Текст книги "Плотина"
Автор книги: Иван Виноградов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
– Я на все согласен, – сказал Юра.
Но они и не думали стоять над душой Панчатова и его ребят, а прошли на край плотины и остановились над тем местом, где Река устремляется, втягивается в донные отверстия, закручиваясь в упругие жгуты. На эту воду они и стали смотреть. Ее убыстренное здесь, фигурное движение завораживало и странным образом успокаивало. В душе постепенно устанавливался этот странный покой от движения. От непрерывности движения…
Юра обнял Наташу за плечи, и так они замерли над этой деятельной энергичной водой, боясь даже пошевелиться. Им теперь надо было как бы заново освоиться друг с другом и вполне поверить, что все здесь происходящее не сон и не мечта, а самая настоящая реальность, что опасное время отчужденности минуло, а счастье – вот оно, рядом! И надо теперь учиться беречь его, опасаясь любого неловкого движения или слова…
Многое на свете доступно и принадлежит нам, мужчинам. Многое нам дано, и на многое мы способны – на яркий, как вспышка, подвиг и на пожизненный затворнический труд, на громкую славу и на полную безвестность – во имя достойных идеалов. Наверное, мы способны создать новое Солнце, достичь дальних планет и, может быть, даже спасти свою собственную. Мы и творцы, и воины. Мы наделены силой и волей, крепкими мускулами и трезвой, чаще все-таки трезвой, головой.
Многое нам, мужчинам, дано…
А вот счастьем заведует в мире женщина!
24
Вечером в квартиру Густовых позвонили. Открыла Зоя Сергеевна.
– Моя фамилия Тихомолов, зовут Иваном, я привез вам приветы от отца и от мамы…
Зоя Сергеевна смотрела на пришельца снизу вверх и в первые мгновения не очень хорошо понимала, что с ней происходит. Из каких времен явился этот молодой гигант? Ведь Ваня Тихомолов – это годовалый мальчик, которого соседка Лена Тихомолова давала ей подержать на руках и поиграться. Давным-давно это было, на холодной и неуютной Чукотке.
– Здравствуйте, здравствуйте! – опомнилась наконец хозяйка. И позвала на помощь хозяина: – Коля, иди скорее сюда!
Хозяин дома уже стоял в дверях «балконной» комнаты.
– А ведь это молодой Тихомолов! – сразу узнал он гостя.
– Так точно, Николай Васильевич, – отвечал гость. – Я тоже вас узнал бы.
– Ну, допустим, допустим.
К ужину, ради столичного гостя, собрался весь густовский клан. Юра и гость быстро нашли общий язык, как только зашла речь об осенней тайге и ее красоте; гость тут же попросил показать ему хотя бы один лог. Надя вдруг тоже проявила интерес к тайге и попросилась вместе с ними.
– А что, можно и тебя, и Наташку прихватить, – еще больше оживился Юра.
Николай Васильевич попросил Ивана рассказать о своих стариках: как здоровье, чем живут, к чему готовятся.
– Ну, мама у нас – деятель, – начал Иван.
– Я помню ее в голубом лыжном костюме! – не удержалась Зоя Сергеевна. – Мы все ей тогда завидовали.
– Насколько мне известно из семейных преданий, – улыбнулся Иван, – это был ее самый любимый и чуть ли не единственный наряд того времени. Ну а теперь она в своих брючных костюмах ездит с экскурсантами и показывает подмосковные красоты. Устает, злится, но не бросает. Отец… – Гость немного призадумался, выбирая более подходящие слова. – Отец мой все еще не отказался от своей юношеской мечты: пишет. Я ему не судья, но он и сам понимает, что время упущено… Хотя, в общем-то, в этом деле ничего предсказать и предугадать невозможно. Вот, кстати, его первая – и пока единственная – книжица, он прислал ее вам. – Иван передал небольшую, усеченного формата книжку Николаю Васильевичу.
– За это спасибо! – с чувством проговорил Николай Васильевич. – «Переправа через годы», – прочитал он название. – И с портретом! – продолжал он свои открытия. – Вот говорят некоторые: встретил человека через двадцать или там тридцать лет – и не узнал. А я хоть через пятьдесят узнал бы. Тот же самый Глеб Тихомолов!.. Передай, Ваня, самую горячую благодарность отцу и поздравь его от меня и от всего моего колхоза.
– Все передам, Николай Васильевич, – пообещал гость.
– Раз тут есть слово «переправа», значит, и про саперные наши дела что-то найду?
– Найдете, найдете. Может, даже узнаете кого. Отец – сторонник документализма в литературе. Но это не мемуары, это все же литература. Своеобразное порождение войны, когда писателю можно было ничего не придумывать, не заботиться о сюжете и драматургии – все это делала сама война, великий драматург. От литератора требовались только точное описание, точная психология, честность…
– Ну, честным-то Глеб всегда был, – вставил Николай Васильевич.
– Ему не хватало уверенности, – продолжал Иван. – Эта книжка у него лет десять в столе готовая пролежала. Все не решался. Слишком уж почтительно относился к этой самой литературе. Он ее побаивается, пожалуй, а должен бы покорять. Русский человек вообще очень серьезно относится к литературе.
– Он лучше знает, – осторожно заметил Николай Васильевич, думая о Тихомолове-старшем. – Он смолоду этим жил, изучал, накапливал…
– А время уходило, силы тоже, – вставил Иван. – Многое уходит безвозвратно, и в творчестве – художественном или научном – нельзя топтаться на месте: обойдут другие или сам устанешь от топтанья. К цели надо идти форсированным маршем. В научном мире уже закон: защитил кандидатскую – нацеливайся на докторскую, пробивай необходимые для нее публикации.
– А на дело-то остается время? – спросил хитровато Николай Васильевич.
– Это и есть наше дело.
– Когда дело ради звания… Но не будем спорить – не наша это забота, – сам себя остановил Николай Васильевич. – Я просто рад за Глеба – вот и все. А сын тоже знает, что ему нужно, – так, что ли?
– Примерно так, – согласился Иван.
Книга пошла тем временем вокруг стола по рукам, и самый младший из Густовых тоже прорецензировал ее, ткнув пальцем в портрет автора: «Дядя – хороший». А гость начал рассказывать, по просьбе Нади, столичные новости, главным образом театральные и литературные. Но тут и он сам, и его слушатели вдруг заметили, что особых сенсаций он не произвел. Театральные новшества доносил сюда телевизор, а литературные приносило, как видно, ветром. Правда, книги и здесь были куда большим дефицитом, чем колбаса, а толстые литературные журналы приходили на стройку всего в одном-двух экземплярах, но что сегодня читают и о чем говорят в столице, здесь в общем-то знали. Знали даже то, на ком вторично (или, может быть, в третий раз?) женился знаменитый московский поэт, какие споры кипели вокруг выставки знаменитого, не всеми принимаемого художника, как оценивает критика новый исторический роман известного периферийного писателя, которого почитывают и в столице.
По репликам своих слушателей Иван понял, что ничего решительно нового он им, наверное, не сообщит, и под конец пошутил:
– Ну а теперь расскажите мне, что у нас там в Москве за эти дни произошло?
– Я думаю, сообщили по радио, что мы здесь уложили второй миллион кубов бетона, – предположил Юра.
Между прочим, если бы они послушали в этот вечер московское радио, то как раз об этом бы и услышали.
…Они шли вверх по Сиреневому логу – Юра и Наташа, Надя и московский гость. Сиреневый был выбран потому, что легко проходим для женщин и богат разнообразием природы. Вначале было неясно, пойдут ли с Иваном и другие москвичи, так что учитывалось и это: для большой группы – просторный лог. Надя даже такую разведку провела: «У вас там, наверное, и женщины есть, Иван Глебович?» – «Есть одна, – отвечал Иван. – Но я с удовольствием отдохну от нее». – «Так, может, и нам не навязываться?» – продолжала Надя. Иван, конечно, ответил комплиментом, а Юра зыркнул на сестру с неодобрением: не возникай слишком часто! И Надя покорно умолкла.
В дорогу были наготовлены шанежки – уж если угощать человека Сибирью, так по всей программе! Юра купил бутылку «Сибирской» и бутылку сухого, но перед выходом посоветовался с Иваном, и водку из рюкзака выставил. «Природа и водка – две вещи несовместные», – изрек Иван.
Двинулись в путь под сибирскую частушку-смеховушку, которую исполнили на пару Надя и Юра:
«Милка, чо?» – «А я ничо».
– «А чо ты чокаешь, почо?»
– «А я не чокаю ничо,
А если чокаю, дак чо?»
– Это прекрасно! – восхитился Иван. – Я обязательно запишу ее для отца.
– У нас такого на всю вашу семью хватит – только приезжайте да записывайте, – весело пообещала Надя.
– Придется, – сказал Иван.
Они пошли дальше рядом, а Юра – с Наташей.
На южном склоне того хребта, по которому тянется «Юрина тропа», увидали цветущий багульник. Надя кинулась рвать его, чтобы порадовать гостя и, может быть, даже отправить это осеннее сибирское чудо в Москву. Но Иван остановил ее.
– Это у него вторая весна, второе цветение, – сказал Иван. – Пусть порадуется.
Иван говорил о цветке как о разумном существе, и Надя как-то неожиданно сильно отозвалась душой на эти слова. Вторая весна, второе цветение… Придумала же такое природа! «А может, и с человеком это случается?» – с какой-то неясной надеждой промелькнула догадка. И не показалось бессмысленной. Почему бы и нет, в самом деле? «Очень даже возможно, очень даже возможно!» – начала Надя повторять про себя и прибавила шагу, почти побежала, чуть ли не пританцовывая. «Почему бы и нет? Почему бы и нет?»
И вот она почувствовала, как в груди у нее тоже начали распускаться живые шелковые лепестки. А их розовый отсвет уже проступал – она чувствовала! – у нее на щеках, светился в глазах (она и это ухитрилась увидеть!), а сама она становилась все более легкой, проворной, смелой. Еще вчера она немного стеснялась столичного гостя, заранее обдумывала слова, которые собиралась сказать, а сегодня уже ничто ее не стесняло, ничего ей не требовалось обдумывать – все за нее делали эти волшебные, эти легкие лепестки, что распускались в душе. Она заметила, что и Иван, с которым она шла, как говорят, в паре, тоже на нее немного заглядывается. Как-то мельком отметила его небезразличный взгляд на ее высоко оголившиеся ноги – и не смутилась сама, и не осудила его. Пусть высоко, пусть! Я – женщина, и в этом все! В этот час я – веселая, чуть озорная, а это означает, что уж совсем-совсем женщина. Открытая и смелая в своей женской сущности. Веселая и немного бесстыдная. Разыгравшаяся, короче говоря…
Это было, конечно, не длительное состояние, но оно не прошло без остатка, что-то оставалось от него на все время похода, а может, останется и на завтрашний день.
Она не все время шла в паре с Иваном, потому что ему необходимо бывало поговорить о чем-то с Юрой. Тогда Надя отставала и присоединялась к Наташе. Ей даже и нужно было отставать иногда от Ивана, чтобы не очень-то поддаваться своему внезапно вспыхнувшему «второму цветению». В конце концов они распределились так, как ходят на прогулках взаимно дружащие семейные пары: мужчина с мужчиной, женщина с женщиной. И разговоры пошли у мужчин мужские, у женщин женские.
Надя не могла не рассказать Наташе про своего Юру, про то, как они вместе росли, как дружили, как не было у них никаких тайн друг от друга и как ей, Наде, всегда спокойно и бесстрашно жилось рядом с ним, Тут, пожалуй, намек был и на то, что Наташе повезло: такой парень увлекся ею!
– А у нас с Валентином другие отношения, – поделилась Наташа. – Мы много лет жили врозь, теперь вот он позвал меня сюда, но у него уже своя семья не маленькая, да и работает он по-сумасшедшему.
– Юра, как-то говорил, что он очень заводной на работе, – заметила Надя, чтобы поощрить Наташу.
– Даже злой бывает! – подхватила Наташа. – Я иногда слышу из нашей техинспекции, как он на летучках выступает, так мне даже страшно делается. Уволить же могут!
– Таких работников не увольняют, – успокоила ее Надя и заодно чуть польстила семейству Варламовых.
– А он и не злой в душе-то! – обрадовалась Наташа. – Он даже добрый. Он же хочет как лучше – вот и воюет. Он на этом себе характер испортил. И устает сильно – прямо жалко бывает. Придет весь выжатый, сядет на кухне, как старичок – локти в колени, голову на руки, – и скажет: «Хватит ли сил на все это?» Но если заметит, что я жалею его, – рассердится, накричит, обзовет штабной крысой… Только ты Юре не передавай этого, ладно?
Они незаметно перешли на «ты», начали перебрасываться в разговоре с одного на другое, то посмеивались, то вздыхали – настоящие подружки! Надя вроде бы и забыла об Иване. Поговорив о братьях, они обсудили преимущества брючных костюмов для таких вот прогулок, и Надя пожалела, что не надела свой, недавно купленный матерью. Побоялась, что будет выглядеть, как новый гривенник… Перешли на подружек: как они одеваются, как ведут себя. Надя рассказала про свою Лионеллу, которая совсем недавно приехала из Ленинграда, сбежала от какого-то страстного увлечения и уже крутит роман с одним семейным инженером. Чем все это кончится – неизвестно.
– А ты с кем дружишь? – спросила Надя Наташу – и не совсем бескорыстно. Наде побольше хотелось узнать о Наташе, поскольку у них с Юрой, похоже, любовь.
– У меня еще и нет здесь особенно близких подруг, – как бы пожаловалась Наташа. – Одна только Саша Кичеева… Юра тоже с ней дружит.
– Ну это так, по работе – небрежно заметила Надя, чтобы Наташа, чего доброго, не вздумала ревновать. И опять вернулась к Юре: – Особо-то близких, друзей и у него немного. Он хотя и открытый, компанейский, но сходится трудно. Было время, когда он вообще чуть ли не один оставался.
– Это, наверно, когда расстался с Евой.
– Конечно, и это переживал… – Надя поняла, что сама завела девчонку в запретную зону, и решила поскорее вывести ее оттуда, то есть перевести разговор на другое. Сделала она это поспешно, без всякой подготовки и дипломатии: – Ты скажи, как тебе нравится наш гость?
Сказала и затаилась. Сама же попалась, если разобраться. Не только слова эти, но и голос подтверждал ее неравнодушие к московскому гостю.
– Интересный, – отвечала Наташа, вроде бы ни о чем не догадываясь. – Но уж слишком ученый.
– А я люблю увлеченных мужчин! – пропела Надя, уже почти не таясь. – Мой был ни рыба ни мясо, так что я его…
Надя прикусила язык и глянула на свою спутницу. Но та, умница, сделала вид, что не обратила внимания на последние ее слова.
– Мне кажется, они все увлечены, – сказала Наташа. – И мало что замечают вокруг себя.
– Замечают, замечают, – знающе проговорила Надя.
В груди у нее опять шевельнулись нежные лепестки, ей захотелось даже что-нибудь такое выкинуть, что-нибудь выкрикнуть – и стоило немалого труда сдержать себя… А когда сдержала, то вдруг, без всякой, казалось бы, причины, загрустила, запечалилась. И стала упорно смотреть в спину Ивана, чтобы заставить его оглянуться.
Он действительно оглянулся и помахал рукой.
И опять Надя повеселела и заторопилась вперед, как будто ее позвали.
Подтянувшись к мужчинам, они с Наташей стали слушать, как Юра рассказывает о здешнем, хотя и не близком, Горьком озере, былой красоте его и старых легендах. Открыл озеро будто бы монах-скиталец, построил на нем часовенку, ну а там, конечно, явилась и чудотворная икона Целительницы-богоматери. Стали происходить чудесные исцеления: хромые возвращались, отсюда бодрым шагом, скрюченные – распрямлялись… Потом часовенка сгорела, чудотворная икона пропала, безбожная пропаганда развенчала старые мифы, и осталась у Горького озера лишь одна его непреходящая красота, исцелявшая разве что души людские.
Да и то недолго она оставалась.
Несколько лет назад забрел на озеро журналист-путешественник, и прихватил его тут жестокий радикулит. Местный житель посоветовал заезжему человеку полежать в теплых озерных заводях. Полежал парень. И даже без иконы исцелился. Потом, конечно, написал об этом в своих путевых заметках. И вот не стало прежнего озера. Теперь вокруг него собираются летом стойбища автомобилей и мотоциклов, на теплых отмелях образуются лежбища полуголых людей, жаждущих исцеления, а берега и дно озера все в консервных банках, битых бутылках.
Вот как бывает.
Тут Наде тоже захотелось вклиниться в разговор и рассказать что-нибудь свое, еще более интересное, потрясающее, но как на грех не могла вспомнить ничего подходящего. Что ни промелькнет в голове, все не то, все не достойно внимания таких слушателей. И в конце концов она перестала напрягать память, смирилась. Ей, в общем-то, и так было неплохо сейчас. Ведь как бы ни менялись ее настроения и желания, все же не кончалось, не проходило то главное, возвышенно-приподнятое, явно; не будничное ее состояние, какого она, пожалуй, еще не знавала. Она и сама становилась несколько новой, не всегдашней, может быть, даже не совсем здешней. Чуть воздушная, чуть взвинченная, непостоянная. То она чувствовала себя способной на великий поступок, на взлет, то вдруг превращалась в серенькую провинциальную простушку, этакого воробья в праздничном лесу. Но и то: как только воробей взлетал на высокую ветку, он становился вровень с серьезной птицей.
Когда-то прежде, в голубом девичестве, она назвала бы нынешнее свое состояние хорошо известным, волнующим девушек словом, но теперь ее доверие к этому святому когда-то слову было основательно подорвано, и ей не хотелось ни произносить, ни слышать его – даже в глубине души. Беда была в том, что с некоторых пор Надя стала сомневаться в реальности самого этого чувства, которое тем словом обозначается. То есть у кого-то для кого-то оно, возможно, и существует вполне реально, и пусть люди верят всему, что помогает им жить и радоваться, но Надю теперь не проведешь. Она уже ученая. Зачем же ей обманываться еще раз, зачем лопушить свои воробьиные перышки, если завтра все равно опять оставаться одной, в своем почти вдовьем одиночестве?
Впрочем, все эти «мудрые» мысли пришли к ней, пожалуй, потом, не здесь. Да-да, все, что связано с раздумьями, было позже, когда она как раз и осталась в одиночестве, сама с собой. А сейчас, в тайге, все ее мысли простирались не дальше очередного шага. Она пока что не задумывалась, что там будет дальше и чем все закончится. У нее ведь ничего определенного и не начиналось. Она просто чуть-чуть вырвалась из своей повседневности, чуть-чуть вознеслась повыше.
Когда вернулись в поселок и подошли к небольшой, всего в одну секцию обыкновенного жилого дома, гостинице, Иван сказал:
– Ну, друзья, большое вам спасибо за такую прогулку. Я побывал на хорошей природе и решил остаться у вас еще на недельку.
«Ага! Ага!» – возликовала неизвестно отчего Надя.
– Надо познакомиться со всем этим получше, – продолжал Иван. – Что вы могли бы предложить мне на завтра?
– Завтра – понедельник, тяжелый день, – развел руками реалист Юра. – Я могу только после работы.
– А я могу запросто взять отгул! – выскочила тут Надя, хотя никто ее не просил, никто с нею не советовался. Выскочила – и сама испугалась своей смелости, стушевалась. Закончила уже без всякого воодушевления: – Только я не знаю, какая от меня может быть польза. Тайгу я плохо знаю.
– Вы можете, например, прокатиться по Реке на «Ракете», – подсказал умный все-таки Юра.
– Так я с удовольствием!
Иван протянул ей руку.
– До завтра!
– Но надо же о времени договориться, – заторопилась Надя, уже испытывая прилив деловитости. – Рейсы у нас такие: в одиннадцать, в час..
– В одиннадцать.
Уходя в глубину своего березового проулочка по плиточной, высветленной в сумерках дорожке, Надя думала уже на полсуток вперед. О том, как встанет завтра утром пораньше, как побежит в девять к начальнику отдела за своим отгулом, обещанным когда-то «на любой день», как вернется потом домой и наготовит бутербродов, наполнит термос крепким чаем, забежит к матери и попросит парочку свежепросольных хариусов в дорогу… Ну а потом – будь что будет!
Заснула она легко и быстро, и ничего ей, кажется, не снилось, потому что утром ничего такого не вспомнилось. Будильник вызвал и вырвал ее из полного и глубокого небытия, где и в самом деле ничего не было. Проснувшись, она вспомнила, какой необычный день предстоит ей сегодня, вспомнила заодно и вчерашний и первым делом призвала себя к спокойствию и благоразумию: «Только не забываться, только не трепыхаться, заинька!» Несколько дольше, чем всегда, постояла под душем, полюбовалась собой («Ну ведь совершенно же нормальная баба! Даже хорошая, кто понимает. Даже немного этакая… соблазнительная»). Затем высунулась в халатике на балкон, чтобы посмотреть погоду и решить, как одеться в дорогу. Перед самым окном стояла у нее красивая береза, сильно позолоченная осенним золотом, будто освещенная солнцем, отчего и нельзя было из комнаты понять, ясно сегодня или пасмурно. А еще в солнечной листве этой березы вдруг прошелестело что-то вчерашнее, таежное, неспокойное, и опять надо было воззвать к себе: «Только без вчерашних всплесков! Сегодня мы будем с ним одни, и все будет заметно… Будь умницей, заинька!»
Внизу по плиточной дорожке прошли бабушка и внучка из соседнего дома. Каждое утро проходят они под балконом в сторону детского садика под названием «Теремок», и по дороге внучка громко и вразумительно, отчетливо произнося каждое слово, как на уроке декламации, пытает бабушку своими деловыми вопросами: что, где, как, почему? Сегодня ей, видать, не хотелось топать своими ножками, и она все уточняла:
– Бабушка, значит, ты меня на ручки не возьмешь? '– Нет, милая, не возьму, – отвечала бабушка.
– И никто не возьмет?
– Никто, милая.
– Значит, я все время сама пойду?
– Сама, детка, ножками. Они тебе для того и дадены.
– А кто мне их дадел?
– Не «дадел», а «дал». Зачем ты неправильно говоришь? Назло бабушке?..
Надя не уходила с балкона, пока можно было слышать их разговор, сегодня очень интересный ей, и пока не почувствовала холода. Ночи были уже совсем осенние, и с утра тоже долго держалась бодрящая прохлада.
В комнату Надя вернулась, чуть раскачиваясь, – этакая лениво-грациозная дама. С аппетитом позавтракала, и очень вкусным показался растворимый кофе. Потом неторопливо, со многими сомнениями, преодолевая их, одевалась. Трудно было выбрать что-то подходящее для такой поездки. Одеваться по-праздничному смешно, а в душе вроде как праздник. Решила обновить брючный костюм, пусть немного нарядный для дороги, но ведь не каждый день вот так раскатываемся на «ракетах» в сопровождении столичных мужчин…
25
Доподлинно известно, что день начинается после ночи, весна после зимы, а вот что и с чего начинается в отдельной человеческой жизни – тайна сия велика есмь…
«Ракета» под названием «Звезда» отделилась от причала, развернулась и резво побежала вниз от Сиреневого лога, прибавляя свою скорость к скорости Реки и обгоняя Реку. Надя сидела у окна, Иван – рядом с нею. Катер красиво разбрасывал на стороны игольчатые, будто замерзающие на лету брызги, со спокойным достоинством отступали назад расцвеченные осенью лесистые берега. Легко, красиво началась поездка.
Первая остановка – в селе Теплом. На Реку глядели окнами добротные деревянные дома на высоких фундаментах, с палисадниками и садами при них, со ставнями на окнах. Другие повернулись к Реке бочком, третьи – спиной и огородами. Но всюду чувствовались добротность и прочность, сибирская основательность. Многие жители этого поселка работали теперь на строительстве ГЭС, а вот что они будут делать по окончании строительства – трудно сказать. На землю вернуться им будет трудно – они уже гидростроители! Молодые, наверно, уедут на другие стройки, так что завтрашнему Теплому придется остаться без них…
Чем дальше вниз по течению, тем привольнее становились берега; они здесь все равно как игру затеяли-то один повыше, то другой. А еще дальше началась уже совсем ровная, низинная земля, плодородная котловинка, в которой в стародавние времена, говорят, даже арбузы вызревали. И Река здесь тоже стала как бы другой, в других-то берегах. Все чаще попадались длинные острова, а где-то Река разветвлялась на многие протоки, и там уже невозможно было понять, где «главные» берега, где островные. Сам творец, пожалуй, не смог бы теперь разобраться, чего тут натворил, и сам бы запутался в протоках… Может, он здесь и блуждает в наши дни, наслаждаясь ленивой полурайской жизнью и оставив человечество без руководства, предоставив его самому себе и грехам своим тяжким. Заодно передоверив человечеству и творить вместо себя, и переделывать то, что неудачно сотворил сам, и портить удачные создания… Надя с Иваном разговорились не вдруг и первое время больше слушали других. Особенно – одного голосистого парня, который как сел впереди них, так и начал рассказывать своему соседу о себе. Он, видно, любил поболтать и здесь тоже не терял времени даром. Ехал он в город, на ежегодную осеннюю встречу выпускников тамошнего сельскохозяйственного техникума. Волновался: «Приедут ли гаврики? В прошлом году только шестеро собралось – сачкуют некоторые!» Вспоминал армию, где дружба – закон! Служил он в ГДР, в группе советских войск, помнил многие немецкие города, хранит с тех пор небольшую черно-белую репродукцию с «Сикстинской мадонны». «Ты ей в лицо смотри, – учил он соседа, показывая ему карточку, – все главное – в глазах у нее. Усекаешь?»
– А почему ты после армии дома не остался, сюда приехал? – спросил сосед.
– Да супруга так захотела. Давай, говорит, на стройку поедем. А мне что? Мне все равно. Моя специальность – механизация, так что на любой стройке дело найдется. Ну, собрались и поехали.
– Не жалеешь?
– А чего жалеть-то? Тут все бурлит, все кипит. Много увидишь и узнаешь. Тут кругозор!
Парень говорил почти без умолку, и, вдоволь его наслушавшись, Иван сказал Наде:
– Любопытный тип. Совсем молодой, а говорит – «супруга».
– Может быть, так и надо, – проговорила Надя, чуть улыбнувшись.
– Нет, «жена» все-таки лучше, проще, – не согласился Иван. И задал очень любимый всеми приезжими вопрос: – Часто у вас тут женятся?
– Каждую субботу и воскресенье в «Баргузине» свадьбы играют.
– А разводы как?
– Тоже бывают. Мы ни в чем не хотим уступать столицам… хотя, в общем-то, уступаем.
– Да, тут, пожалуй, семьей дорожат больше, чем в крупных городах.
– Кто как, – знающе отвечала Надя. – Все от людей зависит, а каждый человек – загадка.
– А семья – это уже уравнение со многими неизвестными.
– Обычно – с двумя, – с улыбкой поправила Надя ученого. И захотелось ей тут, к слову, поделиться с ним своей «загадкой», рассказать о своей судьбе-долюшке, но она не решилась. Все же не настолько хорошо они знакомы и близки, чтобы своим сокровенным – и больным! – делиться…
Катер в это время пристал к пустынному подмытому половодьями берегу, на котором всего только и было, что старый пень да ракитовый куст. Под днищем зашумел и затормозил движение песок. С носа катера спрыгнул на берег, попав на мелководье, молодой мужчина – рослый, красивый, русобородый – Илья Муромец с рюкзаком на плече. Помахав рукой капитану, он начал взбираться вверх по осыпи, по еле заметной тропинке, и стал за берегом укорачиваться: сперва ног его не стало видно, затем туловища. Он словно бы погружался в землю, удаляясь от катера. В степь погружался, к кому-то направляясь…
Следующая остановка – уже продолжительная, часовая, – была в большой деревне. Здесь экипаж «Звезды» обедал, а пассажирам предлагалось отдохнуть и погулять.
– Мы можем тоже перекусить, Иван Глебович, – показала Надя свою сумку с торчащим из нее стаканчиком термоса.
– Нет. Раз мы обеспечены, пойдем смотреть деревню.
Прямо от пристани вдаль, в степь, за которой опять рисовались горы, уходила просторная улица, и чуть ли не перед каждым домом на ней громоздились огромные кедровые кряжи и плахи. Некоторые дома были уже обложены, как защитным слоем, колотыми дровами и смотрели на дорогу маленькими добродушными амбразурами окон… По всей деревне шла заготовка топлива на долгую и строгую сибирскую зиму. В улице стоял запах ароматной кедровой древесины, свежих опилок, а сами дрова эти – свежие, чистые – выглядели как заготовки для какой-нибудь художественной работы. Чтобы изготовлять из них кующих деревянных медведей или старичков-лесовичков.
Надя бывала в этой деревне – наезжала вместе с другими женщинами в здешний магазин – и уверенно повела Ивана по улочкам и переулкам, а потом вывела обратно, на высокий берег, на бугор, с которого Река открывалась особенно далеко, широко, привольно. Здесь гуляли какие-то особые свежие ветры или, может быть, воздуха и в грудь ощутимо, вливался простор. Наступала легкая созерцательная отрешенность, все было чисто и ясно – и вокруг, и в душе, и впереди… Вот он, воздух открытых пространств!
– У-ди-вительно! – наслаждался Иван. – И как все меняется! У вас там, в глухой, труднодоступной глубинке, выстроился настоящий современный город с холодной и горячей водой, с электроплитами на кухне, с торговым центром, а здесь – добротная патриархальная деревня со своим укладом, с этими вкусными пахучими дровами и со своей жизнью за этими стенами. Удивительно! – повторил он.
– Это только для приезжих, – заметила Надя. – А когда здесь живешь, то другого и не представляешь.
– Наверно, – согласился Иван. – И все же… Город, в котором не встретишь ни одного толстого и ни одного старого человека, в котором все подъезды заставлены детскими колясками, город, который стоит в лесу и все-таки сохраняет одинокую березу на середине пешеходной дорожки… Мне даже захотелось пожить тут.
– Так за чем же дело стало? – подразнила Надя.
– Служба. Привычки. Дом.
Наде очень захотелось тут расспросить Ивана про его дом, потом подначить насчет странной службы, которая с природой связана, а проходит в Москве, но сказала она совсем другое:
– Можно и вот так почаще приезжать, как теперь приехали.
– Это уже решено. Мы выдвинем сюда наш пост, установим наблюдения за водохранилищем, за поведением Реки после накопления «моря». В европейской части мы многое поняли с запозданием, а тут все делается еще быстрее и в несравнимых масштабах, так что медлить никак нельзя. Надо набирать, как мы говорим, массив информации, чтобы надежнее действовать. Пора начинать паспортизацию малых рек и озер Сибири, без которых не живут и большие. Хорошо бы учредить здесь заповедник, пока человек еще не очень воздействовал на эту природу и пока она так хороша и разнообразна. Когда-то надо не только просить, но и заставлять человека быть человеком…
– Зверем-то он теперь уже не станет, – заметила тут Надя.
– Как знать, Наденька! Всякое с ним случается…
«Наденька…» Это неожиданное ласковое обращение не осталось незамеченным. Было даже удивительно, до чего Надя обрадовалась, придав этому бог знает какое значение. Она как-то еще раз ухитрилась услышать свое имя, произнесенное его голосом, и уже была уверена, что никто на свете, никто и никогда прежде не называл ее столь славно и мило. Хорошо бы и ей ответить как-то вот так же, да разве осмелишься!..
