине. И нет такой электронной машины, которая могла бы проникнуть к нему под черепную коробку и угадать, что там делается.
С того момента, когда в голове Бродова возникли эти мысли, он потерял интерес к беседе, весь как-то сник и ждал удобного момента, чтобы окончить визит и уехать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
1
С того дня, как на стан прибыли ученые из столичного института «НИИавтоматики», цех превратился в гигантскую ремонтную мастерскую. По всей линии стана были разбросаны бригады, группы и небольшие, в два-три человека, группки ученых и инженеров, конструкторов, в том числе и заводских; для них поставлены столы и верстаки, собран нужный инструмент, и каждая группа «расшивала» свое слабое место в системе автоматики. Возле нагревательной печи были сдвинуты три стола, и за ними обосновались специалисты по фильтрам во главе с Олесем Савушкиным. Впрочем, тут же хлопотал и Пап, он был тоже руководитель, но только не одной группы, а сразу нескольких, в том числе и самой важной – бригады специалистов по счетно-решающим устройствам. Они располагались посредине пролета, у них было много столов, и на каждом разобранный блок какой-нибудь машины, чертежи, контрольные приборы, паяльные инструменты. Здесь над столами возвышался длинный худой человек лет двадцати пяти, с шапкой прямых белых волос и такими же белыми бровями – «Белый», как называл его Вадим Михайлович Бродов.
Директор института был тут же, он появлялся в пролете то с Брызгаловым, то с начальником цеха, а то сидел на главном пульте у Павла Лаптева и наблюдал за работой стана и своего друга.
Стан работал обычным порядком. Ученые приноравливались к его остановкам, старались не вызывать дополнительных простоев.
Когда стан, с грохотом пустив под валки последнюю, раскатанную в грубой клети, заготовку, замирал под фонтанами шипящей горячей воды, на пост к Лаптеву летели по переговорному устройству вопросы: «Сколько будем стоять?», «Надолго ли?». А «Белый» – его звали Костей, спрашивал: «Могу ли на час вынуть запоминающее устройство из счетчика готовой продукции?» И если получал разрешение, то группа его, а она вся состояла из молодых ученых, срывалась как со старта, бежала к счетной машине.
Павел Лаптев вошел в заговор с главным вальцовщиком Настей Фоминой, и они, по своему усмотрению, продлевали иногда простой стана на несколько минут, чтобы дать ученым и конструкторам побольше времени для разборки отдельных узлов. Но зато в часы работы стана Павел Лаптев задавал режим, позволявший ему наверстать упущенное. Он в эти ответственные дни не забывал и о том, что лист надо давать полной мерой, что продукцию стана ждет только что вошедший в строй и набиравший не по дням, а по часам силу автомобильный гигант на Волге.
Почти каждый день к нему на пост заходил директор завода Николай Иванович Брызгалов. Вместе с ним заходил и Бродов. Директор был к нему внимателен, но в длинные беседы не вдавался. Стоял за спиной Лаптева, смотрел на быстро текущую ленту горячего листа. Ничего не говорил он и Лаптеву, а Лаптев ничего не спрашивал у директора. Павел знал его заботу, его постоянную тревогу. Лист, лист, лист... Стоило им снизить дневную порцию на несколько десятков тонн, как на второй же день из Москвы, с Волги, из многих городов страны летели телеграммы, телефонные звонки: «Режете!» И директор успокаивал, обещал, директор шел к Лаптеву и молча стоял у него за спиной. Как и Лаптев, как и Настя Фомина, он бы очень хотел остановить на день-другой стан и предоставить ученым столичного института и своим конструкторам – их он бросил на помощь ученым – возможность спокойно трудиться. Но жизнь не давала такой передышки, и он просил ученых делать свои дела, не рассчитывая на длительные остановки стана.
Егор стоял со своей неизменной «пикой» на старом месте и во время остановок стана, вместе с Феликсом и Настей Фоминой, рисовал на листе ватмана летучую газету «Молния». Настя то и дело отлучалась по делам стана, Феликс писал статьи. Он уже написал подборку юмористических миниатюр, расписался под ними, теперь принялся за статью серьезную.
– Подпишем твоей фамилией, – сказал Егору.
– Ты сам подписывай, – ответил Егор, выводя ярким красным цветом острые, как всплески электрических разрядов, буквы заголовка: «Молния».
– Не могу же я под каждой заметкой!.. Смотри, я уже подписал подборку заметок. Злых, насмешливых. Кучу врагов наживу.
– Ладно. Подписывай.
Феликс писал. Он решил воспользоваться случаем и выполнить задание Папа. Ну, пусть не в многотиражке, в цеховом листке «Молния» – не все ли равно! Там, где-то на ученом совете, ещё сильнее прозвучит свидетельство с места, сам Лаптев подписал.
Тут Феликс задумался. Его осенила мысль: «Сам Лаптев... Павел Лаптев!.. Подпишу без имени, просто Лаптев, а Пап может сыграть на фамилии. Так и скажет: «Сам Лаптев, знаменитый прокатчик, подписал. Кто будет разбираться? Проверять!..»
Идея показалась такой счастливой и заманчивой, что Феликс отошел от фанерного листа, на котором был разложен ватманский лист. Взглянул на Егора: тот вместе с двумя заводскими конструкторами вставлял начинку в прибор. Тут же рядом стоял Вадим Бродов и что-то записывал в блокнот, видимо, новую схему прибора, разработанную конструкторами по заданию Брызгалова. Вадим был рад, что название прибора осталось прежним и авторство его не затронуто – так распорядился директор, и сейчас это распоряжение воплощалось в жизнь.
Феликс решил им не мешать. Он уже склонился над ватманом и хотел писать очередную фразу, но подумал: «Молния» в одном экземпляре. Как же Пап... заполучит её?..» Вначале, было, явился ответ: «Повисит два-три дня, сниму, отдам ему». Но тут же пришла другая мысль: «Сфотографировать! Размножить и раздать, кому надо!..»
Обрадованный этой неожиданной, и как ему казалось, смелой мыслью, он стал выводить фламастером: «Стан могуч, спору нет, но пока он скрипит и кашляет и то и дело останавливается, точно у него одышка. То лист начнет косить, то валки полетят, а то рольганги...»
Подошел Егор. Прочитал. Возразил: – Валки не ломаются.
– А, черт! – бросил Феликс на ватманский лист фламастер. – Валки виноваты или ещё что – какая разница!..
Видя, что Егор сомневается, продолжал:
– Ты, когда крючком на лист налегаешь, разве знаешь, отчего он, проклятый, косит. Нам важно внимание к неполадкам привлечь – пусть скорее доводят.
Снова склонился над листом. Видя, что Егор стоит над плечом, вновь заговорил:
– Нельзя все черным мазать, давай сладенького подпустим, сиропчику: «Мы хоть и рядовые прокатчики, но можем судить о смелости конструкторов, создававших стан. Они не боялись перегрузок, верили в потенциальные возможности современных материалов, но факт остается фактом: механические системы подводят прокатчиков, стан на проектную мощность не выходит. Кто тут виноват – сами судите!..»
Феликс говорил искренне, горячо. Егор верил в его благие намерения и не вдумывался в смысл статьи. Разглядывал рисунки, заставки, заголовки...
В переговорном устройстве раздалось: «Внимание! Включаем стан!» Егор встал на свое место, взял кочергу.
2
Егора ждали во Дворце культуры – там сегодня последняя репетиция, но он вместе с конструкторами под руководством Вадима Бродова заканчивал монтаж новой схемы «Видеорук». Давно закончилась смена, он дважды собирался уходить, но Вадим Михайлович не то в шутку, не то всерьез покрикивал на него:
– С поля боя убегать? Ну, знаешь... это, брат, дезертирство.
И Егор, покачивая головой и улыбаясь, вновь брался за инструмент.
Подошла Настя. Уставшая, присела на фанерный лист, только что служивший членам редколлегии «Молнии» письменным столом. Теперь летучая стенгазета висела на самом видном месте в цехе – перед входом в душевую, на красиво оформленном щите для приказов и объявлений.
– А у «Молнии» толпится народ, – сообщила Настя. – Всем нравится.
– А тебе? – спросил Егор, заметно смутившись от того, что впервые в рабочей обстановке назвал Настю на ты. Украдкой взглянул на Бродова, тот был увлечен работой и не слушал молодых людей.
– Мне тоже, – проговорила Настя, глядя на Егора и поправляя выбившийся из-под серой шапочки локон волос. – Я только статью твою не дочитала до конца. Шибко умная, к тому же уверена, что все в ней правильно.
– Напрасно. Надо бы прочесть вначале, а потом вывешивать. Вдруг что напутали? В нем шевельнулась тревога, он и сам толком не читал статью, ну да ладно, Феликс лишнего не напишет.
– Шли бы домой. Который день на вечер остаетесь.
– Ну вот, опять «Шли бы...» Почему просто не сказать. «Иди домой, Настя» Вы этим своим тоном, Егор Павлович, все время держите меня на расстоянии. А мне хочется поближе к вам, в друзья напрашиваюсь.
Егора словно обожгла Настина речь. Он в ней услышал игру сильного со слабым, старшего с младшим, независимого с зависимым. Если раньше в её словах нет-нет да и проскользнет снисходительное участие, то теперь в них он услышал едва ли не жалость. И глубоко оскорбился её тоном. Припаивал контакты на панели и чувствовал, как теплая влажная волна заливает лицо, шею, уши. Надо бы сказать что-нибудь едкое, остроумное – такое, чтоб силу его услышала, нежелание покровительства и сердобольного снисхождения. Но в голове ничего не находилось умного и пристойного,
– Я тебе мешаю, Егор? – с обидой в голосе спросила Настя.
– Нет, нет, я все думаю, как бы вам ответить.
Добрый вы человек, Настасья Юрьевна... – Он теперь решил называть её только на вы. – Едва узнали меня, а уж и дружбу предлагаете. А что если как я вашим благодушным доверием злоупотреблять стану. Ведь человек я рабочий, грубоватый, и как вы, в семье академика, не обучен и не воспитан. Не слишком ли доверяетесь людям?..
Настя смотрела на него серьезно, с грустной глубокой думой. С губ её слетела улыбка, у носа обозначилась едва заметная складка. Ей не шло выражение задумчивости, но она сейчас не заботилась о том, как выглядит, какое впечатление производит. Чутким сердцем уловила обиду Егора, но не могла понять причин её зарождения. Конечно, её разговор о дружбе не очень умен, и есть в нем какая-то доля бестактности, высокомерия, но как Настя поняла с первых встреч Егора, в нем достаточно широты, чтобы верно понимать и юмор, и иронию, и стремление собеседника заключить в пустую болтовню намеки на что-то важное и серьезное. «На что он обиделся?» – терзалась Настя догадками. И странное дело, сама несмотря на эту его обиду, нисколько не обижалась на Егора, не винила его ни в узости мышления, ни в мелочной уязвленности. Наоборот, где-то глубоко-глубоко в сознании ворохнулась радостная надежда, счастливая мысль о любви. «Да, так легко ранимы бывают влюбленные, – думала Настя, делая вид, что оглядывает линию стана, ищет кого-то, а сама изредка и тайком посматривала на углубившегося в дело Егора. – Они каждый пустяк принимают, как посягательство на чувство, которым живут, без которого не мыслят жизни. Может, и Егор... может, он...»
– Настя! – раздался над головой дребезжащий простуженный голос Феликса.
– Ах, вот вы где! Новость, друзья! Нашей смене дали два дня выходных. Директор, особым приказом. И будем мы отдыхать на берегу моря. В заводском профилактории. Рядом с подшефным совхозом, где ты, Егор, будешь впервые в жизни петь на сцене. Каково? А?.. Танцуйте же!.. Да, Егор, звонил мой отец. Он ждет тебя во Дворце. Клянут тебя, на чем свет стоит.
Возле Феликса, похожий на валик в клети грубого обжима, стоял Пап. Егор знал его и при встрече едва сдерживал улыбку. Но сейчас, видя, как Феликс и Пап бесцеремонно уселись возле Насти, близко наклонились к ней, он не испытывал никакой веселости.
Феликс в последние дни не отходил от Насти, всюду в цехе Егор их видел вдвоем: вместе заходили они на пост к отцу, обедали в столовой, и если Настя во время работы подходила к Егору, то вскоре вслед за ней являлся и Феликс.
– Вадим, отпусти Егора! – крикнул через плечо брату Феликс. – В девять отправляется автобус с артистами. Я тоже поеду.
– А ты зачем?
– Отцу помогу... с реквизитом. Носильщиком буду при артистах.
И к Насте:
– Ты едешь?..
– Не знаю, – повела плечом Настя. – Вон, Егор... не приглашает.
Егор отдал Бродову-старшему панель, подошел к молодым людям. Вытирая тряпками руки и широко улыбаясь, сказал:
– Отчего же!.. Буду рад, если вы приедете на концерт. Роль у меня эпизодическая, можно сказать, минутная, но в искусстве, как говорит Михаил Михайлович Бродов, нет второстепенных и плохих ролей, а есть плохие исполнители. Так что, прошу... на концерт. Буду для вас стараться.
Настя поднялась, протянула руку Егору.
– А что, ты дело говоришь, Егор. Если уж нам дают два дня выходных, то не лучше ли будет провести их подальше от завода.
Пап тоже поднялся. И тоже весело проговорил:
– Я с вами, друзья!..
3
Новый костюм, сделанный по заказу Михаила Михайловича, Егор получил в ателье за час до отправления автобуса. На станции его ждали с нетерпением. Больше всех беспокоился Михаил Михайлович. Увидев Лаптева, всплеснул руками, бросился навстречу и закричал так, что прохожие обернулись:
– Вот он, ваш шалопай! Явился – не замочился, а мы тут за него переживай. Костюм получил?.. Хорошо, хоть это не забыл сделать. Нет, он положительно чудовище!..
Михаил Михайлович выхватил у Егора чемодан и затрусил к автобусу, толкая Лаптева в спину.
– Не пори горячку! – раздраженно крикнул вдогонку отцу Бродов-младший, видя, как отец его суетится и неумеренно громко и много говорит, и вообще ведет себя как-то несерьезно. Феликс не хотел бы, чтобы, кроме старика, кто-нибудь слышал его окрик, но вышло наоборот: неприязненно резкий голос Феликса был услышан ребятами, сгрудившимися у автобуса, и им сделалось неловко за Феликса – за его неучтивость к отцу, и за то, что окриком: «Не пори горячку!» он как бы возвестил, что отец все и сам понимает, но что делает он так по привычке, по суетной натуре своей и ещё потому, что хочет всем показать отеческую заботу о каждом. Неучтивый окрик слышала и Настя, и Пап – они были здесь же, приняли приглашение Феликса ехать вместе с артистами, потому что артистам выделили лучший туристический автобус. Устраивало их и то обстоятельство, что артисты выезжали в совхоз вечером, а смена прокатчиков Павла Лаптева выедет в заводской профилакторий – он рядом с совхозом – завтра утром. Побольше хотелось побыть на природе.
