Текст книги "Плотина"
Автор книги: Иван Виноградов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
– Честь имею. – Юра встал. – Густов-младший.
– Лионелла, – представилась незнакомка.
– Юриокарий, – не сдержался Юра, смеясь глазами.
– И не смешно! – сказала Лионелла.
– Зато красиво, – не унимался Юра.
И так продолжалось бы дальше, если бы Надя не остановила их. Она сказала Юре, что Неля – их новая сотрудница, приехала из Ленинграда…
Юра утихомирился. Зато вдруг активизировался «индеец». Перевесившись через спинку своего кресла, он заговорил:
– Девочки, а вас там не слишком много? Три к одному – это несправедливо.
– Что вы предлагаете? – кокетливо спросила Неля.
– Объединиться.
– В этом что-то есть! – полусогласилась Неля.
«Индеец» встал, отодвигая кресло.
– Ты, парень, не суетись раньше времени, – сказал Юра.
– А ты что-то слишком часто стал возникать передо мной, инженер, – не отступил тот.
– Нет, ну, ребята, ну зачем вам ссориться? – новым, миротворческим голосом заговорила Неля.
– Устами красавицы глаголет истина, – изрек «индеец» и предложил сдвинуть столы. Надя тоже поддержала его, тут же лихо допив свой стакан.
Юре захотелось уйти. Но все же оставить Надю в такой компании он не мог и потому остался за общим столом, наблюдая и слушая. Его участие в беседе было уже не обязательным, каждый слушал себя, так что сидеть вот так, потягивая свое сухое, было даже любопытно.
Однако настало и такое время, когда ему пришлось остановить сестру.
– Надя, ты уже пьяненькая. Пошли домой! – тихо сказал он.
– Не хочу, не хочу, не хочу! – закапризничала она, как в детстве. Потом на нее нашло быстрое просветление, и она наклонилась к нему, зашептала доверительно и почти трезво: – Юронька, я буду слушаться тебя, как маленькая слушалась, только не уводи меня, пожалуйста. Мне хорошо сейчас, понимаешь? Ни о чем не думается, никого мне не надо.
– Зато к тебе лезут. – Юра никак не мог смириться с тем, что с другой стороны рядом с Надей сидел «индеец» и все норовил облапить ее.
– А что мне, свободной-то, Юраша? – Надя вдруг выпрямилась, как будто нарочно выпятив свою красивую грудь, и в глазах ее вспыхнуло что-то в ней не знакомое, озорное или ухарское.
А «индеец» поддал жару:
– Вот это женщина! Избираем ее королевой стола. Кто против?
Против никого не было. Надя вышла зачем-то на тот свободный «пятачок» между столами, на котором в субботу и воскресенье танцуют, раскинула руки, пошла по кругу… и пошатнулась.
Нет, надо было все-таки уводить ее, чтобы не позорилась.
Юра встал. Сделал вид, что подключается к танцу, прошелся, так же раскинув руки, и тихонько начал вразумлять сестру:
– Наденька, ты у меня схлопочешь. Не здесь, так дома… Ты меня знаешь.
– А что я такого делаю?
– Шатаешься – вот что!
– Правда? – Она, кажется, осознала то, что услышала, и сразу протрезвела: – Тогда спасай меня, братик.
Юра сказал официантке, что еще вернется, и вышел с Надей из кафе. Ему приходилось крепко держать сестрицу под руку, потому что она вся как-то размякла, отяжелела, стала неуклюжей и неловкой.
– Куда ты меня волочешь? – спросила она на улице.
– Только не к нам домой. Увидят тебя, такую…
– Плохо выгляжу, да?.. Ну, ты сам все реши, Юр. И не сердись на меня, хорошо?
– Всыпал бы я тебе, да великовата стала, выросла.
– Я еще не совсем плохая, Юр! Я просто несчастливая получилась.
Когда поднялись в Надину квартиру, чистенькую, прибранную, но словно бы еще не обжитую, Юра повел покорную сестру в ванную и велел хорошенько умыться, а сам прошел в комнату и включил телевизор. Там что-то пели.
Надя не появлялась долго, а появившись, первым делом сообщила:
– Меня скоро из квартиры выселят.
– Это почему же?
– Сам посуди: можно ли при таком жилищном голоде оставить брошенной бабе отдельную квартиру?
Юра подумал и согласился, что действительно могут выселить.
– Куда же ты пойдешь? – спросил он.
– В общежитие.
– Ну этого-то не будет. Я поговорю с отцом.
Надя села на диван и вдруг беспомощно, по-детски захныкала.
– Ну почему я такая неудачливая, Юра? – приговаривала она. – Ну ведь не хуже всех – и честная, преданная была. Что ему не жилось со мной?
Юра заерзал в креслице, не зная, как ее утешать, как уговаривать.
– А хочешь, я поеду к нему? – вдруг родилась у него идея. – Возьму отпуск – и поеду. Разыщу, набью морду и привезу, брошу к твоим ногам.
– Он тоже сильный, Юрочка, – усмехнулась Надя.
– Ничего, справимся. Всегда сильней тот, кто прав.
– Ох, братик, братик! – вздохнула Надя горько и глубоко. – Ты помнишь, какие мы с тобой маленькими были? Ты, правда, всегда мне большим казался, а я рядом – маленькая, но все равно никого не боялась. Потому что у меня был ты… Знаешь, меня не только мама с папой растили, но и ты, старший братик. Ты справедливый был и заботливый…
– Ты это в мой юбилей скажешь, ладно? – остановил ее Юра.
– Нет, я сейчас хочу! – В Наде еще бродил хмель. – Чтобы ты знал и помнил… А какие тогда интересные книжки были, помнишь? Я думаю, это было наше самое счастливое время, золотой век. И мой, и твой.
– Ну-ну, не записывайся в старухи – слишком рано! Чем нам сейчас плохо? Сидим, песни слушаем…
Надя отмахнулась от телевизора и его песен, даже не глянув в его сторону, и продолжала свое:
– Вот и ты все еще один ходишь. А почему? Ведь ты же хороший.
– Будем считать, что как раз поэтому, – ответил Юра с улыбкой. – Мы оба хорошие и потому пока что не совсем счастливые. Вспомни, как развиваются события в тех же книжках нашего детства. Сначала хорошим людям бывает плохо. Им вредят злодеи, на них обрушиваются всякие испытания и невзгоды, они страдают и борются… – притом благородно! – и под конец все у них налаживается. Добро побеждает и торжествует, настрадавшиеся гордые герои становятся счастливыми… Вот так и у нас с тобой будет.
– Жизнь – не книжки, Юронька! – опять вздохнула Надя. – Да и в книжках некоторых такой конец бывает, что потом целую ночь не спишь.
– Эти книги мы с тобой… тоже прочитали, кажется. А новые – впереди.
Тут они оба помолчали. У каждого было о чем подумать и помолчать.
Первой заговорила после этого Надя. О своем беглеце.
– Если он даже вернется – на порог не пущу! Не веришь? Хочешь, поклянусь самой страшной клятвой? Чтоб у меня детей не было, чтоб мне счастья…
– Замолчи! – резко и грубо остановил ее Юра. – Тоже мне, урка нашелся. Зачем тебе эта божба?
– А чтоб не передумала, подлая! Ты еще не знаешь баб.
Юра не ответил, и Надя продолжала:
– Вот я ненавижу его как смертельного врага, он убил во мне всякую веру, спроси у меня, что я хотела бы для него, и я скажу одно: смерти! Лютой смерти, во льдах или где там еще. Чтобы он хоть в последний час свой вспомнил меня и пожалел, что так сделал… и вроде как побыл со мной. Ты понял, Юра?
– Да ну тебя с этой психопатией!
– Как хочешь, так и суди. А я говорю тебе: ненавижу его, как гада, как предателя… и жду, Юронька! Жду проклятого. До сих пор жду, пропади он пропадом! И ничего не понимаю…
Надя расплакалась, словно от какого-то моментального приступа, и Юра даже немного испугался, побежал в кухню за водой.
Но приступ так же быстро и кончился, как начался. Когда Юра вернулся со стаканом воды, она уже вытирала ладонями щеки и сидела прямо, и слезы больше не бежали.
– Вот, Юрочка, как бывает, – проговорила она. – Может, это и хорошо, что ты один.
– Про меня не надо.
Юра сел на диван рядом с Надей, обнял ее за плечи. Надя еще раз всхлипнула, прислонившись к брату.
– Что это ты у меня такая слезливая стала? – заговорил Юра все равно как с маленькой. – Не надо поддаваться… И смерти никому не надо желать – она сама… Надо, наверно, прощать, забывать… молчать. Мы уже взрослые и сильные, а ты еще и красивая. Ты всегда верила мне, верь и теперь. Все еще будет у тебя…
Надя слушала и успокаивалась, хотя, может, и не вполне верила предсказаниям Юры. Ей опять было хорошо оттого, что есть у нее такой брат, что он сидит рядом с ней, жалеет ее. И ничего больше, и никого больше в этот момент ей действительно не нужно было.
Но долго ли длится момент?..
Перед уходом Юра сказал ей:
– Твоя комната у нас будет сегодня свободна, так что, если захочешь, приходи в любое время.
– А не заметят, что я…
– Ты уже в норме.
Сам он, однако, не чувствовал себя в норме и не мог сразу пойти домой. Ему надо было хотя бы пройтись. Затем он вспомнил, что должен расплатиться в «Баргузине».
За сдвинутыми двумя столами продолжалось веселье, но Юре там не к кому и незачем было подходить. Он расплатился с официанткой у ее столика неподалеку от двери и заодно спросил про «индейца»: часто ли он здесь бывает и вообще – что за тип? «Не связывайтесь с ним, – шепнула Валя. – Темный он». – «А про пиво для шефа мы забыли, Валечка?» – напомнил Юра. «Ну, ни одной бутылочки, Юра! Правда-правда», – «Ну, живи!..»
Честно и с добрыми намерениями предупредив Юру насчет «индейца», Валя только раззадорила его, разожгла любопытство. Прямо из кафе он пошел в общежитие, к Лысому и Щекотухину. Застал дома одного Лысого. Тот, поглядывая на дверь, стал рассказывать. Фамилия «индейца» действительно не Иванов, а Ухватов, из автоколонны он уволен и нанялся теперь рабочим в продмаг. Держит хороший контакт с шоферами, ездит куда-то и в нерабочее время. В общем выгоняет не меньше, чем на бетоне, да еще в картишки поигрывает. Культурный, с образованием. Любит командовать и не любит, если кто-то поперек. Его тут побаиваются…
– И зачем только у тебя все это? – сильно ткнул Юра в мускулистое загорелое плечо Лысого (тот сидел в майке). – Такой богатырь – и… побаивается.
– У него – нож, – сказал Лысой тихо. – Знаете, такой, как в заграничных кино, с пружинкой: раз – и выскочит! Блестит весь… – В голосе Лысого звучало явное почтение к этому заграничному ножу.
– Ладно, пока что будем наблюдать и помалкивать, – сказал Юра, прощаясь.
На улице он почувствовал усталость. Захотелось скорее под холодный душ и – в постель. Шел одиннадцатый час.
Правда, поселок все еще шумел, гомонил, не хотел засыпать. Уж очень хорош был вечер! Именно в этот час полностью оправдывалось название этого места – Сиреневый лог.
Солнце уходило за привольные сопки левобережья, и легкая тень их медленно поднималась по отвесной скале правого берега. Было такое впечатление, будто на эту скалу снизу вверх, не особенно торопясь, надвигается полупрозрачная сиреневая шторка или, скорее, вуаль. Сквозь нее все отлично просматривалось – и старческие морщины скал, и живописные группы героических берез и сосен, угнездившихся в этих морщинах, взобравшихся на выступы, – но ничто уже не сохраняло первородного цвета, принимая приглушенные, вечерние тона. Зеленое было уже не зеленым, синее не синим и даже белое (тонкие стволы берез) – не настоящим белым, а чуть притуманенным, слегка сиреневым. И вот диво: всегда неприглядная, мрачная скала-стена, которая долго прячет по утрам солнце и которую бранят за это, как воровку, в свой благословенный вечерний час преображается, выглядит привлекательно и приветливо, почти по-домашнему. Вот солнце уже совершенно спряталось, а на скале оно все еще теплится, она тихо тлеет остаточным мягким светом, отдавая поселку накопленное за день тепло, – и нет здесь резкого перехода от жаркого дня к прохладной ночи, а есть продолжительный теплый вечер, особо любимый местной ребятней.
О, этот многочисленный шумный народ! Он и после заката продолжает безудержно носиться по асфальтовым, плиточным и песчаным дорожкам, пронизавшим поселок вдоль и поперек. Он кричит, этот лихой народец, суетится, воюет деревянным и пластмассовым оружием, катается на велосипедах и самокатах, спотыкается на бегу, падает, плачет, вновь поднимается и снова орет самозабвенно, торжествующе, требовательно. Слушайте его, скалы и сопки, слушай, Река, слушайте, люди! Это вырвалась на простор юная сибирская шалога, это во весь голос заявляет о себе завтрашнее население города-строителя и всей здешней земли, которая издавна любит отчаянных. Слушайте, внемлите, уважайте…
Какая-нибудь молодая мамаша (других, не молодых, здесь и не бывает!) высунется из своего окошка на третьем или пятом этаже, чтобы позвать домой свое чадо, но вдруг и сама засмотрится на дивный этот мир, пристынет к подоконнику. И скажет соседке по квартире, задержавшейся в таком же положении, как нечто значительное: «Вечер-то какой! Надо бы детей спать укладывать, а им так хорошо бегается. Как вспомнишь свое детство…» Тут, глядишь, и третья молодушка присоединится, приляжет на свой подоконник, повернет головку и скажет: «Ой, не говорите, девочки! Все равно как спишь, а сна нету…» А снизу на них будут вроде бы невзначай, вроде бы так, без интереса, поглядывать прохожие парни, которым бывает тоскливо по вечерам. День и вечер – это совершенно разные пласты времени, различные сосуды настроений. По-иному все видится, по-иному слышится. Когда идешь второпях на работу или возвращаешься с нее, усталый и проголодавшийся, то и не замечаешь: попадаются тебе навстречу интересные женщины или нет. А тут что ни окно, то красавица, Незнакомка, Синьорина. И голоса у них такие приятные, мягкие, добрые – даже у тех, что продавщицами работают. Наверно, потому, что все они здесь молодые, пока еще больше склонные к воркованию, нежели к ворчливости…
Доброго тебе вечера и доброй ночи, Сиреневый лог!
9
В июне выяснилось, что стройка дала рекордную цифру по бетону, и это подбодрило людей, прибавило трудового азарта. Но продолжались и взрывы на левобережной врезке, что затрудняло и затягивало бетонные работы, случались и какие-то другие помехи. Приходилось без конца что-то объяснять людям, к чему-то призывать – и все это сверх того, что необходимо всегда объяснять и к чему всегда приходится призывать. В конце концов Николай Васильевич не выдержал. Когда надоедливый корреспондент центральной газеты стал приставать к нему, насколько взрывы мешают нормальной работе, Николай Васильевич провел ладонью по горлу и сказал:
– Вот настолько!
– А вы не могли бы просветить меня, почему создалась подобная ситуация? Она неизбежна во всех случаях или только в данном? – Журналист или действительно ничего еще не знал, или хотел сопоставить разные мнения, а может быть, просто выведать местные секреты.
Николай Васильевич усмехнулся:
– Чтобы понять, что ошибся, надо было сперва жениться.
– Нет, ну а все-таки, – наступал москвич. – Это ведь очень важно – если не для вашей стройки, то для всех будущих. Вот я слышал здесь, что врезку можно было бы отработать до начала бетонных работ.
Николай Васильевич ответил:
– Пожалуй. Но тогда мы не уложили бы к сегодняшнему дню столько бетона.
– Выходит – неизбежно?
– Да не «выходит», товарищ дорогой!
– Тогда разъясните. В научном мире существует твердое мнение, что полезен не только положительный, но и негативный опыт.
– В штабе вам лучше бы разъяснили, – все еще не решался откровенничать Николай Васильевич, хотя его и распирало желание кому-то пожаловаться.
Журналист оказался упорным. И пришлось Николаю Васильевичу попросить Любу-нормировщицу никого не впускать к нему без особого дела, а самому начать «разъяснение». Он говорил медленно, учитывая то обстоятельство, что корреспондент должен успеть все за ним записать и ничего не перепутать – хотя бы в самом главном. Приходилось думать также и о том, чтобы не повредить стройке – ее престижу, популярности, наконец – привлекательности и притягательности; впереди еще много лет работы, и люди должны прибывать сюда беспрерывно, так что нельзя их отпугивать преходящими частностями.
О стройке и писали много: и в центральных, и в республиканских, и особенно – в ленинградских газетах и журналах, потому что ленинградцы ее и проектировали, и делали теперь турбины и генераторы и много разных других вещей. Писали много, но все больше о положительном, а тут предстояло коснуться и «негативного опыта».
– Вы, конечно, уже слыхали здесь, – говорил Николай Васильевич, – что наша плотина уникальная, нигде еще не встречавшаяся. Должен вам сказать, что в гидростроительстве типовых плотин и ГЭС просто-напросто не бывает, как не бывает совершенно одинаковых рек, берегов, донной подошвы, ну и всего прочего… Вы не собираете спичечные коробки?
– Нет, – удивленно оторвался журналист от блокнота.
– Я – тоже, – улыбнулся Николай Васильевич. – Но выпустили недавно такой набор – «Шаги энергетики»; в нем десятка два коробков с изображением двух десятков наших известнейших ГЭС. Посмотришь на эти рисуночки и увидишь, что ни одна плотина, ни одно здание ГЭС не похожи на другие. У каждой свое лицо, каждая на свой манер. Между прочим, есть в том наборе три коробки и с «моими» плотинами, где я не только снаружи, но и изнутри все вижу. Чуть ли не каждый блок могу вспомнить… Но я заговорился, ушел, как говорится, не в тую степь.
– Да нет, мне это тоже интересно. – Парень торопливо гнал строку в своем столичном блокноте.
– Ну так вот, – продолжал Николай Васильевич. – Одинаковых ГЭС практически не бывает, и, когда мы некоторые свои заторы начинаем объяснять уникальностью своей стройки, не всегда этому верьте. Мы и предназначены для того, чтобы создавать уникальные объекты, и на это должны быть настроены. Вам, конечно, надо понять особенности проекта и условий нашей станции, но постарайтесь разобраться и в том, где неповторимость, а где недодумка… С левой врезкой у нас долгое время было неясно: как убирать, увозить породу. Сперва все в котлован валили, а когда стала подниматься плотина, попытались пробить наверх дорогу. Не получилось! Слишком отвесные береговые скалы, сложные переходы. В проекте предусматривался тоннель в левобережной скале – до уровня гребня плотины. Начали его форсировать. Пробили до того самого уровня. Но это нам пока что ничего не дает. Взрывные работы ведутся все еще ниже этого уровня, а дорогу от них к тоннелю проложить опять невозможно. И опять после каждого взрыва сверху несколько часов сбрасывают в котлован породу. А на плотине простои.
– Где же выход? – спросил журналист.
– В данный момент его нет. То есть нет пока что другого технического решения – и нет иного выхода.
– И что же здесь такое: уникальность или недодумка?
Николай Васильевич покачал головой: ишь какой ловкий! Пригнувшись к столу, глянул в окошко, выходившее как раз на левобережную врезку, видную отсюда до половины высоты. И с легкой усмешечкой продолжал:
– Не скажу вам ни «да», ни «нет». Одно могу утверждать с уверенностью: взрывники работали не слишком напряженно. Думаю, что могли бы уже заканчивать, а они еще продолжают. Хотя у них тоже есть свои сложности. Порода здесь – двенадцатой категории твердости. Возникают и такие вот уникальности… – Николай Васильевич снова смотрел на врезку, наклонясь над столиком. – Вот посмотрите. Примерно на половине высоты врезки неизвестно за что зацепился и неизвестно на чем держится большой валун, точней бы сказать – висун, потому что висит и не валится. Сколько в нем? Пудов, я думаю, двадцать. Скалолазы попытались подойти к нему – и отскочили. Понадеялись, что после очередного взрыва вместе с другой породой сползет, а он не сползает. Вот теперь сиди и жди, когда и куда он бухнется. Крайнюю, береговую бригаду перевели на соседний участок, хотя ей пора уже отрабатывать примыкание плотины к скале. Где-то мы перепрыгиваем через одни работы к следующим и нарушаем технологическую схему, а это может сказаться каким-то непредвиденным образом. Мы и сами не всегда бываем хозяевами положения. Например, пока мы ведем дешевые земляные работы, мы еще не стройка, а так, что-то подготовительное, заявка на стройку. Нас и финансируют и снабжают, как бедных родственников. Вот мы и спешим поскорее начать дорогостоящие бетонные работы. Только тогда Госплан и Госбанк признают нас всерьез и пошире открывают сейфы. Но и тут еще не все. Есть сложная и сильно разветвленная система взаимосвязей: смежники, поставщики, снабженцы. Пока что она как следует не отлажена. Каждое предприятие думает прежде всего о своем плане, и, если для него, для предприятия, выгоднее выполнить не наш, а, скажем, канадский заказ, они наш отложат. Мы тут начнем что-то мудрить, чтобы занять людей в другом месте. Так постепенно и привыкаем к разбросанности, неритмичности. Многовато еще у нас и всяких мелких сбоев и неурядиц своих собственных. Мы их, конечно, преодолеваем, справляемся – человек со всем может справиться! – и идем дальше. Так и должно быть на стройке. Но надо, наверно, и анализировать всякую мелочь и пресекать, чтобы она не повторилась. А то ведь накапливается вся эта зловредная текучка. А то, что накапливается, потом обязательно прорывается, как при паводке. Наверно, возможен и паводок мелких неурядиц. Я еще когда служил в армии…
Но тут Николай Васильевич приостановился – прежде всего потому, что заметил нервическую торопливость своей речи и ненужную в таких делах порывистость, откровенность. Так можно и лишнего наболтать… если уже не наболтал.
Журналист, воспользовавшись паузой, торопливо закурил и начал жадно глотать дым. В то же время ему хотелось и продолжать слушать разговорившегося начальника СУ. Парень вошел в азарт, как рыбак при хорошем клеве.
– Слушаю вас, Николай Васильевич! – снова нацелился он своим «шариком» на блокнот.
Но Николай Васильевич уже остыл и образумился. Он понял, что по крайней мере свои армейские аналогии должен оставить при себе. Смысл их был нехитрый, но тревожный. В самом деле: как пойдут, бывало, разные нарушения дисциплины и порядка, пусть даже мелкие поначалу, – непременно жди вскорости крупного ЧП, о котором надо в округ, а то и министру докладывать. Не дай бог, если такая же закономерность проявится и на стройке! Ведь всякой малой безалаберщины, честно говоря, многовато еще. Прав Юра: надо жестче требовать, строже наводить порядок везде и во всем. Всюду надо ставить крепкие, надежные плотины, перед всяким злом и перед всяким беспорядком. Но тут не газетой, тут только настойчивостью да терпением можно взять. Чем, собственно, и славится наш брат гидростроитель.
– Я слушаю вас, – повторил корреспондент и напомнил – Вы остановились на том, что еще когда служили в армии…
– А! – с деланной беззаботностью махнул рукой Николай Васильевич. – Всего не перескажешь. Надо и другим оставить.
– У других – другое.
– Это верно… Кстати сказать, в других местах с этими взрывами еще хуже бывает, – начал Николай Васильевич уводить разговор в сторону. – Вон у соседей наших ближайших – там, рассказывают, как взрыв, так все кабины у кранов побиты, какая-то техника даже из строя выведена. У нас-то еще терпимо. Ну, вылетят в штабе стекла, кое-где опалубку подправим, ребята из-за простоев пошлифуют нам нервную систему – вот и все. А в конце концов и это забудется, – продолжал он все дальше уводить своего собеседника, да и самого себя от больной темы. – Взрывы затихнут, пыль осядет, ссоры забудутся, и в день пуска ГЭС все мы будем стоять на какой-нибудь просторной площади, как братья родные, как боевая воинская часть в день вручения гвардейского знамени. И те, кто служил в армии, вспомнят свое…
Гость, однако, разгадал нехитрые уловки Николая Васильевича и не хотел уходить от темы.
– Значит, никто не виноват? – спросил он.
– В чем? – переспросил непонятливый хозяин.
– В том, о чем вы говорили. В затянувшихся взрывах, в нарушении технологии.
– Прости, дорогой мой… – В минуты волнения, особенно в самые первые, Николай Васильевич нередко переходил на «ты» и с совсем незнакомыми людьми. – Прости, дорогой человек, но я тут не обвинитель, а непосредственный участник самого дела.
Гость улыбнулся чуть насмешливо, чуть ехидно. И с тем же выражением на лице заметил:
– Да, умеют тут у вас вовремя остановиться, чтобы не сказать лишнего.
– Боюсь, что я уже сказал, – проговорил Николай Васильевич и выразительно посмотрел в окошко, затем на дверь и еще, для полной выразительности и ясности, на часы. – Мне на блоки надо бы наведаться.
– Но вы позволите мне еще заглянуть к вам когда-то?
– Само собой. Стройка открытая.
Он вышел из своей прорабской с облегчением, но все же недовольный собой. Нашел перед кем распинаться! Ну что может понять этот парень в делах такой стройки за свою командировочную неделю? Напишет с налету какую-нибудь несуразицу, прикроется по ходу твоей фамилией – вот и пыхти, и красней потом перед старшими и перед младшими… Правду говорят, что в старости люди болтливы становятся.
Все выше поднимался он по этажерке, и все новые мысли настигали и сопровождали его по этим звонким железным этажам. Теперь уже неприятно было и то, что струсил, сбежал от газетчика. Раньше он или выстоял бы до конца, или отбился бы как-то по-другому… А тут попробовал увести, не сумел и – позорно отступил… Откуда только появилась она, эта слабость в поджилках ветерана?
И ответ был ясен: от того самого ветеранства, от того, что к пенсионной черте приблизился. Инстинкт самосохранения обострился, как, бывало, на фронте при выходе в нейтральную зону. Обострился и подсказывал в сущности то же самое, что и там: не высовывайся, будь незаметнее! А то напишет этот парень какую-нибудь критику, сославшись на тебя, начальство прочтет и скажет: «Он еще не на пенсии, наш старик Густов?» Мих-Мих услышит – и вот тебе почетный приказ с благодарностью и ценным подарком на прощанье.
В разговорах с другими и в своих внутренних монологах он никого и ничего, казалось бы, не боялся. Совсем еще недавно хорохорился перед Зоей: «Я теперь самый независимый член общества. Предложат на покой отправиться – отправлюсь, захочу еще поработать – поработаю. Обидят здесь – на другую стройку махну, у меня везде „племяши“ и дружки найдутся, а там, где ни одного знакомого не окажется, по одной фамилии примут. Ты рассуди: кто сейчас на новых стройках командует? Те самые парни, которые в одних котлованах со мной работали и росли – только что побыстрей и повыше меня выросли. Приеду, так что, не возьмут? Еще как возьмут!»
Он был прав во всем. Действительно, есть у гидротехников доброе чувство братства. Время и жизнь разбрасывают их по разным стройкам, но они, если уж когда-то вместе и по душе работали, – никогда не забудут друг друга. Они могут и не переписываться, не поддерживать явной дружбы, но каким-то образом, через вторых или третьих лиц, все друг о друге знают: кто где работает, какой пост занимает и к кому, стало быть, можно в случае чего ринуться под крыло. В случае окончания здешней стройки или в силу серьезной несовместимости со здешним начальством, наконец – в случае развода с женой. Можно поехать и быть уверенным, что тебя там примут, устроят жилье, помогут зализать полученные раны. Иногда начальники строек и начальники управлений просто переманивают к себе желательных проверенных людей. Теперь начали переманивать гидротехников даже на обычные промышленные объекты. Узнают, что есть на такой-то ГЭС толковый обиженный инженер без перспективы роста, и шлют своего вербовщика, соблазняют должностью главного инженера, например, автомобилем, северной надбавкой. Именно так и увели у Нади мужа… сукиного сына! Не баба же увела его от такой девки…
Он был прав, он рассуждал разумно и точно, задубевший на ветрах и солнце старый строитель плотин. Чистую правду рассказал журналисту, не зря подумал и о годах своих, о переломном рубеже своей жизни. От возраста, как от смерти, никуда не спрячешься. Его можно до поры не замечать, о нем можно не вспоминать и не говорить, а если даже и вспомнить, то повести речь так, будто тебя это еще не касается. Есть, мол, такие старцы, которые держатся за свое кресло уже немощными, дрожащими руками, бывает, что от этого и само кресло, и все дело, этим «креслом» возглавляемое, начинает дрожать и трястись, делать опасные сбои, но все это где-то там, в других местах, а я еще крепок и умом и телом, я еще работник – и какой работник!.. Удивительны бывают наши речи в своей многозначной гибкости! И не только те, что на чужое ухо рассчитаны, но и те, что для самого себя произносятся. И можно ведь самого себя подобными речами настолько взбодрить, что начнешь верить в свою незаменимость и гениальность. Беда только, что другие-то, со стороны, все видят ясно. Все замечают. И не всегда молчат. Точно так же, как ты сам замечаешь и осуждаешь засидевшегося на своем посту старика.
И все-таки нет ни в чем абсолютной истины. Вот на соседней стройке семидесятилетний главный инженер, как утверждают люди, отлично ведет инженерную политику и в выходные дни поднимается на пятикилометровую гору, водит туда молодежь, руководит секцией альпинизма. А кто из гидротехников не знает одного московского бодрого старичка, который до сих пор председательствует в приемочных комиссиях, когда вводится в строй очередная ГЭС. Ему, кажется, уже под восемьдесят, а он летает за многие тысячи километров от Москвы, дотошно лазает по всем уголкам сдаваемой ГЭС – и нет, говорят, лучшего приемщика, чем он.
Кто есть я? – вот, наверное, главный вопрос человека в возрасте. Кто есть я сегодня? Кто есть я для дела и для людей, меня окружающих? Правильно ответишь на этот вопрос – и примешь самое правильное решение.
«Но почему это я подумал, что мне надо куда-то переезжать?» – вернулся Николай Васильевич несколько назад. И уже не смог или не захотел пробиться сквозь пласты и наплывы других мыслей, свободно разгулявшихся на этом вольном просторе. С верховья Реки дул легкий ветерок, рожденный, скорей всего, здесь же, в каньоне, движением больших масс прохладной воды, и думалось уже о том, как здесь будет после накопления водохранилища и окончания стройки. Вода остановится и станет еще более холодной, и наберется ее здесь великое количество – и что станет с климатом здешним? Изменится ведь. И не к лучшему, скорей всего… А мы все равно не остановимся, не можем остановиться. Поедем на другие реки. Говорят, что планируется переброска вод северных рек в пустыню. Вот где приволье для так называемых непредсказуемых последствий!.. Однако начнись там работы – и мы поедем тоже. Будем гнать план и гордиться успехами…
Остановиться уже невозможно.
И не нужно человеку останавливаться, пока идет истинное благоустройство Земли.
Ему надо только думать, думать и думать, прежде чем делать. Семь раз отмерь – это неспроста сказано. А нам бывает и некогда думать. Вот в чем беда. Как сказал тут один парень в момент сильной запарки: «Думать нельзя – можно только работать!» Вот в чем беда…
Николай Васильевич уже окончательно потерял нить своих рассуждений: откуда они начались и куда привели? Надо было действительно возвращаться к делам.
Он посмотрел работу на двух блоках. С бригадиром Ливенковым еще раз обговорили последовательность, очередность бетонирования его блоков, и тут выяснилось, что самый ближний завален щитами опалубки, арматурой и еще чем-то, так что его надо основательно расчищать. У Дуняшкина пришлось осадить грубоватого парня за неуважительное обращение к бригадиру и довольно долго доказывать ему, почему это недопустимо на производстве.
