Текст книги "Полигон"

Автор книги: Иван Сажин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Ну, мама, не ждала от тебя! – расстроилась дочь.

Шумно вскочила и выбежала в свою комнату со слезами на глазах. За столом установилось тягостное молчание. Борис Петрович винил себя во всем. Он давно устранился от воспитания дочери, зато был посвящен в сокровенные планы Кирилла о возможном и близком варианте «Саня плюс Лена». А еще имел неосторожность изобразить жене сцену, что произошла здесь между Евгением и Леной.

Чугуев укоризненно смотрел на хозяина и хозяйку. В глазах Анатолия читались разочарование и тяжелая обида. Он до сих пор считал Киру Андреевну доброй, отзывчивой. Неужели то была лишь холодная любезность? Его встречали здесь, как встречают в силу необходимости, приличия, не брезгуя на досуге подхватить старую сплетню! Ему стало трудно дышать, – что-то судорожное сжималось в горле.

Да и сама Кира Андреевна была удручена случившимся, не знала, как теперь быть. Отступать от своего ей не хотелось, а в то же время слова и слезы дочери задевали. Как часто благонамеренные родители, стараясь оградить детей от жизненных невзгод, попадают в ложное положение!

– Не надо нам так, – дружелюбно заметил Василий Нилович, и пошутил: – Вы хотите, чтобы жизнь вашей дочери застраховали от всяких случайностей! Свату такая задача не под силу… Не лучше ли предоставить это Анатолию. Кто же, как не он позаботится о Лене! – Он снова взял свою рюмку. – Борис Петрович!.. Кира Андреевна!.. Может все-таки выпьем за согласие, хотя бы в принципе?.. О сроках как-нибудь потом, договоримся. Если надо, так со свадьбой можно и подождать, время терпит.

Тут мать совершенно заупрямилась. На лице у нее появилось неприязненное выражение: ее раздражала настойчивость свата, укоризненные взгляды жениха. И вообще ей было не по себе.

– Извините, но мы не согласны отдать дочь за военного, – отвечала она за себя и мужа. – Так что не посетуйте на нас.

– Да, посватались, – грустно усмехнулся Василий Нилович. – Значит, все мы патриоты… на словах. А когда надо послужить где-то в отдаленном месте, то пусть служит чей-то сын и замуж за него выходит чья-то дочь. Да-а…

– А почему вы решили, что мне в моей квартире и за моим столом можно высказывать упреки? – вспыхнула Кира Андреевна.

Чугуев сразу поднялся, гася усмешку.

– Извините!.. Нечаянно вырвалось… До свидания.

Анатолий тоже встал, очень расстроенный.

– Вы может быть и правы, – сказал он Кире Андреевне. – Только в жизни не все поддается учету и не все отзывы подтверждаются. Вы меня обидели, и я больше не зайду к вам. Но теперь мы с Леной сами о себе подумаем. Это я вам обещаю твердо.

Когда вышли из подъезда, Василий Нилович по-отцовски взял его под руку, добродушно рассмеялся.

– Ну, Русинов, втравил ты меня в историю! Отженили нас… Ничего, не переживай. Ответил ты правильно, и девка у них зубастая. Закатит им два-три шефских концерта – сами кинутся искать тебя, жениха.

Они подошли к стоящему под каштанами «уазику», сели в него.

– Поехали, Суббота! – кинул Чугуев водителю.

Отпуск у Евгения подходил к концу. Жили они вместе с дядей в лучшей, солнечной комнате. Дядя любил пиво и редкий день не осушал бутылку-другую; племянник же терпеть не мог этого напитка. Во всем остальном между ними царило согласие. Вместе ходили в кино и театр, рыбачили и катались на лодке по Волге…

Одно лишь озадачивало: почти каждый вечер за чаем возникал тот же самый, надоевший разговор – о долге и призвании. При этом мать выспрашивала подробности о службе. У Евгения невольно зарождалось подозрение в сговоре. А тот день у него, памятливого, запечатлелся со всеми подробностями.

С утра моросил дождь. Погода испортилась, как видно, надолго. Небо было затянуто беспросветными тучами до самого горизонта. Евгений решил не выходить из дому, и сразу после завтрака уединился с книгой. Его неожиданно увлекли «Судебные речи известных русских юристов».

Книгу легко достал из шкафа и увидел меж листами странную закладку – телеграмму трехнедельной давности, более чем ошеломляющую по содержанию: «Юлия Михайловна Женя хандрит хочет уходить армии отговорите будет отпуске. Анатолий». Да, это в духе Русинова! Что ни слово, классика.

Евгений опустился в кресло, точно громом пораженный: телеграмма пришла сюда перед его приездом. Неужели все подстроено? И дядя позвонил, и собрание отложили… Но горше всего то, что и дома достал его Русинов.

Сначала в нем, тягостно обидчивом, всколыхнулось зло на товарища: «Да как ты смел тревожить мою мать? Понимаешь ли, добровольный полицмейстер, что это неслыханное свинство!»

Однако гнев был напускным. Из глубины же, сначала смутно, затем все яснее и яснее высвечивалось его собственное поведение, далеко не ангельское, достойное изумления. Другу-то сколько напакостил!.. М-да, как ни кипятись, а ты заслужил и эту пощечину. Вполне! За все сразу. Ведь вот с этой телеграммой, с ее словами на сердце, мать и дядя встречали тебя на аэродроме! Улыбались тебе, говорили приятное. И все то время, пока ты прохлаждался тут, они молчали. Молчали! Усек?..

Неожиданно вошел дядя. Он был в военном. На одутловатом лице – выражение горечи. Насупленный, костистый, с резкими складками на переносице, сел напротив, кивнул на телеграмму, заговорил суховатым, будничным голосом:

– Тебе уже все ясно, Женя?.. Не будем больше играть в прятки. Только не думай, что я приехал сюда из-за тебя. У меня действительно отпуск. Так совпало… Но вот сегодня известили: изобретение мое одобрено, начинается обкатка опытного образца. Я должен немедленно убыть к месту службы, и потому вынужден поторопить события…

Он помолчал, склонил русую, седеющую голову, потер ладонью жилистую шею, вздохнул.

– Мы несколько вечеров подряд толковали о разных разностях. И я, мне кажется, до клеточки разглядел тебя. Если в чем-то ошибаюсь, прости… Ты знаешь, мил человек, я тебе не раз говорил, что ты одаренный парень. И был уверен: со временем станешь если не художником, то артистом. Так, вот, Женя, я ошибался. По способностям ты самый обыкновенный из смертных, даже кое в чем заурядный. Но претензии к жизни предъявляешь такие, какие не предъявляет и гений.

Николай Михайлович выждал, явно давая племяннику возможность досказать что-либо. Но тот молчал.

– А поскольку люди мы с тобой обыкновенные, то давай толковать о житейской прозе. Нельзя же всю жизнь задавать себе непосильные задачи… Как я понял, тебе все равно, во что вкладывать свой труд. Главное – видеть результат, сознавать, что ты полезен. Целесообразно ли в таком случае бросать только что приобретенную профессию?.. Мне думается, нет. Дом строят не затем, чтобы сломать его, но чтобы жить в нем. А ты, мил человек, не успел построить одно, хочешь разрушить его и взяться за другое.

Что-то угнетающее тяжело навалилось на Евгения. Судя по всему, дядя заодно с матерью, с Одинцовым, и Руси новым.

– Выходит, я давно и безнадежно заблуждаюсь! – жалко усмехнулся Евгений. – Когда же, по-вашему, у меня началось это?

– Заблуждения обычно начинаются с того момента, когда будущий гражданин, еще ничего не совершив и не зная, к чему он пригоден, уже возомнил: я велик, я все могу…

– С чего тогда надо начинать?

– С мысли, что я пока мал, я не могу терять время и мне надо постараться сделать хоть что-нибудь в жизни.

Евгений поднял глаза: в них было изумление.

– Но это что-то приземленное! Не понимаю, зачем все отрицать?

– Да затем, что приятных разговоров ты слышал предостаточно. И еще один такой разговорчик ничему тебя не вразумит. Не морщись, Женя… Никто не собирается дышать нашатырным спиртом, но в некоторых случаях его полезно нюхать: это приводит в чувство.

– По-вашему, я пустой мечтатель? – горько спросил Евгений.

– А кто же ты?

– Но и мне хочется дела, в котором участвовали бы голова и руки…

Николай Михайлович пожал плечами, явно не понимая его.

– В жизни все создается головой и руками. И на офицерских должностях, как тебе известно, не держат безголовых и безруких… Короче, ты сам не знаешь, что мог бы делать, на что способен. Так сделай хотя бы то, что тебе советуют. Сделай!

Как показалось Евгению, в голосе дяди зазвучали властные, раздражительные нотки. Насупившись, он пробормотал:

– Значит, делай, что говорят, и ни о чем не мысли?

– Зачем же утрировать?.. Мысли, то бишь мечтай. Но не отрывайся от грешной земли! А то ты, мил человек, до того домечтался, что вылез вверх корнями и начал вянуть.

Между ними повисла недоговоренность, но оба смолчали. Внизу, под окнами, раздался сигнал автомобиля. Полковник Евграфов выглянул на улицу и заторопился. Взял из-за шкафа свой чемодан, надел фуражку.

– А теперь простимся: за мной пришла машина. Не провожай меня.

Он прижал племянника к себе, поцеловал в щеку и вышел, унося укор, сомнение в глазах. Наверное, то худшее, что хотелось сказать, он так и не сказал.

Евгений подошел к открытому окну, облокотился на подоконник. Под дождем, прижавшись к тротуару, стояла черная забрызганная «Волга». Вскоре, плавно тронувшись, она укатила.

Прикрыв окошко, Евгений расстроенно и неспокойно заходил по комнате. Постоял у застекленного шкафа с книгами.

В домашней библиотеке Дреминых было немало редкостных изданий, которые всегда хочется читать и перечитывать. Однако сейчас парень ко всему испытывал непреодолимое отвращение, и даже поставил на место судебные речи с телеграммой Анатолия. Больше он в руки не возьмет эту книгу.

Смятение, вызванное в душе неприятным объяснением, не утихало. Евгений опустился в кресло, неподвижно глядя перед собой. Мучительно хотелось понять родных. Ведь ничто так не приковывает внимание к ближним, как их загадочное поведение по отношению к нам…

Комната, где он жил, была обставлена скромно. С детства Евгений помнит и кушетку, и шкаф с книгами, и письменный стол, покрытый светлым лаком, и это кресло. Здесь он рос. За этим столом выполнял домашние задания, учась в школе (лак и сейчас хранит его чернильные кляксы); из этого шкафа брал книги и с упоением читал их.

Когда-то он часами воображал себя то капитаном Немо, бороздящим неведомые океанские просторы на своем «Наутилусе», то Александром Македонским, покоряющим некие воинственные орды, то астронавтом, улетающим в иные миры.

Стукнула входная дверь – с улицы вернулась мать. Провожала брата и, наверное, заходила в булочную… А с ним, племянником, дядя простился торопливо, разочарованно. И не велел провожать себя: должно быть, хотел перемолвиться словом с сестрой. Опять же о нем, непутевом Евгении…

Он понимал, что предстоит еще одно объяснение. Куда более трудное, чем с дядей. Мать, разумеется, намерена поговорить с ним немедленно! Столько дней терпеливо ждала, что он сам, без напоминания, расскажет все о себе, попросит совета. А он и не подумал. Что ж, надо идти. Оттягивать – малодушие. Едва он вышел, как попал в магнетическое поле вопрошающего взгляда. Мать сидела на диване в гостиной, зябко куталась в светло-серую кофту. После смерти отца она начала неудержимо седеть. Пока еще спасала хна, придавая ее волосам золотисто-каштановый оттенок.

– Женя, ты хоть бы рассказал, что опять надумал, – проговорила Юлия Михайловна, и повела плечами. Волнуясь, она почти всегда испытывала озноб.

– Я пока… ничего не решил, – пробормотал он, краснея.

Под взглядом матери Евгений не мог, не позволял себе кривить душой, притворяться, кого-то изображать. Да это было и невозможно. Он слишком хорошо знал, насколько высоки ее нравственные критерии. Того, кто однажды пал в ее глазах, она бесповоротно считала ничтожеством.

«Да, главный бой тут! И надо выдержать его, если намерен поступить по-своему, – в смятении думал он. – Но что ей сказать?..»

– Итак, ничего не решив, ты хочешь уволиться из армии? – сдержанно спросила она. – Даже скрываешь это от меня…

– Значит, надо сначала изобрести порох, чтобы иметь право на самостоятельность?.. Надеюсь, я все же могу распорядиться собой. А тебя мне просто не хотелось расстраивать. Потому и не говорил.

– Женик, ты же знаешь, через что мне пришлось пройти. Ты отлично понимаешь, как мне дорого то, что сейчас доверено тебе, и ты не посмеешь…

Кажется, сегодня она не намерена уходить в отвлеченный разговор о долге и призвании. Объяснение с ней принимает куда как тяжелый оборот. Розовые щеки его начала покрывать заметная бледность. Он уже уразумел смысл того, почему на плечах у матери эта кофточка, – на отвороте ее рубиново светился орден Красной Звезды.

В сорок третьем году девушка-радистка Юлия Евграфова была заброшена в один из партизанских отрядов Белоруссии. И на своих с виду хрупких плечах вынесла такое, что под силу не каждому из мужчин.

«Да-да! Мечтатель! В этом причина твоих несчастий. После училища ты жил в не ком радужном тумане, был опьянен собою. Как же, на плечах офицерские погоны! А кто из молодых, самовлюбленных не мнит себя готовым командиром! Хоть сразу полк подавай… Мнил себя таковым и ты. Осознание же трудностей службы и собственных слабостей приходит позднее, и тогда возникают осложнения. И тогда такие, как ты, срываются…

Эх, Дремин! Не разобравшись, не осмыслив того, что с тобой произошло, ты сделал вывод: не по тебе служба! Запаниковал, заметался, написал рапорт. Нет, братец, не по той стежке ты пошел. И надо, надо возвращаться, пока не поздно…»

Вспомнилось, как мать только что смотрела на него с глубокой самоотверженностью и болью, и ему сделалось не по себе. Виноватая жалость к ней охватила его. Что-то колючее распирало грудь, мешало дышать.

Но как же исправить оплошность, если там Загоров? Тяжело будет служить под стражей его подозрений. Там и Анатолий, и Лена… Вспомнив о девушке, он чуть не задохнулся. Что-то нежное, неутоленное заныло под сердцем. Заныло – и стало ледяным комочком.

А пощечина!.. Он вновь почувствовал себя на минуту раздавленным тяжестью позорного воспоминания. И печально, с долгим вздохом покачал головой: тяжело будет, ох, как тяжело!.. А тебе снова хочется легкости? Сам упал в грязную лужу, сам и выбирайся из нее. Нет слов, беззаветная любовь – это та несказанная мука, которая всю жизнь при тебе; но, может, в ней как раз твой удел и прозрение.

Изнутри что-то поднималось, желая как бы унести его. Евгений сделал несколько шагов к двери и обратно, испытывая облегчение, – то облегчение, которое наступает у больного после удачной операции. Евгению казалось, что он перенес тяжелую операцию, и нечто ноющее, давно вывихнутое стало на свое место.

Он осуждал себя с самобичующей пылкостью, и как бы проходил мучительную проверку перед самим собой. В душе таяло былое, тягостное чувство обойденности. Может, со временем и он, погасив в себе беспочвенно-мечтательные, эгоистические устремления, начнет работать с людьми так же увлеченно, как Анатолий? Это было бы счастьем. Но ему еще надо переучиваться умом и сердцем.

Прежде всего, нужно выкинуть из головы глупые мысли об уходе из армии. Можно быть полезным и в должности командира взвода и дорога вперед открыта, стоит только постараться. А ты вздумал уходить!.. И как некрасиво петушился в разговоре с Загоровым, да и в кабинете командира полка. Плохо, плохо ведешь ты себя, товарищ Дремин! Порядочные люди так не поступают…

Он присел на минуту, но его опять неудержимо подняло с места. И опять вспомнился разговор с Одинцовым, рапорт… И в душе не было ничего, кроме стыда за себя.

Позорно, позорно сидеть так! Надо немедленно браться за что-либо, смыть с себя накопившуюся грязь. Вот вернется в свою часть, впряжется в дело и докажет тому же Загорову, что не хуже других. Так и должно быть. Как говорил Экзюпери, жить – значит медленно рождаться.

В глубине сознания зажигались искорки воли, хотелось уже куда-то идти, бежать. Но куда?.. «Поеду в танковое училище!» – решил он и начал собираться.

Много в тот день было у него приятных встреч. Но одна особенно взбудоражила его: он встретился со своим бывшим командиром, ныне начальником второго курса училища майором Ачкасовым. Они чуть не столкнулись в дверях первого учебного корпуса и почти одновременно узнали друг друга. Круглолицый, присадистый, Ачкасов протянул ему руку, воскликнул с нескрываемой радостью:

– О, кого я вижу!

Евгений тоже не удержался от улыбки.

– Вот вспомнил родное гвардейское… зашел.

– Так и должно быть, Евгений!.. Ну рассказывайте, в каких краях обитаете, как служба. Наверное, в отпуск прибыли?

Распространяться о своих делах не хотелось, и Евгений ограничился коротким сообщением о себе, честно добавив, что служба идет пока трудновато.

– Это хорошо, что вы объективно смотрите на вещи, – одобрительно молвил майор; неожиданно на лице его появилось выражение счастливо пришедшей мысли. – Слушайте, а в родное училище не желаете вернуться?

– Как вернуться? – не понял Евгений.

– Очень просто. У нас на втором курсе непредвиденно освобождается сразу две должности!.. Я помню, вы с отличием окончили училище, поработали в войсках, и ваша кандидатура была бы вполне подходящей. Конечно, если не предложили должность ротного…

– До ротного пока не дошло.

– Тем более… Здесь вы не будете обижены в смысле продвижения по службе. И у вас здесь мать, квартира… Не женаты еще?

– Пока нет. – Евгений был польщен вниманием майора.

– Предложение заманчивое, но внезапно так…

– Почему внезапно?.. Если бы я сказал, что сегодня и надо, а то есть время подумать. А если надумаете, то придется еще месяц-полтора подождать, пока училище сделает запрос через соответствующие инстанции. И элемент внезапности отпадает.

Неожиданность этого предложения для Евгения заключалась в том, что он лишь теперь сообразил: «В самом деле, не на одном же танковом полку свет клином сошелся!.. Перевестись – и точка. Попасть в училище – самый оптимальный вариант». И впервые подумал: как хорошо, что его рапортующей глупости не дали ходу! Иначе не было бы сейчас этого разговора.

– Что ж, если дело не слишком спешное, то воспользуюсь правом взвесить свои шансы, – отвечал после паузы. – Что я должен сделать для того, чтобы перевестись к вам?

– Написать рапорт, в котором обосновать свое желание стать преподавателем. Остальное совершится по команде.

Он расстался с майором самым дружеским образом. Домой вернулся возбужденным, в приподнятом настроении. Матери ничего не сказал. Дня два прожил в приятном сознании счастливо найденного выхода из тупика. Переведясь в училище, он все-таки уйдет из полка, от Загорова, и к нему никто не будет иметь претензий.

Мысль об этом целиком заняла его, он подсел к столу, включил торшер, – погода не улучшалась и было пасмурно. Взялся за ручку.

Пришлось изодрать несколько листков бумаги, пока написал рапорт на имя начальника училища. Написал так, как было подсказано, и перечитав раза три подряд, остался доволен. Прошелся по комнате, насвистывая что-то бодрое.

Странно, что раньше даже и не думал о возможности куда-то перевестись. А она есть! И она, конечно, реальнее намерения уволиться, приобретать новую специальность. К тому же в училище иная атмосфера. Работать ему придется не с солдатами типа Виноходова, а с любознательными курсантами, для которых он, с его знанием литературы, театра и кино, будет несомненным авторитетом. И здесь ему откроется преподавательская дорога, если не по зубам оказалась иная (все-таки живет в нем отец-преподаватель!). Да, не все так безнадежно, как он представлял себе в минуты отчаяния. Для матери это будет приятным сюрпризом, и кто его знает, как посмотрит на это Лена, когда поймет, кого она оттолкнула…

Новые мечты были прерваны чьим-то звонком. На его вопрос, кто там, послышался знакомый, как бы воскресший из давней боли голос:

– Это я, Женя!

Еще не веря себе, он поспешно открыл. Да, это была Светлана Зайченко, его давняя, неразделенная, горько оплаканная любовь. Она держала, отклоняя в сторону, мокрый зонт – с наконечника стекала тоненькая струйка воды. Невысокая, собранная фигурка ее тоже казалась сникшей, побывавшей в воде. В коротко стриженных, с золотистым отливом волосах блестели бисеринки влаги. На лице было смущенно-виноватое выражение.

Секунда растерянности у него прошла: поспешно взяв гостью под локоток, завел в квартиру. Он был рад, что к нему пожаловала, и именно сегодня, эта красивая молодая женщина, с которой были связаны его давние сердечные воспоминания.

– Светочка, ты являешься, как прекрасный ангел во плоти!

Она лишь печально улыбнулась в ответ да пожала его руку с нервной горячностью. Зайченко была все такая же милая, интересная, но что-то горестное залегло под ее вишневыми глазами, в складке припухших губ. К тому же она здорово похудела, точно перенесла голодовку, – на щеках не играл прежний беспечный румянец. Войдя, сняла промокшие туфли, так как боялась наследить в квартире. Евгений забрал у нее и поставил в угол зонт, подал войлочные тапочки. Он прекрасно помнил прежнюю Светлану, знал, какая она выдумщица и забавница, и заговорил бодрым тоном, – так он говорил с ней на давних репетициях в драмкружке.

– Какими судьбами, Зайчонок, занесло тебя в родной город?

Она не спешила с ответом, а когда зашла в комнату, устало опустилась на стул. Он понял, что она забыла те легкие, весело-иронические отношения, и сказал просто:

– Я рад тебя видеть.

Возможно, потому, что он снова был пострадавшим, Евгений увидел в гостье не одну лишь давнюю сердечную привязанность, но такого же, как и сам, испытавшего неудачу человека. Ему передалось ее печальное настроение, и он участливо спросил:

– Ты чем-то огорчена?

Он не ошибся. Лицо ее конвульсивно дрогнуло, глаза, как родники, начали наполняться влагой. Она суетливо раскрыла сумочку, достала носовой платок.

– Да что с тобой, Зайчонок?.. Что-то случилось? Всхлипнув, она уткнулась в платочек. Евгений жалостливо подсел рядом, обнял ее за плечи.

– Не надо так…

Наконец она открыла покрасневшее лицо. По ее взгляду легко можно было догадаться о смятении.

– Прости, Женя… Боялась, что как заговорю, так и заплачу. А все равно не выдержала, – сказала она, и в голосе послышалась трагическая нотка. – Я разошлась со Всеволодом…

– Ну-у… а я то подумал бог знает что! – с эгоистическим облегчением воскликнул он. – Это не самое страшное в жизни, Светочка. Все бывает… Но, наверное, на то была серьезная причина?

Несчастно хмурясь, она теребила платок.

– Понимаешь, Женя, он оказался таким подлым, таким низким субъектом, что и передать невозможно!

Евгений мысленно представил соперника. Слово «низкий» не вязалось с его наружностью. Рослый парень с румяным лицом и несколько узковатой головой, Байков имел самоуверенный, пышущий здоровьем вид… Помня, что Светлана курила из баловства, достал папиросы, предложил ей. Она отмахнулась.

– Тогда, может, рюмку кагора для настроения?

– Не откажусь…

Поставил на стол вино, коробку с конфетами. Откупорил бутылку, налил себе и гостье. Старался делать широкие, намеренно мужские движения. Поднял рюмку, улыбнулся.

– За встречу, Зайчонок… Пусть тебе жизнь не кажется такой мрачной, какой казалась минуту назад.

Она отложила платочек и выпила. От конфет отказалась: ей не хочется сладкого. И вообще за последнее время ужасно извелась, потеряла аппетит… На лице у нее появилась горестная улыбка.

Хозяин снова наполнил стопки.

– А теперь выкладывай, что у вас стряслось.

Вздохнув, она начала свой невеселый рассказ. По ее словам, Всеволод оказался до дикости мелочным человеком. Взял на учет каждую копейку, ввел в обиход понятие «прожиточный минимум» и выделял молодой жене до двух-трех рублей ежедневно, – на постные щи. Беременная, она не могла подыскать себе работу и чувствовала неприятную зависимость от мужа.

А однажды, перекладывая вещи в его чемодане, выбрала все до дна. К своему удивлению, обнаружила плотно уложенную прокладку. Та была до того искусно вправлена, что Светлана принимала ее за дно. Не обратила бы внимания и на этот раз, если бы из-под нее не торчал розоватый уголок червонца. Вынула прокладку – и оторопела…

– Не поверишь, Женя, я растерялась. В глазах зарябило. Лежат десятки, двадцать пятки, полусотни. Больше трех тысяч.

Она опять расстроилась, потянулась было за платочком, да он пододвинул ей наполненную рюмку. – Откуда же у Всеволода такие деньги?

– Накопил, откуда еще! – Она презрительно дернула плечами.

Вот с этого и начался у них раздор. Светлана сразу припомнила, как муж после каждой получки старался остаться дома один под разным предлогом, – ему надо было спрятать излишки. А жене говорил, что помогает родителям, откладывает в кассе взаимопомощи…

Она была подавлена неприятным открытием, оскорблена. Кое-как сложив на место вещи, задвинула под койку чемодан. Лишь только вернулся со службы Всеволод, у них произошел гнусный разговор. Не обошлось без упоминания Плюшкина. Муж уверял, что заботится о будущем семьи, что они обзаведутся приличной мебелью, купят автомобиль.

Он говорил о будущих благах, а она с отвращением думала, как отказывала себе в самом необходимом, боялась съесть лишний кусок и чаще покупала постное масло, чем сливочное. Ей было ужасно стыдно перед знакомыми за свою скаредную бережливость.

Светлана поняла, что жить с ним не сможет. Хотела тут же уехать, но, словно на беду, слегла с гриппом. Не успела поправиться – начались роды. Ребенок появился на свет семимесячным и вскоре умер.

Это переполнило чашу терпения. Отчуждение, что копилось незаметно, как влага в высотах неба, разразилось бурным ливнем, – у них со Всеволодом произошел разрыв. Он взял свой чемодан с двойным дном и ушел в общежитие.

В голосе молодой женщины закипело негодование:

– И ведь рубля не оставил!.. Знал, что у меня ничего нет, и не оставил. Думал, что унижусь перед ним, приду просить прощения. А я не пошла! Заняла у соседей денег на билет и вернулась к родителям.

Рассказывая, она вздрагивала; словно находилась под током высокого напряжения. Снова разволновалась, потянула платочек к глазам.

– Как это мерзко!.. Как подло! – терзалась она. – Я так пережила…

– Успокойся, Зайчонок!.. Хочешь еще по одной? Светлана махнула рукой, соглашаясь.

Как ни странно, слушая ее, Евгений чувствовал облегчение. От выпитого вина по телу разливалось греющее тепло. На сердце были растроганность, нежность, прощение.

– Не думал, что Байков такой жмот… Но довольно о нем! – сказал он, закуривая. – Ты давно здесь?

– Давненько…

– Жаль, не знал, зашел бы.

– Я почти все время сидела дома, – вздохнула гостья. – От переживаний так похудела, что сама на себя боялась в зеркало глянуть. Мама два месяца не выпускала меня из квартиры, пока не начала поправляться. А теперь вот устраиваюсь на работу.

Она робко улыбнулась, – участие давнего друга облегчило ей душу. Он видел на ее лице приветливость, а еще – искушенность и доступность. Ее упругая грудь притягивала взгляд. Голодно припомнилось, как его преследовала плотская мука, манили ее плечи, губы.

– Кем устраиваешься?

– Ой, не спрашивай! – засмущалась она. – Кассиршей в аптеку… Я же тогда техникум бросила, осталась без специальности.

– Ничего. Главное – прошла жизненный курс. Светлана перехватила его нескромный взгляд, и ей вдруг сообщилось его волнение. В замешательстве взялась ладонями за щеки.

– Я кажется захмелела… Лицо горит.

– Вино слабенькое. Чепуха! – сказал он. – Постой, а как ты узнала, что я здесь, в Ульяновске?

– Мне сказали адрес Толи Русинова – я написала ему и спросила о тебе. Вчера получила ответ. Толя такой отзывчивый. – Она порылась в сумочке. – Вот его письмо… Говорит, что ты переживаешь, чувствуешь себя несчастным. Это так тронуло меня…

«Да, на выдумки Русинов мастер!» – вздохнул он.

Повеяло заунывностью далекого вечера, когда Светлана порвала с ним. У нее тогда с Байковым произошла временная размолвка, тот уехал на практику. Вот в этот период Евгений и сблизился с ней. Порывистая, то веселая, то задумчивая, она в две недели покорила его, а потом – оставила.

Пережитое разочарование, горькая обида как бы вновь вернулись на минуту, и он пробормотал:

– Да, Зайчонок, тогда ты сказала, что любишь другого…

– Женя, ради бога! – взмолилась она. – Не таи на меня обиды. Я просто была глупа, и на зло родителям спешила выйти замуж… Если б ты знал, как я часто потом вспоминала тебя! Я же понимала, что сделала тебя несчастливым, и говорила себе: «Поделом тебе, вертушка! Это за Женю. Такого парня ты променяла на двойное дно».

Постигшее разочарование в замужестве притушило в ней былой огонь гордости: она боялась, что упустит свое время, и на всю жизнь останется безутешной.

– Женя, ты еще ни с кем не связал свою судьбу?

На него смотрели ждущие, обожающие глаза. И от какого-то тайного трепета по коже поползли мурашки.

– Пока нет… А что?

– Женичка, я знаю, ты меня любил! Не отталкивай меня, не разбивай вконец мое сердце. Умоляю!.. Я докажу тебе самой ласковой преданностью, как раскаиваюсь, что была тогда слепа. Я так поняла, так оценила тебя, Женя!.. Ты был первым среди курсантов училища. Твой ум, твое сердце, твои возвышенные интересы увлекали многих. Я же видела это! И у меня было время подумать, оценить тебя. С каждым днем ты выходил чище и прекраснее!..

Еще противясь, он покорялся ей. Она снова обретала над ним власть, будто опять выходила из-за кулис на сцену с розой в волосах и начинала монолог. Но не одно прошлое подкупало его. В ее мнении он и сейчас пребывал на той же непогрешимой высоте. Она врачевала его израненное неудачами сердце.

Он не был пьян, но достиг той степени нетрезвости, когда робость и неуверенность сменяются безоглядной мужской решимостью, – привлек к себе это любящее его, прелестное и грешное, наказанное жизнью существо. Ее руки венком обвили его шею.

– Женя!.. Женя! – призывно шептали ее губы.

С минуту стояли у стола, целуясь. Она теперь была по-женски слабой и доступной, чем-то напоминала бездомную кошку, что соскучилась по ласке и теплу.

Он поднял ее, покорную, и унес в свою комнату…

Лейтенант Русинов терялся в догадках. На утреннем разводе командир части подозвал его и спросил, чем он занят сегодня после службы. Выслушав, сказал, чтобы к семи вечера непременно был у него. Да не в кабинете, а на квартире. И добавил с чуть приметной усмешкой, что есть очень важный разговор.

В роте у Русинова все было нормально. Да и не стал бы Одинцов вызывать его к себе на дом, чтобы поговорить о ротных делах. «А что ежели батя узнал о моем сватовстве и намерен потолковать об этом?» – предположил он в смущении, однако, подумав, нашел, что толковать тут совершенно не о чем.

Разумеется, Анатолий переживал неудачу. Впрочем, переживания были такого рода, когда не знаешь, плясать или плакать. Лена то любила его! И согласна выйти замуж. От нее вчера пришло письмо со словами «любимый», «целую». В них было столько счастья и сладкой муки, что отказ ее родителей виделся некоей досадной оплошностью, которую он сам и совершил.