Текст книги "Плотина"

Автор книги: Иван Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Как только Юра помог разглядеть Наташе очертания «Дикой Бары», девушка помчалась к скале, чтобы взобраться на нее.

– Наташа, стой! – попытался Юра задержать ее, вспомнив об опасном и малозаметном из-за кустов обрыве; только в прошлом году с него упала молоденькая больничная медсестра.

– А я хочу! – закапризничала Наташа, уже пробираясь к «прическе» этого прихотливого изваяния природы.

– Наташа, если ты не остановишься, мы больше никогда…

– Никогда-никогда? – поддразнила его Наташа, и не думая останавливаться.

– Ну тогда подожди меня, мы вместе…

– А я хочу быть первопроходцем!

Затевать игру с нею, пытаться догонять – означало бы подтолкнуть ее к коварному обрыву. И Юра остановился.

– Я ухожу обратно!

Он действительно повернулся и сделал несколько шагов, как вдруг услышал укоризненный и просящий голос со скалы:

– Юра-а! Ну почему ты такой?

– Потому что в тайге должна быть дисциплина, – остановился он.

– На стройке дисциплина, в тайге дисциплина, в семье – порядок… Мы что, уже не пойдем дальше?

– Пойдем, если ты будешь слушаться.

Ей очень не хотелось покориться, но все же она начала спускаться со скалы на зеленую полянку.

– Ты со мной все равно как с маленькой.

Юра рассказал о коварном обрыве и о том, что здесь уже случалось. Тайга, Река и особенно дальние горы с белыми шапками вечных ледников – все это не только красиво, но и таит опасности.

Наташа слушала, и видно было, что старалась разделить его серьезность, но это не удавалось. И хотя она соглашалась и даже говорила: «Слушаюсь!» и «Есть, командир!» – все это было для нее лишь веселой игрой.

– Ты пойми, что я здесь просто опытнее! – убеждал ее Юра.

– Наверно, не только здесь…

Это был уже явный намек на «опыт» его прежних отношений с девушками. Наташа как бы подразумевала, что именно тот прежний опыт и позволяет Юре так уверенно командовать. И чувствовалось, чувствовалось, что ей хотелось бы узнать, правильно ли она подумала. Прямо спросить она не решалась и вот остановилась на этаком полувопросительном многоточии.

Юра все понял.

Юра вспомнил Еву.

– Наташа… – Он приближался к ней медленно, словно обдумывая каждый свой шаг. Видно было, что он собрался сказать нечто важное. Но не о прошлом своем, не о Еве. Он просто хотел обнять Наташу, прижать к себе и сказать единственное: «Верь мне!»

Он выглядел, наверное, очень серьезным, и девушка вдруг оробела. От робости и смущения она чуть нервно рассмеялась и стала отступать от него снова к скале.

– А что должно быть в тайге, Юра? – говорила она при этом. И сама же отвечала: – Дисциплина, Юра! Неужели ты забыл?

И женщина, и ребенок!

– Такого серьезного я тебя боюсь. Правда – боюсь…

Юра остановился. Буквально – остановил себя, подумав, что вдруг и в самом деле испугает ее своим порывистым признанием и как-то оттолкнет от себя. А ему нельзя было оттолкнуть ее, нельзя даже подумать о таком. Пожалуй, им обоим надо было немного успокоиться.

Юра предложил самое на земле спокойное и мирное занятие:

– Давай-ка мы позавтракаем у «Дикой Бары».

Он сиял с плеча свою сумку-торбочку, достал из нее салфетку и начал раскладывать приготовленную матерью еду.

– Ты такой хозяйственный? – подивилась Наташа.

– Это все моя Зоя Сергеевна.

– А знала она, с кем ты идешь?

– Знала.

– А ты, правда, испугался за меня, когда я на скалу полезла?

– Правда.

– А я подумала, что просто хотел подчинить меня. Чтобы я всегда слушалась.

– Наташа… – Юра опять, как тогда, стал серьезным. – Ты можешь всегда верить мне.

И опять Юре почудилось, что она на что-то намекает, то есть даже не намекает, а ждет от него откровенного рассказа о его прошлом, а это значит – о Еве. Он на мгновенье задумался. Ему стало боязно: как воспримет Наташа его исповедь? Поймет ли? Не разрушит ли его исповедь то доброе и радостное для него, что уже наступало, начиналось между ними?

– Что-то есть, Юра? – проницательно догадалась и словно бы подтолкнула его Наташа.

Он начал рассказывать, ничего не утаивая и ни от чего не отрекаясь. Закончил так:

– Вот и все о Еве.

Кажется, эти слова из названия старого заграничного фильма были самыми подходящими для завершения рассказа. Они как бы отделяли, отъединяли прошлое от настоящего, отодвигали прошлое на такое расстояние, с которого на все можно смотреть спокойно, как на пересказанный фильм, или книгу, или давнишнюю, от кого-то услышанную историю.

Но Наташа вдруг погрустнела.

– Значит, все это было у тебя очень всерьез, – проговорила она.

– В то время – да, – не стал Юра обманывать, да и не смог бы он обмануть Наташу. Он только добавил: – Мне ведь уже тридцать, было время и для серьезного.

– Я понимаю…

Она и в самом деле старалась понять его. О чем бы ни говорила она на обратном пути к дому, Юре слышались в ее голосе или сочувствие, или сестринское участие, или дружеская забота. Она старалась. Она не хотела поддаваться дурному чувству или настроению.

И все же распрощалась с ним в центре поселка и попросила:

– Ты не провожай меня.

– Почему?

Она не ответила, а он как стоял, так и остался на месте и не вдруг сообразил, что Наташа действительно уходит без него и уходит нехорошо, отчужденно.

– Наташа, не уходи так! – догнал он ее.

– Как, Юра?

– Как чужая. Как непонятная.

– Ну хорошо… – Она заставила себя улыбнуться. – Я – не так, Юра… Только ты все равно не провожай меня. Ладно?

16

Плотины растут, как дети, – медленно. Пройдет десяток и больше лет, прежде чем поднимется она, могучая, на свою проектную высоту и образуется перед нею «море», необходимое для непрерывной устойчивой работы гидроэлектростанции. В жизни каждого здешнего человека может произойти за это время множество событий, у кого-то родятся и подрастут дети, для которых плотина и ГЭС будут существовать уже как нечто данное, каждый здешний работник и сам незаметно подрастет, повзрослеет духовно, а если говорить о лучших, то они поднимаются здесь, вместе с плотиной, особенно высоко и гордо и покидают стройку в сиянии орденов и славы.

Много перебывает здесь народу и помимо строителей – и никто не уедет без новых впечатлений и мыслей. Разнообразную информацию о стройке разнесет по всем уголкам страны многочисленная пишущая, рисующая, снимающая братия – журналисты и писатели, художники и киношники. Прокладывает сюда свою тропу и до чертиков любопытный турист, совершенно лишний на стройке, но почему-то уже неизбежный. Нет-нет да и пожалует зарубежная делегация… Вот только что уехала, к примеру, делегация иностранных гидротехников, которую привело сюда желание «ознакомиться с очень интересным проектом». Почти все они были инженеры и двое, по-видимому, какие-то крупные начальники. Ходили, смотрели. Высказывали свои соображения: «Мы, наверное, перекинули бы с берега на берег кабель-кран и бросали бетон в плотину тоннами». Не скупились вначале на сомнения относительно пуска первого агрегата в будущем году. Но перед отъездом один из них сказал:

– Хотя нам показалось, что до пуска первого агрегата пройдет несколько больше времени, чем у вас обозначено на плакатах, но я уже давно не спорю с русскими относительно сроков. Я не смог бы предложить ничего лучшего в смысле технических решений, поэтому не буду давать и оценок…

Впрочем, они приехали и уехали, не оставив следа.

Надо сказать, что уезжают порою и наши, не прижившиеся.

Но зато сколько приедет в тот же день новых ребят – «хороших и разных», как сказал поэт! Сколько новых судеб здесь сложится, сколько людей проверят себя!

Скажем, прикатит на стройку какой-нибудь случайный паренек с гитарой – ради экзотики или романтики. Приедет и начинает бренчать в сиреневых сумерках «про жизнь тайги и джунглей», завлекая местных красоток и вспоминая своих «девах», которых оставил в далеком милом городе, покрасовавшись на прощанье вдрызг. Бренчит и напевает – и вечер, и два, и три… А жизнь стройки между тем уже начинает втягивать его в свой железный ритм: день – вечер – ночь… Когда в день и в вечер – это еще ничего, а вот ночная смена с непривычки дается трудновато. Глаза к рассвету слипаются, резиновые сапоги намертво вязнут в сыром бетоне, спина чугунная. Приедешь домой, а братва в общаге не очень-то считается с тем, что ты в ночь работал, – шумит, колготится, бренчит на своих гитарах, терзает свои транзисторы. Проснешься – тоска по дому… Эх, мать честная, не собрать ли чемоданишко да не махнуть ли обратно под батино крылышко?

Собраться-то недолго, но как, с какими глазами приехать? И как посмотреть в глаза хотя бы тем «девахам», с которыми так лихо, и мужественно распрощался? Да и от этой братвы уже не просто теперь улизнуть: такое сказанут на дорожку – век не забудешь!

И снова идет, тащит себя парень на плотину, на бетон. Дрожит, трясется в руках вибратор, и трясется над ним наш грустный гитарист. Складывает в уме новые строчки для сиреневых сумерек:

 
Плотина, мать родная,
Бетонная ты мать.
За что тебя – не знаю! —
Я должен поднимать?
 

А дальше снова: в утро – в вечер – в ночь. Месяц, другой, третий. Спина уже гнется, как у тех девчонок, что делают художественную гимнастику. Мышцы набухли, набрались упругой, борцовской силы. На приезжающих новичков парень смотрит уже с ветеранским прищуром. И в какие-то субботние сумерки, помывшись под душем, приняв необязательный стакашек, парень бренчит уже по-иному:

 
Сегодня бетон,
И завтра бетон,
И послезавтра —
Стоим на том.
Любому известно,
Что нынче бетон
И в жизни и в песне —
Хар-роший тон!
 

Поет и видит: девчонка с него глаз не сводит. И откуда она такая взялась? Ясно, что здешняя, но раньше вроде бы не попадалась на глаза. А может быть, просто не замечал – не на каждую ведь оглядываемся. Сейчас она тоже не выглядит потрясной красавицей, хотя в этих сумерках происходит что-то зашибательное: со второго взгляда она уже по-другому смотрится, с третьего – опять по-новому. Все у нее при всем – и очень даже. И глаз не сводит, полоумная. А в глазах этих – море света и преданности…

 
И громче по струнам,
И звонче струна —
Девчонка шальная
Глядит на меня!
Глядит не мигая,
Не видя других…
И песня другая —
Одна на двоих!
 

А утром снова поднимается парень спозаранку, выходит на улицу, бухает по плиткам тротуара своей увесистой рабочей обувью, веса которой, впрочем, давно уже не замечает. Идет легко и бодро – красиво. Брюки с напуском на сапоги – это тоже красиво. Волосы для рабочего человека явно длинноваты, но, как видно, не мешают ему, а главное, тут ничего не поделаешь – мода! Она вездесущая, она – всюдупроникающая…

Идет парень без песни, но в добром маршевом ритме, приветствует, чуть поднимая руку, встречных ребят. «Здорово, мужики! Как вы там сегодня?» – «Положительно!» – «А на мою долю оставили?»

Идет надежный крепкий мужик заступать в свою смену. Ему теперь без разницы – в день или в ночь. Он идет поднимать – все выше и выше – плотину, мать родную. Блок за сутки сделали – на три метра поднялась. Правда, блоков по всей ширине и толщине плотины слишком много – к двум сотням наберется на каждом «этаже». Так что надо двести раз заполнить и утрамбовать тысячекубовую выгородку, чтобы вся плотина поднялась на эти три метра. И блок за сутки не у каждой бригады получается. Но в этом ничего нового, все известно.

Плотины растут медленно.

Но зато вместе с ними растут и люди.

Вместе с ними растут и дети.

Наступает когда-то и такой вечерок в Сиреневом логу, когда бывший наш гитарист, нынешний надежный мужик с каменными мускулами осторожненько выкатит на главную улицу поселка красивую голубую коляску на мягких рессорах и аккуратно покатит ее перед собой из конца в конец улицы, мимо домов и магазинов, мимо «Ермаков» и «Баргузинов». Перед тем, может быть, прошел тихий летний дождик, и бетон дорожки, плиты тротуаров слегка поблескивают, рослые березы, оставленные тут и там, в уютных колодцах из бетона, пахнут свежими вениками. Легко бежит по бетону коляска, легко и приятно дышится. Навстречу опять попадаются знакомые («Здоров!» – «Здоров!»), а рядом выступает со степенным достоинством ясноглазая сибирячка – та самая, из сиреневых сумерек. «А чо, девка? – под истого сибиряка работает и бывший наш гитарист. – Живем не хуже столичных!» – «Ага!» – отвечает глазастая коротко и ясно.

Вот она, жизнь сибирская, жизнь строительская…

Столько перемен и событий в доме и вокруг.

Особенно – вокруг.

Если бы всю информацию о происходивших в мире событиях заложить, замуровать в плотину, получилась бы долговечная и многотомная летопись человеческих деяний и антидеяний – побед и поражений, благородства и подлости, доверия и коварства. Но бетон не умеет хранить информацию, он бесчувствен и беспамятен, ему определены и уготованы лишь такие функции: прочность и долговечность. И еще способность противостоять.

Плотину обдувают разные ветры – и тоже много чего приносят с собой. Когда дует северный «сибирячок», то слышится в нем чистый морозный звон новеньких рельсов с Магистрали века, когда же прорывается сквозь распадки, переваливает через сопки левобережья юго-западный ветерок, то можно различить в его легком пении стрекот хлопкоуборочных машин и свежее дыхание новых оазисов, созданных человеком в пустыне. Восточная скала-стена почти не пропускает сюда ветров той стороны. А вот коварный настырный «китаец», который даже весной может нагнать в каньон снега, вдруг принес с собою отзвуки не очень далекой автоматно-пулеметной стрельбы и запах военной гари. Всколыхнули дальнюю землю взрывы снарядов и фугасов. Передалось по воздуху, как по проводам, горе беженцев. И стоны раненых. И несмолкаемое, кричащее безмолвие убитых…

Вот против чего полагалось бы возвести хорошую плотину! Такую, чтобы ни один снаряд, ни один самолет со смертоносным грузом не мог перелететь через нее и чтобы жили за нею люди воистину как за каменной стеной, не ведая страха и не зная никакой иной смерти, кроме естественной. И чтобы стояла она, эта человекозащитная плотина, нерушимо и вечно, как стоят на земле мудрые, старые, в седине и морщинах, горы.

Конечно, фантастика это, мечта мимолетная – не больше того. Нет пока что на земле такого конструктора и такого бетона, чтобы возвести ее, человекозащитную. Есть на земле только лишь сам человек, сам себя защищающий и сам для себя готовящий убийственные силы, которые уже превосходят силу природных стихий. Только лишь человек. Великий в творениях своих и малый перед лицом самоизобретенных смертоносных стихий.

Только он и есть – со своими мечтами, надеждами и нескончаемыми трудами. Он и оплот самому себе, и защита всему сущему на земле. И только у него сбываются, бывает, сказки, а фантазии воплощаются в камень, в металл, в бетон…

Впрочем, вот уже идет, вот плывет по воздуху очередная бадья с бетоном. Принимайте ее, строители.

Принимайте бетон, творцы-мечтатели, реалисты-кудесники!

Все сущее на земле возникало из мечты, стремления и надежды.

Идет бетон.

Принимайте бетон…

17

И снова – события, события, большие и малые.

Александр Антонович, начальник УОС, зашел на второй стройучасток прямо со штабной планерки. Николай Васильевич приготовился доложить ему о новых блоках, но гость опередил его.

– Должен сообщить вам пренеприятнейшее известие, – проговорил он с улыбкой, но без веселости и шутливости.

– К нам едет ревизор? – все же хотелось Николаю Васильевичу повернуть разговор на веселую волну.

– Хуже. Решено перебросить бригаду Ливенкова на здание ГЭС.

– А мой план кто будет выполнять? – Николай Васильевич понял, что тут не до шуток.

– Ты. Кто же еще?

– Двумя бригадами я выполню ровно две трети.

– Будем формировать третью из новичков. Приезжают солдаты, комсомольцы по путевкам.

– Вот и формировали бы там, на новом месте.

– Ты же понимаешь, что на здании ГЭС даже не все ливенковцы сразу освоятся. Работы по высшему классу точности.

– А у меня – без класса?

– Пойми: у Острогорцева нет выхода. Не успевают там с бетонными работами, не могут обеспечить фронт для монтажников. А если монтажники не успеют свое сделать – опозоримся с досрочным пуском первого агрегата… Так что подбирай толкового бригадира из звеньевых – и принимай пополнение. Придется, конечно, разбавить новую бригаду опытными старичками.

– Да-да, все перешерстить, все перемешать… Так это легко – перетрясти все бригады…

Александр Антонович терпеливо слушал, понимая, что начальнику участка будет полегче, если он выскажется. И Николай Васильевич еще некоторое время продолжал высказываться:

– Если мы не наберем высоту, так и ваш агрегат не пойдет. Мои секции и так ниже, чем на третьем участке, их надо подтягивать…

Когда говорить стало нечего, Николай Васильевич посмотрел на гостя доверительно и спросил:

– Скажи, Александр Антонович, тебе не кажется, что не все у нас хорошо идет? Дергаемся мы много. То тут авралим, то там.

– Мне это не кажется, – столь же доверительно проговорил гость-начальник, – я это вижу и чувствую.

– Как же дальше будем?

– А вот так. Тут подтянем, там подгоним.

– Ты считаешь, что и так можно?

Гость-начальник, судя по всему, еще не готов был к полной откровенности, он просто промолчал. А Николай Васильевич уже настроился поговорить всерьез.

– На Красноярской мы как-то ровнее шли, – сказал он.

– Бывали и там авралы.

– Может быть, со временем все плохое забывается, но я что-то не припомню.

– А затопление котлована не помнишь?

– Ну, это другое. Это случайность, че-пе.

– Все – от людей…

Николай Васильевич помнил это затопление. Там бульдозерист расчищал площадку, перерубил кабель, питавший насосы, и убежал со страху в тайгу. А вода во внутреннем озере стала катастрофически прибывать. Четыре часа не могли спецы догадаться, что происходит, трое суток потом боролись с водой…

Каждый старый строитель хорошо помнит подобные эпизоды и любит порассказать другим – в назидание или с гордостью. Хорошо помнят люди и прежних своих руководителей: как они вели себя в критических ситуациях, как разговаривали с рабочими, как жили. «Бочкин, бывало, в диспетчерской спал, все в одних руках держал – потому и получилось!» Или: «Я тогда пошел к Бочкину, все выложил ему – и через день ехал с женой в санаторий, с двумя окладами в кармане». Нередко прежних руководителей вспоминают как бы в укор нынешним: дескать, вот были тогда начальники, не чета нашим! И сегодня получилось, что не удержался от того же Николай Васильевич. Сказав о ровной работе на Красноярской ГЭС, он ведь подумал о Бочкине, а вслед за тем – об Острогорцеве. А поскольку Бочкин оставался его кумиром, никакой другой начальник – и Острогорцев тоже – сравнения с ним выдержать не мог.

Бочкин оставался вне сравнений по многим причинам. Во-первых, он действительно был выдающимся строителем-гидротехником. Во-вторых, как-то разговорившись, они, Густов и Бочкин, установили, что родились в одних краях (Бочкин – тверской, Густов – лужский), воевали одно время на Втором Белорусском фронте, прошли одним и тем же маршрутом по Польше и Германии и вот встретились на великой сибирской стройке. Некоторая общность судеб, принадлежность к одному и тому же героическому поколению многое значит. При Бочкине Николай Васильевич многое постиг, прошел его школу и вот приехал в Сиреневый лог, к Острогорцеву, человеку совершенно иного склада, иной судьбы. Острогорцев, естественно, и не мог быть таким же, как Бочкин. Ни один человек не может повторить другого, как бы ни был сам по себе замечателен.

Честно говоря, Николай Васильевич не любил таких разговоров со сравнениями. В нем, наверное, до конца дней останутся какие-то офицерские понятия и установки, согласно которым генералов не обсуждают, генералам повинуются. Он вообще не любил обсуждать или осуждать кого-либо за глаза. А тут вот не сдержался… Затаившись, примолкнув, он стал ждать, как поведет себя дальше его собеседник.

– Я замечаю, – говорил между тем Александр Антонович, – что у каждой стройки – своя судьба. Не знаю, зависит ли это от руководства, но так получается: одна сразу, с ходу набирает темп и потом не сбавляет его до последнего гвоздя, а другая как начнет ковылять по-инвалидному, так и продолжает. Вот и наша, при всей своей популярности и уникальности, начиналась враскачку. То мало денег давали, и мы начали гнать бетонные работы, не закончив неотложных земляных, потом бросились поселок строить и забыли про бетонный завод. С бетоном теперь вроде бы налаживается, так бетонщиков не хватает…

– А чего нам хватает? – усмехнулся тут Николай Васильевич.

– Забот. Энтузиазма. В смысле «давай-давай!». Ну и разговоров тоже… Я тебе честно скажу, – чуть, наклонился Александр Антонович над столом, – у меня с Острогорцевым не самые лучшие отношения, не очень мы уважаем друг друга. Я отдаю должное его организаторским способностям, напористости, завидую его памяти. Он умеет мобилизовать людей, умеет проверять выполнение решений и приказаний. Но ему не хватает, по моему слабому разумению, мудрости в технической политике. Главный инженер стройки оказался в подчиненном положении, главные специалисты не объединены твердым руководством, технология не занимает в наших умах, главенствующего положения. Сейчас мы начнем метаться между двумя неотложностями: необходимая высота плотины и досрочный пуск первого агрегата.

– Ты считаешь, не надо было спешить с этим агрегатом? – полюбопытствовал Николай Васильевич.

– Нет, не считаю. Чем раньше мы пустим его, тем лучше. Для страны и для нас. Но все на стройке взаимосвязано, и нельзя форсировать одно за счет другого. Ты верно сказал: нельзя дергаться. Иначе наживем такую аритмию, с которой и не вдруг сладишь. У тебя, кстати, нет аритмии?

– А что это такое? – спросил Николай Васильевич.

– Счастливый человек!

Александр Антонович достал сигареты, закурил, заметно поуспокоился. Улыбнулся сам себе. И продолжил:

– Ты не думай, что я это только перед тобой раскудахтался. Только что распинался насчет того же на летучке и, чувствую, слишком распалился, кое в чем перехватил. Острогорцев, правда, остроумно вышел из положения. Слушал, слушал, потом встал, подтянул рукава и этак лихо, по-мальчишески предложил: «А ну давай выйдем!» Все рассмеялись. Потом назначил беседу на четыре часа. Вот я и прокручиваю все заново… А ты что молчишь? Не согласен?

– Согласен… Только тут ведь не от одного человека зависит. – Николаю Васильевичу уже стало жаль Острогорцева, который, хотя и не спит в диспетчерской, но ведь тоже не знает никакой другой жизни, кроме стройки. И действительно: не все ему под силу. Говорят, даже министры жалуются порой на свое бессилие в каких-то вопросах.

– Ну что ж, действуй, Николай Васильевич! – вдруг поднялся гость-начальник. – Понадобится помощь – звони, зови, а пока мешать тебе не буду.

Эго его кредо: в серьезные моменты не мешать людям действовать, и пока они действуют верно – не вмешиваться.

Николай Васильевич остался один. Долго никто не заходил к нему, никто не звонил, как будто все вокруг сговорились не мешать ему думать и мучиться. Думать и означало мучиться. Потому что невозможно было представить себе участок без бригады Ливенкова, без его всегдашних высоких показателей, без его примера и, прямо скажем, авангардной роли. От авангарда, от его продвижения зависит успех наступления всего войска. На воспитание этого авангарда положено немало сил и души, с ним связывались многие надежды. И вот его переводят в другую часть, а старине Густову предлагают наступать сокращенными силами. Говорят: дадим пополнение. Но кому же неясно, что новобранцы не способны равноценно заменить опытных, обстрелянных бойцов! Сколько времени пройдет, сколько сил потребуется, прежде чем новички освоятся на блоках…

Никто не входил в прорабскую, никто не звонил. Некому было высказать свои мысли и обиды. И пришлось начать перебирать в уме, одного за другим «просматривать» заместителей бригадиров и наиболее толковых звеньевых. Кто из них сумеет сформировать и возглавить новую бригаду и сразу ввести ее в дело?

Хорошо бы оставить на участке ливенковского заместителя, который насмотрелся на работу передового бригадира и наверняка многому научился. Но его могут не оставить. Скажут: переводится вся бригада целиком, в полном составе и в полной боеспособности. Нельзя ее рушить.

Ну что ж, не будем.

Не так уж слаб наш участок, чтобы не найти еще одного бригадира.

Можно взять Лаптева, заместителя из бригады Шишко, – все равно они там не ладят между собой, каждому хочется быть первым. В этом есть и польза: когда Лаптев ведет ночную смену – можно спать спокойно… Лаптев и Ливенков – на одну букву, легче будет переоформить и доску показателей…

Есть еще Панчатов, бывший бригадир. Он приехал зимой с Зейской ГЭС, видимо, с кем-то там не поладил или что-то занеполадилось в личных делах. По документам женат, не разведен, но приехал без жены, она осталась на Зее. На полную откровенность пока что не идет, но Николай Васильевич и не допытывается: личное есть личное, и не обязательно докладывать о своих сложностях начальству. Один тебя поймет, посочувствует, даже поможет, если можно там чем-то помочь, а другой при случае воспользуется полученной от тебя «информацией» против тебя же самого. Личное есть личное. Вся его сладость и вся его горечь предназначены только тебе…

Когда в прорабскую заглянул Юра, перед Николаем Васильевичем лежал маленький листок бумаги с пятью-шестью фамилиями на нем. Многие были уже зачеркнуты. Оставались две: Лаптев и Панчатов.

Николай Васильевич поделился с Юрой грустной новостью, дал ему возможность свободно и без регламента покритиковать руководство, затем показал свой списочек.

Юра на список глянул только мельком – он еще продолжал внутренне сопротивляться. Он сказал:

– Имейте в виду, что Ливенков может просто не согласиться.

– А вот это не нужно, Юра! – предупредил Николай Васильевич, догадавшись, что сын может по-дружески посоветовать своему приятелю такой ход и Ливенков проявит желанную строптивость.

– Что-то ты стал добреньким, шеф, – понял его и Юра. – Ко всем другим.

– «Других» на стройке не бывает, сын, – серьезно заметил Николай Васильевич. – Только свои.

Юре пришлось примолкнуть.

– Давайте-ка соберемся сразу после обеда всем синклитом, – сказал далее Николай Васильевич, – будем мозговать.

Юра кивнул. Он понял, что отец уже согласился с потерей, «сдался», и не стоило теперь растравлять его, сыпать соль на свежую рану.

И еще событие.

Когда новая бригада под командой Панчатова начала работать и все постепенно стало налаживаться, как было раньше, Николая Васильевича прихватила болезнь. Хорохорился, хорохорился, хвастаясь своим самочувствием, – а она тут как тут.

Болезнь оказалась странной: ничего не болит, нигде не колет, просто наступает какая-то непонятная слабость и ты начинаешь слышать удары своего сердца: три раза ударит, на четвертый – пропуск. Заволнуешься, занервничаешь – оно сделает пропуск через два удара на третий. Так что лучше приляг и спокойненько подыши… Как в воду глядел Александр Антонович, когда спросил в том памятном разговоре насчет аритмии. Вот она и объявилась, долго ждать не заставила. «Экстрасистолия»– называется по-ученому. «Ультрасимуляция»– называет это состояние, опять хорохорясь, Николай Васильевич.

Вначале он старался не обращать внимания на перебои, считая, что тут не столько болезнь сказывается, сколько тоска и мнительность и всяческая маята, вдруг наступившая в его жизни. Но как только попал к врачам, те засуетились, начали делать серьезные глаза. К ним присоединилась и Зоя: «Посиди, отдохни, неужели ты не наработался за свои шестьдесят?» Опять эти шестьдесят не дают им покоя!

Отдохнуть, конечно, не вредно. Хорошему отдыху всякий рад. Закатиться бы сейчас денька на три вверх по Реке, за пороги, за каменные столбы, завернуть бы там в какую-нибудь боковую речушку, пока не похоронили ее под мощным пластом воды, пристроиться в какой-нибудь доброй заводи или на стремнинке, подергать харьюзят, ну и что там еще попадется, похлебать наварной ухи наедине с природой – кто от такого откажется? А лежать в постели или бродить по пустым комнатам, прислушиваться к своему сердцу, по часам принимать лекарство – это не отдых.

Особенно плохо то, что от такого лежания унылые думы появляются, и начинаешь со всеми соглашаться – и с докторшей, и с Зоей, и даже с «предателем» Мих-Михом. Соглашаешься, что действительно заслужил отдых и что рано или поздно этим заслуженным отдыхом придется воспользоваться… Только вот насчет того, что наработался, – все равно не согласен! Не наработался и не выработался. Тут вернее было бы так сказать: вработался, втянулся, многое понял. Если, скажем, сравнить всю его предшествующую жизнь с восхождением, то теперь он поднялся на перевал, и впереди оказался приличный отрезок хорошей ровной дороги. Вот и зашагал ветеран в свое удовольствие, любуясь красивым окружающим пейзажем, – и не надо бы ему мешать!

Правда, у Николая Васильевича во всем этом деле есть еще один аспект, не понятный другим ветеранам: задерживаясь на своей должности, он заступает дорогу родному сыну. Другие в таких случаях имеют дело с общей проблемой, про них могут сказать, что они «сдерживают рост молодых», «мешают омоложению коллектива», ну и так далее. А перед Николаем Васильевичем родной сын, молодой и способный, стоит как бы в ожидании и не может ступить на очередную ступеньку: на ней отец! Конечно, у сына, как у всякого молодого, впереди еще много времени (сам Николай Васильевич только после сорока получил должность старшего прораба, на которой теперь Юра состоит), но молодым всего хочется достичь побыстрее. У них шаг пошире. Они не приучены к терпению. Наконец, что там ни говори о карьере, даже о карьеризме, но способного человека нельзя слишком долго сдерживать. Он должен переступать по ступенькам служебной лестницы, пока это ему интересно, пока это будоражит и мобилизует скрытые резервы таланта. В жизни самого Николая Васильевича служебная лестница имела не очень много ступеней, однако всякий раз, поднимаясь на новую, он немного менялся и чувствовал не только возросшую ответственность, но и сознавал новые свои возможности и старался как можно лучше их использовать. Ну а для того, чтобы «забуреть», обюрократиться, возможностей у него не возникало. Плотина – не такое место, где можно «забуреть».

Юра, конечно, не торопит его, он будет, если потребуется, отстаивать и защищать своего «шефа» на всех уровнях, но надо кому-то и о том подумать, что если парень долго будет топтаться на одной и той же ступеньке, он может потерять интерес к дальнейшему росту и совершенствованию. А из него, может, новый Бочкин со временем получится. Бочкин для новых условий…