Текст книги "Плотина"

Автор книги: Иван Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Все знали, как он относится к этим своим собратьям. «Надо каждому проектировщику пять лет помесить грязь в котлованах и только потом становиться к кульману!» – вот его кредо. С повторения этого он и начал. Затем, чуть повысив голос, продолжал:

– Но сегодня я хочу сказать о том, что нам повезло: нам выдан отличный проект. Посмотрите еще раз на хорошо знакомый макет и найдите там хоть одну лишнюю или неуверенную линию, несовершенную деталь. Тут видишь, что бетон не только конструктивная масса, но и материал искусства. Бетон – и высота. Бетон на взлете. Есть во всем этом какое-то крупномасштабное изящество. И должно быть (здесь голос Варламова поднялся уже до привычной силы звучания), повторяю: должно быть изящество исполнения! Такое понятие существует не только в художественной гимнастике, но и в строительстве. И об этом мы, конечно, должны думать. А главное – все делать на таком уровне и с таким отношением к работе, когда и сам получаешь от этого удовольствие. На таких сооружениях проходишь своеобразную школу строительной эстетики, а после завершения уносишь с собой и в себе, я бы сказал, эстетическую гордость. Так что давайте думать и об этом. Красота инженерной мысли требует красоты строительного дела, как бы грязно ни выглядели наши котлованы. Есть красота организованности, дисциплины, обаяние исполнительности, деловой обязательности, черт возьми!

Варламов уже гремел. Но если в другое время его слушали обычно с уважением, то на сей раз – с удивлением и некоторой веселостью: «Во, занесло мужика!» И все поглядывали на Острогорцева: как он-то выдерживает? Однако Острогорцев не останавливал своего любимчика, и по лицу его, недавно освобожденному от бороды, трудно было понять, как он ко всему этому относится. Безбородый Острогорцев вообще оставался пока что как бы новым человеком, и его чуть ли не требовалось заново узнавать. Лицо у него было, оказывается, не очень выразительным. Оно казалось застывшим, твердым. Внутренняя жизнь этого человека, напряженная работа или веселая игра мысли, расположение или неприязнь, озабоченность или минутное озорство читались только в глазах его. А тут он и глаза спрятал, обратив их на бумаги, лежащие на столе… Казалось, он просто задумался о чем-то своем и не слышит в этот момент Варламова. Тогда, конечно, все было ясно. Тогда этот реферат по эстетике, этот университет выходного дня мог продолжаться еще долго.

Но Острогорцев все слышал.

– Ты случайно стихи по ночам не пишешь? – спросил он, когда Варламов выговорился.

– Мне по ночам мой первый агрегат снится, – простодушно признался Варламов.

– Эстетично выглядит?

– А у вас он как выглядит? – с ходу ершась, спросил Варламов.

– Действующим! – отрезал Острогорцев. И тут же объявил: – Все свободны, кроме Варламова!..

Кстати, о стихах.

Приезжали сюда и настоящие стихотворцы, писатели, художники, журналисты, кино– и телеоператоры. Если бы все, что они написали и засняли, собрать воедино, получилась бы многотомная красочная история стройки, хотя, конечно, и не полная и не вполне отражающая подлинную здешнюю жизнь. Потому что приезжих пишущих и снимающих людей прежде всего интересуют производственные ситуации, опыт передовиков или, наоборот, недостатки и сложности. Нельзя сказать, что это не настоящая, не подлинная жизнь, но уж не полная – это точно! Не вся она в этом, не вся… А впрочем, кто ее всю объемлет, кто необъятную отобразит?

Чуть ли не каждое лето видят в Сиреневом логу и многие уже знают в лицо старого новосибирского художника Сергея Андреевича. Приезжает он ранней весной, чтобы побольше захватить светлого времени, и уезжает под осень. Живет в рабочем общежитии. И все рисует, рисует свои акварели – чистые, ясные, честные, сквозь которые как-то просвечивает и его собственная честная тихая жизнь. Любит пейзаж. Любит березы, которые наверняка растут и в его родном Новосибирске, но, по-видимому, как-то не так растут. Или та попадается такого роскошного куста багульника, который выдвинул он на первый план и тщательно, со всей стариковской нежностью прорисовал. За кустом – тайга, сопки, но это лишь фон. «Вот же, вот что я прежде всего вижу и прорабатываю! – показывает он своим соседям по общежитию первый план. – Вот ради чего все затеяно. .» Он раскладывает свои листы прямо на полу, подстелив предварительно бумагу, и все говорит, говорит, учит, как надо смотреть картины и рисунки, и ребята слушают его почтительно. «А здесь я хотел передать скорость», – поясняет художник следующую акварельку. По ней несется разогнавшийся, с азартным лицом, с сощуренными, как у стрелка, глазами, мотоциклист в розовом шлеме. Глядя на него, и впрямь почувствуешь, что гонит парень вовсю – может, догоняет кого, а может, удирает…

Однако же самые главные, самые крупные и самые заветные листы Сергея Андреевича – это виды плотины. То в упор, то издали всматривается в нее старый мастер. То она у него золотистая в свете предвечернего солнца, изображенная со стороны верхнего бьефа, то синеватая в сумерках, то по-ночному темная, под сине-черным небом, вся пронизанная лучами и солнцами прожекторов и фар. Видимо, не дает она ему покоя, и вот он ходит к ней на свидания в разное время суток, что-то ищет, пробует, рисует и с одной и с другой стороны, и с Реки и с высоты врезки. Видимо, очень хочется ему создать что-то истинно художественное на этом новом для него «материале». И в общем-то все у него выписано точно, проработано старательно, мастеровито, и зритель получает определенное представление о стройке, но все-таки горы и тайга получаются лучше. Может быть, бумага и акварельные краски не способны передать родственное соседство бетона и неба, а может, и маловаты листы, припасенные художником для такой масштабной работы. Или не те краски привез с собой. Или же не заготовлены еще такие краски и такие кисти, какие нужны здесь. Не понять нам этого. А может, надо быть очень уж великим мастером, даже гением, чтобы с истинной художественностью изобразить все это…

Приехал в Сиреневый лог, отозвался на приглашение Николая Васильевича старый фронтовой друг его, нынешний журналист и писатель Глеб Тихомолов. Удивительная была эта встреча – почти тридцать лет спустя после разлуки. Ведь оба ждали ее, готовились, ибо перед тем письмо было, а как увидели друг друга – растерялись. Ну, конечно, обнялись, Тихомолов по московской моде трижды расцеловал Николая Васильевича, а дальше произошла какая-то непонятная, странная заминка, наступило минутное онемение. Смотрят друг на друга и молчат. Отвыкли! Начать с того, что не знали даже, как обратиться друг к другу. Расстались-то они Глебом и Колей и прежней своей памятью именно эти имена помнили, а теперь стали уже безусловно Глебом Викентьевичем и Николаем Васильевичем. И выглядели очень разно: Тихомолов в шикарной, хотя и не новой дубленке, а Густов – в своем кургузом демисезонном пальтишке, в котором ездит на работу. Может, сказалось и то, что встретились на улице… Хотя – нет! Раньше у них и под обстрелом на фронтовой дороге, и на соленой сковороде Сивашей, и под чукотской, забивающей дыхание пургой быстро находились и произносились легкие слова.

Они еще попытаются «проанализировать» все это за столом, когда вернется к ним прошлая простота общения, и придут к единственному и неоспоримому выводу: отвыкли и постарели! И перейдут от воспоминаний о былом к дню сегодняшнему, опять не простому и не безоблачному. Когда доконали войну, впереди им виделся настоящий золотой век. Ну что ж, большой войны нет сегодня – это правда, но малые-то никак не кончаются, а кто может определить и установить грань между войной маленькой и войной большой?.. Меняется жизнь городов и деревень, вся жизнь природы, меняются и сами люди – и не всегда к лучшему. Золотой век все еще впереди. Шли к нему ветераны, не жалея сия и здоровья, но пришли пока что к неспокойной старости. Покоя не видится и в будущем.

На второй день Тихомолов встал вместе с Николаем Васильевичем и напросился с ним на плотину. «Буду ходить туда, как на службу, каждый день», – сказал он. Николай Васильевич показал ему свой участок, сводил на первый пусковой агрегат и в потерну к бурильщикам. Потом познакомил гостя со своими бригадирами. Правда, допустил оплошность, сказав, что его друг – московский писатель и журналист. Беседы с работягами стали из-за этого несколько трафаретными, по набитой схеме: работа – проценты – дружба в бригаде. «А как дома?»– пытался спрашивать гость. «А что дома? Нормально». – «Дети есть?» – «Ну а как же без детей, если женился?»

Первой удачей оказался молодой инженер, который на вопрос о детях ответил весьма нетипично: «Есть. Шестеро». – «В наше-то время? – не сдержал Тихомолов удивления. – Как же вы с такой армией справляетесь?» – «Трудно одного воспитать, – отвечал со знанием дела тридцатишестилетний папаша, – а когда много – они сами один около другого растут и воспитываются. Мы с женой, бывает, часами не слышим их. У старших развивается чувство ответственности за младших, и наш восьмилетний Димка может, например, сам сварить манную кашу и накормить малышат-двойняшек. Не дай бог заболеть кому, так даже самые маленькие жалеют его, стараются поухаживать. А кого, скажите, пожалеет единственный в доме ребенок, за кем поухаживает? Он знает только одно – что за ним должны ухаживать, что это для него живут все остальные люди».

С этого парня и начались у Тихомолова, так сказать, нестандартные беседы. Бригадир Леша Ливенков рассказал свою историю с утопленными часами и познакомил с женой-москвичкой, которая была очень польщена визитом столичного писателя. Произвел впечатление и современный деловой человек Толя Губач. Щемящими были веселые рассказы Жени Луковой о своем замужестве. Потом встретился «романтик прошлого десятилетия», как назвал его Тихомолов в своей записной книжке. Инженер из управления стройки, из отдела НОТ. Приехал с благословенного Северного Кавказа, где работал себе шофером. Все у него было нормально, ездить он любил, но как-то прочитал в «Комсомолке» о Сиреневом логе, о будущей здешней ГЭС, и вдруг показалось ему в родном краю вроде как тесновато. Взял расчет, сел на свой мотоцикл и двинул в сторону Урала. Правда, недоезжая, остановился – надоело сидеть в седле! Продал мотоцикл и купил билет на поезд. На стройку поспел к самому разгару земляных работ, и все здешние дороги, врезки отлично его «помнят». Ездил на «мазах», «кразах», «белазах» – и одновременно заочно учился в иркутском институте, на филологическом факультете. Получив диплом, поступил в местную районную газету, но очень быстро «сгорел» на одном критическом материале. Теперь – в отделе научной организации труда. Исподволь наблюдает психологию и нравы сегодняшней строительной молодежи. Считает, что время романтиков кончается – нынешние ребята, по его мнению, слишком практичны, слишком ко всему приглядываются и примеряются и любят удобства. Прошлым летом приезжала группа молодых людей из Узбекистана. Лето проработали как надо, а с началом зимы все до единого укатили. «Холодно!» – говорят. Некоторые пытаются жить несколько отрешенно: работа и тайга, работа и магнитофон – и больше ничего не хотят знать…

– Глеб Викентьевич, скажите, пожалуйста, вы не писали в молодости стихов? – вдруг спросил романтик.

– Случалось, – признался Тихомолов.

– Как вы считаете: есть сегодня большая поэзия?

– Считаю, что есть.

– А по-моему, нужны новые формы. Только они могут спасти поэзию от умирания.

– А вы помните, каким размером написан «Василий Теркин»? «За далью – даль»?

– Но все равно теперь нужно новое. Я считаю, что будущее – за свободным стихом. Как вы относитесь к верлибру?

Уезжать Тихомолову уже не хотелось, хотя он и чувствовал, что загостился, что пора и честь знать. Попытался было переселиться в гостиницу, чтобы не стеснять больше старых друзей, но и Николай Васильевич, и Зоя Сергеевна страшно разобиделись. Тогда он сказал через два дня, что у него кончается командировка.

В ночь перед отъездом он долго сидел в большой «балконной» комнате над своей записной книжкой – просматривал заметки, что-то дополнял, яснее прописывал непонятные, второпях записанные слова и, по старой газетной привычке, – фамилии людей. Сделал последнюю, прощальную запись:

«А ведь я буду возвращаться сюда не раз и не два. Буду возвращаться мыслью и прилетать самолетом – пока не напишу что-нибудь дельное. А может, и после того, – чтобы проверить, то ли написал. Этот мир кочующих трудовых племен, которые оседают на пустынных берегах крупных рек основательно и надолго и оставляют после себя „гэсы“ и города, – этот мир показался мне интересным и новым, и захотелось проникнуть в него поглубже.

Они живут здесь временно, а устраиваются капитально. Быт у них не походный и не обедненный. Они приобретают лодки и даже автомашины, строят гаражи, оборудуют подвальчики для варений и солений, занимаются огородами, обставляют квартиры хорошей, если можно купить ее, мебелью (один чудак ездил, говорят, за гарнитуром жилой комнаты аж в Прибалтику – и это из лесной-то державы!). Какая-то часть поселенцев-строителей оседает при построенной ГЭС навсегда, но основные силы перебазируются на другие берега, на другие реки и там заново обустраиваются. Всегда у них есть варианты будущего, почти безошибочные, потому что они заранее знают, где будут строиться новые гидроузлы. Они не боятся рожать и растить по несколько детей, и ребята у них вырастают работящие, со здоровой наследственностью освоителей новых мест. В сущности, здесь происходит второе, после Ермака, покорение Сибири, покорение стройками, и происходит в то же время покорение самих строителей Сибирью. Вторая жизнь Сибири, новая сила России.

Новый человек Сибири – не бедный переселенец, не изгнанник-поселенец, не бродяга и не каторжник, а гордый строитель гидроузлов, городов, дорог… и своей судьбы. Конечно, есть в нем и некоторое покорительское лихачество: „Мое дело строить, а не раздумывать!“ – но сквозь эту разухабистость пробивается уже серьезный зрелый взгляд: „Покоряя – не вреди!“

Буду приезжать сюда. Буду и дальше выспрашивать, выпытывать и впитывать. Хотя уже и сегодня понимаю, что всей здешней жизни постигнуть я не смогу и описать ее во всей многосложности и многоцветности вряд ли сумею. Ее опишет, скорей всего, кто-нибудь из нынешнего племени, из тех, кто потихоньку сочиняет стихи, пишет дневники. А пока – нет еще такого пера.

Может быть, нет еще и подходящего освоенного жанра.

Может быть, тут и для прозы требуется какой-нибудь свой верлибр…»

30

– Клянусь самой лучшей женщине мира…

– Клянусь моему единственному мужчине…

– …что в будни и в праздники, в дни печали и радости…

– …что в будни и в праздники, в дни печали и радости…

– …буду любить и беречь ее…

– …буду любить и жалеть его…

– …буду достойным ее любви…

– …буду достойна его любви…

Они начали эту клятву вроде бы в шутку, но с каждым новым словом, произнесенным вслух и торжественно, относились к начатой игре со все большей серьезностью. И закончили они ее почти как настоящую клятву, стоя друг перед другом, глядя в глаза друг другу и понимая, что игра тут соединяется с жизнью и что даже улыбаться, может быть, стоило бы перестать.

Но не так это было просто – перестать улыбаться. Начинался всего лишь первый день их совместной жизни. Первый день семьи. Первый день творенья. День первых радостей, открытий и полной беззаботности. Даже на работу им не надо было идти – ни сегодня, ни завтра. Даже квартира была для них подготовлена и убрана заранее, а завтрак они приготовили как-то незаметно, взаимно помогая, потом угощая друг друга. И вот они сладко бездельничали, веселились и дурачились, то шутя, то серьезно мечтали вслух о том, как будут жить дальше, образовав этот чудный, этот лучший среди всех семейных союзов.

– А в самом деле, Юра, почему бы нам не создать действительно прекрасную семью? Мы ведь по-настоящему любим друг друга – правда? Я теперь очень верю в тебя.

– И я в тебя!

– У меня хороший характер.

– И у меня тоже.

– И если мы захотим, если постановим и во всем будем стремиться только к хорошему…

– Будем, Наташа!

– Но ты как-то легкомысленно отвечаешь.

– Просто мне очень весело.

– То есть смешно?

– Нет, именно весело и радостно. Радостно смотреть на тебя, слушать тебя, соглашаться и подчиняться твоим замечательным идеям.

– Нет, подчиняться у нас никто никому не должен, просто мы всегда должны быть согласны друг с другом, идти рядом… Быть равными, считая другого первым.

– Всегда готов!

– Ну вот ты опять.

– А что мне делать, Наташа? Мне действительно весело и легко. Мне хочется прыгать, бороться, возиться. А еще лучше – схватить вот так в охапку такую красивую, такую изящную и в то же время… этакую…

– Неужели все мужчины такие несносные? С вами совершенно невозможно серьезно разговаривать. Вы говорите одно, а смотрите на другое.

– Ты с ними никогда и не связывайся, они все гадкие. Ты только со мной!

– А ты не такой, как все?

– Я такой, который тебя любит…

Шел первый день семьи, первый день познания счастья.

– Наташа, а как ты представляешь себе этот семейный Город Солнца?

– Ну, чтобы всегда в нем было светло, тепло, интересно.

– Как вот сейчас?

– Нет, ты действительно несносный!

– Я сугубый реалист и чувственник. Когда я ощущаю тебя рядом – это и есть наивысшее благо. В такие минуты бесполезно ждать от меня мудрых мыслей.

– Вот и останешься навсегда глупеньким.

– Но в самом счастье очень много мудрости!

Шел первый день.

Бывают ли, будут ли, много ли будет таких дней впереди?

Женщина всегда озабочена будущим больше, чем мужчина. Она и главный планировщик семьи.

– Главное – никто никогда не должен страдать, Юра. Ни ты, ни я, ни наши дети.

– Я согласен даже страдать – лишь бы вам было хорошо.

– Нет, никто не должен – вот в чем я вижу Город Солнца. Поэтому не должно быть в семье обмана, лицемерия, недосказанностей.

– Но это же само собой разумеется, Наташа!

– А то, что само собой разумеется, – самое трудное.

– Это какая-то новая философия.

– Это не философия, а жизнь. Разве ты не замечал? Вот всем же ясно: нужна честность! Дома, на работе, среди друзей… А почему мы ходим на блоки следом за вами и все проверяем?

– Это для надежности… И рабочая тема сегодня для нас запретна.

– Согласна. А в семьях что делается?

– Тебе все-таки хочется заставить меня быть серьезным. Ну что же. В семье я сторонник домостроя.

– Это и не модно и не остроумно.

– Ага, испугалась! А я совершенно серьезно. Потому что ты сама говорила: мужчины мерзкие, они говорят одно, а смотрят совсем на другое. Вот я и не хочу, чтобы они так на тебя смотрели. Я тут единомышленник Варламова, который считает, что женщина должна заниматься хозяйством, детьми, мужем…

– Смотри, Юра, я могу еще передумать!

– А как же тогда Город Солнца?

Шел первый день творенья…

Потом был у них еще первый совместный выход на работу.

Погода немного испортилась. Пока молодожены наслаждались своим краткосрочным отпуском, в то же самое время начиналась и весна. Дни стояли ясные. Под ярким солнцем на сопках чудодейственно быстро проступила веселая, радостная, цыплячья зелень берез, стали оживать обновленные соцветия пихтовой листвы и как-то по-новому смотрелась даже старая, не на один сезон густая зелень сосновых крон. Нечто свежее, чуть сиреневое появилось и на серой морщинистой шкуре правобережной скалы-стены с ее неровной, будто вылинявшей по весне шерсткой лесов. И все это проступало, проявлялось как раз в те три дня, что были подарены молодоженам начальством и весной. А на четвертый задул «китаец», небо затянулось серой сырой ватой, из которой ветер то и дело выбивал дождинки.

Юра, правда, и в это утро шел, как обычно, без шапки, не признавая ненастья. Главным для него было теперь заслонить, защитить от дождя и ветра Наташу – и он заслонял ее, заглядывал в лицо, спрашивал:

– Тебе не холодно?.. Может, прибавим шагу?.. Завтра ты оденешься теплее.

А Наташа свое:

– Больше ты не будешь ходить без шапки – это вредно. Одна мамина знакомая стала глохнуть, так врач первым делом спросил ее: «Вы ходили в молодости без головного убора?» Оказывается, ходила.

– Правильно, женщинам нельзя так ходить…

Юра с каким-то новым для него степенством улыбался и все посматривал на Наташу, готовый и заслонить, и укрыть, и понести ее на руках. Оказывается, в этом тоже немалое счастье – заботиться, оберегать, заслонять. Никто тебе этого не подсказывает, но ты только и ждешь случая, чтобы сделать что-то приятное. И все открывать, открывать в своей подруге новое, не замеченное прежде: то полудетскую, девчоночью гримаску, то новообретаемую осанку взрослой семейной женщины. Особенно радовали его естественность Наташи, ее неумение (или нежелание) хитрить, что-либо утаивать, ее беззащитность и одновременно самостоятельность. Все в ней было ему дорого и любо, и все словно бы становилось теперь их общим, семейным достоянием – ее установления, повадки, привычки, манеры. Временами она казалась ему несовременной, недостаточно приспособленной к нынешней жизни, а потом он вдруг замечал, что ее открытость и незащищенность приобретают порой такую силу, перед которой вся агрессивность и фанаберия сверхсовременных девиц выглядят как жалкие потуги неизвестно на что. Все-таки сила женщины – в женственности, и именно это будет в ней всегда современно.

Юра и радовался, и немного боялся чего-то. Эта боязнь могла возникнуть неожиданно, что называется, посреди радости и как бы из самой радости, и в момент возникновения казалась непонятной и странной. Ведь все хорошо было, все счастливо складывалось, ничто не угрожало его счастью и благополучию, ничего опасного не виделось и впереди. О чем же тогда тревожиться? Но тревога, наверно, тогда и навещает нас, когда есть за что тревожиться.

И опять он придвигался поближе к Наташе.

– Тебе хорошо сейчас? – шептал он ей в автобусе, когда заботливая толпа оттеснила их в угол задней площадки.

– Угу! – отвечала Наташа. – А тебе?

– Мне тоже – угу!

– А ты не забудешь мне позвонить, когда обедать соберешься?

– Давай я зайду за тобой в штаб!

– Ну, если захочешь…

За стеклом автобуса, совсем рядом с ним, в непогожей утренней туманности проплывали мокрые от дождя, будто осклизлые, рваные динамитом скалы, потом открывалась полянка с веселой молодой травкой, уходил в нежилую глубину гор узкий ложок. Промелькнула старая, полинявшая от времени надпись на камне: «Покорись, матушка!»

Это уже история.

Между тем Юра хорошо помнил, как писали эти слова накануне перекрытия и как проходила потом здесь колонна «белазов», «мазов», «кразов» – на штурм Реки. Вообще каждый вырез в скале, каждый распадок и ручеек на этом недлинном пути от поселка до котлована, даже всякая чувствительная выбоинка на дороге были Юре давно знакомы и памятны. Что-то здесь уже примелькалось, но сегодня все, решительно все старалось выглядеть, несмотря на плохую погоду, свежо и по-новому. И не только потому, что весна начиналась, даже совсем не поэтому. А потому прежде всего, что каждая здешняя береза и сосенка становились свидетельницами события: Юра Густов, признанный строитель, впервые ехал на работу вместе с женой!

Юра и раньше знал, что здешние места станут ему навсегда памятными, будут вспоминаться потом, как вспоминают сегодня его родители стройки своей молодости. Он всегда будет помнить и гордиться, что строил эту особенную ГЭС. А теперь ко всему прочему прибавлялось еще и такое: «Здесь я встретил Наташу… Здесь мы ездили вместе на работу…» Со временем может прибавиться и еще кое-что: «Там родился у нас сын».

В родительском доме он не раз слышал такие слова, не безразличные и ему самому. Ему приятно было сознавать, что родился он не просто в городе Иркутске, а на Иркутской ГЭС. Сергей и Надя родились на Красноярской. Его сын родится в Сиреневом логу… Вот какая получается география династии!

С плотины (прорабская и бригадные домики подняты теперь наверх, чтобы быть поближе к блокам) Юра не утерпел позвонить Наташе. «Ты понимаешь, почему я звоню?» – спросил он. «Ну, примерно догадываюсь», – отвечала Наташа с улыбкой в голосе. «Правильно догадываешься!» И положил трубку.

– Первые голубые деньки? – догадливо ощерился и Гера Сапожников, заглянувший к нему.

– У тебя они такого же цвета, – сказал Юра.

– Я через это уже прошел, – степенно отвечал семейный мужчина с семейным стажем аж в несколько месяцев. – А тебе тут недавно Мих-Мих звонил.

– Может быть, шефу? – предположил Юра.

– Тебя что, после свадьбы не Юрой зовут? – опять ощерился Гера. – Правда, на стройке столько Густовых развелось, что действительно можно все перепутать.

– Все они едят хлеб не даром, сказал бы шеф. – Юра слегка обиделся. – А ты с Мих-Михом поцапался?

Гера шевельнул своими колючками и привычно ругнулся:

– На фига он мне сдался! Он мне совсем без надобности.

Все-таки Юре послышалась некоторая неискренность в тоне Сапожникова, и он не в первый раз подумал, что Гера может считать себя незаслуженно обойденным в предполагаемых раскладах Мих-Миха. Он наверняка о них догадывается и, возможно, таит обиду. А Юра тут – без вины виноватый… Хоть объясниться, что ли?

– Как это, кадровик – и без надобности! – проговорил он, подзадоривая Сапожникова. – Карьеру надо делать?

– Нет у меня такого зуда, Юра…

– А у меня, считаешь, есть?

– Откуда я знаю, где у тебя чешется!

– Ну, сом подбережный! Никак ты его не ухватишь… Ладно, начну первым.

Юра рассказал о замыслах Мих-Миха и о том, что в скором времени они могут реализоваться. Николай Васильевич уже справил свое шестидесятилетие. Без всякого подгадывания у них получилось так, что подряд справили и Юрину свадьбу, и отцовский юбилей – прошла, можно сказать, густовская неделя. Николаю Васильевичу дали премиальный оклад, преподнесли адреса, подарки, намекнули, что должен быть и орден, что все там предрешено, только собралось, как видно, многовато наградных дел, и указ задерживается. Словом, состоялось все подобающее, и теперь надо ждать неизбежного.

– Ну так и что? – спросил Гера, ничуть не удивившись.

– Как что? Тебя-то не учитывали.

– Я подожду, пока тебя начальником стройки сделают. Не обидишь тогда, отслюнишь от щедрот своих?

– Значит, все-таки таишь…

– Да ну вас всех, знаешь, куда?

– Знаю, Гера. Весь твой репертуар знаю наизусть.

– Вот и помалкивай.

Они и в самом деле помолчали, как-то проверочно, время от времени взглядывая друг на друга.

– Вот и Люба тоже, – первым заговорил после этого Гера. – «Ты мог бы… Ты должен… Ты способен на большее!» Я что, не работаю, что ли? У меня квартиры нет или денег не хватает? Ты пойми, Юра, все, что мне надо, у меня есть. Служба идет, деньжата водятся, рыба пока что клюет и в Реке, и на озере… Я неприхотливый, понимаете вы или нет? Ты разве не встречал инженеров, которые отказываются от административной работы, от выборных должностей?

– Встречал, но не всегда одобрял.

– А вот я, например, считаю, что скромная жизнь – это благородная жизнь.

– Кто с этим спорит?

– Есть, которые не только спорят, но из кожи вон лезут, чтобы вырваться из этой скромной жизни. Она не престижна сегодня – ты разве не слышал? Если у тебя нет автомобиля – значит, ты неумеха, мямля, немогуйка. Если не умеешь ничего добывать, самоснабжаться – грош тебе цена.

– Такая престижность меня не волнует.

– А другая?

– Не знаю. Видишь ли…

Юра высказал неизвестно когда возникшее в нем понятие, что для положительного воздействия на ход дела, с которым ты связан жизнью и судьбой, надо иметь в руках побольше власти, обладать большими, чем рядовой инженер, возможностями, то есть стоять повыше.

– Карьерист, наверно, тоже так рассуждает.

– Возможно. Но я-то хочу хорошо делать свое дело. И чтобы все, кто со мной рядом, тоже хорошо его делали. Наконец, если честный работящий человек займет пост повыше, то туда уже не пролезет тот самый карьерист и самоснабженец, о котором ты говорил.

Юра высказался и ждал, что Гера ответит. А тот поскреб в бороде, ухмыльнулся и сказал:

– Ты и в самом деле созрел для руководящего поста.

– Ты бы лучше поспорил, ты тогда интереснее.

– Ну да! А завтра ты станешь начальником и припомнишь…

Момент серьезности и взаимопонимания оборвался на незаконченной, недозвучавшей ноте.

– Прикажешь наряды закрыть, начальник? – начал Гера слегка юродствовать.

– Я тебе сейчас закрою что-нибудь!

В прорабскую вошел Николай Васильевич с новым: сменным прорабом Коленькой, которого он сам лично вводил в курс дела. Коленька был еще совсем зеленым, доверчивым и робким. В то же время ему очень хотелось быть Николаем Сергеевичем. Он так и ждал такого обращения. А его прозвали Коленькой…

– Чем озабочены старшие? – спросил Николай Васильевич, что-то заметивший по лицам Юры и Геры. – Теорией или практикой?

– Да так, вперемежку, – ответил Юра.

Он знал, что на работе отец больше всего ценит практику, и поспешил на блоки.

31

– Теперь дождаться бы Надюшкиного счастья – и можно помирать, – сказала Зоя Сергеевна после «густовской недели» и легла немного поболеть. Сходила перед тем к врачу, выписала свежие лекарства, выбрала у Юры в комнате три книги, какие потолще, и залегла в спальне.

Через три дня сделала такое открытие:

– Как хорошо, оказывается, болеть-то! Все тебя любят, жалеют, все за тобой ухаживают.

– Ну, мама, ну неужели мы раньше тебя не любили? – обиделась Надя.

– Я не про раньшее – про теперешнее.

А Николай Васильевич практично посоветовал:

– Вот и попользуйся такой возможностью.

– Только бы не разбаловаться…

На пятый день она была уже на ногах и пошла по магазинам, чтобы пополнить холодильник и посмотреть заодно, не появилось ли чего хорошенького в промтоварных магазинах. Пошла опять по своему заведенному кругу. Оказывается, она не только семью, но и сама себя приучила к тому, что обо всех должна позаботиться, обо всем своевременно подумать. Сама завела такие порядки в доме, ежедневно видя, как много работают муж и сын на плотине, и считая себя самым малозанятым членом семьи. Да и как иначе? Ведь каждый день надо и обед ко времени сготовить, и какой-никакой завтрак подать, к банному дню для всех белье требуется, к праздникам подарки – ну и так далее. В семье всегда найдется, о чем похлопотать, о ком позаботиться.

Не давала покоя и та «молодая женщина», про которую ей намекнули. Видели, мол, как выходил от нее твой Николай Васильевич в парадном костюме и чуть ли не при всех орденах, а дальше сама думай. Когда его об этом спросила – отговорился. Не соврал, не отказался, но отговорился. В другой раз просто надулся и не захотел разговаривать. А так как он теперь вообще стал раздражительнее, то приходится уже и помалкивать, не дразнить. Да и не пристало в таком возрасте сцены ревности разыгрывать.