Текст книги "Плотина"
Автор книги: Иван Виноградов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
– Покажем? – спросил Вадим, закончив чертежик.
– Конечно!
Но в это время Проворов, расхаживая вдоль стола за спинами начальников и бригадиров, сам заметил, что эти двое чем-то увлеклись и плохо его слушают. Он подошел к ним сзади, готовясь уличить и отчитать.
– Чем это заняты наши руководящие кадры? – спросил он.
– Вот, есть такое предложение, – в один голос заявили Вадим и Юра.
Долгих разъяснений не потребовалось. Александр Антонович сразу все понял и сам тоже увлекся. Подозвал главного инженера, с которым жил не всегда в ладах.
– По-моему – дельно, – сказал он главному.
Тот пригляделся и возразил:
– Простите, но это кустарщина. И всего на один час.
– Но это выход! – не отступил Проворов. – Временный – да, но выход!
И подписал эскиз прямо в блокноте Вадима.
– Действуй, Юрий Николаевич!
Главный инженер, хотя и с ухмылочкой, подписал тоже. «Дожили!» – пробурчал он.
На плотине, организуя работу, собирая свободную опалубку и размечая стенку на старом бетоне, Юра и Вадим начали немного мешать друг другу, здесь вполне хватало одного руководителя, но дело у них пошло с таким воодушевлением, что и взаимные уколы и состязание в этаком попутном остроумии оказывались полезными или, во всяком случае, безвредными. Не прошло и двух часов, как стенка уже начала обозначаться щитами опалубки, и Вадим после этого ушел.
Теперь оставалась элементарно простая работа – знай бросай бетон в эту деревянную траншею. Но Юра не отходил от бригады. Дело было не в том, что он не доверял бригадиру или Гере Сапожникову, или даже сменному прорабу Коленьке, дело было в том, что тут совершалось, по его мнению, самое необходимое, и все ему хотелось видеть собственными глазами от начала и до конца. Он еще не знал, останется ли на плотине на третью ночь, ему уже страшно хотелось отдохнуть и побыть с Наташей, и сама Наташа уже рвалась к нему, только он запрещал, боясь, что она здесь простудится, – словом, Юра еще не знал, когда вырвется наконец-то домой, к желанному теплу и телесному благополучию, однако чувствовал, что стенку должен достроить сам. И даже сам пытался, как когда-то в прежние времена, помогать бетонщикам. Оказывался свободным вибратор – он хватался за него и старательно прорабатывал бетон в углах опалубки; нависала поблизости бадья с бетоном – он торопился принять и опорожнить ее, не ожидая медлительного стропаля.
Различные мысли и разнородные чувства навещали его за этой работой и вообще в эти трудные два дня и две ночи. Еще и сегодня, взглянув с какого-нибудь нижнего, «отставшего» от других блока на бурное подвижное водохранилище, особенно на то место, где вода втягивалась в проем плотины, закручиваясь перед тем в гигантские жгуты, а затем взрываясь на водосбросе, – Юра невольно надолго замирал в этом тревожном созерцании. А иногда и поеживался. Потому что от долгого глядения начинало казаться, что вода прибывает слишком быстро и неудержимо, что она вот-вот накатит и на тебя. А то вдруг возникала какая-то усыпляющая, дурманящая морока, когда течение твоих мыслей как бы сближается, сливается с движением этой пенистой воды, этих мускулистых жгутов, – и тогда уж надо было скорей «просыпаться» и возвращаться к делам. Кто знает, насколько сильны чары Реки, колдовство ее движения! Не затянула бы!
Честно сказать, в первый день паводковой драмы Юра несколько растерялся перед лицом этой неподвластной, неуправляемой мощи. Рядом с нею силы и возможности человека казались ничтожными и даже смехотворными. Когда на его глазах рухнул в белую мглу двадцатипятитонный кран и начала распадаться стальная эстакада, он подумал примерно так: «Ну все! Теперь остается только ждать, когда все это кончится. Ничего противопоставить ей мы не способны, как не способен человек остановить тайфун или извержение вулкана. Остается только ждать – и надеяться на плотину. Одна только плотина может что-то противопоставить этой дикой силе…»
Он здесь вспомнил обычай, существующий у мостостроителей: в момент испытаний главный строитель становится под пролетом. Рухнет мост – не жить и ему. Такова традиция или, может быть, жестокий профессиональный отбор: негодный мостовик не должен больше ничего строить… Но ведь что-то подобное есть и у гидростроителей, которые возводят свои жилые поселки всегда ниже плотины. Случись что с плотиной – и весь поселок с семьями самих строителей будет снесен. Это еще более страшно, чем стоять под пролетом моста. И какой же прочной должна быть каждая плотина, какой неколебимой – надежда на нее!
Юра не мог бы теперь, на третьи сутки драмы, определенно вспомнить и точно сказать, когда и под каким воздействием стали меняться его представления о силах и возможностях маленького человека перед таким вот бесшабашным разгулом стихии. Еще не настало время итогов и самоанализа. Все это еще впереди – и у Юры, и у всех других. Но совершенно ясно, что много тут значил один простенький разговор с начальником УОС в первые часы паводка. Юра и Гера стояли тогда на высоком блоке и смотрели, как зарождается и нарастает водопад, как вздымается над плотиной боевая дуга воды. Обменивались какими-то полусловами, полумеждометиями. И вдруг услышали рядом голос Проворова: «Любуетесь, руководящие?» – «Только и остается, Александр Антонович», – высказал свои первые впечатления Юра. «А кто же работать будет?» – спросил Проворов. «Где?» – Юра даже попятился, представляя возможное наступление воды на плотину. «Вот здесь, Юрий Николаевич, на наших родных блоках», – сказал тогда Александр Антонович.
Теперь работа шла безостановочно и уже сама по себе настраивала, поддерживала и подгоняла работников. Теперь уже осязаемо видно было, что может человек даже и в такой вот ситуации. Он может продолжать работать. Продолжать свое задуманное, свое начатое дело – и тем противостоять всякой стихийной и даже осознанной злобной силе.
Самыми гениальными могут быть самые простые деяния. Такие, как работа.
Юра чувствовал, что в этой привычной и хорошо знакомой работе, но в непривычных, как говорится, в экстремальных условиях сильно менялся и он сам. Река вела себя достаточно однообразно, а он менялся. Она как начала, так и продолжала бесноваться, а он уже сравнительно спокойно работал. Пусть не совсем спокойно, пусть и напряженно, однако работал, и в свое время он сможет записать в заветную книжечку Густова-старшего очень приличные нарастающие итоги. Пусть не такие, как в обычные дни, но вполне достойные.
Юре не хотелось бы называть происходящие в нем перемены какими-либо конкретными словами, особенно теми, которые часто используют газетчики, – наподобие «возмужания», «созревания» и так далее. Для взрослого мужчины такие слова звучат, пожалуй, обидно и запоздало. Сколько можно мужать и созревать? И все же он действительно взрослел и, возможно, дозревал как человек и работник. Он менялся – и, наверное, от этого начинало меняться вообще все вокруг него. Мир, оказывается, был более подвижным, чем представлялось это раньше. Он не всегда устойчив. И здесь как бы заново осознавалась необходимость устойчивости, созревало чувство плотины, существующей или возводимой в душе человека – возводимой в течение всей жизни…
Удивительно, что в эти же дни, а именно в тот день, когда Юра занимался своей оградительной стенкой, он встретил на плотине человека, во многом служившего ему эталоном: Густова-старшего. Вначале Юра решил, что это видение наколдовала, наморочила движущаяся пенистая вода «моря», что это всего лишь мираж-воспоминание из прежней жизни, когда они, старший и младший, каждый день встречались вот так, на блоках. Вместо того чтобы поспешить навстречу отцу, Юра остановился между бригадными домиками и рельсами крана, соображая про себя, возможно ли такое, реальность ли это?
Но это была настоящая живая реальность. Перед ним действительно стоял, улыбаясь его растерянности, родной отец в своем стареньком, насквозь промокшем под дождем водопада пиджачке.
– Как это ты, шеф? – удивился и обрадовался Юра.
– Самолетом, – отвечал Николай Васильевич.
Обнимая старика, Юра почувствовал, как тот промок, и скорее потащил его в бригадную бытовку, к электросушилке. Там он заставил своего старого «шефа» снять пиджак и принес из прорабской свою запасную рубашку. Потом они сели за невзрачный бригадный стол друг против друга.
Неожиданность встречи мешала им начать сколько-нибудь обстоятельный разговор, и они обходились пока что короткими фразами.
– Натворила она у вас.
– Да, подловила.
– Не подготовились, что ли?
– Приходится и так думать… А как у вас на Зее?
– Нам уже не страшны паводки.
– Как ты жил там?
– Как-то жил.
– А к нам на время или…
– Не торопи…. Я еще не знаю, нужен ли здесь.
– Ну что за разговор, шеф!
«При тебе я мог бы спокойно отоспаться», – несколько эгоистично подумал Юра и чуть было не попросил, чтобы отец отпустил его домой отдохнуть. Только бы до завтрашнего утра. Всего на одну ночь… Но тут же он подумал о стенке и о том, что все равно не ушел бы, если бы даже отец и мог отпустить его. Тут теперь тоже кое-что изменилось.
Николай Васильевич захотел посмотреть, что делается на плотине, и Юра первым долгом показал ему стенку.
– Ну что ж, наверно, неплохо придумали, – проговорил Николай Васильевич. – Только не давайте ей слишком долго работать без усиления. Бетон устает.
– Большого напора здесь не будет.
– Вы и так слишком вылезли с первыми столбами, а вторые и третьи все отстают, – продолжал Николай Васильевич, как бы не слыша возражений сына. – Я думал, вы и вторые подогнали, одними первыми нельзя держать такое водохранилище. Измучается бетон раньше времени, а ему сто лет стоять.
– Все не успеваем, шеф.
– Все гоним – скажи.
– Ты раньше не был противником.
– Полезно посмотреть на свое дело через какое-то время…
Вдоль стенки прошли они к крайним, поближе к водопаду, блокам. На одном из них работало звено Лысого и с ним же – «безлошадная» Женя Лукова: ее манипулятор смыло в пучину в первый же день. Женя перетаскивала к свежей горке бетона ручной вибратор.
Николай Васильевич, поднявшись над опалубкой, поздоровался сразу со всеми:
– Здравствуйте, ребята!
Женя обернулась, обрадовалась:
– Ой, с приездом вас, Николай Васильевич!
– Здравия желаем! – пробасил Лысой.
– Где же твоя механизация, Женя? – спросил Николай Васильевич.
– Даже и не видать – где! – отвечала Женя. – Как корова языком слизнула.
– Да, натворила она тут у вас, – повторил Николай Васильевич то же самое, что уже говорил сыну. Сам же заметил, что повторяется, не находит новых слов для разговора со своими людьми, и это ему не понравилось.
Раньше ему никогда не приходилось раздумывать, что сказать, о чем спросить, приходя в бригаду: все рождалось на ходу – и мысли, и слова. А тут зарядил одно и то же, и главное – не знал, что дальше сказать! Раньше тоже могло такое случиться, но тогда все было ясно: дело идет, говорить, значит, нечего, надо повернуться и шагать дальше. А теперь и уйти неловко. Появился после столь долгой разлуки – и тут же торопится удалиться. Нечего сказать, что ли?.. И вот он стоял над выгородкой и смотрел, как Женя подтащила вибратор к свежему бетону, как включила его и затряслась вместе с ним.
– Где же охрана женского труда? – преодолел здесь свою немоту Николай Васильевич.
– У нее теперь есть охрана, – улыбнулся Юра.
И действительно, к Жене тут же протопал по бетону Лысой и отобрал вибратор.
– Не бабье это дело! – как будто и впрямь сердясь, строго сказал он.
– Да я уже отрожала свое, Лысенький! – отвечала Женя.
– Это мы еще посмотрим! – пробурчал Лысой.
– У них, похоже, любовь, – пояснил Юра отцу, когда они отошли от этого блока и приблизились, насколько возможно, к водосбросу.
– Это доброе дело, – проговорил в ответ Николай Васильевич спокойным голосом старого, пожившего на свете человека. Он уже сосредоточился на водопаде. Смотрел на него изучающим взглядом, щурясь от летевшей в лицо и в глаза водяной пыли. Было похоже, что он еще и прислушивается к чему-то, чуть наклонив голову. Уж не плотину ли он хотел по-докторски послушать?
Но услышать тут можно было только Реку. Плотина молчала, лишь потея где-то там внутри, в галереях, своим бетонным потом. Человеку никогда не услышать ее голоса, не почувствовать ее перегрузок. Кое-что узнают о состоянии плотины красивые девушки из лаборатории, что ходят по галереям с чуткими приборами-ящичками, да и то не все понимают. Они видят только показатели, но не чувствуют душу плотины. Тут разве что сердце старого строителя различит и поймет что-то. По аналогии со своими жалобами услышит невнятную жалобу начинающего уставать бетона – и отзовется сочувствием…
Николай Васильевич сделал еще несколько маленьких, пробных шагов к потоку, вступая под полуденный сумрак его завесы. Здесь ледниковая вода давала о себе знать не только пылью и брызгами, но и особым, горным холодом, и своими воздушными потоками, которые не столько отталкивали человека, сколько затягивали.
– Не стоит, шеф! – остановил его Юра, вынужденно повышая голос, странно слабеющий в этом гуле и в этой особой разреженности воздуха.
– Да, пожалуй, – согласился Николай Васильевич. – Всему есть граница… хотя мы и не всегда ее ощущаем.
– По логике… – начал было Юра, но увидел, как отец усмехнулся на эти его слова, и не стал продолжать.
– У последней грани логика отсутствует, – сказал Николай Васильевич. – Поэтому нельзя идти слишком быстро и безоглядно. Ни в каком деле… Твои логика и наука знают, где грань дозволенного во всем том, что мы вытворяем с природой?
– Должны бы знать, – сказал Юра.
– Должны бы – это верно. А вот знают ли?
– Так мы и сами… Не всегда же ведаем, что творим.
– Не всегда… Я, например, чувствовал, что отставание водослива от станционной плотины может плохо кончиться. Чувствовал в глубине души, что всякая такая однобокость боком выходит. Знаешь правило: когда на одну лыжу сильнее нажмешь – и самого вбок потянет. Так и у нас… то есть у вас теперь… А вот насчет сложной конфигурации плотины – этого я не подумал. Я не такой ученый, чтобы все знать, а вы как-то не успеваете думать. Или не о том думаете.
– Лишь бы не было войны – так теперь говорят, – лихо заметил Юра.
– Если это шутка, то плохая, – осудил Николай Васильевич и тех, кто так говорит, и сына тоже. – Схожу к Острогорцеву, – отвернулся он от водопада.
– Может, завтра успеешь? – сказал Юра.
– Нет, сегодня надо.
– А к Александру Антоновичу ты заходил?
– К нему стыдно идти. Он меня ждал в заместители, а я уехал.
– Он еще никого не взял. Временно сидит там паренек, но все говорят, что не тянет.
– Молодого научат… Старого не позовут…
Проводив отца до верхней площадки подъемника и снабдив его на дорогу хорошим куском полиэтилена, Юра вернулся в прорабскую, туда же пришел вскорости и Гера, не успевший повидаться со старым «шефом», и они заговорили о завтрашнем дне. Фронт работ теперь увеличится, и можно перейти на удлиненные смены – считал Юра. Надо бросать и бросать бетон в плотину, пока его вдоволь и пока дано право оплачивать сверхурочные. Надо действительно подгонять линию вторых столбов, чтобы подпереть первые, которые держат сейчас весь напор взбухшего «моря». Как же это мы, инженеры, забыли об усталости, о возможном переутомлении бетона?
Гера не возражал и во все время этого разговора был серьезен. Согласился переписать уже готовую заявку на бетон. В конце нацелился все же что-то изречь, но ему помешал телефон. Звонила Наташа.
– Как ты, Юр? – спросила она и заботливо, и немного печально. – Я уже сто лет тебя не вижу.
– Я постараюсь сегодня быть дома… Приехал Николай Васильевич – ты знаешь?
– Тем более ты должен быть дома.
– А ты учти этот факт, когда будешь готовить ужин.
Уже заканчивая разговор, Наташа сказала, что у нее просит трубку Леша Ливенков.
– Ну здравствуй, герой! – с ходу приветствовал Юра старого приятеля. – До нас тоже доходят глобальные новости.
– Не до шуток, Юра, – проговорил Ливенков глухим голосом. – Богачева убили.
– Кто его может убить! – не поверил Юра.
– Бандюги, браконьеры – кто же еще! Да еще как убили-то, Юра! Четвертовали.
– Брось!
– Ты понимаешь, какая погань завелась в тайге! Ты понимаешь, Юра? Это же и нам вызов. На наших глазах, на виду у такой стройки… Надо что-то делать, Юра! Их надо стрелять, всех без разбора… Нам надо встретиться, Юра.
– Обязательно, Леша.
После этого они долго молчали.
– Надо ехать туда, садиться в засаду, не спать ночей, – продолжал Ливенков. – Выползут же они, гады, раз им эта тайга нужна была…
– Мы встретимся, Леша. Вот немного схлынет у нас…
– Да-да! Вот схлынет, вот ликвидируем последствия, вот сделаем план…
– Так ведь…
– Ну ладно, пока!
Может быть, им и в самом деле полагалось бы все бросить и гнать на уцелевшей от паводка Юриной моторке по бурному, в пенистых разводах «морю», лавируя меж густо плывущими, вырванными с корнем деревьями, пробиваться к той красивой сопке, на пологом склоне которой стоит старый, из толстых сосен рубленный дом егеря, хорошо пахнущий высохшей стариной, и потом сидеть там, у дома, в засаде или ходить следопытами по тайге – выслеживать бандитов. Выслеживать и стрелять – Ливенков прав! Может быть, только так и удалось бы навсегда покончить с бандитами, если бы все люди ополчились и сомкнутой цепью пошли против них…
– Кого там убили? – спросил Гера Сапожников.
Юра рассказал.
И Гера почти дословно повторил то, что сказал по телефону Леша Ливенков и о чем успел подумать про себя Юра. Он тоже согласился, что надо ехать в тайгу, пока еще не затоплены те сопки, и выслеживать, и стрелять. Нарушив зарок, данный Любе перед свадьбой, он разразился самыми черными словами, и было ясно, что он готов хоть сейчас идти в засаду, в цепь, на проческу тайги.
Только вот пойдут ли, сумеют ли они пойти на самом деле, выберут ли время, и отпустит ли их потерпевшая бедствие плотина? Пойдут, или та, другая жизнь, не чужая, но проходящая в отдалении, так и останется для них другой, отдаленной? Жизнь, о которой они в разное время что-то слышали – то плохое, то хорошее, – но в которой сами не участвовали и не могли участвовать…
Гера посидел немного и вышел молча наружу.
Юра остался в прорабской. Кажется, впервые за все это бессонное время он ощутил в теле такую усталость, что не смог бы даже подняться. Вдруг напомнила о себе пораненная нога, и тут же возник перед глазами, как будто стал в дверях, «индеец» Ухватов со своей завораживающей улыбкой… Уж не он ли появился и там, во владениях Богачева, не примкнул ли к банде таежных браконьеров? А то, может, и возглавил ее? Откуда-то ведь берутся они, такие, и куда-то, натворив бед, скрываются, оставляя за собою кровавые следы.
Может, там остались где-нибудь и следы пропавшего Юриного мотоцикла?
Но это скорей всего лишь пустая догадка, подсказанная книжными и экранными детективами. В жизни все бывает запутаннее. Или вдруг оказывается до удивления простым и примитивным. Как удар ножа…
Юра все же поднялся, оперся руками о сиденье стула и сделал десятка два прилеганий, затем столько же приседаний и наклонов – чтобы размяться и освежить голову. Вышел после того наружу, где не прекращался надоедливый гул водяного извержения. Он был, конечно, слышен и за тонкими стенками прорабской, но слегка приглушенно, а здесь он встречал тебя как бы заново и уже не оставлял – даже уши слегка закладывало. В нем не слышалось теперь нарастающей силы и угрозы, но не чувствовалось пока что и затухания. Просто тянулась одна назойливая нота, без ритма, без пауз, – словно бы включили какого-то механического водометного зверя, и вот он ревет себе, ни громко ни тихо, третьи сутки подряд, и неизвестно, когда у него кончится завод.
У возводимой стенки Юра застал не только Сапожникова, но и самого Проворова, который в нынешней ситуации уже не мог просто наблюдать за действиями подчиненных. Все эти дни он и сам находился на плотине.
Посмотрев на Юру, он что-то вспомнил и ткнул ему пальцем в грудь.
– Сегодня на ночь – домой! – сказал.
– Ну, если закончим… – Юра смотрел на стенку.
– Никаких «если». Завтра мне нужны будут хорошо отдохнувшие люди. Так я доложил и Острогорцеву.
– А он что? – полюбопытствовал Юра.
– Промычал что-то. Но не возражал. Мы теперь с ним почти без слов объясняемся – и хорошо понимаем друг друга!
37
Темно-зеленый «газик» Острогорцева появлялся в эти дни то на одном, то на другом берегу, всякий раз совершая глубокий объезд – через мост у бетонного завода. Начальнику стройки явно не сиделось на месте, он словно бы выискивал такую точку, с которой все можно увидеть, все понять и принять некое кардинальное решение. В первый день он поднялся на станционную плотину и по пустым, брошенным, как в момент стихийного бедствия, блокам подобрался к водопаду с этой стороны. Отсюда он усмотрел, что вода слишком опасно фонтанирует через водораздельную стенку в котлован здания ГЭС, и приказал эту стенку наращивать. Затем, раздобыв где-то просторную и длинную армейскую плащ-накидку, он прорвался под ледяным дождем на водосливную плотину, где Река поработала особенно свирепо. Здесь он оценил усилия Проворова, который в невероятных условиях налаживал – и действительно наладил! – прервавшиеся работы. И на первом, самом благополучном, участке, и даже на втором, пострадавшем, понемногу укладывали бетон. Хоть где-то да укладывали! И, прощаясь с Проворовым, Острогорцев крепко пожал ему руку и мотнул головой. Спасибо, мол.
Он уехал отсюда, несколько приободрившись, но едва доехал до штаба, как понял, что надо уже спасать своего несчастливого первенца – первый агрегат. Варламов требовал остановить машину. Острогорцев медлил, потому что это означало бы чуть ли не полное поражение. Но вода в котловане все прибывала, как будто из самой земли набиралась, и Варламов уже чуть ли не со слезами на глазах просил: «Остановите машину, если вы хотите, чтобы она когда-нибудь заработала вновь!»
Окаменевшее лицо Острогорцева не выражало ничего, кроме непреклонности.
Наконец Варламов, позабыв всякую субординацию, направился к пульту управления.
– Я сейчас сам вырублю машину! – погрозил начальнику стройки.
Острогорцев кивнул: вырубай!
И ушел в штаб, отдав по пути единственное распоряжение:
– Постоянно доставлять сюда горячий чай.
Он ушел в свою сверкавшую под жарким солнцем, неуместно праздничную «стекляшку» и засел в ней на несколько часов.
Он понимал, что и дальше должен принимать решения, командовать, действовать, но теперь, после остановки машины, почувствовал, как сократились его возможности. Он еще куда-то стремился, спешил, звонил, куда-то ехал и возвращался обратно… и невольно оказывался все у того же первенца. Последнее, что он здесь видел, это как парни из ГЭМа и ливенковцы спасали от воды дорогую электронику. Они выносили ящики и приборы, прижимая к груди, – как детей, спасаемых от наводнения. Не у всех были гидрокостюмы, и у кого-то зубы стучали после ледяной купели. Но ничего, не жаловались. И не просили подменить. Снова шли в воду. «Там еще остался ящичек…» Пытались даже шутить…
– Простят ли они нас? – вдруг услышал Острогорцев за своим плечом голос парторга Акима Болгарина.
– Не знаю, еще не думал, – ответил он, повернувшись к парторгу. – Я думаю о другом: сумеем ли отработать стране все эти потери?
– Люди нас спросят, – продолжал парторг о своем, – зачем было все напряжение полутора лет, битва за каждый блок, если все так закончилось?
Острогорцев не ответил. Только скулы чуть ясней обозначились на его похудевшем лице.
– Ты что, меня во всем винишь? – спросил через некоторое время.
– Слишком удобно было бы самому, – ответил Болгарин.
– А все-таки: что ты обо мне сейчас думаешь? – непременно захотелось узнать Острогорцеву.
– Я слишком привык смотреть на тебя как на начальника, – ответил парторг. – Может быть, надо было чаще вспоминать, что ты, как и все другие, – член партии.
– Думаешь, от этого могло что-нибудь измениться?
– Не знаю, Борис Игнатьевич. Выводы у каждого из нас – впереди. А пока надо расхлебывать эту холодную мутную похлебку.
Он смотрел на глинистую пенистую воду, которая ходила в затопленном фрагменте машинного зала большими кругами…
Появляясь в штабе, Острогорцев садился не на свое всегдашнее председательское место, а за длинный заседательский стол, как рядовой участник непрекращавшейся штабной оперативки. Садился всегда спиной к той стеклянной стенке, что выходила на котлован, – не хотел видеть бушующего в отдалении водопада. На всей огромной, на всей родной стройке ему теперь не на что было взглянуть, нечем полюбоваться, чтобы поправить настроение.
Иногда он уединялся в своем кабинетике. Отсюда были хорошо видны бетонный завод на противоположном берегу (он действовал!), мост напротив завода, далекие домики поселка. Тут можно бы ненадолго забыться, отдохнуть, снять напряжение… если бы не лезла в глаза побелевшая от злости Река. Да если бы ещё не звонили так часто телефоны, здесь установленные. Их было явно многовато для такого случая. Звонили кому надо и кому не надо, и всем обязательно надо было знать, что здесь происходит в данный момент, как все это могло случиться и какие принимаются меры. И даже такое спрашивали: кто виноват?
– Ну я виноват! – сердито отвечал на это Острогорцев. – Какие будут еще вопросы?
Донимали еще и журналисты, понаехавшие со всех сторон (и как только пронюхали, откуда узнали?).
Их Острогорцев не принимал, а своим помощникам и руководителям работ посоветовал тоном приказа:
– На разговоры с этой публикой не отвлекаться, нет у нас на это времени и сил. Фотографировать им тут нечего и незачем. Пусть приезжают потом. Намекните, что пребывание на стройке для них сейчас небезопасно, так что пусть не лазают, где не надо.
Только Москве он отвечал обстоятельно и давал в общем объективную информацию, разве что чуть-чуть ослабляя драматизм положения. Он делал это непроизвольно, не из боязни (бояться было уже нечего, страшнее того, что состоялось, уже не будет), а в силу сложившейся традиции докладывать наверх, не сгущая красок. Так уж издавна повелось – не он первый, не он последний. И в этом, может, была даже некоторая практическая польза: нарисовав не слишком страшную, терпимую картину бедствия, ты и сам, возможно, поверишь, что все обстоит не так уж мрачно, и приободришься, приосанишься для новой борьбы.
После доклада в Москву и в крайком Острогорцев говорил дежурному, что идет на объект. Так и должен был отвечать дежурный инженер на новые телефонные звонки. Сам же он чаще всего оставался в том же зале заседаний, спиной к окнам. Разговоры велись тут немногословные, чаще всего по такой схеме: вопрос – ответ… доклад – решение – указание… вопрос – ответ…
Но стоял перед Острогорцевым и перед его штабом, витал в воздухе и пока что не получивший полного ответа самый сложный вопрос: как же все-таки могло такое случиться? Ведь ждали и готовились, и даже в газетах писали о том, что встретим паводок во всеоружии, сумеем противопоставить стихии свою организованность и инженерную мысль.
Снова и снова: кто же тут главный виновник? Человек или стихия? Только человек или только стихия? Или «паводок мелких неурядиц», как говорил один ветеран?
Как хорошо бы – только стихия, ее непредсказуемость и неуправляемость. Тогда все сразу бы заняло свои понятные места: уникальная Река преподнесла людям уникальный паводок. На целую неделю раньше предсказанных сроков растопило солнце окрестные ледники и произвело этот досрочный пуск большой воды.
Все просто и ясно, и не требуется никаких добавлений.
Но тут «возникал» Варламов и все разрушал своей элементарной первобытной логикой:
– Самое удобное – сослаться на природу, на сложные условия. В сельском хозяйстве они мешают собирать урожай, на стройке – строить. Но, товарищи дорогие, всегда были и будут дожди, всегда были и будут паводки, однако и во время дождей нельзя бросать в поле урожай, и во время паводков надо продолжать строить. Нельзя жить на авось, нельзя жить на пределе! – вот где секрет. Мы все время шли на пределе, в обрез или с отставанием, а требовалось, оказывается, на целую неделю опережать свой собственный график. Вы затопили мой агрегат, которому люди… столько отдали… который был так нужен… – Голос Варламова уже не гремел, как бывало на летучках, а делал опасные хрипловатые сбои.
Острогорцев, к удивлению, молчал. Раньше не смолчал бы, а тут молчал. Ему некого было обвинять, не на кого жаловаться. И надо было слушать, чтобы найти истину.
Соглашайся или не соглашайся с Варламовым в целом, но правдою, правдою было то, что нельзя так работать и жить – на пределе. Нужно всегда иметь запас, который дает добрую уверенность в завтрашнем дне. Он, бывает, накапливается помаленьку, но держится долго… С другой стороны, где его взять, этот запас, когда идешь и живешь на пределе возможного?
Вряд ли Острогорцев мог ответить на это в один присест и в одиночку. Особенно сегодня, когда в первую очередь – прав парторг! – надо без передышки расхлебывать эту холодную похлебку.
Когда в штабе появился Густов-старший, Острогорцев, подобно Юре, сперва не поверил своим глазам. Шевельнул бровями, пригляделся повнимательнее. Вроде как для проверки спросил:
– Ты… вернулся?
– Да вот услышал и не усидел.
– Ну присядь с дороги.
Оценок, сочувствий и всяких вообще высказываний о происходящем на стройке он не ждал и не жаждал. Он и так много чего видел на лицах и в глазах членов штаба, слышал по телефонам. Вполне достаточно для одного человека.
– Если понадобится старый сапер на какую-нибудь переправу… – заговорил Николай Васильевич, немного посидев и помолчав.
– Может понадобиться, – отозвался Острогорцев. – Ты где успел побывать?
– Да в общем-то везде, где можно сейчас.
– Подсядь поближе.
С того берега в штаб Николай Васильевич шел дальней, единственной теперь дорогой – мимо бетонного завода, затем через мост, и дальше – опять к плотине, только уже по левому, станционному и штабному берегу. Пока не миновал бетонный завод, все время приходилось держаться обочины и пропускать «белазы», с невольным уважением взирая на водителей, высоко вознесенных над дорогой в своих просторных кабинах. Эти ребята всегда производят впечатление, когда на них смотришь с дороги, снизу. Когда видишь одного за другим. Этакие боги дорог. Повелители скоростей…
На мосту он немного постоял, созерцая плывущую белую пену. Она еще и здесь, в километре от водобойного колодца, пузырилась и шипела, невольно заставляя думать о Реке как о живом и даже мыслящем, со своими эмоциями, существе. Она и шипела и что-то невразумительно лопотала – все не могла успокоиться после схватки с плотиной. Здесь Николай Васильевич даже посочувствовал ей и сказал: «Ничего, все скоро наладится, скоро успокоимся».
