Текст книги "Плотина"
Автор книги: Иван Виноградов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
Вниз Николай Васильевич спускался довольный. И когда услышал, входя в прорабскую, телефонный звонок, то не без удовольствия подумал: «Интересуетесь новыми блоками? Что ж, можем доложить».
Но звонили насчет того, чтобы послать двух бетонщиков в Теплое, в подшефный совхоз. Что-то там требовалось подбетонировать на ферме.
– У меня самого людей в обрез! – решил Николай Васильевич посопротивляться. – Мне самому на блоках не хватает народу. Да еще конец месяца.
Ему напомнили, что разговор о шефстве был еще зимой, когда приезжал директор совхоза, и что все делается сейчас с благословения высшего начальства.
– Зимой у меня не было такого жесткого графика и такого фронта работ, – все еще на что-то надеялся Николай Васильевич.
– Но вы же понимаете, что теперь нам никуда от этого не убежать, – сказали ему.
Он все понимал. И в конце концов все такие распоряжения выполнял. Но ему хотелось, чтобы и его поняли и ему посочувствовали.
Не дождался.
Положил трубку и собрался отдать распоряжение сидевшему напротив Сапожникову, но телефон зазвонил снова. Теперь производственно-технический отдел УОС действительно спрашивал о готовых блоках.
– Так точно, есть! – отвечал Николай Васильевич уже совершенно иным голосом, который сам по себе прорезывался у него в определенные приятные моменты. – Докладываю: – продолжал он этим новым своим голосом, – блок тридцать девять-один-двенадцать, отметка триста пять, объем тысяча восемь кубов. Да, начинаем еще два. Первый: сорок один-два-одиннадцать…
Закончив доклад, он достал свою записную книжку и занес в нее число месяца, номер готового блока, объем его – и тут же вывел нарастающий итог бетонных работ по участку с начала месяца. Май завершался неплохо: вместо плановых тридцати пяти тысяч получится около сорока тысяч кубометров, а это близко к ста десяти процентам. Будет прогрессивка. Ребята Ливенкова опять могут выйти победителями в соревновании бригад. Вот тогда их легко будет и поощрить.
Неплохим получался и общий итог пяти месяцев, а отсюда близок был и успех полугодия.
Николай Васильевич любил нарастающие итоги и всякие другие «положительные» цифры. Он выводил их в своей книжке, как старательная чертежница, красиво и тщательно. Любил он учет и порядок вообще. У него дома, в таких вот книжечках, сохраняются все записи с первого дня бетонных работ, и если вдруг случится какая надобность в старых данных, производственно-технический отдел сверяется с его записями. Сверяются – и доверяют, что особенно льстит Николаю Васильевичу.
Но это, конечно, краткие и не самые главные минуты жизни. А пока…
– Начнем с неприятного, – сказал он собравшимся в домике прорабам и бригадирам. – Надо выделить двух бетонщиков в совхоз.
– Да что они там… – сразу взвился и пошел костить Сапожников.
Когда старший прораб отвел душу, Николай Васильевич улыбнулся:
– Ну вот, я вижу, Сапожников хорошо понимает и точно оценивает этот вопрос, так что ему и поручим.
Бородатый, усатый, вихрастый Сапожников так и ощерился на начальника участка всей своей жесткой растительностью. Усы у него ежиком, борода – дикобразом, брови – как соломенные застрехи, волосы надо лбом – опять ежик, только уже крупный, осенний. Человек он добрый и мягкий, пожалуй, даже не очень в себе уверенный, но когда вот так поглядит на тебя – страшно делается. Может быть, всю эту растительность на лице он затем и отрастил, чтобы казаться пострашней и посолидней.
Он смотрел зверьком, а Николай Васильевич улыбался… И Сапожникову ничего, не оставалось, как смириться.
– Женщин можно туда? – спросил он.
– Просят с вибраторами. А женщинам, сам знаешь, рожать надо.
– А если у мужчины откажет – от кого она рожать будет? – хоть тут да отыгрался Сапожников.
– Иди, иди, у тебя, по-моему, все в порядке, – проводил его Николай Васильевич. И к Юре: —Ты на новых блоках потолкись, пока все не войдет в колею.
– Ясно, шеф!
– А еще пошуруй на участке – не найдешь ли какого-нибудь ненужного железа. План по металлолому требуют.
– Может быть, им кран разрезать? – возмутился теперь и Юра.
Утро, начавшееся приятным событием, продолжалось не ахти как хорошо. Если каждый день отрывать от дела по два человека, то и план майский может погореть, и бригаде Ливенкова не видать первого места. Лучезарные надежды Николая Васильевича несколько потускнели.
Однако печалиться и предаваться долгим раздумьям на стройке не дадут. Только ушел Юра, как в дверь протиснулся грузный, большой Сорокапуд, главный механик стройки. Сел перед Николаем Васильевичем на крошечную для него табуретку, достал малюсенький блокнотик и с доверительной интонацией сообщил:
– В три часа меня вызывает на ковер Борис Игнатьич. Не могли бы вы мне по-быстрому высказать свои нужды по малой механизации?
– Это я могу даже спросонья, – как бы обрадовался Николай Васильевич, вполне готовый сделать приятное хорошему человеку. – Рубильные молотки заказывал – нету! – начал он перечислять «приятное». – Камней для шлифовальных машин нету! Бучарду просил – нету! Срубаем выступы бетона простым молотком, как во времена Волховстроя… Продолжать дальше?
– Дай записать. – Главмех делал пометки в своем игрушечном блокнотике.
– Но главное – краны, – вспомнил Николай Васильевич. – С этими «тысячниками» только график срывать.
– Вот тут они у меня! – похлопал главный механик себя по затылку. – Вызвал заводскую бригаду – пускай на месте доводят их до дела, если на заводе не сумели.
Краны КГБС-1000, в быту именуемые «тысячниками», были хорошо задуманы, но не до конца отлажены и потому частенько капризничали, а из-за них простаивали бетонщики. Разговоры об этих кранах нередко велись в духе и в стиле прораба Сапожникова.
– Мне манипулятор надо бы в ремонт отправить, но боюсь, – вспомнил еще Николай Васильевич.
– Не все сразу, дорогой! – взмолился Сорокапуд. – Но если хочешь – дам тебе манипулятор на резиновом ходу.
– Под «тысячник» нельзя, завалит его с головой.
– Вот и пойми вас всех! То плох «тысячник», то он завалит бетоном… Ну, пока!
Николай Васильевич провожал его сочувственно, потому что знал: в три часа дня пополудни этому здоровенному мужику придется попотеть. В общем-то заслуженно, но, с другой стороны, вроде и жалко человека. Ему ли, такому огромному, выслушивать нотации!
Сложен мир человеческий…
Вскоре после обеда по телефону и по штабному громкоговорителю начали предупреждать о предстоящих – в шестнадцать часов – взрывах на левобережной врезке. Николай Васильевич поморщился от этого, как от боли. Пусть не от свежей, пусть от застаревшей, почти уже хронической, но все равно – от боли. Потому что приходилось останавливать все работы, уводить людей в укрытие, а после того, как с огромной высоты обрушится вниз лавина камней и земли, над котлованом образуется непроглядное пылевое облако, переменчивые здешние ветры начнут гонять его то вверх, то вниз по реке – и опять не вдруг приступишь к работе.
Возглавляет взрывные работы мирная спокойная женщина, Ольга Поваляева, прозванная по традиции Богиней огня. Невысокая, стройная даже в своей аккуратной брезентовке и напущенных на сапоги шароварах, она жила большую часть времени где-то там, наверху, на врезке, но когда-то спускалась и вниз и приходила на штабные летучки. Конечно же, всегда бывала замечена. Не только потому, что женщины на летучках – редкость, но прежде всего потому, что все понимали, для чего она здесь «возникла». Начальники строительных управлений глядят на нее косо и отпускают не всегда ласковые шутки. Она все это замечает, все понимает – и не обижается. В конце концов, что ты с них возьмешь, с этих неразумных мужчин? Им хочется думать, что их работа самая главная, ну и пусть думают. Обращаясь к руководителю летучки, а им всегда бывает (если не в отъезде) сам Острогорцев, она деловым спокойным голосом докладывает, что очередная серия взрывов в основном подготовлена и что ей хотелось бы знать, какой день и час наиболее удобны для этого.
– Да нет такого дня и часа, эпохальная ты вредительница! – криком кричит начальник СУЗГЭС Варламов, красивый, рослый, нервный. Он больше всех страдает от взрывов, потому что уже начал под самым берегом готовить основания для первых гидроагрегатов.
Богиня не оставит этот крик души без внимания, одарит Варламова коротким взглядом своих янтарных, чуть насмешливых глаз, но ответом не удостоит. К чему бесполезные разговоры? Она ждет решения Бориса Игнатьевича и смотрит на него с союзническим достоинством.
А тот – не ей союзник, а Варламову и тем начальникам, которые дают ему кубометры особо важного, особо нужного бетона. Однако он понимает, что и Богиня огня делает нужное и неизбежное дело и чем она скорее закончит его, тем лучше. Оно ведь тоже на благо плотине. Взрывники выбирают из береговой скалы все слабое, «трухлявое», чтобы бетон примкнул впоследствии к здоровому крепкому монолиту и навеки родственно с ним спаялся.
– Давайте-ка в пятницу, – все же оттягивает Борис Игнатьевич взрывы на самый конец недели. – На стыке дневной и вечерней смен.
В зале слышится чей-то вздох – и тишина. Слышно, как богиня Ольга поворачивается и уходит, слегка топая своими рабочими сапогами. Ее никто не удерживает. И сказать тут больше нечего – только вздохнуть да смириться. Да в пятницу услышать:
– Внимание, внимание! В шестнадцать часов на левобережной врезке будут произведены взрывы. Всем людям укрыться в потерне или за перемычкой…
7
Когда штабной громкоговоритель в последний раз повелел всем покинуть котлован, в прорабскую вошел Юра – в белой своей каске, в выгоревшей чуть не добела давнишней студотрядовской куртке и сам весь прокаленный солнцем, подгрунтованный тонкой котлованной пылью. Молодец молодцом! Прямо хоть плакат с него рисуй. Что-нибудь в таком роде: «Покорись, Река-матушка!»
Правда, физиономия у Юры была совсем не плакатной и заговорил он вполне буднично:
– Ты куда, шеф, пойдешь прятаться от бомбежки?
– Наверно, в потерну, – без умысла скаламбурил Николай Васильевич. – Отсидимся там в тишине.
– Нет, я – за перемычку, – отказался Юра. И заметив, что отец вроде бы обиделся, поспешил пояснить: – Сегодня, я слышал, мощные заряды заложены. Интересно же!
– Ну, что ж, для маленьких и это театр…
Похоже, что он и в самом деле обиделся, хотя и непонятно, на кого. На Юру смешно было бы, потому что старый сапер и сам любил в свое время и готовить, и производить взрывы, и смотреть на них с безопасного расстояния. Что ни говори, но, когда крутанешь ручку подрывной машинки, всегда сжимая при этом зубы, и когда вспучится, будто под пленкой, земля, а затем выбросится вверх этаким черным цветком преисподней, – есть во всем этом какая-то необъяснимая красота. Черная, но красота, будь она неладна! И сегодняшняя обида происходила не оттого, что такая красота приелась ему, а оттого, что нынешние взрывы означали для него помеху в работе, да еще такую, перед которой он был бессилен. Хотя он рос и складывался, формировался как работник с твердым сознанием, что жизнь есть борьба и преодоление трудностей, временами ему уже хотелось крикнуть кому-то: «Не довольно ли борьбы в мирное время? Не пора ли научиться щадить друг друга? Работа – не война». Но кричать было некуда, и оставалось терпеть…
– Ладно, пойду и я с тобой, – уступил он Юре. – Заодно там лодку нашу посмотрим.
– Я смотрел. Там днище просмолить надо.
Но Николай Васильевич уже встал из-за стола и направился к выходу. Из первой, проходной комнатки выскочили перед ним немного расшалившиеся Люба и Гера Сапожников и побежали к проезду, делившему плотину надвое, как ущелье делит горную гряду. Эти-то явно в потерну нацелились, где в такой час набивается много народу и под бетонными сводами, в тесноте и духоте, в полумраке и сырости, начнется чуть ли не праздник. Смех, треп, шутки, розыгрыши. Какой-нибудь новоявленный Вася Теркин начнет выдавать невероятные современные байки – хочешь верь ему, хочешь нет. В какой-нибудь узенькой боковой галерейке парень прижмет подвернувшуюся под руку девчонку, а та забарабанит по его гулкой груди кулачками. И снова смех, треп, веселье. На такой ярмарке и время пройдет незаметно, и взрывов можешь не услышать, а стало быть, и сам взрываться от них не будешь…
Навстречу Любе и Сапожникову из проезда выступили двое рослых парней в красных касках, с красными флажками и такими же повязками на рукавах. Они помахивали своими флажками, как бы подметая котлован, и весело покрикивали на запоздавших. Сами они направлялись за перемычку не только затем, чтобы переждать взрывы, но и чтобы никого не выпустить оттуда раньше времени. Это были полномочные представители Богини огня и полные на данный час хозяева в котловане.
– Побыстрей, побыстрей, товарищи! – торопили они последних одиночек. – А то прилетит вот такой подарочек – ба-аль-шую шишку поставит! – Один из парней для наглядности толкнул ногой остроугольный камень, сброшенный сюда каким-то прошлым взрывом.
С перемычки Николай Васильевич оглянулся. Котлован вымер, стройка замерла. Остановились, каждая в своем повороте, стрелы гигантских «тысячников», неприбранно, будто ненужные, валялись на земле оранжевые и серые, заляпанные бетоном бадьи, уехали, почуяв опасность, «белазы».
Обезлюдевшая стройка выглядела заброшенной, законсервированной до каких-то лучших времен. Ничто в ее облике и конфигурации вроде бы не изменилось, не уменьшилось число кранов, не стала менее внушительной возведенная часть плотины, но вот остановилось движение, ушли люди – и вся стройка превратилась в мертвый город..
С перемычки же, как только двинулись дальше к воде, Николай Васильевич сразу разглядел среди других лодок свою голубую «Ангару», названную так в память об Иркутской стройке. На нее он и взял курс.
Даже и без детального осмотра было ясно, что лодка протекает: под кормовым сиденьем блестела вода.
– Взялись бы с Сергеем да и просмолили, раз заметили, – ворчливо проговорил Николай Васильевич, у которого вдруг, разом испортилось настроение. – Как пользоваться, так все умеют.
В отношении Сергея он был неправ – тот лодкой почти не пользовался. Ну а Юра…
– Сделаем, чего там! – тут же пообещал он отцу.
– Не надо было и ждать.
– Боялись, вдруг обидишься.
– Хорошая молодежь пошла! – не то осудил, не то восхитился Николай Васильевич.
– От старшего поколения набираемся опыта, – слегка подзадорил Юра отца.
– Старшее поколение любило все делать сразу, не откладывая, – не остался в долгу и отец. – Потому и успели кое-что..
– Но всех-то дел не переделали, нам тоже кое-что оставили..
– А вы что же, хотели бы на всем готовеньком? На чужом горбу – в рай?
– Да нет, я это так… – отступился Юра. И вдруг отважился: – Слушай, шеф, а тебе не хотелось бы вообще-то пожить посвободней, попривольней?
– В каком смысле? – глянул Николай Васильевич через плечо. Он пробирался в это время на корму лодки, чтобы исследовать, где там пробивается вода.
– Во всех смыслах, – отвечал Юра, придерживая лодку. – И дома, и на работе. Заслужил ведь.
– Дома мы, дружки дорогие, и так все на мать переложили, – проговорил Николай Васильевич. – А тут… Куда ты от всего этого денешься?
– На меня побольше наваливай.
– Семеро наваливай – один тащи? – усмехнулся Николай Васильевич.
– И Гера Сапожников у тебя не перегружен. Он не обидится, если будешь побольше поручать и побольше доверять ему.
– Да разве я кому-нибудь не доверяю? Ты что это?
– Ну, я не в том смысле..
В сущности, Юра предпринял первую попытку выяснить, что думает отец о своем завтрашнем дне. Специально он к этому не готовился, хотя и вспоминал иногда разговор с Мих-Михом, хитрить и разводить дипломатию с родным отцом не собирался, но тут получилось все естественно, и не стоило уклоняться.
– Если ты намекаешь на мой предпенсионный возраст, – догадался Николай Васильевич, – то в этом вопросе я солидарен с остряками из вашего поколения.
– Не понял, шеф.
– Ну они говорят так: пенсии надо назначать молодым, а старикам все равно нечем больше заняться, кроме как работой. Так вот и я.
– А мемуары писать? – подурачился Юра.
– Мои мемуары – в бетоне, – серьезно отвечал Николай Васильевич. – Редкая теперешняя книжка столько проживет, как плотина.
– Это действительно! – удивился и даже обрадовался Юра. – Мне как-то и в голову не приходило.
– Значит, еще не до всего дошло ваше мудрое поколение, – усмехнулся Николай Васильевич. Он уже сидел на корме, а Юре показал место на скамеечке, что шла вдоль борта. Через минуту он продолжал совсем иным, деловым тоном, как бы закрыв тем самым предшествующую тему: – Я вот все думаю насчет прогульщиков, которых ты в праздник клеймил. Надо их в самом деле более чувствительно воспитывать. И вот мне пришло в голову: что если нам держать на участке одного-двух, так сказать, скользящих бетонщиков. Где прогул – их туда, и платить за счет этих бригад, а в принципе – за счет прогульщика – по самому высшему тарифу… Как ты мыслишь?
Самому Николаю Васильевичу (видно было!) эта идея нравилась. Но Юра скептически спросил:
– А кто нам это позволит?
– А кто запретит? – встречно спросил Николай Васильевич.
– Бригада, профсоюз, расчетчики… Я не знаю – кто, но уверен, что найдутся.
– Но почему нельзя, ты скажи! Ведь все будет законно. Человек работал? Работал. И не просто работал – выручил всю бригаду. За это тоже надо платить.
– Но не больше, чем по нормам.
– Вот бюрократа вырастил!
– Я просто трезвый реалист, шеф… В данном случае, – уточнил Юра.
Он смотрел на воду, переводя взгляд все дальше вверх по реке, и в его памяти стало прорисовываться одно его путешествие в том направлении. Давно уже было это – еще в раньшее время, как полагалось бы сказать истинному сибиряку. Они с отцом только купили в том году моторку и всего два раза сходили на рыбалку. Один раз ленков и сома привезли, в другой – тайменя. В третий Юра сел как-то в лодку прямо после смены, завел, вроде бы для пробы, мотор, вывел лодку на середину реки и погнал ее, не сильно раздумывая, вверх, выжимая предельную скорость. Шумел в ушах ветер, рокотало, отражаясь от каменных берегов, округлое эхо, пластами отваливалась на две стороны разрезанная носом вода. В брызгах вспыхивал иногда кусочек радуги, удивляя и радуя.
Неизвестно, сколько времени гнал он, как мальчишка упиваясь движением и скоростью, и мчался словно бы навстречу чему-то новому, оставляя за собой привычное. И впереди действительно открывалось новое, незнакомое или не замеченное в прошлые две поездки. Лихость, азарт, прорыв в новизну полностью овладели сознанием Юры, притупив рассудок. Шуметь и лететь в брызгах и в радуге, не думая о цели и конечном пункте, – вот высшее блаженство и высший смысл этого часа!
Но всему приходит конец – и горючему тоже. Мотор почихал, подергался и заглох. Наступила гулкая в высоких каменных берегах тишина. Тонко звенело какими-то дальними и, может быть, давними отголосками светло-голубое небо. Стало слышно деловитое и торопливое движение неспокойной Реки. Лодку начало разворачивать, берега стали меняться местами: то правый оказывался слева, то левый справа. И то справа, то слева, а то и обеих сторон одновременно чистые птичьи голоса вопрошали: «Чьи вы?.. Что вы?»
Пора было вспомнить себя.
Юра достал весла, вставил в уключины, огляделся. Но грести не стал, заметив, что лодку и без того быстро несет течением вниз. Именно вниз! Река здесь просматривалась далеко вперед, и было очень хорошо видно, как велик перепад уровней воды, и явно чувствовалось, как влечет тебя туда, в далекую горловину, этот мощный напористый поток, не признающий преград и остановок. Отдавшись на его волю, ты и сам становишься его неотделимой молекулой, сливаешься с его жизнью, с его движением. И вот уже наступает удивительное безвременье, неподвижность мысли. Действительно: чей я и что я? Путешественник-первопроходец, ратник Ермака или, может быть, заяц, оказавшийся в лодке деда Мазая? Или птица, летящая над быстрой водой без видимой цели и смысла?
Но разве бывает полет без смысла?
Разве без цели плывут облака – белые по голубому?
Берега, поросшие тонконогими, хилыми на вид, но на редкость цепкими и жизнестойкими деревьями, были безлюдны: на такой крутизне кто удержится? Только всюду проникающие «сибирские верблюды» – туристы с огромными заплечниками – сумели обосноваться и тут, у впадения в Реку ручья. Они что-то прокричали Юре, но он не стал отвечать, не хотелось шуметь. Он и в самом деле как бы растворился во всем этом плывущем, голубеющем, звонко-тихом пространстве.
Но крики туристов, отраженные скалистыми берегами, что-то в нем все же нарушили, всколыхнули. Вдруг выросли перед его внутренним зрением, все заслонив собою, другие скалы – памятные красноярские «Столбы», незабываемая дорога к ним. И возникла не в первый раз Ева со своим микрофончиком: «Это у вас воскресный отдых или спортивное увлечение?» А вслед за этими простыми словами начали прорываться из прошлого совсем другие и совсем не простые уже: «Ты – третий, Юра… Ты даже четвертый… Ну а как же еще считать? Рядом со мной – двое, ты знаешь, и они сейчас от меня зависят… Нет, Юра, страшно все это, нельзя – ты пойми это! Мне ведь еще труднее. Женщине всегда труднее – она ведь за всех отвечает: и за детей своих, и за мужа, и за того человека, то есть за счастье того человека, который зовет ее от мужа, от ребенка». (В глазах ее стояли слезы, на лице застыло страдание, в голосе звучала то мольба, то жалоба, но в то же время чувствовалось: она и на этот раз не уступит.) «Ты сильный, Юра! – продолжала она. – Ты самый сильный из нас четверых, я чувствую это, и ты – самый свободный». – «Самая сильная сейчас, наверное, ты», – сказал Юра. «Ой, не сила это, не сила, а горе…»
Слезы наконец пролились из ее пронзительных страдальческих глаз, и она как-то странно, одними пальцами, кончиками пальцев начала вытирать их – как будто собирала в горсть. И еще попыталась улыбнуться. Ей не хотелось расставаться в обиде, непонимании или обозлении. Она даже готова была повернуть все «по-современному», когда легко сходятся и легко расстаются, оставляя надежду на будущие встречи. «Тебе хорошо сейчас? – не раз спрашивала она его. – Ну и не будем отравлять друг другу эти святые часы. Я сейчас все равно как в полете. Ну и пусть несет нас это воздушное течение. Полетаем пока…»
Юра от таких слов сердился. В нем собиралось что-то взрывчатое и темное. «Я для тебя – четвертый, но ты-то для меня одна! – почти кричал он от обиды и безнадежности. – И я не из тех, чтобы делить… или делиться!»– «Если ты меня любишь сейчас… – начинала Ева, и вся его ярость гасла, он снова готов был слушать и говорить о любви. – Если ты меня любишь – пусть нас несет куда-нибудь вдаль…»
Он вспоминал, а Река несла его на своей бугристой спине, поворачивая лодку по своей прихоти. «Пусть несет», – думал он о Реке и о жизни, и ему ничего уже не хотелось менять. Пусть несет…
Впереди стал слышен мощный шум воды. Оказывается, лодку прибило к правому берегу и несло в бурную протоку между береговыми камнями и высокой осклизло-черной скалой, что стояла в воде отдельно. Юра схватился за весла.
Но раньше, чем он начал грести, его вдруг поманило в этот кипящий бурун, в этот проран – и будь что будет! Пусть несет. На разлом так на разлом, на распыл так на распыл. Пусть несет. Есть гибельная радость водоворота…
Всего лишь секунду продержалось в нем это состояние, но ее хватило для того, чтобы упустить момент: лодку протащило через бурун, как по булыжнику, и выбросило на спокойную быстрину… Всего лишь мгновение, однако запомнилось оно, запечатлелось в памяти, как в сургучном конверте, – на долгое хранение. Может быть – на всю жизнь. Может быть – в назидание, может – для другой какой цели, еще не известной сегодня…
Все разговоры и молодежный треп за перемычкой оборвались как по команде. Гулкий толчок встряхнул землю, отозвался даже на воде в лодке.
– Смотрите, смотрите! – закричали девчонки.
На верху левобережной скалы, на врезке, распустился в это время веерообразный черный цветок, на глазах начал разрастаться, расширяться каждым лепестком и заодно, словно бы под возрастающей своей тяжестью, клониться книзу, в котлован. Стало слышно, как по плотине, по тугой земле, по кабинам кранов замолотили крупные и помельче камни, а когда они свое отбухали, вниз, по уже отработанной чистой врезке, по этому каменному ложу, в которое упрется плечо плотины, поползла с громким шорохом земляная, тоже с камушками, лавина, потом из нее вдруг вырвался и запрыгал вниз, с каждым прыжком все дальше отскакивая, запоздалый большой валун и гулко бухнулся за плотиной, там, где варламовские ребята уже начинали бетонировать круглые, точно рассчитанные основания под будущие энергоблоки… Очень скоро выяснится, что он там натворил.
Текущая, шуршащая по врезке лавина тоже постепенно разрасталась, распространялась во все стороны серым пылевым облаком. Запах сгоревшей взрывчатки и прокаленной на страшном огне земли почувствовался и здесь, за перемычкой. Кто-то на берегу закашлялся, кто-то чихнул, а девушка-студотрядовка в новенькой чистенькой курточке удивленно и почти радостно вскрикнула:
– Ой, ребята, смотрите, вы сразу все загорели!
Николай Васильевич и Юра, люди опытные, не торопились выходить из лодки: у воды воздух все-таки почище и посвежее. Они уходили отсюда последними. Но и на их долю осталось достаточно пыли и гари. Пока они дошли до своего переносного домика, их лица и руки покрылись тонким наждачным слоем.
– Ты можешь ехать домой, а я уж пойду расстраиваться, – сказал Николай Васильевич у домика.
– Может, наоборот, шеф? – предложил Юра. – Мы ведь только что говорили.
– О том и говорили…
Нет, такого «шефа» не вдруг отодвинешь от его дел, забот и расстройств. «Трудновато вам с ним придется, Михал Михалыч».
Юра оставил в прорабской каску, помахал рукой Гере и Любе, которые не торопились домой, и вышел. Увидел отца. С неспешной возрастной своей степенностью направлялся «шеф» к этажерке.
В тенистом ущелье проезда, где и в жаркий день бывает прохладно и сыро, Юре стали попадаться навстречу ребята из вечерней смены, задержанные взрывом на подступах к котловану. А впереди, по всей дороге, вразброд и вразвалочку уходили те, кто отработал свое в дневную смену, на солнцепеке.
Еще из проезда Юра увидел знакомый штабной домик, и не узнал его. Все стекла в нем были выбиты, и дом смотрел на мир пустыми темными глазницами, казался брошенным, нежилым. Над крышей понуро висел потемневший и потрепанный, как после боя, флаг. Невольно думалось о каком-то бедствии и бегстве – и о том, не пострадал ли кто из его знакомых штабных?
Эти взрывы и в самом деле как бедствие, от них и в самом деле бегут и прячутся, бросая работу и механизмы. До сих пор в котловане пахнет тревогой и гарью. Под левым берегом, рядом с фундаментами первых гидроагрегатов, насыпало взрывом изрядную горку породы, и туда все еще стекала струя земли и мелких камушков. На крайних блоках плотины тоже наверняка насыпало камней и вообще натворило недобрых дел. Что-то могло залететь и на довольно далекий второй участок – не зря «шеф» пошел проверять…
Юра вдруг остановился и подивился спокойствию, с которым он тут обо всем рассуждает. Подивился своему душевному благополучию. Секунду-другую постоял, словно бы что-то вспоминая, и повернул обратно. Как будто что-то забыл.
Отца он нашел в третьей, обычно не выделявшейся среди других, «тихой» бригаде. В блоке шли спешные работы по спасению бетона от преждевременного схватывания. Ребята расстилали на критическом участке бетона брезент и смачивали его водой; бригадир Степан Дуняшкин, неприметный, небольшого роста мужичок, то и дело поглядывал через выгородку вниз и кричал стропалю, чтобы тот скорее подавал новый бетон, чтобы закрыть им старый, а стропаль кричал, на кого-то сердясь, что «белазы» к нему не подходят… Юра сообразил, что тут как раз для него наклевывается работенка. Быстро скатился по этажерке вниз, остановил у проезда первый же «белаз» и привел его к стропалю третьей бригады. Пришлось, конечно, поуговаривать шофера и кое-что приврать, но блок стоил того…
Было уже семь часов вечера, когда Густовы, отец и сын, возвращались домой. По дороге Николай Васильевич спросил:
– Ты зачем вернулся-то?
– Устыдился, – честно признался Юра.
– Я же тебя отпустил.
– А мне и самому можно было сообразить.
– Это, конечно, никогда не вредно.
Они помолчали, пожалуй, оба довольные, что обменялись этими словами.
– В общем-то молодец, что вернулся, – добавил потом, для завершения разговора, Николай Васильевич. – И помог, и показал себя хозяином.
Последние слова были, наверное, не обязательны, но Николай Васильевич во всем любил полную ясность и завершенность.
8
В поселке, когда поравнялись с популярным кафе «Баргузин», Юра потрогал усы и предложил:
– Зайдем, промоем горло.
Но Николай Васильевич отказался:
– Ты мне домой принеси пивка. Если будет.
И очень хорошо, что он не зашел! Потому что едва Юра обвел взглядом дальние от дверей столики – есть ли свободное место? – как увидел Надю, уже чуть-чуть под хмельком и в довольно веселой компании. Правда, стол был у них без мужчин, но зато какие-то ухари перегибались и тянулись к ним из-за соседнего стола. И был среди этих ухарей хорошо запомнившийся Юре «индеец», с которым он так ловко сыграл недавно в карты. А Надя пировала со своей товаркой из отдела рабочего проектирования Лилей и с какой-то еще молодой женщиной, вроде нездешней.
Заметив брата, Надя помахала ему рукой и позвала:
– Юра, иди к нам, если хочешь!
– Еще бы не захотеть в такое прекрасное общество! – сказал он, усаживаясь в свободное, четвертое кресло.
– Ого! – обратила к нему накрашенное лицо незнакомка. – Есть еще мужчины, которые говорят дамам комплименты.
Юра не отозвался: ему не понравилась эта третья, слишком уж накрашенная.
Для него нашли стакан, налили из большой, в три четверти литра, бутылки красного узбекского портвейна.
– Спасибо, девочки, но это для меня слишком крепко, – отказался Юра. И поймал за руку проходившую мимо знакомую официантку. – Валечка, мне пива, две.
– Нету, Юра! – пожаловалась Валя.
– Тогда бутылку сухого… и все-таки бутылку пива с собой. Надо! Для шефа.
– Ну, попрошу там…
– А нам? – капризно спросила третья.
– А вам вот этого хватит. – Юра переставил к ней стакан портвейна, налитый для него.
– Девочки, а что он здесь раскомандовался? – возмутилась третья. – Мы собрались, чтобы эмансипироваться.
– Это Надюшин брат, – сказала Лиля. – Он это так.
– Почему он не представился дамам?
Она была не столько пьяна, сколько хотела казаться выпившей и раскованной. Обычно так ведут себя подростки.
