Текст книги "Полигон"

Автор книги: Иван Сажин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Выведал что-нибудь любопытное?

– Кое-что есть. Да вот сейчас пойдем и все услышим.

– Ох, и скрытный ты мужик, Василий Нилович!.. Говори, можно поздравить с повышением или еще рано?

– Можно, – улыбнулся Чугуев. – Завтра вступаю в новую должность.

– Поздравляю! – Майор искоса глянул на собеседника. Невозмутимо спокоен, словно и не думает о том, что тогда произошло. Не думает или затаился и ждет, что будет дальше?

Вспомнилось, как три года назад, придя из академии и приняв батальон, так же сидел с Чугуевым наедине. Самоуверенный, солидный, тот рассказывал о делам в ротах, советовал, как лучше строить работу. Еще тогда его независимость, привычка потрагивать большим пальцем темные усы не понравились Загорову. Показалось, что замполит намерен «подмять под себя» неоперившегося комбата…

– Слушай, Василий Нилович, ты тогда, когда мы начали эту… полемику, уже знал, что тебя назначат замполитом полка?

Чугуев покрутил меж пальцами дымящуюся сигарету, словно изучал.

– Не совсем… Накануне выезда на полигон меня вызвал начальник политотдела. Встретил словами: «Пожалуй, скоро, усач, тебе придется впрягаться в полковую упряжку. А она нелегкая. Справишься ли?.. Замполит вашего полка назначается на другую должность».

– Почему не сказал, что уходишь из батальона?

– Могли произойти изменения. И было еще одно обстоятельство. – Чугуев рассмеялся, давая понять, что сказанное дальше следует принимать за шутку. – Если бы я проговорился, узнал бы, как ты относишься к начальству?

Загоров не принял шутки. Он был озадачен и недовольно обронил:

– Да, скрытный ты мужик, Василий Нилович. Не знал я тебя…

– Может, и скрытный. – Улыбка погасла на лице замполита: его не радовал начатый разговор.

– И какой же сделал вывод обо мне?

– Не надо, Алексей Петрович! – поморщился Чугуев. – Ты и сам знаешь, какой ты человек. Зачем ставить меня в неловкое положение? Я не злопамятен. Мой отец комиссарил еще в гражданскую, да и Отечественной изрядно прихватил – без руки из-под Харькова вернулся. Когда я закончил военно-политическое, он сказал мне: «Вот что, Василий: на службе меряй людей по их делам, а не так, как они тебя лично почитают. И за правду держись, будто младенец за мамкину грудь. В правде спасение». Вот и не отступаю от отцовского совета.

– Почему же так сказал о моей фронтовой философии? – Комбат пристально уставился на замполита: не хитрит ли?

– А это, Алексей Петрович, уже из другой оперы. – Чугуев выпрямился, как бы давая понять, что тут он уступки не сделает. – Тогда сказал, и теперь остаюсь при том же мнении.

Загоров готов был взорваться, – его еще мучил неприятный разговор с командиром полка, – но провел рукой назад по волосам, потер шею и сдержался. «Что это я веду себя, как мальчишка? Человек со всей искренностью ко мне, а я кобенюсь. Некрасиво, брат, копировать Виноходова…» Ему даже неловко стало за себя. Он вздохнул:

– Заходил к нам батя. Беседа была крутой, весьма поучительной для меня. Так что от моей философии камня на камне не осталось.

Ему, самолюбивому, нелегко было признаться, но он пересилил себя. С минуту стояло молчание. Как видно, Чугуев все понял.

– У Одинцова рука тяжелая, – сказал он и, глянув на часы, поднялся. – Ладно, Алексей Петрович, быль молодцу не укор. Пошли, а то упустим самое интересное!

Загоров обрадовался возможности закончить щекотливый разговор, тоже встал… Ленинская комната встретила их веселыми голосами, смехом. У дальней стены образовалась толкучка. На доске были приколоты кнопками листки из блокнота наводчика Ванясова. Около доски стоял и сам художник, бесконечно улыбчивый, с институтским значком на мундире. Он-то и развеселил сослуживцев.

Чтобы не мешать танкистам, замполит и комбат присели за столик в переднем углу, стали слушать. Ванясов то и дело поворачивался к товарищам мальчишеским, круглым, выпуклым затылком. Русые волосы сзади сходятся косицей. У других, посмотришь, шеи ровные, широкие, волосы подрезаны красиво. А у Ваня-сова они – косицей. И шея у него худая, с ложбинкой посредине. Он отличный наводчик и служит исправно. Его избрали членом редколлегии стенгазеты «Танкист».

Загоров и Чугуев пропустили начало, – художник демонстрировал уже не первый рисунок, язвительно комментируя:

– А тут я изобразил житие Гурьяна до службы я армии. Кое-как добив восьмой класс, он поступает я торговый техникум. Однако через год бросает его и пытается вести иную, более привлекательную жизнь. И сожалению, его взял на прицел один сердитый участковый и заставил трудоустроиться. Так Гурьян Виноходов влился в рабочий коллектив ремонтного завода…

Прыснул от смеха и продолжал:

– На следующем рисунке вы видите одухотворенное, слегка испачканное машинным маслом лицо танкиста, бывшего механика. Мама прислала ему очередной червонец на мелкие расходы.

Карандаш карикатуриста остер и точен, как и язык. Черты лица Виноходова схвачены метко, хотя и гротескно изменены: и волосы торчат больше обычного, и губы сильно вытянуты, как у сластены и упрямца.

– Да-а, этот парень зол на язык! – тихо заметил Загоров. Ему вначале не понравилась затея замполита.

– Ванясову в рот палец не клади – отхватит, – подтвердил Чугуев тоже тихо.

Между тем художник, выждав, пока улягутся шутки и смех, начал комментировать следующий рисунок:

– А здесь наш Гурьяша, измученный сухим армейским законом, влетает в первый попавшийся гастроном и просит отпустить ему бутылку коньяка за восемь двенадцать.

Из-за русых, черных и светлых солдатских голов, из-за дергающихся от смеха спин не разглядеть очередного рисунка. Пришлось довольствоваться объяснением.

– Почему Гурьян остановил свой выбор на коньяке?.. Он у мамы единственный сыночек. А мама работает в магазине, вино на разлив и, как стало недавно известно, по вечерам считает левую выручку.

Загоров слушал с нарастающим интересом. Ему, выросшему без родителей, не знавшему власти денег, вдруг начало приоткрываться нечто такое, о чем он раньше и не предполагал. Нет, это не забава, не праздное зубоскальство, а нечто серьезное, нужное для воспитания людей. Зло высмеивалось изобретательно, хлестко. А еще Ванясов своими рисунками и пояснениями к ним раскрывал солдата Виноходова с той стороны, с какой его никто не знал. Так вот что выведал Чугуев, побывав у его родителей! Стало быть, парень вырос в семье, живущей на левые доходы. Отсюда его отчужденность, замкнутость, неприятие трудностей. Его мамаша, имея легкий шальной заработок, видимо, ничего не жалела для любимого чада, и вырастила лоботряса…

– Но вернемся к приобретенному коньяку, – продолжал Ванясов, смеясь и повышая голос. – Вот в этом укромном уголке Гурьян мастерски раскупоривает сосуд и выпивает его содержимое, затем локализует спиртной запах двумя бутылками ситро…

Последний рисунок вызвал особое оживление среди танкистов, посыпались иронические замечания. Кто-то из солдат, изнемогая от смеха и толкая локтем своего соседа, громко говорил:

– Нет, ты посмотри, как изогнулся-то Гурьян!.. Как глазами косит, будто боится чего…

– Конечно, боится! – подхватил Ванясов. – Вот здесь наш гуляка заметил патруль и, шатаясь, уходит напрямик через ограду. Наконец он добрался до части и предстал перед дежурным… На этом мы заканчиваем иллюстрированный рассказ о похождениях бравого танкиста Гурьяна Виноходова. Чем все закончилось, вы хорошо знаете.

Танкисты дотошно разглядывали рисунки, задавали художнику шутливые вопросы. Тут же стоял и виновник необычного представления. Злой, взъерошенный, он не сводил с Ванясова взбешенных глаз и, кажется, готов был учинить кулачную расправу.

Рослый Индришунас, положив ему на плечо крупную руку, заговорил с дружеской усмешкой:

– Что, Гурьяша, просифонили тебя?

– Пошел, чего лапы кладешь? – истерично дернулся Виноходов.

– О, ты начинаешь нервничать! – Руку с его плеча Индришунас снял. – Тебе не нравится критика?

– Издевательство это, а не критика!

Ванясов повернул к нему голубоглазое, разрумянившееся лицо.

– Ты, Гурьян, не ценишь внимания товарищей. Это же дружеский шарж! И это забавно… Хочешь, подарю на память рисунки?

– На хрена они мне сдались, твои рисунки! Да и ты тоже… – Сплюнув, Виноходов подался прочь.

– Ага, заело, заело! – язвительным криком окатил его Ванясов.

Солдат тяжело задышал, сжимая кулаки. Остановился, ловя темным ртом воздух… Что верно, то верно: заело его крепко. Он ума не мог приложить, откуда стало известно, где работает его добычливая мама, как по вечерам считает левую выручку, иной раз не стесняясь открыто говорить о ее хмельных истоках. Именно этого ему больше всего было стыдно. Конечно, он с детства пристрастился к беззаботной жизни, любил деньги; но то, как мать добывала их, вызывало у него брезгливость. Он никогда не рассказывал ни о своих родителях, ни о том, почему ушел из торгового техникума…

Виноходова тянуло в драку. Он испытывал в ней неистовую потребность, и если бы позволили, изуродовал бы этого пачкуна с институтским значком… Увидев комбата и замполита, потихоньку ретировался за спины товарищей. «Затея в самом деле необычная! – думал Запоров, насмешливо наблюдая за любителем коньячных напитков. – Разглядели тебя, братец, точно под микроскопом. Глубоко разглядели…»

Между тем все собрались. Пришел сменившийся с наряда секретарь комсомольской организации батальона сержант Адушкин и возвестил:

– А ну по местам, орлы! Пора открывать собрание.

Танкисты начали рассаживаться, бойко разговаривая, кидаясь размашистыми остротами.

– А рисунки явно не под нос пришлись Виноходову! – заметил Чугуев. – Ишь, как ерзает на стуле. Будто на ежа его посадили.

– Неплохо, неплохо придумано, – согласился комбат.

Ребята все еще находились под впечатлением от карикатур и едких комментариев к ним, продолжали шутить. Однако после того, как Адушкин, уставший за сутки дежурства, с лиловыми тенями под глазами ледяным голосом доложил о сути дела, насмешливая веселость на лицах начала сменяться серьезностью. В президиум были избраны майор Чугуев, сержант Адушкин и ефрейтор Ванясов.

Загоров подсел к молодым солдатам. Чрезвычайный, собранный, он пристально и с каким-то новым чувством присматривался к ним: «Совсем, совсем мальчишки!.. Не изменились ли они, не утрачивают ли бойцовские качества? – На мгновение комбат почувствовал тревогу, но тут же успокоил себя: – А почему они должны измениться?.. В них есть все, что было в отцах, когда они во весь рост поднимались в атаки под пулями. Понадобится – встанут и сыновья. Только вот беспечны они не в меру…»

Он на минуту прервал свои раздумья, прислушиваясь к тому, что говорилось на собрании. Как и следовало ожидать, страсти накалялись. «Так в чем я не прав? – вернулся комбат к важным для него размышлениям. – Ведь я забочусь, чтобы эти самые парни не ходили недоспелыми арбузами, а становились доблестными бойцами, готовыми к любым испытаниям. Если не пригодна для этой цели фронтовая философия, то необходим какой-то другой ускоритель для созревания солдатских душ». Комбат Загоров принадлежал к числу ищущих людей. Волевой, энергичный, любящий власть и славу, он постоянно был занят решением важного вопроса: как сообщить танкистам побольше нужных знаний, привить необходимые в бою навыки. Но при этом забывал об одной важной истине: людей надо не просто обучать, не просто добиваться, чтобы они мужали, но и воспитывать.

Разумеется, теоретически он знал, что обучение и воспитание – единый процесс, и на словах был за такой процесс. Но поскольку больше налегал на обучение, то не всегда придерживался золотого правила, а то и пренебрегал им. И словно в назидание ему, поведение Виноходова напоминало о тонкости и сложности воспитательной работы.

«Имениннику» задавали вопросы, и он стоял злой, неуступчивый, щуря глаза. Поднялся Индришунас, который до этого был в дружеских отношениях с ним. Хмурясь и глядя не в лицо ему, а куда-то на мундир, начал:

– Вот ты, Гурьян, сказал нам: выпил потому, что тебе изменила девушка – вышла замуж за другого…

– Ну, сказал. Мало ли что можно сказать!

– Да нет, ты не увиливай. Ты же говорил мне совсем другое, когда перед отъездом на полигоне получил от Жанны письмо… Может быть, повторишь сейчас при всех?

– Кому это надо? – презрительно отмахнулся Виноходов.

– Нам это надо! – В голосе Индришунаса вдруг появились жесткие нотки. – Если ты боишься, то придется повторить мне. – Механик чуть выждал и продолжал при общем молчании – Ты тогда сказал: «Слушай, Ионас, у меня потрясная новость!.. Жанка вылетела замуж, и за кого?.. За какого-то инженеришка с тощим окладом. Вот же дура ненормальная! Не могла посолиднее чувака найти». – Он повернулся к Гурьяну. – Верно я говорю?

В ответ – ни слова.

– Ну молчание – тоже согласие, – насупленно молвил механик. – Значит, у тебя не было причин для выпивки, и выдумал ты все для того, чтобы разжалобить нас, чтобы тебя не слишком больно хлестали за твой некрасивый поступок. – Он вытер вспотевшее от усердия лицо носовым платком и сел.

Поднялся сержант Адушкин, заговорил протестующим голосом:

– Тут надо внести уточнение: у солдата нет причины для выпивки и не может быть… Помню, мой отец рассказывал про ночной бой. Немцы неожиданно атаковали наши позиции. Все вскочили, схватились за оружие. Нападение отбили, нанесли врагам урон, да и сами потеряли многих товарищей, погиб любимый командир. Вернулись в землянку и опешили: один боец спит себе, как ни в чем не бывало. Еле-еле растолкали его. Пьян в стельку! Вечером ходил со старшиной получать ужин, встретил земляка из снабженцев, раздобыл флягу спирта.

Адушкин помолчал, кашлянул от приступа волнения.

– У того бойца как будто тоже была причина: земляка встретил. Привела эта причина к беде. Суд был короткий, на месте, под горячую руку… Так что, если у кого есть охота искать причины для выпивок, не забывайте, к чему это иногда приводит.

«Молодец все-таки Адушкин! – подумал комбат. – Ах, молодец… А Виноходов оказывается еще тот фрукт. Как был бессовестным лгуном, так им и остался. Панькаться с ним нечего».

Слово попросил механик младший сержант Савчук. Это был белокурый, мускулистый, бодрый крепыш. Выйдя на трибуну и поерошив короткие, зачесанные набок светлые волосы, начал с иронией:

– Мы с Виноходовым одногодки, вместе пришли сюда из учебки. А шо ж получается? В мене давно второй класс, готуюсь на перший, а он от третьего оторваться не может. Прирос к нему! Получается, шо человек не думает о службе. Как пришел в армию ничего не знающим, так и уйдет с низкой солдатской квалификацией. И как был рядовым, так рядовым и остался…

После Савчука выступил заряжающий Усачев, солдат первого года службы. Честный, простодушный парень с темными пятнышками от угрей на лице, он сильно волновался. Коротко и шарообразно остриженные волосы на его темно-русой голове стояли дыбом. Он говорил не очень складно, с паузами:

– От Гурьяна только и слышишь: вкалывайте, салаги, а мы свое уже отслужили… Пойдем, салага, в столовую, кефиром угощу, потом отработаешь за меня на кухне. – Пауза. – А я в колхозе хребтил до армии. Да… И мне уже повестку принесли. Да… А трактор я не бросил: пахота осенняя шла.

– К чему вы клоните? – спросил Адушкин, когда оратор сделал очередную затяжную паузу.

Вопрос помог Усачеву сформулировать свои мысли.

– К чему?.. Что как там трудятся до последней минуты, так и в армии надо служить до последнего дня. А не кричать за полгода вперед по-куриному, что ты яичко снес. У меня все.

В выступающих не было недостатка, и виновнику пришлось выслушать немало язвительных, осуждающих слов. Наконец дошел черед и до него.

– Нам хотелось бы знать, как вы сами расцениваете свой поступок, и как думаете вести себя дальше, – молвил Адушкин, обращаясь к Виноходову.

В наступившей тишине тот поднялся, явно рисуясь под многими, нацеленными на него взглядами. На чернявом лице читалось презрение ко всему происходящему.

– А мне нечего сказать! Кончайте, надоело слушать.

Это был вызов, и комсомольцы почувствовали сразу.

Установилась наэлектризованная тишина. Затем по рядам собравшихся прошло какое-то решительное движение.

– Брось хорохориться, Гурьян! – предостерег его Индришунас.

А Савчук насмешливо обронил:

– Ишь поднадул губы, распрындился!

Послышалось еще несколько возмущенных замечаний. У председателя собрания заметно посуровело лицо, напряглась кожа на лбу.

– Тихо, товарищи! – потребовал он, поднимаясь. – Это не каприз – это оскорбление, пощечина всем нам. – Адушкин помолчал, обводя взглядом лица танкистов. – Да, это пощечина! И мы требуем, чтобы Виноходов сейчас же извинился.

Забияка выпрямился, воинственно расправив плечи, заговорил с саркастической насмешкой:

– Большой привет с большого БАМа! Вы шпыняли меня, как пацана, осмеяли, а я перед вами же буду извиняться! Хорошенькое дело придумали. Развели тут детский сад. – Он раздраженно дернул плечами и отвернулся к окну. Дескать, вот как презирает всю эту воспитательную канитель.

Короткие брови сержанта Адушкина плотнее сошлись на переносице, в голосе захмурилась угроза:

– Еще раз требую: извинитесь за нанесенное всем оскорбление!

– А я не буду! – кликушески изломался солдат. В глазах, устремленных на комсомольского вожака, был вызов. – Сказал, не буду, и точка. Что вы мне сделаете? Ну что?

– Ведите себя прилично, Виноходов! – вмешался Чугуев, и осуждающе покачал головой. – Не забывайте, где вы находитесь.

В ленкомнате нарастал ропот возмущения. Теперь говорили все.

– Тише, товарищи! – недовольно воскликнул Адушкин, а когда шум улегся, продолжал: – Виноходов уверен, что мы ничего не сделаем ему. Видимо, на любое из взысканий, какое объявят, он попросту начхал. Что ж, давайте подумаем, как быть.

Собрание снова взбудоражилось. Слышались выкрики:

– Влепить ему строгача!

– Написать на завод, где он работал!..

Сержант наклонился к замполиту батальона, советуясь. Потом выпрямился с той непреклонной решимостью, которая присуща уверенным в себе людям. Поднял руку, дождался, когда утих шум, заговорил спокойно, рассудительно:

– Оскорбительное и вызывающее поведение Виноходова на собрании вынуждает нас принять неотложные меры. Выношу на ваше голосование. Первое. Лишить Виноходова слова и отложить рассмотрение его персонального дела, поскольку вины он своей не осознал, ведет себя крайне бестактно. Кто за это предложение, прошу голосовать.

Неожиданный поворот в ходе собрания вызвал среди присутствующих замешательство. Не все понимали, куда клонится дело, и потому руки поднимали неохотно. А все-таки предложение приняли.

– Второе, – оживился Адушкин, – Виноходов сегодня оскорбил нас, выразил нам свое презрение. Мы отворачиваемся от него, выражаем ему свое презрение – лишаем его товарищеского общения и участия. До тех пор, пока не извинится.

Гурьян беспокойно оглянулся, не видя ни в ком сочувствия. По его спине прошел холодок. Однажды ему довелось познакомиться с этим тягостным наказанием. В шестом классе он, второгодник, обидел девочку, а затем поколотил паренька, который вступился за нее, и на собрании по предложению старосты класса все отвернулись от него. Дело зашло так далеко, что ему пришлось переводиться в другую школу. А здесь-то не переведешься!

– Кто за это предложение…

Виноходов резво вскочил; на чернявом лице были растерянность и раскаяние.

– Обождите! – попросил он. – Обождите…

– Шо, припекло! – насмешливо кинул Савчук. Ни один мускул не дрогнул на лице Адушкина.

– Виноходов, мы только что лишили вас слова. Говорить с вами будем теперь лишь на следующем собрании.

– Но я хочу извиниться.

– Об этом скажете после принятия решения. – Председатель снова обратился ко всем: – Кто за второе предложение, прошу голосовать.

На этот раз танкисты единодушно вскинули руки и как бы сразу отдалились от Гурьяна. Он сел и сдавил ладонями голову.

– Третье. Написать письмо по месту призыва. Пусть работники военкомата разъяснят гражданам Виноходовым, что те десятки, которые они часто присылают, оказывают на их сына разлагающее влияние: он стал на путь пьянства. Кто за это предложение, прошу голосовать.

«Вот это взяли его в оборот! – ликовал в душе комбат, поглядывая на комсомольцев. – Вот тебе и мальчишки!.. Все же коллективное мнение – великая сила. Тут для упрямца один выход – покориться».

Майор Загоров гордился своими танкистами, испытывал чувство восхищения. Ему казалось, что он открыл для себя новую истину, хотя, понятно, истина была старая… Неожиданно поймал на себе торжествующий, насмешливый взгляд Чугуева. И тут же понял, что хотел сказать замполит: возвышай эту коллективную силу, поддерживай, умело опирайся на нее.

«Да, Василий Нилович, разул ты мне глаза! – радовался и досадовал комбат. – Если эта сила в трудный час примет решение стоять насмерть, так и будет. А попытайся кто-нибудь не подчиниться, как Виноходов, его остановят взглядом, словом, а то и выстрелом…»

– Разрешите? – попросил Индришунас и поднялся, рослый, плечистый, со следами волнения на лице. – Я так думаю: надо, чтобы его мать не только не присылала сынку «пьяных» денег, но чтобы и не имела нехорошего заработка… Не знаю, как лучше выразить… Пока Гурьян среди нас, мы не допустим его к плохому, а вернется он осенью домой, и снова пойдет по старой дорожке.

– Понял, – сказал Адушкин, размышляя. – Итак, четвертое. Обратиться в соответствующие органы, чтобы те проверили, какие левые выручки считает гражданка Виноходова. Кто – за?

Когда все дружно подняли руки, он подытожил:

– Единогласно. – И что-то подчеркнул на листке бумаги. – Что ж, я думаю, прислушаются к нашему мнению.

Опечаленный и растерянный, Гурьян слушал это словно во сне, словно со стороны смотрел, как решается его участь. И сознание нелепой ошибки овладело им. Нет, он вовсе не жалел, что выпил и опоздал из увольнения, он жалел, что опрометчиво повел себя на собрании. Как они могли столь быстро и глубоко разглядеть его?.. Да, Гурьяна не испугали бы ни выговор, ни исключение из комсомола. Сколько раз, помнится, мать пеняла ему: «Ни к чему комсомольство тебе, сынок. Только нервотрепка да лишний расход».

– Еще предложения будут? – спросил Адушкин, обводя взглядом притихших в осознании происходящего товарищей. – Тогда сделаем исключение и послушаем Виноходова. – И сел, суровый, неуступчивый. «Посмотрим, что теперь запоешь!» – читалось на лице.

Забияка поспешно вскочил, сделал глотательное движение, так как пересохшее горло плохо повиновалось ему.

– Я прошу ребят извинить меня. – Голос у него дрогнул. – Я тут погорячился… думал, это так…

Урок был предметный. В ленкомнате установилась выжидающая тишина. Адушкин поднялся, Губы его были жестко сужены.

– Перед этим вы заявили, что мы развели тут детский сад, – хмуро начал он: – Так вот, извинения принимаются сразу в детсадике. А мы подождем и посмотрим, как вы прилежной службой, достойным поведением докажете готовность к раскаянию. Вопрос об извинении, как и ваше персональное дело, рассмотрим на очередном собрании. Возражений нет? – спросил он сидящих в зале. – Голосовать не будем. Повестка дня исчерпана.

Танкисты поднялись и, сдержанно переговариваясь, двинулись к дверям. Гурьяна обходили, точно боялись нечаянно задеть. Он смотрел на всех жалкими, виноватыми глазами. Да, с ним теперь никто не заговорит, не пошутит. До следующего собрания.

Комбат и замполит вышли вместе. Оба были задумчивы. «Такие меры посильней встряхивают душу, чем любые другие», – размышлял Загоров, поглядывая на шагавшего рядом Чугуева. В нем было много чистого, ясного света, доброты и мудрости. Как же раньше не замечал он этого? Вздохнув, признался:

– Ну, Василий Нилович, убедил ты меня нынешним собранием, что не нужно выдумывать никакой фронтовой философии!

– Если так, я рад, – отозвался замполит и добродушно заметил: – Это просто стечение обстоятельств.

– Почему просто?.. Ты эти обстоятельства направил куда нужно и как раз ко времени. Раньше я так думал: проводятся собрания, налажена политработа – и ладно. А вот сегодня понял: иной раз на таких собраниях люди заново рождаются… Только ведь это бойкот! – Он вопросительно глянул на собеседника. – В армии бойкоты запрещены.

– Не хватать же комсомольцев за руку! – ухмыльнулся Чугуев. – Как решили, так пусть и будет. Это не помешает Виноходову отсидеть на гауптвахте. А там проведете очередное собрание, и все снова станет на свои места. По командной-то линии вы с ним молчать, конечно, не будете.

– Что ж, ладно, Василий Нилович!.. А кого прочат к нам вместо тебя?

– Еще не решено. Завтра станет известно.

– Тогда бывай здоров, замполит полка!

Они пожали друг другу руку и разошлись.