Текст книги "Плотина"

Автор книги: Иван Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

И, наконец, самое главное: само продолжение жизни человеческой, противоречивой и сложной, непрерывной и обнадеживающей, – разве оно возможно без Женщины? Без Женщины с большой буквы.

А есть еще у каждого и одна-единственная женщина со своим единственным обликом и характером, со своим именем и своей удивительной неповторимостью.

Наташа – вот ее нынешнее имя в сознании и в сердце Юры.

Настроение и мысли о ней менялись у Юры в эти дни постоянно и временами резко, контрастно. То он трезво, рассудительно обращался к недавнему прошлому, когда все возникшее между ним и Наташей представлялось серьезным и прочным, и тогда не мог поверить, чтобы все это могло так сразу и навсегда оборваться. А то вдруг вспоминал последнее объяснение, чужое лицо Наташи – и все вмиг становилось безнадежным, беспросветным. Сожалел о своей тогдашней порывистости. Он вообще не очень-то ценил слова в отношениях между мужчиной и женщиной, поскольку тут происходила, может быть, самая грозная девальвация: клятвы оборачиваются предательством, ласковость – грубостью, многие обещания решительно ничего не стоят. Меньше всего говорят и клянутся надежные люди, а себя он привык считать надежным. Он и не хотел торопиться… Однако же пришла, нагрянула такая минута, когда он уже не мог не сказать Наташе о своей любви, побежал, заторопился к ней – и вот случилось непредвиденное. Его порыв к радости, его краткий праздник души закончились обидой и тоской.

Снова и снова вспоминая эти минуты, он уже не верил ни в какую трезвость, ни в какую логику. То есть ему казалась более убедительной логика обратная: если все между ним и Наташей с такой легкостью оборвется, то, значит, ничего серьезного и не намечалось. И тогда невольно думалось о какой-то предначертанности, предопределенности. Видимо, не суждено. Знать, такова судьба, что ни в первый раз, ни теперь… Стало быть, надо просто смириться с этим и остаться на всю жизнь одному, в гордом и свободном одиночестве. Пусть это будет унылая, бедняцкая гордость – все равно это лучше унижения.

И в то же самое время, за этими самыми мыслями он не переставал ждать встречи с Наташей. Вот еще какая бывает логика! Пытался представить себе, как это может произойти и что он скажет Наташе, и что она ответит ему, и как они оба будут постепенно приближаться к пониманию, к примирению, к дружбе.

Встреча должна была состояться неизбежно – это он знал. Дорога в котлован здесь одна для всех, дорожки в поселке хотя и разбегаются в разные стороны, но сходятся к центру, без которого не обойтись ни одному жителю Сиреневого лога. Наконец была еще общая для всех плотина. На ней тоже немало своих путей-переходов – и столько же возможностей встретиться.

Только вот когда и как это произойдет?

Пока что проходили день за днем, а Наташу он или не видел совсем, или только издали. Когда ходил к Острогорцеву насчет отца, нарочно задержался в штабном коридоре, без нужды поразговаривал с дежурным инженером, потом долго пил чашку растворимого кофе в буфете и все посматривал через дверь: не выйдет ли кто из комнаты техинспекции. Не дождался… И переступить через знакомый порожек в знакомую комнату не решился. Ему тут подумалось, что вся техинспекция уже знает или догадывается об их размолвке.

А встречи у него происходили в это время совсем другие – и каждая словно бы со своим намеком, со своей подсказкой.

Как-то он зашел в новую бригаду Руслана Панчатова. Здесь готовили к бетонированию давно законсервированный и основательно замусоренный блок. Панчатов работал в дальнем углу – бил по уже очищенному бетону сильной струей воды, а у самой лесенки, у входа на блок, трудился незнакомый худенький парнишка – драил металлической щеткой старый бетон. Юра понял, что это тот самый студент, про которого рассказывал утром Гера Сапожников. Почти все лето парень проболел воспалением легких, от своего студотряда отстал, но решил все же поехать вдогонку, чтобы «посмотреть и прикоснуться». Был он в невзрачной курточке, выглядел рядом с кадровыми ребятами в их благородных брезентовках хилым и хлипким, однако свою черную, явно не престижную работу выполнял с пониманием, если не с гордостью, и даже начал, не отрываясь от дела, просвещать Юру, приняв его за постороннего наблюдателя, может – за журналиста.

– Бетон любит чистоту, как хорошая женщина, – изрек он, глянув на наблюдателя снизу и как-то бочком. – Даже не всякая хозяйка так чисто моет полы в своей квартире, как бетонщики чистят блоки перед бетонированием. Тут ни одной щепочки, ни одной соринки не должно остаться, чтобы новый бетон намертво схватился со старым.

Юра слушал молча, и это поощряло словоохотливого студентика. Он и Юре повторил свою историю с воспалением легких и все продолжал делиться своими обширными познаниями в области бетонирования:

– Наш профессор утверждает, что плотина учит людей чистоплотности – как в работе, так и в отношениях между собой.

– Ты из Новосибирского политехнического, что ли? – спросил тут Юра.

– Ну! – обрадовался студентик. – А вы как узнали?

– Десять лет назад я слушал того же профессора.

– А теперь, значит, на нашем участке работаете?

– Точно, друг! На вашем.

– А вы не курите? – Студентик оставил свою щетку, разогнулся, но остался все же в просительной позе – на коленях.

– Что я тебе девка, что ли? – повторил Юра местную шутку.

Студентик весело рассмеялся.

– И правда: они теперь не хуже нас дымят!.. А вы когда кончали наш институт? – вдруг заинтересовался студентик.

Юра сказал.

– Я так и подумал! – обрадовался парень. – Вы не знали такого Игоря Столбикова?

Юра пригляделся к тощему труженику – и вот она, его собственная студенческая юность, вспыхнула отдаленным веселым светом, высветила забавную, так хорошо знакомую физиономию приятеля-однокурсника!

– Братан твой? – уверенно спросил Юра.

– Родной! – продолжал радоваться студентик.

– Где же он теперь?

– На Зее.

– Ну, привет ему от Юры Густова. А мне – адресок… Хотя Зея – это уже точный адрес…

Они поговорили немного об институте, немного о Зейской ГЭС, затем о том, почему парень не поехал на практику к братану («Не с моими легкими», – сказал на это парень), и Юра пошел в следующую бригаду, заразившись от неожиданного собеседника непонятной какой-то радостью. Длилась она, правда, недолго и сменилась не слишком веселым прозрением: Зея – это выход! Не зря она вспоминается уже во второй раз, как только возникает сложная ситуация. Может, и в самом деле махнуть туда, все здешнее забыть, заглушить – и пусть еще раз начинается для него отдаленная, отшельническая жизнь. По сравнению с какими-то другими местами и Сиреневый лог – суровая стройка, но Зея – это посерьезнее. Это вечная мерзлота и свирепые ветры в междугорье, и еще большая отдаленность, неустроенность, тоска. Ну что ж, пусть так. Думать о трудностях, борьбе, одиночестве было даже приятно. Пусть так. Чем хуже, тем лучше…

Юра попытался представить себе, как она может выглядеть – Зея. Но не вдруг нарисуешь себе то, чего не видел своими глазами. И почему-то увиделся взамен ближний ледник, на который он вместе с Ливенковым, уже давно, поднимался. Тоже суровость и ветры… И тамошняя каменная река – курумник – возникла, перед внутренним памятливым зрением, заставив еще раз пережить великое удивление и странное восхищение.

Долго они стояли тогда с Ливенковым на краю застывшего каменного потока, сами тоже окаменев от изумления. Гадали, как это могло получиться, что происходило здесь в давние непроглядные времена? Какая сила собрала столько валунов в одно место и пустила их вниз по ложбине, а потом вдруг затормозила, заморозила – и они застыли, где оказались, друг подле друга и один на другом, – на вечные времена? Смирились с мертвой неподвижностью. Состарились, обомшели, спрятав под этой шубой свой возраст и свою тайну… А какие тут бушевали силы и громы!

После смены Юра пришел в правобережную столовую «Под скалой», где провожали на пенсию единственного ветерана третьей бригады Степана Митрофановича Крутикова. Парни успели переодеться и почиститься, попричесали свои длинные космы, и, когда уселись за сдвинутыми столиками, их было просто не узнать. Сидели чинненько, переговаривались вполголоса и с полнейшим равнодушием, не то показным, не то искренним, взирали на бутылки сухого вина, расставленные по всей длине общего стола. Они, конечно, хотели бы чего-нибудь покрепче, но понимали: сухой закон – сухое вино. А может, и запаслись другим каким напитком и потому без интереса взирали на бутылки официального «сухаря».

Митрофаныч и бригадир уселись во главе стола. Оба были среднего роста, оба худощавые и жилистые, но и очень разные. Шишко светлоглазый и светловолосый с несколько удлиненным приятным лицом, а Крутиков – с черными, без седины, волосами, с круглым и темным, словно бы прокопченным, лицом, с узкими глазами неопределенного цвета. «У нас на Алтае говорят: глаз нет, нос нет, вся – лицо», – любил он веселить ребят такой прибауткой. Скажет – и радуется, сияет своими действительно узенькими, будто съежившимися, будто спрятанными от ветров и солнца глазами.

Сегодня он сидел серьезный, отрешенный, чуть окаменевший – как Будда. А бригадир волновался, снова и снова оглядывая стол и вопросительно посматривая то на завстоловой, то на Юру.

В комсомольско-молодежной бригаде, сколько она существует, никого еще не провожали на пенсию, и Славе Шишко хотелось, чтобы сегодня и старик Митрофаныч был доволен, и ребятам все это надолго и хорошо запомнилось. Он собрал на подарок ветерану триста рублей и долго советовался со всеми, что же купить на них, пока не догадался через кого-то третьего разведать у самого ветерана, что ему больше всего хотелось бы. Ветеран не раздумывал ни минуты. «Шифоньерку хочу», – сказал он. И пожаловался: «Жена ушел, шифоньерку увез – нет больше шифоньерки дома». Так выяснилось, что перед уходом на пенсию он еще и одиноким остался, и тут уж ребята на все были готовы, лишь бы поддержать человека. А жена ушла к другому. В пятьдесят-то с лишним годков…

Но вот бригадир поднялся, чтобы сказать речь. Юра стал слушать – и не мог не подивиться. Выбрал Слава очень верный тон – и задал его остальным. Все говорили и толково, и не длинно. Митрофаныч только и знал, что обходил всех по-за спинками стульев и повторял:

– Спасибо, ребята, спасибо!

А когда Женя Лукова, единственная в этом собрании женщина, подошла к нему и поцеловала, он прослезился и смущенно проговорил:

– Ну это ты, девка, поди-ка, кого же…

И снова повторил свое:

– Спасибо, ребята, спасибо!

Кто-то шепотом помянул его старуху-эмансипатку, а другой тут же предложил тост за верную мужскую дружбу. Тост подхватил Слава Шишко и сказал ветерану слова, которых он, может быть, особенно ждал в этот день:

– Ты, Митрофаныч, знай и помни: работа в бригаде по твоим силам и по твоим рукам всегда найдется. Отдохни пока, сколько тебе захочется, но если заскучаешь – иди к нам.

И снова повторил старик свое благодарственное заклинание:

– Спасибо, ребята, спасибо!

На стол было выставлено только сухое, но что за пир для бетонщика без водки? И вот уже начали склоняться волосатые головы к подстольным запасам, зазвенело горлышко посуды о стаканы, и кто-то затянул, для прикрытия звуков, «Ермака». Нашлись в бригаде запевалы, басы, баритоны – просто диво! Столько лет с ребятами видишься, ругаешься, шутишь – и не знаешь, как они поют! А бригадир еще раз удивил Юру: спел без аккомпанемента сложную длинную песню «Мадагаскар», а затем пел романсы. У него оказались сильный чистый голос и отличный слух.

К Юре подсела Женя Лукова и спросила о здоровье Николая Васильевича. Юра сказал, что шеф поправляется.

– Он ведь такой крепкий еще, – проговорила Женя, глядя на Юру не то с вопросом, не то с ожиданием.

– Он и не считает это болезнью. Тихая симуляция, говорит. – Юра неосознанно, из какой-то мужской солидарности, поддержал авторитет «шефа» в глазах молодой женщины.

– Передай ему привет.

– Спасибо.

– Ну вот…

Она начала как-то замедленно улыбаться, приоткрывая чудесный ряд своих ровных и плотных, один к одному, зубов. А в глазах ее разрасталось почти озорное нетерпение. Ей так хотелось что-то сказать, выплеснуть, что она еле сдерживалась. И было в этих глазах уже знакомое Юре чарующее бабье колдовство. Он даже съежился внутренне под этим ее взглядом, под этой улыбкой тайного вызова, ему даже подумалось, что Женя возьмет да и предложит сейчас пойти с нею – и что тогда делать? Что придумать?

– А ты похож на него, – сказала наконец Женя.

– На кого? – не понял Юра.

– На отца своего. На шефа.

– Удивила!

– Удивила бы я тебя, Юрочка, ох, как удивила бы, да вот все еще не могу понять, надо ли.

– Не надо, – попросил Юра.

– Не буду! – решила Женя. – Потому что уважаю обоих… На свадьбу-то позовешь? – быстро и вроде бы ловко перескочила она с одного на другое.

– Может, сперва твою сыграем? – в тон ей ответил Юра.

– За Крутикова выйти, что ли? – тихонько рассмеялась Женя и доверительно ткнулась Юре в плечо.

– Не прибедняйся.

– А что? – вроде как всерьез продолжала Женя. – Человек он тихий и свободный теперь. Стабильная пенсия. Новый шифоньер ему подарили. Он бы любил меня.

– Шифоньер-то?

– Дурачок ты, Юрочка, ох, дурачок! – обозвала его Женя, все равно как приласкала. А что при этом подумала, опять было неясно. Скорей всего – сразу о многом, за каждым простым словом двойной смысл держала. И оттого Юре все труднее, все невозможнее становилось оставаться рядом с нею, видеть ее глаза, слышать ее голос с многозначными интонациями. Ему почудилось в Жене опасное всепонимание. Казалось, она читает тебя, как открытую книгу, и может по собственному произволу выбирать любые нужные ей страницы.

– Мы же с тобой ровесники, Юра, ты знаешь это? – еще раз перекинулась Женя на новую тему. – Даже в одном месяце.

Юра все понял и пожалел Женю, но ничего ей не ответил.

Но тут он словно бы ожегся. Потому что против Наташи «работала» эта непроизвольная и неожиданная мысль.

А Женя вдруг встала, церемонно поблагодарила его:

– Спасибо, Юрочка, за компанию, за хорошую беседу, а за хлеб-соль я пойду поблагодарю бригадира.

– А то посиди еще, – не очень уверенно предложил Юра.

– Да нет, надо идти. Меня дочурка ждет.

Она пробралась вдоль стенки к Крутикову и бригадиру, еще раз чмокнула ветерана в щеку, сказала им обоим что-то веселое. Затем прошла к двери, помахала всем оттуда рукой, одарила всех воистину белозубой улыбкой, повеселила частушкой:

 
Я любила ягодиночку,
Любила его мать.
Развеселую семеечку
Пришлося забывать.
 

– Женя, стой! – закричали ей ребята из-за стола. – Куда торопишься? За что обижаешь?

Захмелевший Лысой вылез из-за стола и, по-медвежьи потопав по полу, пробухал в ответ Жене свою частушку;

 
Тараторочку на полочку,
Топорик на плечо.
Свою милку на вечерочке
Обидел ни за чо!
 

Лысой, наверно, тоже хотел, чтобы Женя осталась, и не уходил с круга, ожидая ее ответа, но Женя поулыбалась-поулыбалась в дверях и убежала…

– С вами тут усмеешься и уплачешься! – крикнула на прощанье.

21

При последней встрече с врачом – молодой, но очень уверенной женщиной – Николай Васильевич ни словом не обмолвился насчет выписки на работу. Раньше он при ее посещении обязательно говорил что-нибудь такое: «Не пора ли долечиваться симулянту на плотине?» А теперь, когда и самочувствие и последняя электрокардиограмма были вполне приличными, он вдруг перестал проявлять нетерпение. Докторша сама готова была в этот раз выписать его, а он молчал, не напоминал и не просил. И тогда забеспокоилась она сама:

– Вам не стало хуже?

– Нет, – коротко ответил Николай Васильевич.

– Но что-то вас все-таки тревожит?

– Живого всегда что-то тревожит.

– Ну-с ладненько, ладненько…

Она еще раз послушала, постукала, повертела его и вынесла решение:

– Давайте посидим дома еще денька три – для надежности. На улицу выходить можно.

– А как насчет рыбалки? – неожиданно для себя спросил Николай Васильевич.

Докторша смотрела на него с недоумением и непониманием.

– С берега, – уточнил он.

– Ладно, с берега порыбачьте. Только не утомляться, не нервничать.

– Это меня не утомит. Там одни только положительные эмоции, – ввернул он медицинское словечко.

Дождавшись предвечернего часа, он наладил удочку и отправился на Реку. Прошел почти до пристани и обнаружил там отличный пенек прямо над обрывистым берегом и расположился, можно сказать, с удобствами.

Здесь и провел он оставшиеся два больничных дня, прокручивая свои новые, открывшиеся во время болезни мысли.

Нового в них было не так уж много, но кое-что было. Во-первых, приходилось согласиться, что здоровье у него отнюдь не богатырское и, стало быть, надо не торопиться к инфаркту, как сказала мудрая молодая докторша. С другой стороны, чем меньше остается у тебя в запасе времени, тем больше надо торопиться, если хочешь побольше сделать. Всякий настоящий человек думает, конечно, о том, чтобы побольше сделать, побольше оставить после себя. Однако на это способен только здоровый, сильный, в меру спокойный человек.

Наконец оставалась и давно известная проблема: сын!

В этой проблеме тоже ничего не появилось нового. Сын опять оказался на высоте. Он подробно докладывал обо всем, что делается на участке, и можно было только радоваться, слушая его. Хотя с участка ушла лучшая, надежнейшая бригада Ливенкова и не было в строю самого начальника, план месяца выполнялся. «Молодец!» – только это и оставалось повторять изо дня в день Николаю Васильевичу. Да еще записывать в свою заветную книжицу данные по забетонированным новым блокам. И потихоньку гордиться сыном-работником, справедливо видя в его умелости и свою долю. Сам же воспитал и взрастил его!

Правда, временами и глубоко втайне Николай Васильевич ждал, что когда-то сын придет и пожалуется на трудности, попросит совета или помощи или хотя бы скажет, какое это нелегкое дело – руководить участком. Пусть бы даже слукавил, но пожаловался. Но сын только докладывал нарастающие итоги, положительные цифры, приятные новости. Он не умел лукавить. И создавалось впечатление, что ему там совсем неплохо без старого «шефа», а может, даже и лучше без старого-то. И тогда у Николая Васильевича стали нарастать неуправляемые обида и ревность. Что же, старший Густов уже не нужен на участке? Уж не хочет ли сын исподтишка доказать ему и другим именно это?

Николай Васильевич, может быть, впервые в жизни подумал о сыне с неприязнью: «Надо мне было, старому дураку, выманить его из штаба, надо было научить летать, чтобы ему захотелось получить все небо!» И сделал вывод: «Нет, сыновья должны идти где-то поодаль, параллельным курсом, не пересекая дороги отцам!»

Это была подлая минутка, и Николай Васильевич не мог тогда погордиться собой. Он словно бы споткнулся о нее, как спотыкаются о камень на дороге, и невольно остановился, затоптался на месте – от боли и обиды. И еще оттого и для того остановился, чтобы поосновательнее разобраться в самом себе, чтобы уже не оставалось никаких неясностей и неопределенностей.

Три дня он думал только об этом.

На четвертый тишком, не предупредив Юру, вышел на работу. Сойдя с автобуса, заметил, что плотина вроде бы подросла и по всей ширине, и на его участке, и подумал, что слишком долго провалялся, если на глаз можно увидеть эти изменения. Прошел прямо в прорабскую, в свой привычный обжитой домик, по которому, оказывается, изрядно соскучился. Домик перевезли еще до болезни из верхнего котлована вниз, к управленческой столовке «Под скалой». Тут же выстроились в рядок вдоль Реки бригадные домики, все одного, зеленого, цвета, изрядно подзапылившиеся. Николай Васильевич прошелся вдоль небольшого их строя, посмотрел на доски показателей. На доске третьей бригады увидел фамилию нового звеньевого – «Лысой П. Т.». Значит, все-таки не послушался Юра, поставил звеньевым этого безвольного медведя. Ну-ну…

В домике была только Люба-нормировщица, которая обрадовалась его приходу и затараторила:

– С выздоровлением вас, Николай Васильевич! Мы все уже соскучились без вас, ребята из бригад заходили, спрашивали…

– А новое начальство не пришлось вам? – не удержался Николай Васильевич.

– Нет, что вы, не в этом дело! – столь же искренне испугалась Люба. – Юра работает, как зверь, всех гоняет и себе покоя не дает… Кажется, даже про свадьбу свою забыл.

– Я думаю, выберет время, вспомнит.

– А мы с Герой тоже решили пожениться, Николай Васильевич, – сообщила Люба и чуть замерла в ожидании.

– Совет вам да любовь, ребятки!

– А вас мы просим быть посаженым отцом. У нас же никаких родственников поблизости нету.

– Спасибо. Посижу… – Николай Васильевич улыбнулся, и с него свалилась большая часть того напряжения, которое он нес в себе от самого дома.

Вскоре после восьми часов появился Юра. По-деловому быстро ворвался в комнатку начальника участка – и прямо к столу. А за столом отец.

– Ты, шеф? – удивился Юра.

– Собственной персоной, – отвечал Николай Васильевич, глядя на сына с каким-то изучающим ожиданием.

– Что же ты не сказал, что выходишь?

– Хотел провести неожиданную инспекцию.

– Ну так пойдем.

На плотину поднимались на дребезжащем лифте, к которому Николай Васильевич относился без доверия, хотя и вынужден был признать, что он экономит время и силы. Прошли сразу к новой, недавно сформированной бригаде. Здесь блок был забетонирован только наполовину и фронт работы был еще достаточный. Вторая бригада только начала работать в новой выгородке, и у нее тоже никаких осложнений не предвиделось. В третьей укладывали последние порции бетона в довольно сложный фигурный блок. Работало как раз звено Лысого, и сам звеньевой принимал бадью, подманивая ее рукой к трудному закоулку.

– Как он справляется? – спросил Николай Васильевич.

– Старается… Я ему сказал, что только временно назначаю, до твоего прихода.

– А на доске его фамилия написана капитально.

– Так надо же как-то звено обозначить.

– Ну ладно, – не стал противиться Николай Васильевич. – Я вижу, что мог бы еще три недели дома сидеть, – не то в похвалу Юре, не то с другой какой мыслью проговорил он. – Все у тебя тут в ажуре.

– Это не моя вина, шеф, – поспешил Юра «оправдаться». – Просто все везде здорово налаживается: бетон вымаливать не надо, арматуру дают вовремя, краны работают, а людям ведь только одно и надо – чтобы дело шло без задержек.

– И оно, что же, вот так все идет и идет, без сучка без задоринки, весь божий день?

– Работа есть работа, шеф… Но в этом соревновании-содружестве что-то есть!

– Не дураки придумали.

– И еще новость: Острогорцев повел бешеную борьбу со всякими зловредными мелочами.

– Значит, все-таки засело это у него в голове, – удовлетворенно заметил Николай Васильевич.

– Твоя идея? – догадался Юра.

– Он и сам толковый мужик…

Теперь Николай Васильевич уже сверху, с плотины, посмотрел в нижний котлован, на штабную горку и дальше, вниз по Реке, где в зелени берез и сосен блаженствовали пятиэтажные дома поселка, светлея отделкой из мраморной крошки. Наверное, не в первый раз смотрел он отсюда и вверх и вниз по течению Реки, слушая бурливые речи ее, но сегодня все ему вдруг показалось несколько новым и словно бы уменьшенным. Все словно бы отодвинулось, затуманилось или сгладилось. Даже строительного мусора и Грязи стало в котловане как будто меньше. И чище, оранжевей стали «белазы», бежавшие от бетонного завода к плотине, я веселее катилась голубеющая от неба вода, и оживленнее было в нижнем котловане, под станционной плотиной, где намечались первые штрихи будущего здания ГЭС. Обновили потрепанный взрывами флаг над штабом, и новизной блестели недавно вставленные там стекла.

Загляделся, задумался Николай Васильевич, и какие-то новые мысли или ощущения приподняли его еще выше, куда-то к тому уровню, на котором протянется от берега к берегу (и в дальние завтрашние времена!), выгнется гордой красивой дугой поперек Реки могучая плотина, очищенная от всего лишнего, прекрасная в своей завершенности. Она не только будет работать, накапливая воду для турбин, она украсит этот уголок земли человеческим творением. Пусть говорят что угодно, пусть и сам я понимаю, что мы пока что портим плотинами реки, но всякий раз, когда ты ее закончишь, это действительно поднимает тебя. Посредством таких творений человек прикасается к вечному и к вечности.

Не оттого ли все сегодняшнее, все здешнее показалось вдруг Николаю Васильевичу отдаленным и вроде бы уменьшенным? Не оттого ли, что он посмотрел на все с завтрашней высоты?..

Когда вернулись в прорабскую, Юра сказал:

– Давай, шеф, я доложу тебе о готовых блоках.

Николай Васильевич медленно уселся за свой стол, широко возложил на него руки, будто обнимая или заново примеряясь к нему, затем столь же неторопливо достал из пиджака свою заветную книжицу. Во время болезни он заметил, что обтерлась у нее обложечка, и как мог подремонтировал, подклеил. Хотел еще и в целлофан упрятать обложку, но что-то тогда помешало, а потом забыл. Зато в том месте, где кончались предшествующие записи, оставил закладочку и теперь сразу открыл книжку на нужной странице. Посмотрел на аккуратные колонки цифр. Перевернул несколько листов назад, в прошлые годы. И протянул книжку Юре.

– Держи!

– Не понял, – чуть растерянно проговорил Юра, не решаясь принимать этот неожиданный дар.

– Держи, держи! – повторил Николай Васильевич. – Запиши новые блоки и оставь ее у себя.

– Да я не умею так красиво писать цифры, – все еще сопротивлялся, словно бы опасаясь чего-то, Юра.

– Захочешь, чтобы было не хуже, и научишься.

– Но ты же сам любишь.

– А теперь ты привыкай. Очень скоро поймешь, что это не просто учет.

– Ты что-то задумал?

– Ничего нового, Юра. Просто хочу, чтобы ты получал иногда удовольствие.

– Только чтоб без всякого подтекста, шеф!

– Я и не знаю, что такое подтекст.

– Я тоже, – засмеялся Юра и взял книжку, поскольку уже невозможно было смотреть, как отец безответно держит ее на весу. У него даже рука стала вздрагивать. Надо было выручать старика.

А вот сказать что-нибудь еще Юра уже не смог, не нашелся и потому сел тут же к соседнему, своему столику и начал по памяти вписывать в книжку традиционный ряд цифр: номер блока, его отметка, объем в кубах, марка бетона… Он приступил к делу со всем старанием, но его цифры все равно не получались такими же красивыми, как у отца, и в книжке сразу наметилась смена стилей. В следующем ряду Юра начал выводить каждую цифру отдельно, подлаживаясь под отцовский «чертежный» шрифт. После нескольких цифр откинулся, чтобы посмотреть чуть издали. Остался доволен. И почувствовал вдруг, что это действительно приятная, черт возьми, процедура. Особенно когда добавляешь к прежнему итогу новый, нарастающий. Не зря отцу нравится это…

Николай Васильевич смотрел в это время в окошко. Здесь, на новом месте, его окно выходило на Реку, чуть ниже водобойного колодца, где вода постоянно бурлит и пенится, сердится и шумит. Редко когда удается понять человеку ее говор, но при сегодняшней свежести восприятия, во все вглядываясь и вслушиваясь как бы заново, Николай Васильевич услышал и то, о чем говорила здесь Река. «Прорвемся… Прорвемся… Прорвемся…» – твердила она, как солдат, оказавшийся в окружении. Она действительно была прижата к одному берегу, и ей действительно приходилось прорываться, пробиваться, проталкиваться сквозь оставленные для нее в плотине донные отверстия, которые живую массу ее разрезали на несколько взбитых горных потоков. Затем она воссоединялась и перемешивалась в огромном корыте водобойного колодца, опять же стесненная бетоном… Так человек приучает ее ходить по струнке, бежать по оставленным и проложенным путям – приучает и приручает, чтобы она потом покорно и мощно работала на него. А Река… «Я – живая… живая… живая…» – журчат ее слившиеся и снова привольно разлившиеся в берегах воды. Журчат и празднуют избавление от человеческого насилия.

Когда-то она журчит, а когда-то и рычит.

Приходилось Николаю Васильевичу слышать и рычащие голоса рек – то ли в дни весенних паводков, то ли в часы перекрытий.

Много чего приходилось ему слышать и видеть на реках. Мало чего нового открывала ему теперь жизнь. Но он все не мог наглядеться на нее, не мог наслушаться, он все еще продолжал ждать чего-то.

Мимо окошка споро прошагала своими длинными ногами Женя Лукова, и Николай Васильевич понял, что идет она к ним, в прорабскую. Слегка подтянулся, перевел взгляд на открытую дверь.

Женя вошла и заулыбалась:

– С выздоровлением вас, Николай Васильевич! Я и не знала…

– Спасибо, спасибо, Женя.

– А теперь – неприятность, – не стала Женя тянуть резину. – Скис мой манипулятор, и я ничего не могу.

На нее смотрели теперь оба Густова – и старший, и младший. Потом Юра перевел вопрошающий взгляд на отца: кто будет распоряжаться?

– Я думаю, поможем твоему горю, – проговорил Николай Васильевич и снял телефонную трубку, набрал номер. – Мастерские? А где же там Петр Федорович? Дайте его…

Он стал объяснять, что срочно нужно прислать мастера на плотину, – может, он сумеет наладить манипулятор на месте. А то дело застопорилось, а бетон идет безостановочно. Ручными вибраторами много не наработаешь… Отвечая на какие-то возражения начальника мастерских, Николай Васильевич напомнил требование Острогорцева: «Все службы поставить на службу бетону!»

Он говорил о серьезных делах, а глаза его, помолодевшие и не очень серьезные, смотрели в это время на Женю. Этот взгляд можно было понять так: «Не бойся, договоримся!» Но было в нем и еще что-то невысказанное, но об этом оставалось лишь только гадать. Он и сам не мог бы сказать, что там сейчас творится в его глазах.

Между тем Женя и Юра затеяли под сурдинку свой, дурашливый полуразговор-полутреп: «Ну дак как?» – «Ну дак вот». – «Ну и что дальше?» – «Дак увидим». – «А она?» – «Кто она?» – «Эта самая…» Можно бы продолжать это до бесконечности, но им самим стало смешно от произносимой бессмыслицы, и они действительно рассмеялись – тоже негромко, чтобы не мешать Николаю Васильевичу.

А он уже закончил переговоры, положил трубку и, подперев голову сложенными руками, смотрел на молодых. Выражение лица его было странным, как будто он увидел вдруг нечто неожиданное. Ничего такого, чего не бывало здесь прежде, он увидеть, казалось бы, не мог, но вот все же увидел и поразился. Похоже, что жизнь, которую он знал давно и достаточно хорошо, преподнесла ему какое-то серьезное открытие.

Нужно было определенное время, чтобы освоиться со всем этим, и Николай Васильевич просидел положенные минуты молча, подпирая свою многомудрую голову руками. Молчали, ожидая его слова, и молодые.