Текст книги "Полигон"

Автор книги: Иван Сажин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Так и понимать, товарищ полковник, – заговорил он, подавляя волнение. – Мы с замполитом в разные стороны тянем. А это значит, что проку от нашего сотрудничества не больше, чем от рака, лебедя и щуки в известной басне. Лучше сказать об этом прямо и честно, чем молчать. Я и сказал.

– Похвально, похвально… Так и сказал – с раздражением, под горячую руку?

– Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.

– И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?

Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата. Неожиданно уразумев это, майор растерянно заморгал.

– Ой, Загоров! – вздохнул полковник. – Я вижу, ты уже догадался, какую нелепую шутку сыграла над тобой твоя философия. Но ты еще не все понял… Ну-ну, я слушаю тебя!

Майор продолжал. Да, он тогда начал неприятный разговор не лучшим образом. Но суть-то от этого не меняется, поскольку у них давно уже назревал разлад по различным вопросам.

– А конкретнее?

– Можно и конкретнее.

Ему стало жарко, он достал платок и вытер шею.

– Началось из-за направления в воспитании. Я стремлюсь к тому, чтобы батальон стал боевой единицей, собранной в кулак, а замполиту хочется эстетической чепухи. Увидит, что танкист сделал что-либо толковое, говорит: это красиво. У него чуть ли не на каждый случай в ходу выражение: красиво служишь, красиво стреляешь… Вчера один из механиков, рядовой Виноходов, «красиво» напился.

– Что он говорит?

– Дескать, все ополчились против него, житья ему нет…

Лицо полковника вдруг стало насмешливым, взгляд едким.

– Алексей Петрович, слышал о себе анекдот?.. Вы со Станиславским вызвали на вышку каждый по танкисту, чтобы решить спор, чьи храбрее. Солдат второго батальона отказался прыгать с вышки, а твой якобы заявил: «Чем с Загоровым служить, лучше геройски погибнуть!»

«Сам Станиславский и сочинил это, – обиженно подумал майор. – Не такой уж я тиран. Просто требую, как требовал бы на моем месте каждый… Нет, сегодня с батей каши не сваришь. Не буду просить о переводе Виноходова. Как-нибудь в другой раз…»

– Анекдоты к делу не относятся, – обронил он.

– Ого, еще как относятся! Скажи откровенно, положа руку на сердце: тебе ни разу не казалось, что твоя философия вредит тебе?

– Откровенно говоря, нет. Да и не моя она, между прочим. В академии перенял от одного преподавателя, участника войны…

– Погоди, погоди, – остановил его Одинцов. – Давай разберемся во всем по порядку. Значит, первое разногласие у вас с замполитом началось из-за методов воспитания. Ты уже изложил свою точку зрения, и я должен заметить, что не согласен с тобой.

Загоров глянул на него недоверчиво.

– Что, выходит, говорить танкисту: красиво служишь?

– А почему бы и нет?.. Это один из стимулов поощрения солдата.

Одинцов вопросительно-выжидающе смотрел на майора, и тот не выдержал томительной паузы – заговорил охрипшим, севшим голосом:

– Значит, вы хотите сказать?.. – Он замялся, не решаясь осудить самого себя.

– Да-да, дорогой, то самое! – воскликнул полковник. – Короче, ты не прав и имей мужество признаться. Так что у замполита были весьма веские основания заподозрить тебя в предвзятом отношении к нему… А второе расхождение, как я понял, вышло из-за цветов в казарме?

– Расхождений было много. Из-за цветов – тоже… Комбат было настроился возражать, но сдержался.

Да, однажды во время сбора по тревоге танкисты разбили два или три горшка, изрядно намусорили в помещении, и это вызвало гнев Загорова…

– Не скрытничай, Алексей Петрович! – знающе хмыкнул Одинцов. – Все, что ты намерен сказать я терпеливо выслушаю, разберусь. Затем и пришел сюда. Так что же вышло с цветами? Я слышал, ты приказал выбросить их? Не дело это, брат, совсем не дело. Чтобы солдат служил красиво, он должен и жить красиво. А ты лишаешь его красоты.

Загоров не любил отменять своих решений. Но он умел подчиняться и, скрепя сердце, дал командиру полка слово вернуть цветы в казарму. «Догадывается, почему я так поступил, – обескураженно, с чувством острого стыда думал он. – Глупо все получилось. Ну, Чугуев, подсидел ты меня! Умеешь ударить в больное место…»

– А теперь о твоей фронтовой философии. – Одинцов помедлил, глянул исподлобно. – Алексей Петрович, мой тебе совет, на опыте проверенный: не изобретай хлестких фраз! Мы обязаны прививать людям необходимые морально-боевые качества, ненависть к врагу, но безрассудная жестокость нам не нужна. Ею ничего не добьешься, кроме осложнений. Лучше подумай, как обучить и воспитать солдата в кратчайший срок. И будь уверен: когда потребуется, он пойдет и выполнит твой приказ. Даже ценой своей жизни. Ярость и ненависть рождаются из любви. И во время Великой Отечественной войны шли не с жестокостью, а с благородной яростью. Мы несли фашистам кару за преступления, совершали справедливое возмездие. Это разные понятия. Вот почему твой замполит абсолютно прав, говоря, что ему не нравится эта «фронтовая философия».

Имя майора Чугуева задело за живое, Загоров начал доказывать:

– Что кроется за возмездием, благородной яростью? Единственно одно: на нас напали и мы в ответ на это дружно поднялись и разгромили врага. Так случилось и в Великую Отечественную. А может ли так быть во время новой, ядерной войны?..

Одинцов подался назад, опустил глаза на погасшую папиросу. Он думал. Заговорил несколько погодя:

– И все-таки принять твою философию едва ли возможно. У нас ведь не «зеленые береты». Солдаты не должны уходить в запас с жестокостью в сердце. Короче говоря, мы не шли по такому пути и, думаю, никогда не пойдем.

Георгий Петрович приумолк, и Загоров сказал:

– А по-моему, это не джинн, которого следует бояться выпускать из бутылки. Если к делу подходить с пониманием, объяснять и регулировать, то ничего страшного не произойдет.

– Не надо быть наивным, комбат. Твоя фронтовая философия, на мой взгляд, все-таки не то. В душе человека есть хорошие и плохие задатки – последние лучше не ворошить. Если они начнут проявляться, вреда от них будет больше, чем пользы.

Майор заговорил взволнованно, с горячностью, как человек, ухватившийся за последнюю возможность доказать свою правоту. Худощавое лицо его порозовело.

– Товарищ полковник, согласитесь, что сама наша армейская служба сурова! Вы же не будете церемониться с солдатом, который не хочет, например, подниматься рано, совершать кросс, выезжать на полигон в ненастную погоду да еще среди ночи… Вы же заставите его делать и то, и другое, и третье. И будете требовать жестко, без скидок.

Одинцов выслушал его спокойно и отвечал так же спокойно, хотя голос его звучал напряженно:

– Буду, буду, комбат, не сомневайтесь. И вас заставлю делать все так, как велят устав, присяга. Но это уже необходимость, освященная законом и понятная основной солдатской массе, а не моя личная прихоть. Вот потому я и не соглашусь.

Установилось молчание. Георгий Петрович смял потухшую папиросу, кинул в пепельницу, поднялся. Встал и Загоров, понуро опустив голову: когда батя переходит на «вы», он очень недоволен.

– Если у вас больше нет доводов, то будем считать разговор оконченным. Остались лишь некоторые детали. Замполит у вас не рохля, как изволите выражаться, а честный и принципиальный политработник, с большим опытом. И не до пятидесяти лет сидеть ему на батальоне, а в ближайшее время он назначается моим заместителем по политической части.

Загоров смотрел оторопело, словно его разыгрывали.

– Да-да! – усмехнулся Одинцов. – Затем его и вызывали в политотдел. И я думаю, от вашей философии полетят перья на ближайшем же заседании партийного бюро. Для вас это будет предметным уроком.

– Понял, товарищ полковник. – Майор по привычке подтянулся.

Лицо командира полка несколько смягчилось, он кашлянул.

– Так что будь готов к бою, комбат. – Он снова перешел на «ты», как бы возвращая Загорову свою милость. – Послушайся меня: до каких бы ты чинов не дошел, с политработниками живи в согласии, не стесняйся учиться у них искусству управлять человеческими душами. И сегодня же поговори с Чугуевым. Возможно, все обойдется. Да посоветуйся с Василием Ниловичем, как улучшить в батальоне воспитательную работу с людьми. Это, братец, в твоих кровных интересах.

В голосе Георгия Петровича послышался некий важный намек, но Загоров, расстроенный и подавленный, не уловил его.

– Разве так уж плохи дела в батальоне?

– Не плохи. Но поправить кое-что не мешало бы, У тебя повелась нездоровая практика – рубить с плеча… Не забывай, что тебе подражают офицеры батальона, особенно молодые. Так что не выращивай чертополох на хлебном поле. Солдат должен врага ненавидеть, а командира любить, жизни своей не жалеть ради его спасения в бою. А чтобы так и было, чтобы не доходило до горьких исключений, будь чутким, справедливым к солдату. Ошибся, оступился человек – поддержи его, ленится – подхлестни словом, ерепенится – власть примени… И помни, что всякий шаг по практическому обучению и воспитанию людей важнее дюжины досужих прожектов. Поскольку ты любишь исторические параллели, вот тебе одна. Русский царь Павел Первый говорил: солдат – это механизм, артикулом предусмотренный, ввел в армии дурацкие букли, шагистику и муштру. Тогда еще жив был старик Суворов. Он выступал против сомнительных нововведений, любил солдат, называл их чудо-богатырями, верил, что каждый из них свой маневр имеет…

Помолчав, Георгий Петрович не без иронии докончил:

– О ратном искусстве Суворова знает весь мир. Павел Первый, как известно, полководческими талантами не прославился… Вот так. Хорошенько обдумай все, и вноси коррективы в свой стиль работы. Изобрети, найди, придумай, как поощрить солдата, повысить у него настроение, а не наказать его, и все написанные на твоем роду победы будут у твоих ног. – Он коротко вскинул руку к головному убору. – Будь здоров, комбат.

Проводив командира полка, Загоров вызвал дежурного по батальону.

Адушкин вошел через минуту. Козырнул:

– По вашему приказанию прибыл.

– Куда девали цветы, когда убрали их по моему приказу?

– В столовую, в клуб.

«М-м-м… как нелепо получилось! – мелькнуло у Загорова в голове и лицо его потускнело от досады. – Весь полк заговорит».

– Вот что, Адушкин, я тогда напрасно погорячился. В других батальонах цветы есть, а у нас нет, и казарма будто обеднела. – Он насупился, недовольный собой. – Надо, пожалуй, вернуть некоторые в ленкомнату, комнату бытового обслуживания и канцелярию. И поменьше разговоров об этом. Идите.

Загоров сел за стол и достал из ящика конспекты, привезенные из академии: пора готовиться к предстоящим тактическим учениям. Еще на той неделе определено время, тема тоже известна: «Танковый батальон в наступлении». Тут не оплошай, комбат, иначе распишешься в собственной немощи. Одинцов на полевых занятиях любит ставить свечи, то есть подкидывать задачки с сюрпризами.

Вошел майор Корольков, начальник штаба батальона, – невысокий, худощавый, вечно озабоченный. Года два назад от него ушла жена, оставив ему малолетних детей. Живет она теперь под Херсоном с заведующим овощной базой. А Корольков весь извелся – не знает, как быть с сыном и дочуркой. Просил, чтобы его перевели служить в Белорусский военный округ. Детей решил поселить в Гомеле у своих родителей, и хотел бы чаще навещать их. Просьбу его как будто удовлетворили.

– Все утряс, – сказал начштаба низким, с хрипотцой голосом. Положил на стол папку с документами, снял фуражку, обнажив бугристую розоватую лысину.

– Что ж, хорошо, – отозвался комбат.

Корольков ходил в штаб полка узнавать, какие поступили приказы, а также выяснить, сколько моторесурсов, горючего и холостых артвыстрелов отводится на учение. Надо заранее взять все на учет, чтобы потом не ахать.

– Артвыстрелов, к сожалению, дали маловато. – Начштаба достал пачку сигарет и спички. Курильщик он злостный, за день сжигает уйму табаку. Он весь пропитан никотином, и потому у него такой нездоровый цвет лица.

Разложив на столе необходимые документы, Корольков сел, и его тощие прокуренные пальцы машинально распечатали пачку. Чиркнув спичкой, прикурил и лишь после этого принялся просматривать принесенные бумаги.

– Начал чадить! – недовольно заметил Загоров.

– Завод работает – труба дымит.

– Надо ставить фильтр на такую трубу.

– А у меня сигареты с фильтром, – усмехнулся Корольков, щуря от дыма левый глаз. Казалось, он дал себе обет не выходить из равновесия. Пронять его невозможно, и комбат умолк, подумав с раздражением: «Хоть бы поскорей тебя переводили!»

Когда он после рабочего дня приходил к Ане, она отворачивала в сторону лицо и укоряла: «Ой, Алешенька, как тебя протабачили!» Сегодня он уйдет от взаимного обкуривания: надо проверить ход занятий в учебных группах танкистов.

– Я буду в огневом городке, – оказал Загоров, вставая.

Направился вначале к механикам, которые в техническом классе изучали устройство планетарного механизма боевой машины. Занятия с ними проводил Микульский… Механики как раз вышли в курилку, устроенную под ясенем. Командир батальона еще издали заметил среди солдат Приходько и Микульского.

– Что нервы? Нервы танкисту надо проволочные иметь, – доносился голос прапорщика. – И голову сообразительную… Вот помню один случай. Наши освобождали Польшу. Где-то за Краковом выскочили мы на своей тридцатьчетверке из-за бугра, а от села навстречу нам «тигр»! И близко уже, метров сто, не больше…

Когда подошел Загоров, капитан Приходько подал команду, механики дружно поднялись со скамеек.

– Вольно, вольно! – махнул рукой комбат и сказал: – Продолжайте, Серафим Антонович, я тоже с удовольствием послушаю.

Майор присел на скамейку.

– Это я о находчивости в боевой обстановке. – Прапорщик затянулся дымком сигареты, задумчиво усмехаясь, чувствуя, что внимание окружающих прочно приковано к нему. – Значит, навстречу – «тигр». Расстояние метров сто, не больше. А в лобовой атаке этого зверя не прошибешь снарядом – очень уж толстая «шкура». Я оторопел за рычагами, смекаю: «Задним ходом спрятаться за бугор!» А наводчиком у нас был Вася Дударев, геройский парень и в своем деле, доложу вам, непревзойденный мастак. Он тут командует: «Бронебойным!.. Короткая!» Тридцатьчетверка дернулась и стала. Секундой позже остановился и «тигр». Теперь наш и вражеский танки разделяло уже метров семьдесят. Вася Дударев лихорадочно крутит рукоятки поворотного и подъемного механизмов (пульта управления тогда, как известно, не было), целится то в одно, то в другое место вражеской машины, а сам бормочет – по переговорному устройству хорошо слышно: «Разве в лоб его возьмешь?.. В пушку, вот куда надо бить его, проклятого!» Командир танка одобрил: «Верно, Вася! Бей да поточней, иначе хана нам…»

Все напряглись до предела. Неужели наша не возьмет?! У меня помнится, лоб взмок от холодного пота. А Дударев заделал поворот рукояткой подъемного механизма, и центральный угольник уперся в орудие вражеской машины. А оно тоже замерло, вот-вот выплюнет смертоносный гостинец. Но наш наводчик первым нажал на спуск, и пушка ахнула. Болванка ударила точно в основание вражеского орудия, испортила его. Заряжающий – снова снаряд в казенник, и наводчик теперь прицелился в левую гусеницу «тигра». Бац! Гусеница лопнула, как перерубленная. Мы все повеселели: все-таки взяла наша!..

Микульский помолчал, бросил потухшую сигарету в бочонок с водой, весело докончил:

– Не выдержали фрицы дуэли, начали выскакивать из люков. Ну мы их отправили… куда надо – и вперед! Вот вам и нервы, и находчивость.

Механики с уважением смотрели на ветерана, а капитан Приходько предложил:

– С наводчиками и заряжающими вот так бы побеседовать!

– Можно и с ними. Но я когда-то рассказывал им этот случай…

– Те давно уже в запасе. А молодым тоже полезно послушать.

Молчавший до этого комбат спросил Микульского, насколько отличается современный танк от тридцатьчетверки времен войны.

– Не по отдельным узлам, а в целом каково отличие? – уточнил он.

– В целом? – Прапорщик погладил свои поредевшие, с проседью волосы. – В целом одна от другой отличается так же, как новая легковая машина от самосвала. Чуть нажал педаль, чуть подал рычаг на себя – пятьдесятпятка уже слушается. А чтобы управлять тридцатьчетверкой, надо было немалую силушку иметь. Ну а то, что новый танк мощнее по броне и вооружению, так об этом вы и сами знаете.

Перерыв закончился. Вместе со всеми в технический класс заходил и рядовой Виноходов, – лицо у него было пасмурным, безрадостным. Проводив его взглядом, комбат спросил ротного:

– Как сегодня ведет себя Виноходов?

– Как обычно после взыскания – поджал хвост. Я перед занятиями говорил с ребятами, которые в одно время с ним кончали учебное.

– Что же узналось? – Загоров встал и они пошли к огневому городку. Кашлянув, капитан весело отвечал:

– Есть один любопытный штришок! Он был молчаливым, медлительным курсантом. На физзарядку выходил нехотя, в марш-бросках почти не участвовал, жалуясь на то, что у него во время бега болит сердце. Врачи ничего определенного не находили, но относились к нему с сочувствием. Однажды курсанты занимались вождением на танкодроме, километрах в десяти от учебного. А тут сообщили, что вечером в офицерском клубе будет интересный фильм. Времени до начала сеанса оставалось немного, машина из части еще не пришла и командир предложил совершить марш-бросок. Следом за всеми рванул и Виноходов. Не отстает ни на шаг, за сердце не хватается! Успели точно к началу сеанса. Тут и поняли, что симулянт водил за нос и врачей, и командира. Был тогда злой разговор на комсомольском собрании, вкатили ему выговор…

– Поня-а-атно! – протянул Загоров. Ротный продолжал ворчливо:

– Такие любят жаловаться на тяготы службы, во всем видят придирки. А разберешься – не придирки вовсе, а справедливая требовательность.

Приходько каким-то непостижимым чутьем угадывал, что сказать в данную минуту. Он как бы присутствовал при разговоре Загорова и Одинцова, – вот и выразил свое сочувствие и поддержку. Комбат посмотрел на него с молчаливой признательностью.

– Что верно, то верно, Василий Григорьевич. Назначайте его заряжающим – и точка. Довольно панькаться с ним.

– Может, переведем в другой взвод?

– В какой?

– Лучше всего к Русинову.

Загоров вопросительно глянул на командира роты.

– Все будет нормально, – пояснил Приходько. – Русинов как раз тот человек, который умеет держать в руках таких молодцов. Вон возьмите Аверина. Тоже был – оторви да брось! Теперь стал тише травы, ниже воды.

– И правда! – подивился комбат, вспоминая, что год назад очень мучились с этим солдатом, не знали, что делать с ним. «Неужели Русинов сумел прибрать его к рукам? Если так, то он молодец!» – подумал майор и стал спрашивать, как теперь дела у Аверина.

Капитан отвечал, что тот учится наравне со всеми, овладел специальностью наводчика.

– Говорят, у него почерк красивый?

– Да, по этой части он мастер.

– А если назначим его писарем?.. Я на днях смотрел книги учета – довольно неприглядные. Пусть твой мастер перепишет все заново, составит штатно-должностной список… Надо сделать аккуратно, со вкусом, чтобы в руки было приятно взять.

Приходько не возражал, понимая, что комбат дает ему поручение как будущему начальнику штаба батальона. Командиры танков, наводчики и заряжающие занимались поэкипажно наводкой из танка на качающейся раме, изучением пулемета, разборкой и сборкой орудийного клина затвора. Повсюду деловая горячка, звучат отрывистые команды.

Загоров и Приходько остановились за живой изгородью из кустов акации, что обрамляли огневой городок. Некоторое время молча наблюдали, не вмешиваясь в ход занятий. Да и надобности в том не было.

Лейтенант Русинов, держа в руке секундомер, недовольно говорил заряжающему Гафурову:

– Пока вы разбираете и собираете клин затвора и случае задержки, противник выстрелит по вашему танку два раза!

Солдат отвечал, что быстрее сделать невозможно. Шоколадное лицо его блестело от пота. Судя по всему, он старался, но у него не получалось. Раз говорят можно, значит можно быстрее! – настаивал взводный. – Вот как надо работать. – Он повернулся к сержанту Бароцкому, подал хронометр. – А ну засеки время!

Невысокий, коренастый, Бароцкий поднял руку с секундомером, помедлил, пока лейтенант занимал удобную позицию около металлического столика, где лежал клин затвора. – Начали!

Непостижимо хватко действовал смуглолицый лейтенант, отсоединяя одну деталь от другой.

– Готово! – кинул он и отпрянул от столика. Танкисты потянулись взглядами к остановившейся стрелке. Прошло всего несколько секунд.

– Это непостижимо, товарищ лейтенант! – воскликнул наводчик Ванясов, качнув русой головой.

– А вы попотейте несколько дней, и увидите, что вполне достижимо, – возразил взводный. – Вот смотрите, соберу клин затвора за то же самое время.

Он опять склонился над металлическим столиком и, как только грянула команда, стремительно, без суеты соединил все части. Снова выкрикнул «Готово!» и отступил.

– Русинов! – позвал капитан Приходько.

Скорый на ногу, молодой офицер не заставил себя ждать: тут же поднялся по тропинке и предстал перед комбатом и ротным. Лицо у него было влажное, умиротворенно-спокойное: он знал, что занятия у него идут интенсивно, и вид его доказывал это.

– Вот что, Русинов, – неторопливо начал Загоров. – К вам во взвод на должность заряжающего переводится Виноходов. Взамен отдайте механика. Кого не жалко уступить своему лучшему другу Дремину?

Лейтенант по привычке развел руками, но вспомнив, что недавно получил от комбата замечание за этот жест, начал обтирать ветошью измазанные пальцы, склоняя голову.

– Я не думал об этом, товарищ майор. Лишнего механика у меня нет.

– Вы как-то говорили, что один из заряжающих овладел вождением машины…

– Гафуров? – Лейтенант вскинул на комбата темные глаза. – Это верно. Только он не выполнял ни одного упражнения.

Загоров был непреклонен.

– Вот и назначьте Гафурова механиком, помогите ему поскорее овладеть этой специальностью. – А Дремину передайте Коврова. – Помолчав, он смягчил тон. – Надо, Русинов. Нельзя ж допустить, чтобы сорвался отличный взвод.

Лейтенант недовольно насупился.

– Надо так надо…

Загоров ожидал, что он все-таки начнет возражать: ему ведь тоже не хочется, чтобы взвод оказался в отстающих. Однако Русинов сдержался и после короткого молчания заметил: с переводом специалистов нельзя откладывать; приближается новый выезд на полигон, и дорог каждый учебный час. Ведь и Гафурова надо обучить, как механика, и Виноходова, как заряжающего…

Комбат приказал ротному:

– Объявят перерыв – отправьте Гафурова в группу механиков, а Виноходова – на его место. И пусть Микульский сегодня же после обеда займется с Гафуровым практическим вождением за парком. Выделите учебную машину, горючее. Через неделю настрополится. – Майор повернулся к лейтенанту. – А вы постарайтесь, чтобы этот Пьяноходов крутился юлой. Пусть ему служба не кажется медом.

Анатолий усмехнулся:

– Можете не сомневаться, товарищ майор. Возьму его в свой экипаж, прохлаждаться не дам.

– Вот и хорошо. Организацией тренировок в вашем взводе я доволен. Продолжайте занятия. – Комбат козырнул, уходя.

Доволен он был и тем, что Русинов отнесся с пониманием к его решению, не стал упрямиться. Ведь он, Загоров, по сути не имел права так поступать: первому танковому взводу теперь придется заново готовить двух специалистов. Но делать такую перестановку у Дремина еще сложнее – взвод не удержит звания отличного.

Смуглый расторопный лейтенант все больше нравился комбату, он не утерпел и сказал идущему рядом с ним командиру роты:

– А Русинов-то выравнивается!

– Он уже давно выровнялся, – усмехнулся Приходько. – Что ни поручи, сделает быстро, толково. И учебу во взводе поставил, и дисциплину. Сам имеет второй класс по вождению да и огневик он – лучший и роте. Я даже так думаю: если будете переводить меня на другую должность, то надежнее всего передать роту Русинову.

– Но переоцениваешь?

– Нисколько. Я ведь давно приглядываюсь к нему. Трудолюбив он, как лошадь, ни в чем маху не даст. И будет ли к осени отличным взвод Дремина, еще по воде вилами писано, а взвод Русинова – наверняка.

– Вот как! – удивленно воскликнул Загоров, останавливаясь. – Зачем же тогда делаем перестановку танкистов?

– Зачем?.. Может, все-таки Дремин удержит за своим взводом звание отличного. А Русинову это не повредит. И если он при таких трудных условиях сделает свои взвод передовым, то никто не возразит, что его рановато на роту ставить. Скажут, заслужил.

Комбат рассмеялся, впервые за это утро.

– Ох, Василий Григорьевич, мудришь ты все! Но линия твоя верна: испытание трудностями – самое правильное испытание. А почему о Дремине ничего не скажешь? Хотелось бы знать твое мнение о нем.

– О Дремине? – когда Приходько колебался, он переспрашивал, чтобы оттянуть ответ, подумать: – Да вон он стоит!

Занятия в соседнем взводе шли отнюдь не вдохновляюще, а взводный, подперев спиной стояк, спокойно наблюдал за всеми. Ему было скучно.

– Мечтатель! – обронил ротный.

Комбат нахмурился, испытывая глубокое неудовлетворение. Слишком явно видно, что отпущенное на учебу время расходуется впустую. Он подозвал Дремина, резко отчитал его, сказал в заключение:

– Идите и разбудите своих танкистов!

Пристыженный, с покрасневшим лицом, лейтенант кинул руку к козырьку, заторопился – устранять недостатки в организации тренировок.

– Да, брат, кажется, ты прав, – задумчиво молвил комбат. – Что ж, оставайся, да контролируй мечтателя. Я пошел в роту Кузякина.

Втайне Загоров считал себя знатоком человеческой души. Едва друзья-лейтенанты прибыли в батальон, сразу определил: Дремин будет передовым командиром взвода – отлично же закончил училище! – а с Русиновым придется работать и работать. Пока обтешешь этого увальня, сто потов прольешь…

Проверяя занятия в первой и третьей ротах, он не переставал думать о молодых офицерах. Во взводе Русинова, судя по всему, сложился бодрый, деятельный уклад службы и учебы. Во взводе Дремина этим и не пахнет. Но грустно то, что он по существу не знает ни им о, ни другого из лейтенантов, и это не делает честь комбату. Вечером, когда танкисты возвращались с занятий, майор Загоров остановил около казармы Русинова, спросил:

– Ну как Виноходов встретил перевод в заряжающие?

– Да как?.. Подзадумался. Видать, не ожидал такого оборота.

– Пусть подумает. Не удалось узнать, что его толкнуло на выпивку?

– Удалось, товарищ майор. – Лейтенант оживился. Достав из кармана сложенный листок, развернул его. – Вот почитайте.

– Объяснительная? – удивился комбат. – Когда же успели?

– Во время перерыва. Говорю, давай начистоту, и забудем твои грехи. Исправишься – со временем снова за рычаги сядешь.

– Опять посулили ему должность механика?

– Надо как-то подбодрить человека. Ведь вы тоже не станете возражать, если у него служба пойдет исправно.

Слушая эти доводы, Загоров пробежал глазами написанное в листке. «Значит, девушка его замуж вышла! – уяснил он. – Понятно».

– Как думаете, будет ли от него прок в заряжающих?

– А что, солдат, как солдат. Будет служить не хуже других.

Получив разрешение, лейтенант пошел в казарму. Комбат проводил его теплым взглядом. Судя по всему, Русинов не станет ныть, не растеряется. Сам знает, куда повернуть на трудном перекрестке. И вполне возможно, что в его взводе Виноходов поведет себя достойно.

Совещание, которое проводил Загоров у себя в канцелярии, длилось больше часа. Командиры взводов подробно докладывали о состоянии боевых машин. Учении предстояли сложные, и необходимо было так подавить танки, чтобы ни один не отказал. Заместитель комбата по конической части Потоцкий, светло-русый спокойный капитан-инженер, добросовестно записывал выступления в объемистую тетрадь. Он тут же сообщил, что и в какой срок можно сделать своими силами, с помощью мастерской. Был намечен порядок ремонта и проверки боевой техники.

– Ничего не упустили? – спросил майор под конец и обвел собравшихся пытливым взглядом.

– Как будто нет, – отвечал Потоцкий, закрывая тетрадь.

– Тогда свободны.

Офицеры шумно поднялись, начали расходиться. В это время зашел замполит майор Чугуев. Он был чисто выбрит и, хоть одет в повседневный мундир, выглядел празднично. Сам смуглый, темноволосый, с черными усами, а глаза – светлые, внимательные и серьезные. На лице – приветливая и независимая улыбка человека, знающего себе цену.

В первый момент шевельнулось беспокойное чувство: вот сейчас замполит уязвленно заговорит о том, что ему все же не придется сидеть на батальоне до пятидесяти лет, что сам Загоров поступает в его подчинение, что теперь и у него, Чугуева, есть возможность перемолвиться с комбатом свысока… Одна эта мысль привела его чуть ли не в бешенство. «Пусть только попробует свести счеты! – наежился он. – Устрою такой сабантуй, что надолго запомнит. И извиняться перед ним я нынче не буду. А то подумает еще, не успели повысить в должности, как перед ним уже лебезят!»

– Алексей Петрович, – обратился к нему чем-то озабоченный замполит. – А что если провести ротное собрание?

– Ротное? – Комбат никак не мог сообразить, о чем же речь. – Почему ротное?

Василий Нилович слегка качнул темной, аккуратно подстриженной головой, тронул большим пальцем усы. – Ну потому, что Виноходов не служил в первом взводе, там его мало знают! А комсомольцы второго взвода могут сказать о нем серьезнее и по существу. Он почувствует себя виноватым перед коллективом, А то ведь с него, как с гуся вода: захотел – и выпил…

– Что ж, пожалуй, верно, – согласился Загоров, чуть подумав, и пристально глянул на замполита; вроде бы тот думает лишь о деле. Никаких иных мыслей не отражает его темноусое лицо. Внезапно мелькнула мысль: Чугуев не такой уж каверзный человек, да и политработник он, честно говоря, незаурядный.

Комбат задержал выходящего из канцелярии капитане Приходько, велел сказать Адушкину, что состоится ротное комсомольское собрание. Повестка дня: «Персональное дело члена ВЛКСМ Виноходова».

– Усек, товарищ майор!

Капитан вышел, и комбат с замполитом остались наедине. Чугуев сел за свой стол, закурил, весело говоря:

– Надумал я, командир, провернуть одну необычную затею. Вот не знаю только, хорошо ли получится…

– А что за затея?

– Для Виноходова это будет прямо-таки холодным душем!.. Когда ездил в отпуск в апреле, останавливался в Белгороде, у тетки. Заодно побывал у родителей Виноходова. Узнал, как живут, где работают. Словно чувствовал, что пригодится.