Текст книги "Плотина"
Автор книги: Иван Виноградов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
На третьем блоке – у Славы Шишко – он тоже подзадержался. Вмешательства здесь в данный момент не требовалось, но все же он постоял над выгородкой, может быть, в силу известной собственной установки о том, что понаблюдать за работой – это тоже работа.
Над блоком, как над какой-нибудь лесной полянкой, летали желтые бабочки-однодневки, опускаясь временами и совсем низко, словно им хотелось посидеть на бетоне. Вот тоже загадка природы: ну чем, казалось бы, может привлечь их эта неестественная мертвая масса, да еще и сырая и не так уж вкусно пахнущая? Не цветок ведь. Но вот летают, снижаются – и не боятся. Все дело, видимо, в том, что они – однодневки, что у них нет опыта вчерашнего дня и нет тревог о завтрашнем. Утро, день, вечер – вот и весь цикл, весь возраст их бытия, все, что отведено им и на познание мира, и на саму жизнь…
Синицы – не однодневки. Они ловки, быстры, опасливы, они совершенны в своей изящной, отточенной рациональности, они понимают, где добыча, где опасность. Но и те находят здесь какой-то свой интерес. Даже попискивают от восторга или любопытства, Так и шныряют – одна за другой, одна над другой. То пронесется, быстрая и смелая, над блоком, то усядется на щит опалубки, славно пахнущий свежей древесиной, и долго будет смотреть в выгородку, на желтый жилет стропаля, на медвежеватого парня – Диму Лысого и, конечно же, на ту молодую женщину, что угнездилась на маленьком, подобном ковшику, сиденье манипулятора и сидела на нем, по законам какой-то особой трудовой грациозности, слегка изогнувшись. На ней были старенькие тесные джинсы и красная трикотажная футболка с короткими рукавами. Женщина молодая, гибкая, умелая. Двинет она рычажок – и хобот манипулятора со всеми подвешенными в ряд пятью вибраторами протянется к свежей горке бетона, и все пятеро железных тружеников точно вонзятся в серую массу, уплотняя и выравнивая ее. Двинет рычажок в другую сторону – и хобот приподнимется, покачается: куда теперь?.. На женщину смотрит синица, на ее красную футболку летит доверчивая бабочка, и смотрит, смотрит на нее же, издали и сверху, начальник участка… не ради того ли сюда поднявшийся?
Женя Лукова… «Горе мое луковое», – говорит иногда сам себе Николай Васильевич.
Она, похоже, заметила его появление и отозвалась на это особыми, почти неуловимыми движениями, которые могли быть ответом на его пристальный, остановившийся взгляд. Что было в этом ответе, Николай Васильевич не мог знать, но человеку свойственно думать лучшее, и он обрадовался. Ему стало приятно, что она заметила и вроде как ответила: «Вижу, мол, вижу, Николай Васильевич». Ну и ладно, что видишь, и не надо больше ничего…
Он тут же отвел взгляд в сторону и поспешил придать ему равнодушное выражение. То есть просто стал смотреть на плывущую в синем небе бадью, а потом и вообще поспешил удалиться, поскольку ощутил в груди какие-то глубинные и учащенные удары своего немолодого, все-таки поизношенного сердца.
Оно не было, это сердцебиение, ни болезненным, ни пугающим, как бывает у сердечников, – нет! Оно было даже приятным, теплым. Но от него начинался в душе и в мыслях великий переполох. Соединялось желанное и стыдное, проталкивалось, пробивалось из глубин прошлое, как бы меняясь местами с настоящим и будущим, менялись местами времена года, полюса земли, война и мир наконец. Все делалось таким неспокойным и неустойчивым, что сама плотина, монолит из монолитов, начинала словно бы покачиваться, готовая уплыть в небеса. Да вот и поплыла уже. Отделилась от донной подошвы и пошла себе навстречу течению Реки – как движутся в пору ледохода мосты на реках, как плывет вместе с тобою земля, если лечь на нее лицом кверху, зажмуриться, а потом смотреть только на белые тучки в небесах.
Николай Васильевич ушел от этого блока и, уходя, оглянулся: не смотрит ли кто вослед? Не почувствовал ли кто этих перемен на плотине и в нем самом? Нельзя, чтобы кто-то заметил и почувствовал. Ему даже самому перед собой полагалось бы таиться, держать все в тайне, как держится до сих пор, остается неразглашенным его давний (и единственный) грех с Машей Корбут.
Действительно, давно это было – еще когда служил на Чукотке. Грех действительно старый… но и свежий, все равно как вчерашний. Что-нибудь напомнит о нем – и вот уже полыхают где-то рядом неспокойные апрельские снега Чукотки, яркие, как само солнце. От них-то и ослеп тогдашний командир, инженер Николай Густов – ровно на три дня. Ослеп и лежал в своей холостяцкой квартирке, в «каркасно-продувном» домике, и пришла его проведать от имени женсовета Маша Корбут, жена замкомандира по строевой, – Маша-Женсовет. Темно было тогдашнему Густову под повязкой, которую врач не велел снимать, но когда Маша наклонилась над ним и стала поправлять подушку, вслух вспоминая свою прежнюю работу в госпитале, когда он услышал запах ее духов, то сразу прорезалось под повязкой его потерянное на время, от снежной слепоты, зрение. Не видя, узрел он дразнящий вырез на ее черном платье из панбархата, в котором она была на недавнем празднике, увидел ее темные, почти без зрачков колдовские глаза, а руки… известно, что делают в таких случаях молодые руки.
Маша – это серьезный, непроходящий грех, с этим он даже связывал впоследствии главные свои беды – и тамошнюю, чукотскую, аварию, когда его ослепила, должно быть, некая темная вспышка и он съехал вместе с мотоциклом в глубокий каменный овраг, и затем все, что случалось плохого в семье. Заболевал кто-то из детей – и Николай Васильевич вспоминал свой грех и проклинал себя, считая, что это настигает его возмездие. Может быть, от того же давнего греха берет начало и сегодняшняя тайная беда Николая Васильевича – его запоздалая и опять, как тогда, слепая любовь к молодой женщине. Даже и неизвестно, любовь ли это в ее изначальном, в молодости постигаемом смысле, но что-то такое же томительное и вдобавок – безысходное. Не столько любовь, сколько беда.
Вообще сегодня сильно что-то расколыхалось в душе Николая Васильевича. Расколыхалось и не хотело успокаиваться – как осеннее штормовое море.
Гонимый своими взбудораженными разнообразными мыслями, которые уже начинали временами сталкиваться между собой, вызывая смятение и тревогу, он спустился в котлован. Здесь путь был один – проторенный и неизменный – в прорабскую. Но сейчас идти туда почему-то не хотелось: пусть сперва прояснится кое-что в голове и в душе. Хорошо бы и освободиться кое от чего. Не лишним был бы здесь какой-то понимающий серьезный человек. Но в прорабской такого собеседника он сейчас не надеялся встретить. Юра еще молод и порывист сам – с ним не успокоишься, а другие прорабы и молоды, и не столь близки. Сходить бы к старому танкисту Григорию Павловичу, но его не вдруг сыщешь, у него участок не то что у строителя. У него участок – вся плотина, все нижние галереи, вся донная подошва, которую он должен прошить своими скважинками, обе береговые врезки, да еще и цементный завод в придачу… Невредно бы встретиться еще раз с этим столичным журналистом, чтобы кое-что доразъяснить ему, чтобы он не упустил из виду и большой положительный, новаторский опыт, накопленный на стройке, и во всем разобрался поглубже, поосновательней, не с налета. А то они такие…
Еще не вполне сознавая, к кому и зачем идет, он направился к штабной горке. Это было продолжение уже начавшегося в душе движения, в нем была какая-то непроизвольность, во всяком случае, оно не было продумано и подготовлено. В другое время он, пожалуй, приостановился бы и постарался понять, куда и с чем идет, но тут, наверное, не успел. Шел почти как лунатик. И остановился только тогда, когда вступил в кабинет начальника стройки.
Острогорцев напряженно разговаривал о чем-то со своим первым заместителем и человека с плотины встретил вопросом, который повторялся здесь не так уж редко:
– Ну что там еще?
«Не вовремя», – понял Николай Васильевич. Но на вопрос надо было отвечать.
– Поговорить бы, Борис Игнатьевич.
– На тему?
– О положении дел и некоторых сомнениях.
– А может, в свободное время, Николай Васильевич? – не обидно, а только лишь от большой занятости поморщился Острогорцев. – Мы тут тоже… о положении дел беседуем, и Москва заказана – с минуты на минуту соединят… Может, ты к парторгу зайдешь пока?
«Не вовремя», – повторил про себя Николай Васильевич и смутился.
– У меня в общем-то не горит, – проговорил он. «Только тлеет», – подумал уже в коридоре.
10
Юре позвонил из поселка Дима Лысой и сказал, что его сосед по комнате картежник Ухватов увозит со стройки сразу двоих бетонщиков – Щекотухина и Гошева.
– Как это увозит? – удивился и возмутился Юра.
– Ну, они много проиграли ему в карты, а отдать нечем. Вот он и подбил их перекинуться на БАМ, где больше платят. Он говорит, что там по пять, по шесть сотен выгоняют.
– Напились они, что ли, со вчерашней получки?
– Не-е, сегодня не пили, только похмелились маленько. Он и так задурил их.
– А ты не можешь задержать их немного?
– Да запугал он их. И словом связал.
– Где они сейчас? Далеко от тебя?
– На автобус пошли.
– Ты все-таки попробуй, Дима! Придумай что-нибудь, схитри. А я сейчас приеду на первой попавшейся…
Он приехал в поселок через полчаса, но на автобусной остановке застал одного Лысого. Тот виновато доложил, что ничего не мог сделать.
До следующего рейсового автобуса в аэропорт оставалось два с половиной часа, а за это время самолет должен улететь. Юра вспомнил о своем мотоцикле, и они побежали с Лысым к густовской сараюшке, а минут через пятнадцать были уже в дороге, в погоне. Теперь у Юры появилось время поразмыслить над тем, как все же убедить ребят вернуться и как «отбить» их от Ухватова. Что им можно пообещать? На БАМе действительно платят чуть ли не вдвое больше, а деньги – фактор! Там, конечно, и условия посложнее – неустроенность, болота, гнус, комары… Но в разговоре с молодыми ребятами это не слишком серьезные доводы. Да еще с такими парнями, которые столько лет проработали на плотине. «Не будут они меня слушать!» – вдруг подумалось Юре.
Но продолжала раскручиваться и та деятельная деловая пружина, которую привел в движение звонок Лысого. Отступать все равно нельзя. На участке каждый теперь на счету, а главное – нельзя отпускать ребят с этим полубандитом. Неизвестно, где они с ним окажутся – на БАМе или в тюрьме? Пусть бы он один улетел – и черт с ним! В Сиреневом даже милиции нет, чтобы за ним присмотреть.
В аэропорту, в этой маленькой усадьбе, выгороженной посреди степи, толпился народ, и было ясно, что самолет задерживается. Это не было случайной удачей для Юры, это становилось уже системой. Блистательный исправнейший Аэрофлот на здешней местной линии как-то не стремился поддерживать безупречность своей репутации, возможно, потому, что железной дороги здесь не было и люди все равно вынуждены были пользоваться его услугами. Люди уже смирились с этим и регулярные опоздания принимали спокойно. Так было и сегодня. Пассажиры стояли группками или расхаживали внутри огороженной усадебки, не проявлял никакого волнения.
Трое беглецов Сиреневого лога стояли неподалеку от выхода на летное поле, у самого заборчика. Стояли каждый сам по себе. Смотрели на зеленое, со светлой бетонной полосой поле. Юру заметили только тогда, когда он подошел и стал рядом, тоже облокотись на забор.
– Вы куда это наладились, мужики? – спросил он, как будто ни о чем не догадываясь.
– На кудыкину горку, инженер, – за всех ответил Ухватов, одетый на сей раз в легкую замшевую куртку. Он выглядел куда импозантней инженера, который тут пристроился в своей брезентовочке.
– А ты, Андрей? – обратился Юра к Щекотухину.
– Мы все вместе, – отвечал тот.
– И ты тоже, Саша? – слегка перегнулся Юра через забор, чтобы увидеть лицо Гошева, стоявшего с другого края, за Щекотухиным и Ухватовым.
Тот промолчал.
– Что-то вы сегодня неразговорчивые, мужики, – продолжал Юра. – Я вас обидел, что ли?
– При чем тут это! На БАМ решили махнуть – вот и все.
– Без расчета, без трудовых книжек? Как же вы там оформляться будете? Ведь это все равно, что без паспорта.
– Не все равно, инженер, и ты это знаешь, – улыбнулся Ухватов с некоторым превосходством. – Трудовую книжку вышлете по почте.
– Можем и не выслать, – не слишком уверенно проговорил Юра.
– Вышлете, никуда не денетесь. – Ухватов продолжал демонстрировать свое превосходство. – Мы в свободной стране живем, и весь народ борется сейчас с формальностями.
– Прямо вот так: весь!
Разговор явно не ладился, и надо было что-то придумывать.
– Ну ладно, – как бы полусогласился Юра, – не будем о формальностях. Давай, Андрей, немного отодвинемся и поговорим о деле, – взял он Щекотухина под руку и потянул к себе.
– Да чего говорить-то? Мы решили, так чего теперь! – не поддавался парень.
– Ты что, боишься меня, что ли? – подзадорил его Юра.
– Бояться мне нечего… – Он все же подвинулся к Юре, и они отошли вдоль забора на десяток шагов. – Просто я не могу вернуться.
– Ты скажи, сколько ты ему проиграл? – прямо спросил Юра.
Щекотухин отвел глаза и покосился в сторону Ухватова, который сохранял удивительное спокойствие.
– Ну, смелей, смелей! – подтолкнул Юра Щекотухина. – Еще не вечер, как говорится. Что-нибудь придумаем в конце концов.
– Ничего не придумаешь. Тысячу проиграл.
– Ого! – не удержался Юра. – А Сашка сколько?
– Он поменьше. Но все равно решил уехать, потому что у него с бригадиром заварилось… – Щекотухин становился разговорчивей, и это подбодрило Юру.
– С бригадиром уладим, – пообещал он. – Можно к другому обоих перевести. Хотите к Ливенкову?
К Ливенкову любой захотел бы, но тут Юра рисковал, давая такое обещание. Потому что Леша хотя и приятельствовал с Юрой, но во внутрибригадные дела никого особенно не допускал.
– Саша, давай сюда! – позвал Юра и Гошева. – Есть и к тебе разговор.
Но Гошева попридержал Ухватов.
– А может быть, вы к нам вернетесь? А то нечестно получается, – сказал он.
– Ну что ж, можем и мы, – не стал Юра задираться. Но перед тем, как вернуться, все же высказал Щекотухину главное: – Послушай, Андрей, и поверь мне: ты пожалеешь потом, если свяжешься с этим человеком. Я чувствую, что он темный. Пускай один улетает… Ну что ж, можем и мы к вам! – громко повторил Юра для Ухватова, и они вместе со Щекотухиным вернулись к заборчику. Туда же подошел и Дима Лысой. – Вот и полный кворум, – удовлетворенно произнес Юра. – Кому первое слово?
– Ты зря суетишься, инженер, – повернулся к нему Ухватов, снисходительно усмехаясь. – Ребята решили подзаработать. В чем тут криминал? У вас платят меньше, там больше.
– Но в чем тут твой интерес? – Юра невольно повысил голос.
– Просто я знаю в те края дорогу.
– Вот и ехал бы!
– А ты уходил бы, Густов!
– Только вместе с ребятами! Им не по пути с тобой – понял?
Каким-то шестым или седьмым чувством, еще не получив ни малейшего явного подтверждения, Юра уловил, что Щекотухину, а заодно и Гошеву уже никуда не хочется уезжать, как не захотелось бы и ему самому, и всякому другому, привыкшему к этим местам, к этой работе, к товарищам и даже к общаге своей, шумной, но своей, куда ты можешь прийти в любой час и в любую погоду. А что там, на новом месте? Все незнакомое, все заново, все сложившееся без тебя… Новые места манят, когда уже не держат старые.
– Сколько они тебе проиграли? – вплотную придвинулся Юра к Ухватову.
– Чего проиграли? – очень искусно изобразил тот непонимание.
– Хорошо. Следующий вопрос: ты водишь мотоцикл?
– Я и вездеход вожу, – похвастал Ухватов.
– Тогда забирай мой мотоцикл в счет их долга и поезжай куда хочешь!
Ухватов вроде бы заинтересовался, и сердце у Юры заныло в ожидании. Он понял, что ход сделал рискованный. Стоит Ухватову согласиться – и прощай навсегда старый добрый отцовский «ижик»! Навсегда – и ни за что ни про что. Жалко стало… Но игра есть игра, ход сделан, и Юру уже понесло. Он начал даже торопить Ухватова:
– Ну? Согласен?
– И не жалко тебе? – решил немного покуражиться Ухватов.
– Жалко. Но все равно – забирай!
– И права отдашь?
– Отдам!
– Но у меня, видишь ли, билет на самолет куплен. – Улыбка на лице Ухватова превратилась в торжествующую, и не поймешь – отчего!
– Билеты можно сдать… Ребята, бегите в кассу, сдавайте билеты! Вы этому мужику больше ничего не должны, мы с ним рассчитались. У него к вам нет никаких претензий…
Юру несло, как на волне, как на крыльях, и Ухватов в какой-то момент словно бы загляделся на него, расслабился – и вмиг ослабли те незримые нити, которыми он удерживал при себе Щекотухина и Гошева. Гошев спросил у Юры:
– А насчет Ливенкова – правда?
– Правда. Переведу… И быстрей, быстрей давайте, вон уже самолет показался.
Ребята переглянулись и взялись за свои чемоданчики.
– Смотрите, голуби, я еще вернусь! – пригрозил им спохватившийся Ухватов.
– А может, не надо? – всерьез предложил ему Юра.
– У тебя не спрошусь! – огрызнулся Ухватов. – И с тобой мы еще тоже встретимся! – откровенно погрозил он. И снова заулыбался: – Я ведь в законный отпуск еду, инженер.
Это Юру поразило больше всего.
– В отпуск на БАМ?
– Так что мотоцикл твой я тебе дарю, – не ответив, продолжал Ухватов. – И помни мою доброту.
– Постараюсь…
У Юры и ночью продолжался этот быстрый, иногда отрывистый и вместе с тем какой-то тягучий разговор, и там, во сне, было еще не ясно, чем все закончится. Щекотухин с Гошевьм то уходили, то возвращались, передвигаясь замедленно и неуверенно, будто хмельные; дверца рейсового автобуса несколько раз открывалась и закрывалась перед ними, потом, когда уже двинулись в путь, домой, начались чудеса с самим автобусом и Юриным мотоциклом: колеса у них крутились с положенной скоростью, а никакого движения не получалось. Одна только лента дороги бежала навстречу, наподобие тренировочной дорожки космонавтов, а все, что на обочинах, – оставалось на месте. Юра прибавил газу – никакого эффекта. Тогда он оглянулся. И увидел хохочущего Ухватова. Он стоял за какой-то широкой машиной, и она наматывала на свои мощные валы серую ленту дороги. Можно было сколько угодно прибавлять газу – и ни на шаг не сдвинуться с места.
Проснувшись, Юра вспомнил все вчерашнее и сонно улыбнулся. Как-никак, дело закончилось благополучно: ребята вернулись, Ухватов улетел… И все же какое-то продолжение, какая-то незавершенность действительно оставались, если Ухватов и впрямь вернется из своего отпуска.
Проснувшись, Юра вспомнил и то, что сегодня не обязательно спешить, – была суббота. Валяться в постели он не привык, но в выходные дни позволял себе вставать и разминаться неторопливо, не ощущая над собой власти коротких утренних минут. Включил негромко магнитофон – и зазвучал любимый Сибелиус.
Потом, был семейный завтрак, тоже неторопливый, за которым Юре пришлось еще раз кое-что повторить из вчерашней своей эпопеи.
Особенно переживала за него Надя, которая немного знала Ухватова. Она то и дело перебивала и переспрашивала Юру: «А ты? А он?» Николай Васильевич грозился всерьез поговорить с этими двумя «дуроломами». Но Юра попросил пока что не трогать их, яснее говоря – не вмешиваться. Николай Васильевич сердито насупился. «Я им слово дал, шеф! – объяснил Юра. – Мы договорились, что никто никуда не дергался и вообще ничего не было». – «Дипломаты-самоучки!» – обругал всех заодно Николай Васильевич.
В конце завтрака мать позвала Юру на Огороды – надо было там прополоть и полить грядки и посадить еще немного картофеля. У Юры уже складывались какие-то свои планы, ему не хотелось ехать на Огороды и заниматься там, в сущности, женской работой, и он просительно посмотрел на Надю.
– Юрочка, я бы с удовольствием! – поняла его сестра. – Но у нас снова запарка с рабочими чертежами и у нас ввели, по примеру Ленинграда, рабочую субботу.
– Никакая суббота вам, сачкам, не поможет, – сказал Юра.
– Да ты что! – обиделась Надя. – Ты не представляешь, сколько всяких переделок, новых решений…
Юра представлял, но не стал дальше слушать; как всякий производственник, он относился к проектировщикам несколько свысока, считая их проблемы не столь серьезными. И потом – зачем спорить, если все равно ехать. Надо было соответственно одеться и не особенно мешкать.
День выдался солнечный, дорога была недальняя, и автобус бежал легко, без задержек – не так, как во сне. Через полчаса были на месте.
К нынешнему времени Огороды представляли собой уже довольно большую деревню, состоящую из маленьких домиков, времянок, сараюшек и небольших освоенных участков. От дороги ее отделяла каменная гряда, густо заросшая кустарником и лесом, и тут стояла первобытная тишина. Где-то пропел петух, и его голос прозвучал словно бы из глубины веков.
Деревня продолжала разрастаться и строиться. В разных местах можно было увидеть свежий сруб с белыми ребрами голых стропил, а то еще только начатый, обозначенный лишь первыми венцами. Густовы вообще до сих пор не решили, строить им здесь дачку или не строить и если строить, то с каким прицелом – на всю семью или на одних стариков: молодые ведь, построив ГЭС, все равно уедут отсюда! Их сосед по участку Варламов тоже обходился пока что жалкой времянкой. Сам он, в общем-то, и не появлялся здесь – ему вполне хватало той стройки, которую он вел, напряженно и нервно, в котловане, под залпы взрывников.
Но здесь, на участочке, оказалась младшая сестра Варламова – Наташа, та самая девушка, с которой Юра впервые встретился в памятный снегопад на День Победы. Они тогда обменялись не самыми деликатными словами, и Юре до сих пор помнилось: «Свои нахалы не лучше чужих». Он и не спорил. Он даже зауважал ее за эти слова. Но когда видел после этого Наташу в автобусе или в котловане, заговаривать с нею не пытался или даже не решался: что-то его останавливало. Только и узнал пока, что она – сестра Варламова.
Здесь он тоже не собирался напоминать девушке о той встрече и своем полузнакомстве с нею. Сначала он, что называется, в охотку таскал воду для поливки грядок, потому что всегда любил мышечные нагрузки, потом стал помогать матери полоть те же грядки, но был позорно отстранен от работы: вместе с сорняками вырывал и рассаду. Тогда он решил позагорать и стал приглядывать удобное местечко. Проходя мимо символического забора между участками – телефонного провода на колышках, – не мог не заметить молодую соседку.
– Привет частному сектору! – помахал он рукой.
Девушка не ответила.
– Я говорю – здравствуйте! – уже понастойчивей поприветствовал ее слегка задетый Юра.
– Здравствуйте, – ответила без особого воодушевления соседка и даже не подняла головы от грядки.
– Может, скооперируемся? – предложил Юра.
Девушка опять не ответила.
– Напрасно пренебрегаете, – продолжал Юра, стараясь не замечать ее невнимания. – Кооперация – это современно и выгодно: сперва делаем мою часть работы, потом каждый свою.
Юра уже перешагнул через провод, чтобы удобнее было разговаривать, но Наташа встретила его слишком уж серьезным и почти что возмущенным взглядом:
– Послушайте!
Юра дальше не пошел, но и назад не вернулся.
– Я свою работу привыкла делать сама, – сказала тогда Наташа, уже чуть помягче.
– Ты что – единоличница?
– В известной мере – да! И не люблю слишком быстрых. Сразу и «ты», и вообще.
– Я тоже такой… был когда-то, – продолжал Юра. – Но в большом трудовом коллективе…
– О господи! – обратилась девушка к высшей небесной инстанции. – До чего же вы все тут привыкли изрекать… и покорять!
Юра немного опешил.
– Я просто по-соседски, – проговорил он. – Почему это вы решили?
– А вы почему?
– А что я? Я – ничего.
– Честь труду! – Наташа чуть улыбнулась и добавила: – Вас ждет ваша часть работы, Юрий Николаевич.
Кажется, его поставили на место, да еще на глазах у матери. Нельзя сказать, что это ему понравилось, но почему-то и не рассердило. И он продолжал стоять и смотреть, как Наташа, продавив кулачком лунку, высаживала в землю какую-то не известную ему, скорей всего – цветочную, рассаду. Посадив, поливала стебелек из детской зеленой леечки.
– Честь труду! – проговорил в ответ Юра и перешагнул через провод на свою территорию. Снова стал помогать матери, почти весело размышляя над тем, как бы поостроумней отомстить при случае строптивой соседке. Не обидно – нет, но остроумно. Может быть, даже сегодня, в автобусе, когда поедут обратно в поселок.
Но в поселок они уехали в разное время и на разных автобусах. И здесь повезло на неожиданную приятную встречу не Юре, а Зое Сергеевне. Она сразу заметила в руках одной женщины, судя по всему, приезжей, немецкие газеты – «Berliner Zeitung» и просто «Zeitung». Намеренно села рядом с этой женщиной, а Юра устроился за спиной у них, у окошка. Обычно не очень общительная с незнакомыми людьми, тут Зоя Сергеевна быстро разговорилась, выяснила, что женщина эта действительно приехала из Ленинграда, и не по делам, а в отпуск к мужу, который работал здесь в группе авторского надзора. «Так мы нынче с ним договорились, – охотно рассказывала женщина, – сперва я к нему, потом он ко мне, и так у нас получится вроде как два отпуска, и оба проведем вместе, и год не будет таким длинным». – «А здесь у нас не хотите устроиться?» – полюбопытствовала Зоя Сергеевна. «У меня тоже своя работа, – сказала женщина. – У него здесь все-таки командировка, хотя и длительная, а у меня постоянная работа и чисто ленинградская». – «Не с немецким ли связана?» – опять поразведала Зоя Сергеевна, поглядев на газеты. Оказалось – с немецким. И тогда разговорилась сама Зоя Сергеевна. За оставшуюся часть дороги она успела рассказать приезжей чуть ли не всю свою биографию: как ушла из института на фронт, как стала переводчицей сначала в дивизионном разведотделе, потом в советской военной комендатуре, как совершенно случайно встретилась там со своим будущим мужем, как демобилизовалась и он потом нашел ее в Сибири, а дальше была Чукотка и стройки, стройки. Там, где были школы с немецким, ей давали пару часов в неделю, но это так мало. К тому же в отдаленности, без общения с коллегами, без литературы, без газет утрачиваешь чувство живого современного языка…
Юра слушал все эти разговоры сквозь шум тарахтевшего мотора автобуса, негромкий разноголосый гомон пассажиров и уже сквозь легкую дрему, которая незаметно на него накатывала – от недавней приятной усталости, от покоя и тепла огородной долинки и еще оттого, наверное, что был он здоров и молод и слушал привычно добрый, всегда существовавший для него, почти всегда спокойный и успокаивающий голос матери. Под ее рассказ Юра и сам заново возвращался на те берега и «гэсы», которые мать называла, и возвращались к нему какие-то впечатления и ощущения детства, и возникали перед ним то старинные иркутские улочки, то простор Ангары, то изящная плотина Красноярской ГЭС, наверное, самой красивой среди всех других. На Иркутской стройке мать читала ему на ночь сказки или рассказы из большой книги Бориса Житкова, на Красноярской будила по утрам в школу… Голос матери был для него как бы главной, ведущей мелодией родного дома. Отец – это работа, работа, плотина, бетон, план, а мать – просто дом, где тебя любят и тебе хорошо. «Дом – это женщина, – говорил один отцовский дружок по Красноярской ГЭС, который и жил тогда в квартире Густовых. – Добрая и веселая женщина – такой же у нее и дом, унылая и злая – унылый и недобрый дом». Юра знал с той поры, что у них, у Густовых, – добрый дом…
Когда мать и приезжая ленинградка заговорили вдруг на немецком, Юре вспомнились честные многолетние старания матери привить ему любовь к этому языку. Честные и безуспешные: Юра оказался неважным учеником. В институте он выбрал уже английский, но тоже не преуспел в нем. Как, впрочем, и многие другие его однокашники. Они еще бравировали тогда, повторяя чью-то глупость: «На плотинах нам потребуется один русский, да и то по сокращенному словарю».
Должно было пройти много лет, чтобы с явным опозданием понять заблуждения молодости…
В поселке, когда сошли с автобуса, все «цайтунги», бывшие в руках ленинградки, оказались у Зои Сергеевны. Она была довольна, как школьница. Вместе с Юрой проводила ленинградку до гостиницы, где жили командированные. Пригласила ее заходить в гости. И все это на немецком, на немецком. Видимо, что-то молодое ожило, встрепенулось в Зое Сергеевне, и она сама словно бы помолодела.
– В жизни еще много всего интересного, – проговорила она, распрощавшись с неожиданной собеседницей, но думая, пожалуй, уже не только о ней.
А Юра взял мать под руку и, смеясь, предложил:
– Хочешь, я тоже скажу тебе что-нибудь по-немецки?
– Ну-ка, скажи, скажи.
– Их либе дих… Их либе лебен…. И мне хорошо.
11
В июле состоялось собрание партийного актива стройки. Еще когда оно готовилось, ждали, что приедет министр. Ближе к назначенному сроку приехал заместитель министра и в первый же день побывал в штабе, на плотине, на бетонном заводе.
Проходило собрание в единственном здесь большом помещении – кинозале «Сибирь», построенном и отделанном по-современному элегантно – с деревянной обшивкой стен, с мягкими, обитыми красным кожзаменителем креслами. Когда огласили состав президиума, то, действительно, были названы в этом списке и замминистра, и главный инженер проекта ГЭС, сокращенно «гип». А с докладом выступил, как и предполагалось, Борис Игнатьевич Острогорцев, начальник Всея…
Он говорил о делах стройки, о делах и недоделках, большинству известных, – и его слушали вежливо и терпеливо, но без напряженного ожидания: больших новостей он не скажет! Вольно или невольно взгляды и внимание были направлены на замминистра. Приезд гостя такого ранга всегда возбуждает любопытство и некое ожидание. Может, готовятся в правительстве какие-то постановления, касающиеся гидростроительства, может, намечаются какие-то новые льготы и привилегии для гидроэнергетиков Сибири – да мало ли что еще! Не поедет же замминистра в народ с пустыми руками.
Острогорцев же призывал тем временем наращивать темпы работ, в особенности бетонных, изыскивать для этого возможности и резервы на местах. «На то мы и коммунисты, чтобы искать и находить новые возможности и новые решения». Затем он много говорил о порядке, организованности на каждом участке и в каждом звене, повышении требовательности – «начиная с меня и с моих заместителей и помощников». Сказал и такое: «Моим заместителям и помощникам полезно вытаптывать блоки ногами, а не сидеть в конторе в ожидании сводок… Вы меня извините за прямоту, но обстановка такова, что нам не до нежностей».
Как-то не сразу дошло до сидевших в зале его предложение, высказанное в конце доклада от имени парткома и руководства стройки. Суть его была в том, чтобы пересмотреть свои прежние социалистические обязательства и взять новые, то есть обеспечить пуск первого гидроагрегата на год раньше срока – уже к концу будущего года… Сказав это, Острогорцев сделал паузу, как бы в ожидании аплодисментов, но народ, что называется, безмолвствовал. Только кто-то из задних рядов неуверенным, сомневающимся голосом попросил:
