Текст книги "Плотина"
Автор книги: Иван Виноградов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
Вот и про старушку эту нечерноземную рассказ бы, балладу бы написать! Она ведь тоже строила, поднимала Сибирь-матушку. Жилы надорвала, пока сынка вырастила, вены на ногах у нее узлами завязались, руки скрючились и почернели и до сих пор добела не отмываются. А потом взяла и отдала сына Сибири. И осталась одна-одинешенька, на тихое умирание на родной земле.
Написать бы…
Наши деяния и масштабы творений бывают покрупнее и пострашнее тех, что воспеты в древних повестях и эпосах. Наши одиссеи даже без украшения их буйством прекрасного вымысла потрясают человеческое сердце. Давайте-ка вспомним, что случалось с людьми в войну. Безмерно богаты мы подвигами и страданиями и все ждем, ждем нового великого Слова, Сказания, Повести бурных и трудных лет…
Однако вот уже совсем приблизилось, совсем наступает здесь, в Сиреневом, по-настоящему крупное событие, вполне достойное эпоса, – случись оно тысячелетием раньше. Вот уже близок окончательный срок пуска. На этой неделе. Больше никаких переносов никто не позволит и никто не осмелится попросить. Уже начиналась предпраздничная, не очень тщательная, но повсеместная уборка территорий и помещений, подсобницы не очень профессионально, зато старательно красили бригадные бытовки и прорабские. Заготавливались транспаранты, речи, цветы… И, конечно же, продолжалась в свои положенные три смены работа – на всех участках и уровнях. Праздник праздником, а бетон бетоном. Бетон не терпит невнимания. От невнимания он каменеет, и тогда уже никакими силами не возродишь его к жизни.
Начали съезжаться гости, и тут выяснилось, что приедут не только свои, но и заграничные, и не какие-то там любопытствующие одиночки, а целые делегации из разных стран с различными политическими системами. Как далеко, как широко разнеслась ты, слава Сиреневого лога! Хотя здесь еще не видно конца трудам, хотя все выражено лишь фрагментами – и плотина, и здание ГЭС, – а вот едут люди, спешат со всех концов, не боясь ни многочасового неподвижного сидения в самолете, ни первых сибирских морозов, не жалея своего времени, нужного для своих, тоже, вероятно, не бесполезных дел… Чудеса привлекают, даже становясь повседневными.
Для руководства стройки такой наплыв гостей – званых и незваных – был подобен бурному паводку, к которому не очень хорошо подготовились. Где разместить все эти контингенты, где кормить, сколько придется выделить сопровождающих и разъясняющих? Какими одарить сувенирами? А главное – праздник придется праздновать на ходу, без генеральных репетиций, для которых не остается времени. Конечно, все должно бы сработать, но чем черт не шутит! Вдруг какая-то неожиданность, заминка – и генератор не пойдет с первого раза? Можно стерпеть такое в своем кругу (да и то не обошлось бы без хороших матюгов), но при таком скоплении народа!
Штаб в эти последние предпусковые дни заседал почти беспрерывно. Летучек в прежнем понятии, можно сказать, не было – все начальники большую часть времени проводили здесь и на объектах, а с объектов опять возвращались сюда, чтобы быть под рукой у Острогорцева и чтобы решать какие-то смежные вопросы между собой. Только перед пробой генератора Острогорцев провел традиционную летучку с обычным присутствием всех своих и субподрядных начальников.
Хотя он ежедневно встречался с каждым из них по нескольку раз, постоянно с ними то совещался, то ссорился и пил затем бодрящий вечерний кофе, перед началом этой летучки Острогорцев долго и внимательно вглядывался в лица своих ближайших помощников – и далее, в конец стола, где сидели отдаленные «бедные родственники», которых он реже замечал и реже поднимал для всеобщего обозрения. Что-то разглядел он в лицах людей новое и непривычное, впервые за многие месяцы пожалел их:
– Что, мужики, притомились?
Мужики благодарно и согласно помолчали.
– Кое-кто, я гляжу, потерял в весе и спал с лица, – продолжал Острогорцев уже не столь серьезно.
– Особенно – Сорокапуд! – радостно подхватил кто-то, и непомерно громоздкий главный механик по-ребячьи смущенно заерзал на своем стуле.
Посмеялись и что-то еще добавили, не щадя Сорокапуда.
– Следующий и главный вопрос такой, – вернулся Острогорцев в серьезное русло, – не опозоримся?
По служебному застолью, своеобразному застолью без скатертей и приборов, прошел невразумительный говорок – этакий коллективный ответ, смысл которого уловить было пока что трудновато. Во всяком случае бравого единодушного ответа, наподобие «Так точно, товарищ начальник!» – не послышалось. Видимо, что-то еще оставалось недоконченным, что-то кого-то смущало. Наконец, мешало, надо думать, и обычное суеверие, потому что, рубанув «Так точно!», потребовалось бы трижды сплюнуть через левое плечо. Потому что действительно – чем черт не шутит!
– У кого что не готово? – спросил тогда Острогорцев уже потверже, пожестче.
Тут заговорили сразу многие, и смысл всех речей сводился к тому, что неплохо бы получить недельку – на недоделки.
– Насчет сроков ничего не хочу слышать – и на этом конец! – остановил Острогорцев опасные поползновения. – Говорите по существу.
Он выслушал всех и понял, что недоделки остались, в общем-то, несерьезные, на пуске они сказаться не могут, не должны.
– Итак, решаем, – поднялся он над столом, и все притихли. – Сегодня ночью, без всяких гостей и журналистов, пробуем агрегат на холостых оборотах. Все, что для этого необходимо, должно быть готово к двадцати одному. Ставить на холостые будем в двадцать три ноль-ноль. Но никому пока не распространяйте эту новость, чтобы не набралось лишнего народа. Присутствовать будут только свои и только необходимые. Под нагрузку генератор ставим, как и намечалось, двадцать первого в двенадцать ноль-ноль, уже при полном кворуме – и да поможет нам бог! В тринадцать – митинг… Вопросы есть?
– Не осталось времени для них, – пробурчал Варламов.
– Тогда все свободны! Кроме Варламова…
К ночи в том фрагменте здания ГЭС, который возник над шахтой первого энергоблока, начал накапливаться народ. Пришел и Юра, который узнал о предстоящем испытании через Наташу. Притащились со своей аппаратурой, несмотря на «секретность» операции, теле– и кино-документалисты, газетные и радиожурналисты. Варламов попытался было прогнать эту всюду проникающую, пролазную братию, но не смог, несмотря на всю резкость тона и слов. Никто не мог запретить снимать на пленку любые рабочие моменты, тем более – беседовать с рабочим классом.
Снимать тут, казалось бы, совершенно нечего. Никакой особенной красоты или грандиозности еще не чувствовалось, и все, кроме самих людей, выглядело буднично, недостроенно. Существовал, как уже говорилось, небольшой фрагмент здания ГЭС с тремя стенами и крышей, в нем на середине пола – большой красный круг только что покрашенной рифленки, в центре этого круга стояла небольшая колонка, обозначавшая и центр генератора. В самом торце здания был установлен пока еще довольно скромный, для одного агрегата, пульт управления, отгороженный от зала и публики красным витым шнуром на металлических стоечках. Вот и вся обстановка, если не считать небольших юпитеров и софитов, расставленных в разных местах киношниками и парнями из ТВ.
Снимать было нечего еще и потому, что дело тут явно затягивалось. Юпитеры то вспыхивали, возбуждая в народе нарастающую праздничность, то потухали, возвращая всех к чуть унылому полусвету ожидания. Оказывается, заело верхнюю заслонку водовода, и она не хотела подниматься. Никто перед пуском хорошенько не проверил, а теперь поднялись наверх и монтажное начальство, и механики, и главный инженер стройки, но предательская заслонка даже от такого высокого присутствия пока что не действовала.
Включив по ложной команде освещение, телевизионщики не теряли времени даром: брали интервью у героев дня. Поставят очередную жертву под яркий свет, поднесут к лицу матовый клубок микрофона и пытают будто бы разными вопросами, но в общем-то об одном и том же: о сроках, о людях, о содружестве. Какой-то не по возрасту пузатый толстогубый парень в кожаной куртке подкатился и к Юре, сунул под нос маленький и очень знакомый микрофончик.
– Ответьте Красноярскому радио… – начал он.
Юра посмотрел на его «Репортер», и вдруг померещилось ему, что это тот самый, с которым работала Ева и который он сам носил тогда на плече, ощущая непонятно приятную тяжесть.
Юра несколько раз провел перед собой ладонью, что означало: «Ни в коем случае!»
– Слушайте, мы же современные люди! – укоризненно поморщился молодой пузан.
– Не выношу микрофона, – сказал Юра.
– Боитесь, что ли?
– И боюсь, – признался он.
– Была неудача?
– Что-то в этом роде.
– Ну это легко преодолевается! Вы разговариваете со мной, а не с ним – вот и весь секрет. Его нет, понимаете? Он пока что просто-напросто не включен… – Пузан постепенно приближался к Юре, а сетчатую змеиную головку на металлическом стерженьке держал вроде как без надобности где-то у плеча. – Всех интересует сейчас, как вам удалось в такой короткий срок и в таких непростых условиях…
– Ну это вам куда лучше расскажет другой человек! – обрадовался Юра легкой возможности избавиться от репортера. И позвал стоявшего поблизости Лешу Ливенкова. А сам поспешно отступил в толпу, невольно продолжая думать о Еве. Она вполне могла бы приехать вместо этого пузана, могла вот так же подойти и сказать: «Ответьте, пожалуйста, Красноярскому радио». И что он ответил бы? То же, что этому парню, – насчет микрофона? «Боитесь, что ли?» – запросто могла бы повторить и Ева.
Да, все могло повториться слово в слово. '
И Лешу он мог позвать для своего спасения.
А Ева непременно заинтересовалась бы Лешей, поскольку Юра рассказывал о нем в самый первый час их знакомства – на обочине красивой дороги к красноярским «Столбам».
Все могло повториться, но чем бы закончилось? Ева могла вернуться от Леши снова к нему и спросить: «Как ты теперь живешь, Юра?»
Он бы рассказал, и она бы поняла, конечно. Ведь такая длинная, такая долгая цепочка дней протянулась между тогдашним и сегодняшним временем, изменилось для Юры и само время, и сама жизнь выстроилась, сложилась как бы по новым, ясным законам, а все прошлое, тогдашнее в общем-то перегорело и остыло. Что тут не понять?
Но откуда же возникло это неожиданное смятение перед тем отгоревшим, вдруг промелькнувшим прошлым?
Ответить было трудно. Анализировать что-то, объясняться перед самим собой тут было не место и не время. Но он все же подумал: все сегодняшнее становится прошлым и может когда-то поставить перед тобой неожиданные вопросы. Все становится прошлым и временами взывает к нам оттуда…
Освободившись от дотошного репортера, к Юре уже направлялся своим неспешным, достойным шагом Леша Ливенков.
– Подставил ты меня! – посетовал он. Без особого осуждения, правда.
– Терпи, брат! Славу тоже надо вытерпеть, – отвечал Юра, как будто сам уже не раз прошел через это.
– А как там дела? – показал Ливенков через плечо на верхние «этажи» плотины.
Юра знал не больше его.
– Ну скажи, как все кстати! – поморщился Ливенков.
Поговорили о каких-то похожих ситуациях и послушали, что говорят вокруг. А там – о том же:
– Помнишь, как у нас на Чиркейской было?
– Это что! А вот на Саяно-Шушенской начали ставить генератор под нагрузку, а он задымил. Все железо пришлось перебрать! Специальным рейсом привезли на самолете из Ленинграда – и пошла работа!
– Машину надо утром пускать, – уверенно утверждала какая-то женщина, видать, не новичок в гидростроении. – Все машины, которые ночью пускали, плохо шли. .
Как почти всегда, как почти непременно случалось при встречах Юры и Ливенкова, они вспомнили егеря Богачева, к которому столько раз собирались поехать, но все им что-нибудь мешало. В этот раз выяснилось, что Богачев сам заезжал недавно к Леше и даже ночевал у него. Очень понравился детям, особенно сынишке, который теперь все время просится к дяде Богачеву. А ездил дядя Богачев в совхоз, где у него появилась невеста, и дела там вроде бы серьезно складываются.
– Правильно сделает, если женится, – заметил Юра.
– По своему опыту судишь?
– И по твоему.
– Ему сейчас не до того. Похоже, что там создалась банда браконьеров, и они объявили ему войну.
– Они же за десять верст его обходили.
– Вот и хотят скоротить дорогу. Подбрасывают угрозные письма: дескать, уезжай откуда приехал, освободи тайгу, она не твоя, а наша, нас здесь много, а ты один. Под конец даже так: «Не заставляй нас применить силу».
– А что он сам? – спросил Юра.
– Ты же знаешь его: «Не родился такой браконьер, десантные войска начеку. .» Ну и так далее. Недавно еще двоих словил… Когда был у меня, боялся, что дом подожгут.
И опять, как всегда, как издавна повелось, они решили: надо уже не откладывать и съездить – хотя бы затем, чтобы поддержать парня. Юре тут вспомнилась прошлая, уже давняя встреча, когда он по-дружески схватился с Богачевым на полянке перед старым домом егеря. Долго ходили они друг перед другом, растопырив руки, и Богачев скалился, выказывая из-под своей былинной русой бороды белые и крепкие от черемши зубы. Потом сошлись. И Юра тут же попался на элементарную, но сильно проведенную подножку… «Еще?» – спросил Богачев, все так же добродушно скалясь. «Еще!» – сказал Юра, слегка уязвленный, стараясь получше собраться и подготовиться. В этот раз они топтали полянку под старыми кедрами еще дольше, и Юре удалось провести удачный бросок. Он только не был уверен, что Богачев не поддался ему нарочно. Как хозяин, в порядке гостеприимства. Потом они ели отличную уху и пели песни под гитару Богачева…
А тут, в машинном зале, все еще продолжалось ожидание. Одни терпеливо стояли на месте, другие переходили от одной группки к другой со своими новостями и анекдотами, третьи, самые предусмотрительные и практичные, уселись где только можно – на пустых ящиках из-под оборудования, на ограждениях, на ступеньках трапов. Монтажники из ГЭМа не отходили от своих шкафов, сигналивших маленькими лампочками о своем рабочем состоянии. Их прораб, уставший и обкурившийся до пошатывания, кажется, уже не воспринимал окружающее, но когда его спрашивали по делу, отвечал, как видно, впопад и разумно… Прошла группка совсем юных девчонок, на вид не больше семнадцати, с ведрами, кистями, метлами. Даже не прошли, а прошествовали, глядя на публику своими чистыми глазами вполне равноправно, если не с сознанием некоторого превосходства: ведь они убирали где-то рядом с пультом управления.
Ожидание нарастало и сгущалось, утрачивая от этого торжественность и обретая нетерпеливость и встревоженность. Люди хотя и понимали, что неполадка будет устранена, все же начинали потихоньку волноваться. Ну, затвор водовода, конечно, отрегулируют, однако не случится ли еще чего? Впереди – самое главное: пойдет ли генератор?
Все чаще поглядывал народ через красный шнур, все более нервными и оттого менее остроумными становились шутки. И кончилось дело тем, что Острогорцев вышел из-за шнура. Недовольный и отчужденный, никем не сопровождаемый, прошагал он к трапу и удалился, оставив всех в недоумении. Через некоторое время перешагнул через шнур и Варламов в своей теплой защитной куртке, в традиционно свежей (сегодня – голубой) сорочке, почерневший за предпусковые месяцы, как от болезни. Тоже сердитый. Встретившись глазами с Юрой, подошел к нему.
– Можешь идти к молодой жене чай пить, – сказал он. – Острогорцев все представление переносит на утро.
Породнившись через Наташу, Варламов и Юра вступили в несколько новые для них отношения – простые, ясные, добрые. Они теперь чаще виделись, больше разговаривали, давно перешли на «ты». Юра открывал в Варламове новые черты и качества и по-новому начинал думать о нем. Конечно же, Варламов по-прежнему оставался для Юры Валентином Владимировичем.
– Ты на машине? – спросил Юра, чтобы хоть домой-то побыстрей попасть.
– Мне еще придется поторчать тут, пока не уедет Острогорцев, – ответил Варламов с какой-то снисходительной улыбочкой.
– Злой? – полюбопытствовал Юра.
– Да я бы на его месте давно разогнал этих снобов! – с ходу начал Варламов свою обычную раскрутку. – Не могли оторвать от кресел свои руководящие зады, чтобы все проверить на месте, а теперь забегали и разводят руками: не можем понять причину. Что тут понимать-то?
Они вышли из здания в тихую звездную ночь, на свежий от мороза и Реки воздух.
– Черт возьми! – выругался Варламов. – Строим на века, а валяем дурака. Почему было не проверить все в свое время, не отладить как следует и только потом докладывать? Я тоже хорош гусь – не слазил туда. Хоть страху нагнал бы.
– Это же не твоя техника, – заметил Юра.
– Все тут мое! Все наше! В том числе и твое, дорогой товарищ, хотя твой участок за тридцать три секции отсюда… – Варламов теперь вроде и на Юру злился. – Никто не будет делить нас на героев и растяп – ни сегодня, ни в будущем. А сегодня мы все красиво обделались.
– К утру наладят, – проговорил Юра беспечно-успокоительно.
– Хорошо тебе живется! – откровенно позавидовал Варламов.
– Надо быть оптимистом, Валентин Владимирович.
– Надо, надо. Но сперва каждому надо быть хорошим работником, – не унимался Варламов.
– Ну это само собой.
– Да не получается само собой, неужели не видишь! Ну чего они тут целый день плясали вокруг Острогорцева: «Борис Игнатич… Борис Игнатич… Все будет в ажуре!» – опять вернулся Варламов к виновникам сегодняшней заминки. – Им надо было наверху стоять, у этой самой заслонки, если было хоть какое-то сомнение, а не вертеться на глазах у начальства… Вот мы любим болтать о совести, а что это такое в наш век и в нашем деле? Это прежде всего пунктуальность! Наша деловая совесть должна быть педантичной, чтобы были просто немыслимы всякого рода недоделки, недосмотры, недобросовестность! Нынче из-за какой-нибудь неполадки или недогляда можно запросто полпланеты спалить.
– Я понимаю тебя, Валентин Владимирович, – сказал Юра, – но ты все-таки преувеличиваешь.
– В данном случае – да, преувеличиваю, – согласился Варламов. – Но теперь действительно всякое дело и всякую вещь надо делать особенно надежно. Начиная с мужских подтяжек.
– Их-то в первую очередь! – охотно подхватил Юра. Он уже не прочь был перевести разговор в более спокойное течение. Но с Варламовым и это не так-то просто.
– Мы много и хорошо болтаем, иногда неплохо иронизируем, – продолжал он, вроде бы слегка осуждая и самого себя. – Мудрствуем и философствуем, а надо всего-навсего хорошо работать. Всего-то, Юра!
– Ну все правильно, я сам так считаю. Хотя, конечно, не одной работой…
– А вот тут стой! – Варламов буквально остановил Юру, взяв его за руку. – За этим вредным «хотя» много кроется. Именно работой, прежде всего работой жив и сыт человек! – вот от чего надо танцевать. В рабоче-крестьянском государстве это и повторять-то неудобно. А вот приходится.
– Пожалуй, я опять с тобой соглашусь, – сказал Юра.
– И на том спасибо… Надоело воевать, Юра, хочется мира, – вдруг пожаловался Варламов и отвел его в сторону от дороги. – Пропустим толпу…
За их спинами проходили такие же не дождавшиеся праздника. Гомонили, острили и уже спокойно посмеивались. А за котлованом, оттесненная к другому берегу, шевелилась, двигалась и подавала свой ослабленный расстоянием голос Река – не то шуршала, не то шепотно плескалась. Переливчато отражались в ней огни плотины, заодно оттеняя бугристость ее темной в ночи поверхности. По дальнему берегу шли к плотине, к Юриному участку, бетоновозы с зажженными фарами. Они взбирались потом на эстакаду и медленно двигались уже как бы по самой плотине.
Скала правого берега, морщинистая, как шкура доисторического зверя, покрытая тощей щетиной облетевших лесов, стала седой от инея и кое-где задержавшегося первого снега. Снег еще сильней оттенял ее складчатость, ее возраст.
– Вот пустим завтра первый блок – и там легче пойдет, – проговорил Юра, желая оставаться оптимистом.
– Ничего не пойдет легче! – убежденно возразил Варламов. – Мы уже не можем быть другими. Втянулись в такой стиль работы, чтобы обязательно было трудно, и нас уже не переделаешь. Если не создадут сложностей смежники – создадим сами.
– Ты просто устал, Валентин Владимирович, – пожалел его Юра. – Тебе бы теперь в тайгу недельки на две, в самую глухомань.
– Да ну вас всех! – Как всякий нервный человек, Варламов быстро растрогался, а выразить это свое состояние уже не мог иначе как сердясь. – Не понимаете вы меня все! Вы слышите, когда я воюю, – и создаете портрет психованного начальника. А я – работник. Поймите: я люблю работать!
– Это все видят, Валентин Владимирович.
– Ни хрена вы не видите! Я люблю работу нормальную, даже спокойную, если хочешь. Конечно, не в проектном институте – это не для меня, но работу размеренную, когда все идет по графику, по технологии, как на хорошем конвейере. И чтобы за качество меня даже через сто лет не упрекнули.
– На конвейере ты заскучал бы, – заметил Юра.
– Теперь мне и здесь скучно! – вдруг рассмеялся, чуть нервно, Варламов. – Я теперь вполне созрел для морской пехоты, для штурмовой группы – укрепленные узлы брать. Та-та-та! – и вперед!
– Ну так давай сделаем хороший марш-бросок до дому, – предложил Юра. – Зайдем ко мне, повидаешь Наташу, примем по маленькой.
– Не возражал бы, – вздохнул Варламов. – Но я же говорю: меня ждет моя любовь – Острогорцев. Наверно, будет делать нам всем доводку…
Острогорцев действительно устроил ее кому полагалось, но никакого переноса прокрутки на утро, оказывается, не замышлял. Просто схитрил, решив удалить постороннюю публику и устранить неисправность в более спокойной обстановке. К утру генератор вовсю работал на холостых.
Ну а дальше пуск проходил уже нормально, по известной, на многих «гэсах» отработанной схеме. И к тому моменту, когда дежурный инженер у пульта получил команду поставить генератор под рабочую нагрузку, когда особенно хорошо стало слышно под свежепокрашенной рифленкой ровное деловое урчание машины, когда люди за красным шнуром начали поздравлять друг друга и обниматься, а в зале дружно ахнули и словно бы одновременно подпрыгнули, – к этому моменту Юра поспел и сам тоже, наверно, подпрыгнул, и даже кого-то обнял, как выяснилось, совсем не знакомого, но оказавшегося рядом человека. Удивительное это было мгновение – краткое и вечное! Что он тогда чувствовал – вспомнить невозможно, с чем это можно бы сравнить – он не знал, потому что ничего похожего в его жизни еще не случалось. Но было хорошо. Пожалуй, он и в самом деле приподнялся тут над обычным и привычным течением жизни, над всем вчерашним своим, над своей затянувшейся бодрой молодостью – и как бы переступил в некий новый возраст. Переступил – и сразу оказался в когорте победителей. Да! Если раньше это слово связывалось у него только с давнишней, не известной ему великой войной, с победой отцов, то теперь он ощутил дуновение победы, шелест ее знамен и в этом недостроенном здании, пахнущем машинным маслом и свежей масляной краской, увидел ее отражение на лицах своих товарищей – и своих ровесников в том числе! Он видел, как обнимались бригадир Ливенков и начальник СУЗГЭС Варламов (это был их объект!), как тискали и колотили друг друга ребята из бригады Ливенкова и монтажники из ГЭМа, увидел среди других и своего бригадира Шишко, и Геру Сапожникова, который час назад уверял, что его такие представления не интересуют… Нет, брат, интересуют! Вижу, как интересуют, – и можешь не топорщить свои устрашающие колючки!
Гера протолкался к Юре и будничным голосом предложил:
– Ну так пойдем к себе?
– Подожди немного…
Юра все приглядывался к людям, как будто ему необходимо было увидеть и запомнить всех собравшихся. Вот ему помахала издали рукой Саша Кичеева, и он обрадовался, насторожился – нет ли там, рядом с ней, и Наташи? Саша покачала головой. Потом на глаза попался Мих-Мих; он и здесь был занят делами – внушал что-то важное недавно назначенному начальнику комсомольского штаба, тонкошеему молодому инженеру. Несколько в одиночестве стоял в толпе Григорий Павлович Воробьев, наверное, старший среди всех собравшихся, один из очень немногих на стройке ветеранов-победителей. У него не было здесь ровесников (молодящийся Мих-Мих не в счет), ему не с кем было поговорить, и Юра протолкался к нему, молча пожал руку. Конечно, тут же вспомнили Николая Васильевича.
Вот кого особенно хотелось бы Юре увидеть сегодня, вот с кем постоял бы он рядом в этот особенный час! Не его ли, подсознательно надеясь на чудо, и высматривал он в этой толпе, в этой сумбурной когорте? Не затем ли подошел и к Григорию Павловичу, чтобы вспомнить отца и поговорить о нем?
Острая грусть и жалость столкнулись тут в сердце Юры с недавней радостью, поборолись там между собой, как две волны, – и разошлись, разъединились, не создав ничего нового. Всему – свое. И все вместе – жизнь.
– Что пишет? – спросил Григорий Павлович.
– Ничего особенного. Скучает. Работает, как и здесь.
– Без дела-то он не останется…
Юра вернулся к Сапожникову, и они отправились на свою водосливную плотину, к своим бригадам, к своим блокам.
У подъемника им пришлось подождать – кабинка только что уползла наверх, и от ее удаляющегося движения стальной каркас пружинисто дрожал. Юра в задумчивости смотрел на внушительную стену бетона, к которой прилепился хлипкий подъемник, и вдруг обнаружил, что хорошо помнит эти блоки. Он тогда еще не бетонировал, а только принимал их, но помнил. Затем он перевел взгляд повыше и примерно определил тот уровень, с которого сам начал работать на плотине. Это была добрая половина нынешней высоты столбов.
– Хочешь представить, сколько водицы за плотиной стоит? – спросил Гера, по-своему поняв промерочные взгляды Юры.
– Серьезная масса, – не стал объяснять Юра.
А Геру вдруг потянуло на фантастику.
– Хорошо бы построить прозрачную плотину – из какой-нибудь пластмассы или сверхпрочного стекла, – начал он ерошить свою колючую бороду. – Стояли бы мы вот тут и видели перед собой всю эту стену воды снизу доверху. Ощущаешь? И как рыбы там мордами в стекло тыкаются, и как топляки таранят плотину: бамм… бамм!.. А главное – высоченная стена воды! Стоит и не проливается. Запрокинешь голову – там тоже вода, и вся стенка на тебя клонится… Ну, как клонится на тебя высокая колокольня, когда стоишь рядом с ней.
– Не пугай, Гера, а то ночью приснится, – засмеялся Юра.
– Ночью у тебя есть чем заниматься, а пугать нас немножко надо, Юра! Чтобы знали, с чем играем…
36
…Река вскипела за одни сутки, никого не предупредив, ни у кого не спросясь.
Она бушевала и кипела уже третий день подряд, и все это время над водосливной плотиной стоял неопадающий белый взрыв. Берега снова разъединились. Станционная плотина, питавшаяся бетоном через эстакаду, была теперь отрезана, она обезлюдела и замерла, как случалось это во время давних настоящих взрывов на врезках. Но тогда это замирание продолжалось час-полтора, а тут уже третьи сутки мощные работящие краны маялись от безделья, растерянно повернув свои длинные клювы в разные стороны. Они словно бы пытались что-то высмотреть – и в той стороне, откуда набегала мутная, в пенных разводах вода, и в той, откуда прежде приходили бетоновозы, и люди в желтых жилетах командовали снизу руками, что делать кранам – «майнать» или «вирать». Краны смотрели и ждали. Трудно было кранам понять, что там внизу случилось, куда пропали бетоновозы, куда попрятались люди? Но еще труднее и грустнее было людям смотреть на такие краны.
На водосливной плотине, хотя и захваченной бедствием, бетонирование все же продолжалось. Там вода заливала дорогу холодными ливнями, но «белазы» легко проходили по ней на сохранившуюся часть эстакады, где и опорожнялись. Под теми же ливнями вдоль скалы-стены прорывались на плотину, совершая лихие стометровки, и бетонщики. Наверху, в своих бытовках, они переодевались в сухую рабочую одежду, шли на блоки и там, сближаясь с водопадом, нередко снова оказывались под мелким дождиком, под водяной пылью. Водяной дым застилал солнце, рождая на плотине сумрак и радуги.
Бетонировали соседние с водосбросом блоки, обращенные к «морю», которое все еще набирало высоту. Уходить от воды, поднимаясь вместе с плотиной, – такова была теперь задача бетонщиков. Буквально из воды выдергивали они кранами унифицированную консольную опалубку блоков, забетонированных накануне паводка, ставили ее на новое место – и принимали, трамбовали бетон в выгородках. Чтобы скорей отгородиться от воды, крайние блоки «резали» пополам и бетонировали только ту половину, что была ближе к «морю». Наконец тут родилась простая, но для данной ситуации, может быть, гениальная идея: возвести по верхнему обрезу существующей плотины, со стороны напорного фронта, обычную трехметровую стенку.
Родилась идея так.
В управлении основных сооружений, так же как у начальника стройки, беспрерывно заседал свой штаб под руководством начальника УОС Александра Антоновича Проворова. Все вопросы решались тут на ходу, и Проворов, обычно доверявший подчиненным действовать самостоятельно, теперь все держал в своих руках – вместе с главным инженером, конечно. Здесь же почти безвылазно находился и руководитель группы авторского надзора, поскольку нигде больше в данный момент бетонные работы не велись. Это был молодой, но решительный инженер Вадим Макухин, ленинградец. Если надо было «разрезать» блок пополам или внести какие-то небольшие изменения в чертежи блоков применительно к создавшейся реальной обстановке, он тут же это санкционировал.
Как-то на утренней летучке сидели рядом Вадим и Юра. Перед ними на столе лежала старая синька с планом блоков водосливной плотины и схемой перекрытия ее кранами. Кто-то заштриховал на синьке затопленные секции красным карандашом, и этот участок бедствия невольно привлекал взгляды тех, кто здесь садился.
В то утро Юра вдруг начал водить колпачком своей шариковой ручки по синьке – вдоль напорного фронта плотины.
– Стенку? – спросил или предложил Вадим.
– А что?
– Думаю – можно.
Вадим открыл свой блокнот, сброшюрованный из миллиметровки, и там Юра увидел нечто похожее на эскиз стенки. Скорей всего, это был некий инженерский эквивалент чертиков, рисуемых обычно на совещаниях, но, может быть, и некое предсознательное размышление в линиях о сложившейся на плотине ситуации. Так ли, нет ли, но Вадим тут же начал на новом, чистом листе блокнота чертить эскиз стенки с реальными размерами, в масштабе, привязывая ее к плану блоков. Он делал это быстро и сразу начисто, и Юра смотрел на него с уважением и маленькой завистью, потому что сам никогда не мог делать такие чистые наброски.
