Текст книги "Горячая верста"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
Наши летчики знали Клюгера. Знали и секрет его «непобедимости».
– Ахтунг, ахтунг!.. Иоган Клюгер в воздухе. Рус не надо бойса. Клюгер не будет убивайт сразу. Клюгер убивайт красиво.
В лиловой полосе степного заката Лаптев и Бродов почти одновременно увидели три самолета. И тотчас же Лаптев, а вслед за ним Бродов и Шота Гогуадзе на новеньких «мигах», которые не уступали в скорости «мессерам», взмыли в воздух. Лаптев атаковал головной фашистский самолет, тот увернулся, потерял высоту и очутился под самолетом Бродова.
Гитлеровец снизу полоснул из пулеметов по кабине Вадима. Пули вырвали кусок из правой плоскости. И Вадим растерялся: сбавил скорость, нырнул вниз и с минуту летел к земле, а когда опомнился, посмотрел вокруг и не увидел товарищей. Они были далеко, вели неравный бой с вражескими истребителями.
Вадим колебался. Вырванный кусок металлической обшивки дрожал от встречного потока воздуха. «Не могу же я драться на подбитом самолете!» И Бродов уцепился за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку. Он развернул машину на посадку и увидел, как «мессершмитты» подожгли самолет Гогуадзе.
«Конец и командиру,– прошептал Вадим, стараясь не смотреть в сторону боя,– Конец! Конец!..»
Зайдя на посадку, Бродов увидел всю панораму развернувшегося над Сталинградом воздушного боя. Самолет Гогуадзе горел; Шота, креня машину то на левое крыло, то на правое, пытался сбить пламя. Лаптев подбил одного «мессера», затем второго...– и ринулся на Клюгера.
После посадки Бродов наблюдал за боем с земли. Механики, мотористы – все, кто был на аэродроме, затаив дыхание тоже смотрели в небо: за Гогуадзе они были спокойны – видели, как тот, сбив наконец пламя, повел самолет на посадку и скрылся из виду невдалеке от аэродрома. Что-то будет с командиром?..
Лаптев приблизился к Клюгеру и дважды с косых пересекающихся курсов пустил очереди трассирующих пуль. Клюгер неожиданно задрал нос своей машины, наклонил крыло и со звенящим свистом пошел в высоту. Через несколько секунд немецкий ас круто забрал на себя и ринулся в то место, где оставил русского смельчака, но там его... не было. Лаптев мгновенно разгадал замысел врага, с точностью повторил его маневр и «сел» на хвост Клюгеру. Длинными очередями почти в упор Лаптев бил по кабине «мессершмитта», но судьба и на этот раз отвела от Клюгера верную гибель; пули не пробивали легированную сталь фашистского самолета.
Клюгер решил проучить русского смельчака и стал выписывать такие головокружительные фигуры, от которых у наблюдающих с земли за воздушным поединком перехватило дух и зарябило в глазах. Лаптев ни на метр не отставал от Клюгера. И не стрелял. Бродов не выдержал, крикнул лаптевскому механику: «Да есть ли у него патроны?» Механик, не отрывая глаз от неба, прокричал: «Есть патроны, есть!.. Я сам заряжал!..»
Клюгер, видимо, оценив своего противника, и чтобы сбросить с хвоста русского летчика, решился на отчаянный шаг: круто вывел машину из пике и забрал так высоко, что мотор его самолета зазвенел от напряжения. И все, кто наблюдал за этим поединком, решили: нашему летчику придется туго; он оторвется от противника, проскочит вперед и подставит «затылок» пулеметам Клюгера. Но наш ястребок ввинчивался вслед за противником в небо, как привязанный. И лаптевский механик закричал что есть мочи: «Браво, командир, браво!..»
За поединком, затаив дыхание, наблюдали не только советские воины, но и враги.
...Клюгер все лез и лез вверх. Расстояние между самолетами оставалось неизменным, но скорость их падала. Наступал момент, когда оба они могли сорваться и полететь вниз. Клюгер выровнял машину, сделал «горку» и рванулся в пике. Тут был момент, когда Лаптев мог снизу распороть пулеметной очередью брюхо «мессершмитту», но он этого не сделал, чем озадачил всех. Но зато в миг, когда Клюгер, выходя из боевого разворота, на мгновение завис в горизонтальном полете, Лаптев резко вырвался наверх и с высоты перешел в пике. И раньше, чем Клюгер успел опомниться, «сел» ему на спину. Чего-чего, а уж этого немецкий ас не ожидал. Никто из летчиков не мог представить такую ситуацию. Маневр Лаптева был дерзким и точным. «Сидя» на спине «мессера», Лаптев должен был мгновенно реагировать на маневры Клюгера, – малейший просчет – и катастрофа! Тут, видимо, и Клюгер, каким бы он ни был смелым, струсил не на шутку. Наблюдавшие за боем с земли думали: чем же кончится эта скачка одного самолета на хребте другого?.. Немец оседлан, ему делать нечего,– покорись судьбе!– но как поступит русский? Он должен отвалить от немца, иначе оба – в землю.
И развязка наступила. Клюгер стал плавно выводить самолет из пике; он теперь надеялся на высочайшее искусство русского,– на то, что русский синхронно с ним тоже будет выходить из пике и брюхом не ударит о его кабину...
Немецкий ас вывел свою машину из пике у нескошенной нивы. Лаптев тут и прижал его. «Мессершмитт» зачертил по метелкам овса, по земле,– только пыль клубами из-под крыльев. Шасси выпустить не успел – всю обшивку с брюха содрал. А Лаптев в тот же миг свечой взмыл в высоту и оттуда, чуть накренив машину, посмотрел на распластанного среди овсяного поля Клюгера.
Вернувшись на аэродром, Лаптев спросил у механика:
– Где Гогуадзе?
– Видели, как садился, но вестей от него нет.
Как раз в ту минуту к нему подошел Бродов, стал виновато объяснять, но командир перебил его:
– Ты сегодня струсил. Знай, я знаю это!
Лаптев бросил планшет на брезентовый чехол от мотора и лег отдыхать. Механики накрыли его меховой шубой. Вскоре на аэродром прикатил зеленый «виллис». Из него вышли наши офицеры и немецкий летчик. Бродов представился старшему офицеру. Тот, вылезая из машины, спросил:
– Ты, лейтенант, положил на лопатки генерала?
– Разве генерала? Клюгер – полковник.
– Генерал. Только вчера Гитлер это звание присвоил Клюгеру. У него под курткой форма – чин по чину. Однако ты его лихо припечатал.
– Это его лейтенант Лаптев, мой командир.
– Веди сюда лейтенанта, пусть посмотрит на генерала.
– Лейтенант спит, товарищ полковник.
– Пусть спит, не будем тревожить.
Немецкий ас подошел к Лаптеву. Посмотрел на него, затем, ни к кому не обращаясь, проговорил:
– У них, русских, герои валяйс, как дрова!..
Резко повернулся и пошел к конвою.
Павел Лаптев... От него пощады не жди. Он, когда закусит удила, идет напролом. Удержу не знает, и никакие уговоры на него не действуют. Его надо убедить, склонить на свою сторону – тогда успокоится. «Я к нему заеду,– думал Вадим,– и обо всем расскажу. Он поймет, он должен меня понять...»
Вадим давно слышал о трудовых доблестях фронтового друга; то по радио возвестят о рекорде Лаптева, то на страницах газет замелькают сообщения: «...знатный прокатчик за границей», «новатор металлургии, редкое мастерство...» Он, как прежде, в воздушных боях – впереди, впереди... Неуемный!..»
Все собирался написать ему, навестить, но так и не собрался. Практической надобности не было, а для изъявления сентиментальных чувств времени не находилось. «А напрасно, напрасно, – корил себя Бродов. Но тут, же, впрочем, находились оправдания:– Он тоже хорош! Поди, ведь слышал обо мне. Ни звука, ни весточки!».
Стал припоминать, в каком году он впервые услышал о Павле. С того времени прошло лет пятнадцать. Привык, наверное, к славе. Шутка ли сказать – известный в стране металлург. Помнится, как развернул газету с портретом Павла и ахнул: Лаптев! Командир! И хотел тогда же поздравить телеграммой, да вот... Не собрался!.. И ведь что досадно и непростительно – на «Молоте» на том же стане «2000» трудится младший брат Вадима Феликс. И отец там живет, самодеятельным ансамблем руководит. У них-то хоть и редко, но бывал Вадим, а к другу заехать не собрался. Эх, хе, хе!..
А он – нашел меня. «...Знай, я знаю это». Резанул словно пилой по сердцу.
Бродов представил, как Павел сидел на совете, слушал речи, мотал на ус. Академика Фомина он знает лично. Он, можно сказать, друг Фомина. И, конечно же, болеет за его стан, за его идеи. Дернул же меня черт брякнуть: не выйдут на проектную мощность!.. И, кажется, про Фомина... неучтивое... сболтнул...
«Павел не уймется,– донимали Бродова тревожные мысли. – Нет, не таков человек. Он, при случае, секретарю обкома скажет, министру,– а хуже того, на трибуну выйдет,– не дай бог, на таком вот совещании... как то... которое в Кремле проходило, – да публично расчепушит. Его достанет, он на полдороге не остановится!..»
Бродов сжался, точно почувствовал удар.
На язык он остер, ох, как остер... И ещё представилось, как Лаптев рассказывает о войне академику, а тот другим ученым, министру... «Бродов – трус, он меня в воздушном бою бросил».
Вадиму стало жарко.
Лаптев резок, горяч, случалось, говорил в глаза обидные вещи – это верно, но Павел не знал себе равных в воздушном бою – и этого у него не отнимешь.
Бродов с удовольствием вспоминал лаптевские «художества» в воздухе,– с удовольствием, потому что громкая слава Лаптева, летевшая тогда по фронту, озаряла и его, лаптевского ведомого; он ведь нередко прикрывал Павла и, прикрывая, сам бросался в отчаянные драки. «Почему бы этих... дерзких атак Павлу теперь не вспомнить!» – подумал Бродов. Правда, Павел был скуповат на похвалы, докладывал командиру эскадрильи двумя словами и потом, в землянке летчиков, ничего не рассказывал о воздушном бое, но если кто его спрашивал о ведомом, говорил: «Я на него надеюсь». Никогда ни в воздухе, ни на земле не делал младшему товарищу замечаний.
Бродов на минуту забыл о телеграмме Павла. Воспоминания навеяли много светлых, хороших дум; из дальних, полузабытых лет всплывали образы и картины боевой жизни, бесконечных полетов, посадок и снова полетов. Война для него была не только войной; то была ещё и пора молодости, время святых порывов. И сами фронтовые будни теперь не казались ему трудными и опасными. И тот злополучный эпизод не казался ему уж таким значительным. Павел мог бы о нём и забыть, и не вспоминать... Тем более, что тот день был для Лаптева особенно счастливым, он «припечатал» любимца Гитлера – Иоганна Клюгера.
Гора доменного шлака на правой стороне шоссейной дороги Бродову показалась чем-то похожей на огромного медведя: у носа его вспыхнуло пламя, словно зверь пробудился и выдохнул огонь; потом ещё засветилось пламя, ещё... Вагоны-опрокиды ссыпали очередную порцию металлургических шлаков. И тотчас в предрассветном полумраке показались трубы «Молота», засверкали, потянулись в глубину завода огни недавно построенного стана фоминской конструкции – флагмана отечественного, да, пожалуй, и мирового станостроения.
В другое время Бродов залюбовался бы открывающейся панорамой «Молота», но теперь он был слишком занят своими думами.
Бродов остановил машину в сторонке от проходных.
Из соседнего леса со стороны болотистых низин тянуло промозглой ноябрьской стужей; Бродов поежился, прибавил ходу.
В цех он вошел не со стороны главного входа – тут он мог бы встретиться с начальником цеха, обнаружить себя,– отыскал ворота, из которых шли большегрузные машины, юркнул в них и очутился рядом с нагревательными колодцами, в самом начале прокатного стана. Колодцы располагались на возвышенности, точно на гигантской сцене; там почти не видно было людей, и движения никакого не было, а только слышался глубокий беспрерывный шум да в вышине, под стеклянной крышей, сотрясая стены, передвигались краны. На толстых стальных канатах свисали почти до металлических плит пола лапы-крючья, приспособленные для захвата шеститонных раскаленных заготовок-слябов. Они передвигались медленно и походили на гигантские рыболовные крючки, поджидавшие добычу. Но добычи не было. И клети грубого обжима стояли без дела. Не было людей,– все, казалось, вымерло или погрузилось в заколдованный сон. Без действия стоял цех, вобравший в себя тысячи моторов, машин, механизмов, приборов – стан, таивший титаническую силу.
Из недельной его продукции можно сварить металлический ремень такой длины, что им можно опоясать земной шар. Бродов в день пуска стана сам высчитывал эти цифры. Давая интервью журналистам, он с гордостью говорил, что возглавляемый им, Бродовым, институт создавал систему автоматики для многих агрегатов стана. И ещё, выражая к стану свое собственное отношение, он сказал журналистам: даже развитая капиталистическая страна, имея такое сооружение, почитала бы себя богатой. И сказал фразу, которая обошла многие газеты: «Были времена, когда богатство нации определялось состоянием обуви, теперь же могущество страны наиболее полно выражает количество производимого металла, и не просто металла, а металлургической продукции широкого ассортимента». На вопрос журналистов о степени автоматизации стана Бродов отвечал одной и той же фразой: все процессы стана автоматизированы.
Теперь же, глядя на бездействующий стан, подумал: «Вот тебе и автоматизация». Подстегнутый этой мыслью и раздраженный ею, он уже хотел послать кого-нибудь за начальником цеха и уже взошел на металлическую лестницу, ведущую на «сцену» с нагревательными колодцами, но тут в одно мгновение стан пробудился, тысячи колес, шестерен, валков закрутились, лампочки на щитах вспыхнули и замигали, а в следующий миг пол «сцены» с лязгом разломился и дымящие огнем пасти колодцев разверзлись; из недр их, ослепляя все вокруг, жарко дохнуло пламя. Над одним из колодцев замаячили нити стальных канатов, и тут же на крючке, словно жар-птица, засиял огненный шеститонный сляб. Его опустили на рольганги, и он, покачиваясь на валках, набирая скорость, устремился в клеть грубого обжима. А вслед за ним по рольгангам бежал второй сляб, третий... ещё несколько секунд – и вся линия стана озарилась горячим светом, и кабина главного оператора клети грубого обжима, точно рубка корабля, освещенная вечерним солнцем, заиграла бликами от искр, вздымавшихся в местах, где могучие валы «жамкали» прямоугольную заготовку, тянули её в длину, раскатывали в лист.
Стан пошел...
По линии стана на фоне багровых всполохов то там, то здесь маячили силуэты людей. Их было мало, они, если б случилась надобность, не могли подать друг другу голос. Каждая рабочая точка имела телефонную связь, аварийные сигналы, и кое-где вмонтированы телекамеры. Против каждой клети – а их было на линии девять,– прижавшись к стене под самым потолком, «играла» бликами огней кабина, похожая на корабельную рубку – то были операторские посты. За стеклом – оператор, один из девяти капитанов стана. Вон та первая кабина – главная; там Старший оператор стана, там Павел Лаптев... Вон силуэт над пультом,– не он ли?..
Бродов прошел на другую сторону стана, пошел по линии искать «прорехи», больные места в автоматике. С Лаптевым решил встретиться в другой обстановке – вечером зайдет к нему домой.
Возле средней клети лист шел достаточно тонкий и широкий. Тут не было фейерверков из раскаленных окалин. У кромки листа на тонких реях, точно на треноге, стоял прибор, похожий на толстую подзорную трубу и рядом с ним – несложная система рычагов. Это – «Видеоруки» – детище Вадима Бродова, его изобретение.
В трубу озабоченно заглядывал какой-то молодой человек, Бродов свернул к нему, тронул его за рукав. И тут увидел синие очки, белую рубаху, модный галстук и недобрый, неспокойный взгляд сквозь непроницаемую синь стекла.
– Феликс! Привет, братишка, тебя не сразу и узнаешь – ты возмужал и окреп здесь, на стане.
Бродов-младший снял очки, широко и радостно заулыбался брату.
– А-а, столичный начальник! Не часто ты нас балуешь.
– Что отец, здоров ли?
– Отец – молодец, он тут у нас заводской оркестр возглавил; такую, я тебе скажу, программу подготовил. Да ты во Дворец культуры к нему зайди.
– Буду, буду. А сейчас ты мне «прорехи» покажи,– ну, те... В системе автоматики.
– Вот первая! – показал на «Видеоруки» Феликс.
– Ты брось свои шуточки! Мой прибор – умница.
– Умница, может быть, да только лодырь он порядочный, твой прибор. Лист косит, а он, подлец, видит и в ус не дует.
– Косит? И как же?.. Неужели стан останавливают? – Зачем останавливать. Вон, молодца приставили. Егор Лаптев вместо прибора лист подправляет.
– Лаптев? Сын Павла Лаптева?
– Да.
В лучах фонаря, подвешенного на ферме у стены, ловко орудовал длинным крюком дюжий парень. Он подправлял торец летящей по рольгангам огненной полосы, если полоса выбивалась из колеи и сползала с рольгангов в сторону. «Вот он-то один из двадцати... Тех, что на «прорехах...» – вспомнил он фразу академика Фомина – именно так сказал он на коллегии министерства. И все тогда повернулись к Бродову, и министр укоряюще посмотрел на него из-под очков—дескать, хороша твоя автоматика! Двадцать человек на прорехах.
Вон один из них – сын Павла. С ним надо непременно побеседовать. Но как?.. Парень все время занят.
Бродовы отошли в сторонку, наблюдали за движением листа, за тем, как парень время от времени подталкивает огненную полосу шириной в два метра в свое «русло» – на рольганги. Лист капризничает – забирает в сторону не на сантиметр, как обычно, а на три-четыре,– парень весь напрягается, проворно шурует своей кочергой,– лист, скользя о выступ крючка, визжит, сыплет искрами, но парень непреклонен, он знает повадки быстро текущей огненной реки, умеет её усмирять.
Под гигантской стеклянной крышей вдруг раздалась сирена, и стан, словно поезд, встретивший препятствие, затормозил; огненная река оборвалась, улетела в пролет калибровочных клетей; рольганги, поблескивая в лучах неонового света, крутились все тише, тише, пока не остановились совсем. Вновь наступила дышащая жаром тишина.
Парень приставил к стене крюк, присел на ящик с песком.
– Будешь беседовать? Пойдем!
Вадим не торопился. Спросил:
– А там, впереди – тоже «Видеоруки» стоят?
– Да, и там. И тоже не видят и не поправляют. Их шесть на линии... и все барахлят. А то ещё лазерные весы есть и счетчики – тоже не вешают и не считают. Одно слово – «прорехи».
Вадим, подстегнутый ехидным замечанием брата, двинулся к Лаптеву и, пользуясь тем, что стан остановили, обратился к Егору, как к знакомому:
– Здравствуй, Егор! Ты меня знаешь?
– К сожалению, нет. Но...
Лаптев-младший улыбнулся, смущенно переступил с ноги на ногу и как-то неловко повел богатырским плечом. Он, как показалось Бродову, не походил на Павла, по крайней мере на того молодого Павла, которого помнил Вадим. Но стоило Бродову получше разглядеть скуластое лицо парня, круглые темные глаза, густую копну прямых волос, и он увидел того сильного, смелого Павла, каким остался в его памяти фронтовой командир.
Егор, доверчиво улыбнувшись, поинтересовался:
– Вы не брат Феликса? Уж больно похожи.
– А отец... Тебе ничего не говорил обо мне твой отец? – словно не слыша Егора, спросил Бродов.
– Будто бы нет.
– Он сейчас в цехе?
– Вон... – Егор кивнул в сторону операторского поста.
– Хорошо, хорошо, – заторопился Бродов. – Як нему потом... потом... А вы?.. А ты?.. Крючочком орудуешь?
– Кочергой! – Егор, пнув ногой длинный тяжелый крюк, похожий на кочергу, добавил: – Будто бы по вашей милости... То есть, не по вашей лично... Институт ваш вроде бы напортачил. Вон те глазки понаставил.
Бродов почувствовал, как загорелись от стыда уши, как под рубашкой на плечах и на лопатках выступил холодный пот. Егор, отступая в сторонку, продолжал бить, как дубинкой:
– Вадим Михайлович, к ответу его... Портача несчастного.
– Какого портача?..
– Ну этого... Который «Видеоруки» изобрел.
– Ладно, Егор, ладно, – направляясь к выходу, затараторил Бродов. – Ну бывай. Вечером зайду к вам. Отцу скажи – зайду. Мы с твоим отцом... Рассказывал он, наверное, да забыл ты. Зайду вечером, слышишь?..
Бродов долго ходил взад-вперед по обочине дороги все с тем же выражением злой досады и нетерпеливого раздражения на лице. «Видеоруки» не только его детище, они – его имя в науке! Эти «руки» поначалу вроде бы и видели, устраняли перекосы. Сейчас же «Видеорука» опустилась ему на голову и крепко ударила стальным кулаком. «Их шесть на линии... и все барахлят». К несчастью, они стали барахлить и на других станах. Два механических завода запустили их в серию – Вадим добился, распространил заказы, а «руки» оказались...
«Лаптев теперь подогреет Фомина, а он, старик, все может... – подумал Вадим о генеральном конструкторе стана. – Он на стане днюет и ночует и все берет на карандаш. От него ничего не скроется, не убежит... А тут ещё Лаптев!.. А, черт!..»
Как с вершины горы сваливается гранитная глыба и преграждает путь бегущему ручью, так неприятности, одна за другой, валились на голову Бродову, и ему казалось, что этим неудачам не будет конца. «К ответу его... портача несчастного», – вспоминал он слова Егора. И, качнув головой, подумал: «Тоже, как отец... сплеча рубит».
В тот вечер фронтовым друзьям так и не пришлось встретиться: Лаптев после смены уехал с академиком Фоминым по каким-то делам в горком. Бродов, забыв навестить отца, укатил в Москву с твердым намереньем снова наведаться на «Молот».
4
Егор Лаптев после смены шагал в старых, длинных, порядочно истертых, но хранивших следы былой моды брюках; шагал широко и не спеша, как шагают люди, довольные прожитым днем. Стан сегодня шел хорошо, лист косило мало, и Егор не устал на работе, не натрудил руки противной кочергой – он был бодр и свеж, доволен встречей с братом Феликса, важным начальником из столицы, беседой с конструктором стана. Не шутка ведь —академик!..
На тротуар изредка падали последние тополиные листья. Навстречу Егору шли на завод люди. Егор заглядывал встречным в лица, но люди его не замечали; он готов был каждому говорить хорошие слова и даже обнять каждого, но люди проходили мимо. Им было невдомек, что рядом шагает Егор Лаптев, – человек, который сделает ещё много хороших дел.
Тополиная аллея тянулась по краю поселка к морю металлургов – водохранилищу, построенному несколько лет назад, разлившемуся на западной окраине города так широко, что не во всякий день увидишь противоположный берег. Аллея тоже высажена недавно – в те годы, когда расчищали и углубляли дно будущего железногорского моря.
Подойдя к крайним домам поселка, Егор огляделся по сторонам, – поблизости никого не было; он вздохнул полной грудью и негромко запел:
Ты постой, постой, красавица моя...
Как раз в тот момент на террасу своей квартиры вышли Бродовы – отец и сын. Они ждали приехавшего из Москвы Вадима и часто выходили на террасу посмотреть: не едет ли Вадим? «Задержался у директора», – успокаивал отца Феликс. А отец, заслышав голос Егора, толкнул сына:
– Эк-ко, соловей, а?.. Чей таков – не знаешь?
– Сосед наш. Вон, видишь, окно его квартиры. Павла Лаптева сын. Недавно из армии пришел.
– Работает где?
– На заводе. К отцу в ученики пошел. Да я его недавно от пульта отлучил и на «прореху» сунул. Поиграй, говорю, кочергой.
– А отец как отнесся – разрешил?.. Он, по слухам, авторитетный человек на заводе, с ним и директор считается.
– Отец у него сознательный. И ухом не повел.
– Он мне нужен.
– Кто?
– Егор твой. Кликни его.
Бродов-старший удалился в комнаты. Феликс сидел на перильцах и ждал, когда Егор поравняется с террасой. Бродов-младший тоже недавно пришел с работы; он только что сбросил с себя рабочий пиджак с двумя нашитыми поверху грудными карманами, накинул на плечи куртку, подбитую мехом. Одевается он со вкусом и не так, как все ребята в Железногорске. Если куртка у него, то она из замши или на меху, и на видном месте яркий знак непонятного происхождения. Некоторые значки у него на лауреатские походят. На голове ни кепка, ни шляпа, ни дамская шапочка – темный блин с какой-нибудь золоченой бляхой – под маршала Монтгомери; а то брюки вдруг наденет вельветовые, без стрелок; вроде бы и не очень красиво, а интересно; ни у кого таких нет.
Феликс – человек молодой и как все молодые люди обладает тягой ко всему новому, необычному.
Егор с балкона своей квартиры часто видит Феликса и по-хорошему завидует парню. Феликс не был в армии, и в то время, когда Егор на Севере – у чёрта на куличках – нянчил учебные снаряды, а затем ракеты, Бродов-младший оканчивал металлургический институт, ходил по туристским тропам и дважды, как он говорил, «скатал» за границу. И хоть по нескольку дней, но живал в отелях европейских столиц и городов, ходил в музеи, театры, заводил знакомства. И, может быть, из тех краев, как чудилось Егору, вынес молодой технолог прокатного цеха любовь и тягу к вещам необыкновенным.
Феликс привел Егора в гостиную. В гостиной много людей; все Егору незнакомы, люд не рабочий. На вошедшего – никакого внимания. Отец Феликса Михаил Михайлович сидит за роялем, играет и поет. Егор знает: отец у Феликса единственный композитор в Железногорске. Вид у него интеллигентный, благородный: голова с белой шевелюрой откинута назад и покачивается в такт мелодии. Луч осеннего солнца, падая через окно, золотит его большой открытый лоб и кончик носа.
Егор кланяется гостям, идет через всю залу и садится в глубокое кожаное кресло рядом с Феликсом.
– Чудаки! – шепчет Феликс на ухо Егору и кивает в сторону любителей музыки, сгрудившихся возле рояля; Феликс говорит о них снисходительно, в его зеленых глазах усмешка.
У рояля за спиной хозяина, широко расставив ноги и устремив взгляд на семейный портрет Бродовых – они сфотографированы на родине – на Хопре, у стены своего дома, – стоит местный поэт, сутулый, бородатый парень, «борода», как его называет Михаил Михайлович. Феликс о нем говорит Егору: «Поставляет словесный материал отцу». И ещё узнает Егор: у поэта циклотимия – болезнь нервов. И жить ему негде, нет хорошей квартиры. И отец у него умер... А так он парень ничего. И стихи пишет неплохие. Михаил Михайлович любит в них «мирозданческий дух», «бациллу несогласия»... Егор не может понять слово: «мирозданческий», но «бацилла несогласия» ему понятна. Значит, «борода» имеет свое мнение – что-то отрицает, что-то свое, собственное хочет утвердить в жизни. Егору такая «бацилла» в человеке нравится. «Кто живет без печали и гнева, тот не любит Отчизны своей», – вспоминает он стихи Некрасова.
Поэт раз-другой прошелся по зале. Егор внимательно его разглядывал. Было в нем что-то страдальческое.
– Ты его стихи послушай, стихи!.. – шептал на ухо Феликс.
– Он сейчас читать примется?
– Не сейчас, а в заводском Дворце культуры, со сцены. Он на каждом концерте свои новые стихи читает. Ну, заводская самодеятельность – понимаешь? Егор кивал головой: он обязательно придет. Как не пойти, если в стихах «бороды» «мирозданческий дух» и «бацилла несогласия». А к тому же и посмотреть хочется, что там интересного показывает отец Феликса, какую он программу подготовил.
До службы в армии Егор часто бывал во Дворце культуры; он не посещал кружки, студии, но ходил на танцы, в кино, а случалось, и смотрел самодеятельные концерты. Бродовых тогда в Железногорске не было, они приехали недавно, когда Феликс окончил институт.
Оппонент поэта, затеявший с ним спор, грузно, не торопясь, поднялся с дивана, тяжело, по-медвежьи принялся ходить по зале. Этот был одет небрежно, в просторный мешковатый костюм серого цвета.
– Пушкин и Лермонтов клеймили пороки, они светили! Даже тогда, когда все было погружено во мрак, – светили!.. А вы?
– Бурбон распаляется, он сейчас в раж войдет,– сказал Феликс.
И на ухо Егору:
– Директор Дворца культуры.
Пальцем повертел у виска: дескать, пусто у него под черепной коробкой.
– Вы неисправимы, – кипятился поэт. – Чуть вас заденешь, вы тотчас же с допросом: кому светите?.. Народу своему – кому же поэт должен светить!..
– Народу! – взмахнул руками директор Дворца, точно собирался взлететь. – Народ жить хочет, радоваться, верить во все хорошее, а вас как послушаешь...
– Нет уж увольте. Поэт вам не массовик санаторный, не клоун, не скоморох.
Собеседник стоял у окна и смотрел в сторону завода. Поэт подступился к нему вплотную, как петух раскинул руки-крылья и в такт словам потряхивал жидкой бороденкой, багровел и говорил как-то неровно, негладко, срываясь на крик, точно боялся, что ему не поверят.
Егор поймал себя на мысли, что он хотел бы уважать поэта и не может. Вроде бы он и смелые слова говорил, а было в нем что-то жалкое, мутное, отталкивающее.
– Россия не простит!.. – вновь подступился поэт к директору Дворца, а тот вдруг резко повернулся от окна, подался на поэта своей мощной тушей:
– Россия!.. Дело не в дело – Россия!.. И со сцены и в стихах, и так... в праздных разговорах. А того не возьмете в толк, что есть для сердца людского слова вечные, святые. Глубоко они у сердца лежат и с языка без нужды не соскакивают. Ты делом любовь к России докажи, а не трепли её имя попусту! Так-то, мой друг!..
– Вы, как петухи, ей-богу, – послышался из дальней комнаты тонкий примиряющий голос, и тотчас же в залу вошел худой длинный мужчина лет сорока пяти, сутулый, с роскошной шевелюрой темных волос и добрыми выпуклыми глазами цвета белесого неба. Он поклонился Егору, задержал на нем взгляд, коснулся рукой плеча Феликса и прошел на середину залы. Тут он обнял поэта и его собеседника и мгновенно погасил их спор.
– Паша! – не прерывая игры, повернул к нему голову Бродов-старший. – Слушай-ка вариацию! Слышишь?
– Спайки нет, Михалыч, – кричал ему сутулый.– Стыковка хромает.
– Ну, а эта? Вот иди-ка. А!..
Михаил Михайлович Бродов, треся белой головой, неистово молотил пальцами клавиши.
– Эх, Миха-а-лыч! – едва слышно тянул слабенький голосок сутулого. – Корявая спаечка. Разлива нет.
Михалыч вдруг оборвал игру и вскочил, словно ужаленный. Толкнул к роялю сутулого.
– Поищи спаечку. Ну-ка, Павел Павлович, раскинь пальчики.
Павел Павлович коснулся пальцами клавиш – рояль негромко вздохнул; инструмент как бы примерялся к новому хозяину, стоит ему извергать шум и громы или ограничиться тихим, неспешным перебором скрытых от глаза струн. Видно, Павел Павлович не умел, а может, не хотел играть так резво, как Михаил Михайлович; он долго нащупывал связь между звуками, а потом заиграл уверенно, разлил мелодию плавную, звучную – такую, что она приворожила к себе.
– А ну, Павлуша! – закричал Михаил Михайлович и почти вытолкнул Павла Павловича из-за рояля, – сам сел за инструмент, подхватил только что родившуюся мелодию и стал играть горячо, темпераментно.
Бурная мелодия словно ветром подхватила Феликса; он выбежал на середину комнаты, стал танцевать. Сделал несколько движений, метнулся к Егору. Вытянул его из кресла.
– Коленками шевели, коленками!..
Феликс отталкивал Егора к пальме, растущей в резной кадке, швырял в одну сторону, в другую. Ноги он отбрасывал с особенным шиком – небрежно, с чуть заметным разворотом. И тело его в этот момент вздрагивало, точно кто-то бил его по спине. Егор пытался ему подражать, но выходило у него плохо. Он размахивал руками, словно от кого-то отбивался. И одежда его не гармонировала с танцем; разбитые ботинки вяло елозили по паркету. Феликс то вперед его толкнет, то к себе притянет: смотрит на него и сочувственно улыбается.
