Текст книги "Плотина"

Автор книги: Иван Виноградов

Дальше был старинный городок со старинным же музеем в краснокирпичном массивном здании, а потом обратный, уже более долгий путь против течения. Все сменялось теперь в обратном порядке: степь – предгорья – горы. Все сменялось и все сливалось – вчерашнее, сегодняшнее, и что-то вроде бы вызревало завтрашнее – неясное и загадочное, как звездная туманность.

В Сиреневый лог вернулись поздно, всего насмотревшись и вполне освоившись друг с другом. Каждый успел многое рассказать о себе, и Надя со странным чувством, похожим на радость, узнала, что Иван тоже не очень-то счастлив, что живет он отдельно от жены, и умной и красивой, но слишком властной и задиристой…

Когда пришло время расставаться, Иван сказал:

– Пойдем ко мне?

И Надя пошла за ним…

Ранним утром, еще до того как уходит первая смена на плотину, еще в холодные, отсыревшие за ночь сумерки она вышла из гостиницы. Конечно, ей не хотелось, чтобы ее кто-то увидел, но шла она по пустынному поселку, не спеша и не ежась: если и увидят, так ей никого и ничего не страшно! Она жила еще в легком тумане, и в голове ее повторялись странные стихи, которые она услышала от Ивана впервые, попросила повторить – и вот почти полностью запомнила. Вероятно, потому, что тут, в сущности, ничего не требовалось заучивать. Все, что в них сказано, было и с нею, если вспомнить вчерашний вечер и минувшую ночь.

 
Обманите меня… но совсем, навсегда…
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда…
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноту наобум…
И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке…
А очнувшись, увидеть лишь ночь да туман…
Обманите и сами поверьте в обман.
 

Максимилиан Волошин – так звали неизвестного ей поэта…

В своем подъезде она привычно глянула на почтовый ящик – нет ли чего? – и сквозь дырочку увидела, что там что-то белеет. Открыла. Это было письмо от мужа.

Она начала беззвучно смеяться. Стояла на площадке и смеялась и никак не могла остановиться. Надо же, как угадал! Ну прямо день в день! Больше года молчал – и вот обрадовал… Где же ты вчера был, что же ты позавчера думал?

Тут она почувствовала, как сквозь неслышный смех ее стали прорываться всхлипы, и побежала скорее вверх по лестнице, комкая в руке письмо. На своем этаже она быстренько открыла дверь. Юркнула в свою обитель, в свое убежище, и там придавила дверь собою – как будто избавилась от погони. Откинув голову, вздохнула наконец полной грудью. И все тут вмиг прекратилось – и смех, и начинавшаяся истерика. «Все!» – сказала она себе. Будто преграду поставила.

Дальше она все делала с подчеркнутым спокойствием: сняла куртку и повесила ее в прихожей. Отнесла в комнату дорожную свою сумку. Села в кресло. Но как только приготовилась надорвать конверт, какая-то злая пружина вытолкнула ее из кресла. К черту!.. Вместо того чтобы вытащить письмо из конверта, она разорвала его пополам, сложила обе половинки и еще раз разорвала, и потом еще, еще, еще – до мельчайших лепестков, до размеров снежинки, новогоднего конфетти. А в конце еще и обсыпала себя этими «снежинками» прошлогоднего снега и еще повертелась под этим маленьким снегопадом.

– Вот так, дружок! – сказала она вслух. – Прости-прощай!

Некоторое время спустя ей все же захотелось узнать, о чем мог написать ее благоверный. Сложить бы хоть одну фразу, найти бы хоть одно объясняющее слово. Может, он хочет вернуться или зовет к себе?

Но все было поздно… и не так уж нужно теперь.

Вдруг открылось: не нужно! Не нужен и не интересен он сам!

Вроде бы скучно было без него, но ведь скучно и с ним, если вспомнить. До этих последних дней, до этой минувшей ночи все в ее жизни было скучное, неинтересное, ненужное. Так что нечего и собирать отмершие лепестки, бесполезно что-то лепить из обрывочков…

Молчи и дальше, дружок! Крепко, долго молчи!

26

А счастьем заведует в мире женщина…

Юра объявил дома, что женится, привел для знакомства Наташу и после этого сам направился к Варламовым. Так посоветовал ему «шеф», и того же хотел, оказывается, брат Наташи – Валентин Владимирович, неистовый начальник СУЗГЭС.

Этот визит в дом Варламова был у Юры, в сущности, первым – раньше он просто вызывал Наташу на улицу. Хорошо и давно зная Варламова, Юра, как ни странно, немного побаивался его. На работе и по работе у них никаких столкновений не случалось и не могло случиться – разные объекты! – а вот как поведет себя Варламов в домашней обстановке, предсказать было трудно, и потому-то Юра слегка опасался, как бы не начал хозяин дома воительствовать в присутствии Наташи. Как тогда вести себя гостю-жениху?

По годам они не так уж далеко отстояли друг от друга, но и по положению на стройке, и по характеру, и по тому, как строили свои отношения с другими людьми, они очень отличались, разнились. Варламова и старшие, и младшие, и даже приятели-ровесники называли только по имени-отчеству, а Юра еще и сегодня оставался почти для всех Юрой. Даже Наташа называла брата Валентином Владимировичем, а дома Валентином, но никогда – Валей. Такое обращение вообще не подходило Варламову, и трудно себе представить, чтобы кто-то подошел к нему и сказал: «Ну что, Валя, закурим?» Само это имя было выбрано как бы для другого человека. Варламову лучше бы подошло, скажем, Георгий или какой-нибудь Ратобор. Ратобор Владимирович Варламов…

Возможно, сама должность обязывала Варламова к строгой, а то и жесткой манере поведения. Он строит здание ГЭС, тот конечный и, по его понятиям, главный объект, ради которого и затеяна вся эта великая баталия между двух высоких берегов Реки. Он строит, а ему нередко мешают или чего-то «не обеспечивают». И вот он бьется, как полномочный представитель своей сверхдержавы, за свою правду, то есть за право строить без помех, при полной и всеобщей поддержке. Он бывает резок даже с Острогорцевым, когда тот либерально смотрит на чьи-нибудь промахи или недоработки. «Либерализм и порождает безответственность», – мог заявить он на летучке, имея в виду либерализм самого высшего здешнего начальства.

И ему все сходило. Некоторые начальники управлений с оттенком ревности говаривали: «Он же – сынок!»

«Сынком» Варламова называл, приезжая на стройку, заместитель министра, а не Острогорцев, но это не учитывалось. Раз уж замминистра так по-родственному относится к Варламову, то и Острогорцев постарается его не обидеть.

Замминистра работал в свое время вместе с отцом Варламова, ныне покойным. Всезнающая молва утверждала также, что «старики» не только дружили, но в свое время любили одну женщину, и даже это не расстроило их дружбы: они женились на других. А когда умер отец Варламова, Валентин и стал «сынком» замминистра.

Если говорить о преимуществах, получаемых Варламовым от такого своего положения, то он использовал только одно: честно, самозабвенно работать, болеть всей душой за дело. Да, он резко и прямо в глаза говорил на летучках о чьей-то безалаберности или безответственности, но не потому, что пользовался расположением замминистра, а прежде всего потому, что никто не мог бы ответно упрекнуть его в тех же грехах. Сначала он воевал за порядок и тщательность на своем объекте, отдавая ему чуть ли не весь физический запас своих сил и возможностей. Иные считали, что он слегка подчеркивает свою преданность стройке, свою непримиримость к недостаткам и промахам, свое бескорыстие и честность, но он при этом не создавал приукрашенного образа. Все именно так и было: и предан, и непримирим, и честен, и работает без дураков.

Юра уважал его. В душе он хотел бы, чтобы когда-то и о нем говорили, как о Варламове: неистовый, яростный, злой до дела. Но он понимал в то же время, что в его характере не было таких качеств, и понимал, что и дальше будет и сможет жить только по-своему и только своими данными и способностями сможет чего-то добиваться…

Юра шел сперва привычным своим спорым шагом, потом незаметно, для себя перешел на чуть замедленный, словно бы раздумчивый. Дома здесь были длинными, так что пока пройдешь от торца до торца – много чего насмотришься и услышишь. Проходя мимо общежития, невольно вспомнил, что сегодня была получка, и понял, что «сухой закон» здесь сумели обойти, нарушить. Как в летнее время, на балконах висели разогретые парни, переговаривались между собой, кричали что-то вниз. Один тепленький шел навстречу Юре в распахнутой куртке, надетой на голое тело.

– Чайник, спрячь пузо – простудишь! – крикнули ему сверху.

«Чайник» отвечал быстро и находчиво:

– Пошел на…

И отшлепал ладонями чечетку на голом своем животе.

Какое-то длинноволосое существо раздевалось в окне первого этажа. Ленивые движения, тонкая талия, ухоженные кудри… Вот существо повернулось лицом к улице, и оказалось, что помимо длинных красивых волос у него есть еще и усы.

Попадались навстречу новенькие детские коляски с еще не разработанными рессорами, и юные мамаши своими полудетскими голосами вели степенные женские разговоры:

– Ты знаешь, а мой так любит грудь пососать, что мне даже жалко отваживать его. А долго, говорят, вредно.

– Ничего не вредно. Ты знаешь, сколько я в детстве сосала? До двух лет.

– А ты знаешь, давать пустышку совсем не вредно. Сосательный рефлекс снимает у ребенка стрессовые состояния.

Ученый народ!..

Но вот и дом, перед которым Юра не раз прохаживался в условленное время, поджидая Наташу. Вот и подъезд, в который иногда входил и с лестницы условленным звонком вызывал Наташу.

Дверь и сегодня, по такому же звонку, открыла Наташа, явно поджидавшая его. Хорошо улыбнулась – и ему сразу стало спокойнее.

– Ну, пойдем….

Они прошли в такую же, как у Густовых, большую «балконную» комнату, в которой собралась вся семья. Однако ни накрытого стола, ни каких-то приготовлений Юра не увидел, и это обрадовало его: значит, все будет по-простому.

Первым делом Наташа подвела его к пожилой, с молодыми глазами женщине и представила ей, и назвала ее: «Это наша мама, Нила Федоровна». «Какое старинное имя!» – отметил про себя Юра. С Варламовым и его женой, работавшей в отделе коммунального строительства, обошлось, понятно, без представлений – Юра просто поздоровался с ними.

Варламов мастерил из легкой алюминиевой проволоки каркас будущего сценического одеяния для сына-школьника: не то паука, не то жука. Когда Юру усадили в кресло, Варламов начал примерять этот каркас на юного актера, и началось всеобщее обсуждение, где он хорош, а где требует подгонки «по фигуре». Сам Варламов был неудовлетворен, ему хотелось и тут все сделать на высокую оценку. «Слишком мягкая проволока, – сердился он. – Вечная история с этими снабженцами!»

Больше всего Юра боялся начала разговора о женитьбе, считая, что ему же самому придется и начать его. Вспомнилось что-то читанное и виденное в кино, и все представлялось банальным, смешноватым, в чем-то даже чуть-чуть унизительным. Веселая, радостная Наташа, ее скрываемое, но видимое оживление подбодрили его, но все-таки трудно взять да и сказать: «Вот мы с Наташей пожениться решили…»

И тут великолепно выручил его Варламов.

– Ну так что, Юрий Николаевич, тут у нас ходят предпраздничные слухи… – начал он, подгибая проволоку.

– Слухи достоверны, – подтвердил Юра. – Мы с Наташей решили…

– А я все смотрел и думал: не браконьерит ли парень? – продолжал откровенный Варламов. – Все-таки до трех десятков в браконьерах ходил.

Юра смутился и не нашел, что ответить. На выручку ему поспешила жена Варламова.

– Видимо, плохо охранялись заповедники, – сказала она, и непонятно было, выручила Юру или поставила еще в худшее положение.

А Варламов вдруг взвихрился.

– А ну-ка, бабы, марш на кухню! – скомандовал он жене и сестре. – Наташа, ты что-то проявляешь маловато прыти. Тебе положено сегодня юлой вертеться, а ты тут улыбочки строишь… Я все-таки считаю, – обратился он к Юре, – что женщины должны заниматься прежде всего своими главными делами: вести хозяйство, растить детей, ублажать мужей…

– Женщины – тоже люди, – чуть обиженно перебила его Нила Федоровна, может быть, подумав о будущей жизни своей дочери с этим вот молодым человеком, а также о том, что незачем настраивать жениха таким вот образом.

Непреклонный Варламов усмехнулся и перед матерью умолк.

Стол был накрыт быстро и просто. К нему сели Варламов, его жена, Нила Федоровна, Юра и Наташа. Детям – юному артисту и его сестричке лет девяти – было приказано уйти в другую комнату. Когда разливали вино, Варламов отставил от жены ее рюмку, и тут промелькнул намек на то, что в доме поджидают третьего ребенка.

О предстоящей свадьбе почти не упоминали. Так, разве что попутно и к случаю. После замечания о третьем ребенке молодым было сказано: «Смотрите, не отставайте от старших!» Зашла речь о жилье в поселке – и Нила Федоровна спросила: «А у вас, молодые люди, есть надежда на квартиру?» Юра сказал, что есть, в сущности, свободная квартира сестры Нади. «А это не будет бесчеловечно?»– заметил Варламов. «Надя все равно больше живет у нас, чем у себя, – невольно выдал Юра семейную тайну. – Так что на первое время мы можем поселиться у нее, а там ведь можно и попросить».

– Допросишься-то не вдруг, – заметил мрачновато Варламов. – Строим мало. Да и не то строим! – начал он постепенно разгоняться. – Зачем строить обыкновенные жилые дома и отдавать их под общежития молодежи?

Юра слышал, что это дальновидная практика: закончится строительство ГЭС, и те, кто здесь останутся или сюда приедут, получат отдельные квартиры. Но у Варламова, оказывается, был свой взгляд и на эту проблему.

– Холостяки всегда будут, и им нужны холостяцкие удобства. Для них надо строить общежития гостиничного типа, но с сушилками, шкафами для рабочей одежды, с холлами, где они могли бы встречаться не только с соседями по комнате. Вечерний буфет с самоваром, может быть, удержал бы кого-то от выпивки…

– Может быть, им построить здесь гостиницы типа интуристовских? – усмехнулась жена Варламова.

– А ты помолчи! – беззлобно оборвал ее муж. – Сидите там в своей зачуханной конторе, делаете вид, что понимаете в строительстве… а на самом деле ни одного приличного строителя у вас нет!

Тут, как видно, прорывался наружу некий семейно-производственный конфликт, и пришлось вмешаться Ниле Федоровне, чтобы притушить его. Перед нею Варламов снова отступил, умолк.

– Беда гидростроителей в том, что они и дома продолжают кипеть, – проговорила Нила Федоровна, обращаясь к Юре. – Вот таким же был и отец Валентина. И сгорел раньше времени.

– Мама, ты сама из того же племени, – напомнил ей уже слегка успокоившийся Варламов.

– Так я и сама кипела… – Нила Федоровна улыбнулась, что-то про себя вспомнила, затем начала рассказывать: – Когда Днепрогэс начали восстанавливать, мужчин еще мало было, а женщины такие заводные попадаются, и вот столкнулись у нас две бабьи бригады: ни одна не хочет уступить! А тут еще обе бригадирши в прораба влюбились – можете представить, какая рубка пошла!

Все за столом приготовились послушать эту историю, но Нила Федоровна не стала продолжать ее и перенеслась на Каховскую стройку. Вспомнила песчаные бури, когда приходилось работать в шоферских очках, ранние утренние выезды на плотину, когда в поселок втягивалась колонна автомашин со скамеечками в кузовах и к ней бежали из всех домов веселые шумные строители. Вставать приходилось рано, вместе с солнышком…

– Вот и во мне тот же режим воспитали, – довольно заметил Варламов. – У меня будильник всегда на пять тридцать поставлен, в семь – на работу. Начальников, которые к девяти прибывают, – презираю! Снобизм или равнодушие! Таким надо в проектных институтах работать, а не на стройке… Ты расскажи, мам, как вы ее строили, свою Каховскую, – вдруг остановил он себя.

– А так и строили, – с удовольствием продолжала Нила Федоровна. – Как вы теперь говорите – в охотку строили. Дамбу возводили народным методом, то есть приезжали люди из колхозов на своих повозках, со своими харчами и возили землю, а мы руководили. Выходных итээры там не имели – отдыхали на физической работе, с носилками в руках. Приедем домой уставшие – только поужинать да поскорей спать завалиться. А я еще заочный институт решила кончать. И ведь кончила! – с удивлением проговорила она, обращаясь теперь только к Юре, который один здесь мог не знать ее биографию. – Валентин начал в школу ходить, а я за дипломную работу засела. Защитила на «пять». По оформлению мой диплом был признан лучшим, и его показывали потом ребятам с очного отделения.

– Мне – тоже, – вставил Валентин Владимирович.

– И я видела, – добавила Наташа. – Такие аккуратные и красивые чертежи, что прямо чудо!

– Ну вот и похвастала, и похвалили, – хорошо улыбнулась Нила Федоровна и стала явно заканчивать: – А в общем я так вам скажу, что работать на гидростроительстве – всего интересней. Такая сплоченность у нас возникала, что только вместе хотелось работать и дальше. С Днепрогэса мы всем коллективом на Каховскую стройку переехали, все знали друг друга, так что и конфликтов всяких меньше случалось. Народ весь молодой, дружный был… Вся молодость у меня там! – вздохнула Нила Федоровна. – Все самое главное – там… Теперь-то одно осталось – доживать.

– Не так завершаешь, Федоровна! – поправил ее сын. – Надо сказать: воспитать достойных внуков.

– Это ваша забота, дорогие. Я всех, кого надо было, воспитала.

Нила Федоровна отпила вина из своего фужера и задумалась, и словно бы отрешилась от всего окружающего и от всех окружающих – и домашних, и гостя. Она была сейчас, наверно, в гостях у своей молодости… Вот так же порой и Николай Васильевич. Поговорит о войне – и забудется, и не вдруг в такие минуты разбудишь его…

Юра уходил вскоре после десяти часов – Варламов прямо, не стесняясь, напомнил всем о своем будильнике, который он поставил на пять тридцать еще в первый месяц стройки и с тех пор не переводил. Юре он молча пожал руку и ничего не сказал. Но и по тому, как пожал, как кивнул на прощанье, было видно, что расстаются они хорошо, друзьями. Юре хотелось дружить с этими людьми всегда.

На лестнице, прощаясь с Наташей, он спросил:

– Ты хочешь, чтобы у нас была свадьба в «Баргузине»?

– Не очень, – помотала головой Наташа. – Я не люблю, когда кричат «горько». Это какое-то насилие. Это не их дело, я хочу сказать.

– Ты еще подумай и скажешь. Но если будет, я попрошу, чтобы вместо марша Мендельсона поставили «Я помню чудное мгновенье». В мужском исполнении.

– Ну тогда может быть…

– Думай! И люби меня.

Он поцеловал ее и бегом сбежал вниз. Потом зашагал по пустынной дорожке к своему дому. Осенью и зимой поселок ложится спать рано, после десяти вечера прохожих на улице уже не встретишь. Только общежитие-нарушитель продолжало еще гомонить. И тут в подъезде, под крылечным козырьком, Юра увидел своего Лысого, неприютно, бездомно ссутулившегося.

– Ты что, паря, кукуешь тут? – спросил.

Тот махнул рукой и сказал;

– Противно домой идти.

– Опять этот? Ухватов?

– Ну!

– Пойдем, я ему скажу пару теплых.

– Не надо. Он пьяный, гад… И настоящий уголовник, я думаю.

– Так надо проверить.

– А как ты его проверишь? Документы у него в норме, на работу опять устроился. Нет, ты подумай, Юра: такой лоб – и рабочим в продуктовый магазин! Зато каждый день поллитру имеет.

– Давай я хоть вместе с тобой войду – предложил Юра, пожалев Лысого. – А завтра я через кадры, через милицию…

– Не надо бы его дразнить, – вроде как возразил Лысой, но с удовольствием направился в подъезд.

И тут же – легок на помине! – встретился им «индеец» Ухватов, только без своей узорчатой ленты через лоб. Когда и как очутился он в подъезде – трудно сказать, но конец их разговора явно успел услышать.

– Зачем откладывать до завтра? – проговорил он, заступая им дорогу и пытаясь изобразить улыбку. – Давай проверим друг друга сейчас, инженер.

Он сунул руку в карман, быстро выхватил что-то оттуда, и из его кулака с металлическим щелчком выскочило лезвие.

– Юра, не связывайся! – умоляюще попросил Лысой. – Он не посмеет!

Юра отступил с крыльца на дорожку. Конечно, тут сработал приобретенный в свое время на тренировках рефлекс – не позволять противнику слишком приблизиться, но и сам вид ножа заставил Юру отшатнуться.

– Ну что, инженер? – почти мирно рассмеялся Ухватов. – Считаем проверку законченной? Я вас не видел, вы меня тоже.

– Нет, сокол, все только начинается, – ответил на это Юра. Ему было невыносимо противно, что этот тип посчитал его струсившим, в груди поднималась трудно управляемая волна. – Я мог бы поломать тебе кости, – продолжал он, не сводя глаз с Ухватова и его правой руки, – но закон запрещает. Поэтому я просто посоветую тебе: мотай отсюда куда подальше. Здесь не твой климат, понимаешь? Мотай по холодку!

– Какой строгий товарищ, а? – Ухватов опять изобразил страшноватую улыбку. – Ты меня так перепугал, что поджилки трясутся.

– Юра, не связывайся, – опять попросил Лысой.

– А ну-ка сгинь! – цыкнул на него Ухватов.

– Не уйду! – заявил Лысой.

– Пожалеешь!

– Все равно не уйду.

– Ага, значит, двое на одного? Н-ну, хорошо, господа.

Он повернулся и вроде как направился в подъезд, ко вдруг, резко повернувшись и выщелкнув лезвие, кинулся на Юру. Юра успел отклониться и принял стойку, выставив перед собой чуть растопыренные руки.

– Ребята, сюда! – заорал Лысой, повернувшись к лестнице.

Но Ухватов уже замахнулся ножом снизу («В живот метит!») и ударил. Юра успел выставить навстречу ножу «крест», практически непробиваемый, но перехватить кисть противника не успел, и тогда началась опасная возня вокруг этой руки с ножом. Ухватов оказался увертливым и кое-что понимал в самбо, а Юра словно бы перезабыл все знакомые приемы. Только когда нож резанул по бедру, у Юры прибавилось сноровки или злости. Он все-таки поймал руку Ухватова, рванул ее на себя, и тот потерял равновесие, оказался на земле. Юра – на нем. Заводя руку Ухватова за спину, Юра почувствовал, как рука эта хрустнула и перестала сопротивляться. Ухватов вскрикнул.

Юра встал, а подоспевшие вместе с Лысым ребята начали молотить лежащего на земле. По-своему опытный, Ухватов свернулся клубком, защищая голову руками, а живот коленями.

Теперь Юра испугался, что может произойти убийство.

– Ребята, стойте! – крикнул он. – Прошу вас – остановитесь! – И совсем уже по-мальчишески: – Лежачего не бьют!

– А ты за кого? – подлетел какой-то новый, не знакомый Юре парень и ударил его под ложечку.

Юра схватился за живот и согнулся, а тот еще и по затылку успел.

– Лысой, останови! – прохрипел Юра, как только сумел вздохнуть.

Неизвестно, услышал Лысой эту просьбу, или сам догадался, но начал расшвыривать дерущихся в стороны, применив наконец свою медвежью силу.

– Стойте, мужики! – уговаривал он со слезами в голосе. – Своих перебьете! Озверели вы, что ли?

Когда все остыли, он вспомнил:

– Мужики, тут нож должен быть. Стали искать, но не находили.

– Ищите, мужики, – просил Лысой. – А если кто взял, отдайте. Нельзя его при себе оставлять.

Но никто не признавался. Только поглядывали все друг на друга, пытаясь отгадать, кто же подобрал.

– Вы у него посмотрите, – показал Юра на лежавшего на земле Ухватова, который или притворялся, или в самом деле был без сознания.

Нож действительно подобрал он. Скорчился, съежился, а все же подгреб свое оружие под себя и, когда его переворачивали, опять зашарил рукой по земле.

Юра чувствовал, как по ноге течет кровь, и понимал, что надо скорее куда-то идти – домой или в больницу. Рана, как ему представлялось, была неглубокая, так что в больницу не стоило. Но и домой нельзя: отец разволнуется и снова может расхвораться… Он пошел к Наде, моля судьбу, чтобы сестра оказалась дома.

Как только подумал о Наде, тут же вспомнил Наташу, и стало особенно обидно и горько. Как не ко времени все это с ним случилось, как нехорошо заканчивался этот день, до сих пор такой добрый к нему! Подумалось, что, может, и не стоило останавливаться с Лысым. Надоело бы медведю сутулиться у подъезда – и пошел бы домой, и продолжал бы жить, как жил до сих пор. Смирились же они там все с этим Ухватовым – и пусть бы продолжали терпеть.

Можно было свободно пройти мимо, и ничего бы тогда не случилось – не ковылял бы, припадая на раненую ногу. А завтра бы встретился с Наташей… Надо было пройти мимо…

Но для этого, видимо, надо было родиться другим человеком.

Не лучшим, не худшим, но другим.

Ступать на левую раненую ногу становилось все больнее, и все сильней намокала от крови штанина. Поскорей бы перевязать! Только вот найдется ли у Нади бинт?

Его догнал Лысой.

– Он что, поранил тебя? – спросил с сочувствием..

– Немного.

– Тебе помочь?

– Спасибо, что там помог, – проговорил Юра.

– Ты это… с обидой?

– Нет. Ты все-таки остановил их.

– Мне надо было, когда он на тебя пошел.

– Надо было.

– Прости, Юра… Этого гада в больницу потащили.

«Может, и мне лучше бы туда?» – подумал Юра. Но тут же представил, что могут положить в одну палату с Ухватовым, и похромал дальше, опираясь на плечо Лысого.

27

А стройка продолжалась и развивалась, и в ряду своих ближайших соседок занимала все более заметное, даже несколько особое место. Отчасти это объяснялось ее уникальностью, но ведь типовых ГЭС, как известно, не бывает вовсе. Важное ее значение для региона и немалая проектная мощность – это по нынешним временам тоже не редкость, это свойственно теперь большинству возводимых объектов; когда происходит преображение такого континента, такой планеты, как Сибирь, никого особенно не удивишь размерами стройплощадок. И особое положение стройки Сиреневого лога определялось прежде всего тем, что здесь проходил проверку и практическую отработку новозарождавшийся характер взаимоотношений между строителями, проектировщиками, поставщиками. Назвали все это добрым словом – содружество. Началось оно, можно сказать, при попутных ветрах. Люди приняли его везде хорошо – оно ведь предполагало и обещало аккуратную, ответственную, налаженную работу. Никаких других выгод люди не ждали и не жаждали, поскольку понимали, что именно такая работа выгодна, только такая может радовать и не сильно утомлять.

Прошедшие месяцы подтверждали, что – да! – ускорение и улучшение строительства в Сиреневом логу возможно. Это подтверждали сами строители, наладившие наконец ритмичную работу бетоноукладочного конвейера, и многие поставщики. На стройке побывали глаза правительства и министр энергетики и электрификации. Повышенный интерес к ней проявляли все партийные органы – вплоть до Центрального Комитета. Партийные и правительственные органы присматривались ко всему здесь происходящему с совершенно ясной целью: не есть ли это новая ступень в методах строительства, в системе взаимодействия производственных коллективов? Возможно, здесь зарождался и новый вид трудового коллективизма, когда добрая сотня производств, организаций, десятки и сотни тысяч людей, работающих в разных концах великой страны, буквально болели душой за объект, возводимый за тысячи километров от них, в малоосвоенных глубинах Сибири…

Надо было хорошо все понять и осмыслить. В принципе нас волнует и радует всякое новое строительство, где бы оно ни производилось. Мы радуемся и новому заводу, на котором никогда не будем работать и продукцию которого, возможно, не будем потреблять, каждой новой дороге, по которой никогда сами не будем ездить, – и это все понятно. Но тут для всех далеких все здешнее становилось кровным, своим. Тут все объединилось в одном заманчивом стремлении построить прекрасную мощную ГЭС и быстро, и хорошо, и при новом к ней отношении. Для всех поставщиков, для всех участников содружества она стала любимой в семье дочерью, и ей отдавалось все лучшее.

Легче всего понять ленинградцев. Они создали проект этой ГЭС, на ленинградских заводах проектировались и строились уникальные турбины, генераторы и многое другое; они и раньше считали себя прямыми участниками строительства. Они и затеяли это гражданское дело – содружество, взяв на себя смелость первого шага. Но дело-то в том, что к ним тут же начали присоединяться машиностроители Днепродзержинска и Красноярска, Белоруссии и Удмуртии, и с этого времени для этих людей тоже стали кровно родными все дела и проблемы Сиреневого лога. Во всех этих краях и городах стройку называли «наша ГЭС». Каждый энергоблок, подъемник, новый бетоновоз, набор необходимых металлоконструкций или мелких инструментов – все, что предназначалось для «подшефной» ГЭС, было теперь делом особо важным и особо ответственным. Сроками поставки и качеством оборудования для этой ГЭС определялось отныне лицо предприятия-поставщика. Стройка становилась своеобразным смотром способностей предприятия, современности его. Начинал действовать незримый, но самый надежный контролер – совесть. Устранялся институт «толкачей», исключалось взаимное вымогательство по системе «дашь на дашь».

Не всюду, не у всех и не все шло успешно и гладко. Всегда ведь легче сказать слово, чем сделать дело. Кое-кто, возможно, и поторопился взять на себя почетные обязательства, еще не достигнув необходимого для этого уровня культуры производства и ритмичности в работе. Но дело это оказалось не только заразительным, но и двигательным. Оно уже само подтягивало всех до необходимого уровня, обязывало к честности. Был создан Большой координационный совет с участием крупных специалистов и партийных руководителей, который объединял действия всех участников, контролировал их, вносил поправки, делал, в случае нужды, переадресовки заказов.

На самой стройке – на плотине и здании ГЭС – работа шла все время с напряжением. Достигнув одного уровня, приходилось тут же поднимать его, чтобы в новом месяце непременно перекрыть. Тут было, как на состязаниях прыгунов: взял высоту два метра восемнадцать – планку поднимают на два двадцать. Только беспрерывное и безостановочное наращивание темпов укладки бетона могло обеспечить необходимую для пуска первого агрегата высоту плотины. Только так создавался фронт работы для монтажников на здании ГЭС.

Как во всякой большой работе, кому-то приходилось труднее, кому-то полегче, кто-то ухитрялся шагать вроде бы и в общем напряженном ритме, однако же без особых напряжений и волнений. Есть такая удивительная разновидность людей, которые в любой обстановке – даже на войне, даже в момент перекрытия реки и во всякой другой яростной трудовой ситуации – умеют соблюдать режим наибольшего благоприятствования самим себе, устраиваются в таком месте, откуда все видно и где они сами тоже вроде бы на виду, но все-таки, по выражению одного мудрого поэта, не воюют, а «кхекают». Поэт вспоминал мужика, который, глядя на своего соседа, колющего дрова, в такт каждому удару топора старательно, с силой «кхекал». Любопытно, что именно эти «кхекающие» люди больше всех говорят о напряженности планов и графиков, о перегрузках, и так это умеют сказать, настолько научно, тонко и утомленно, что им нельзя не поверить. И нельзя не подумать, что они-то и есть настоящие, современно мыслящие герои строек!