Текст книги "Полигон"

Автор книги: Иван Сажин

Девушка будто окаменела, не могла и рот открыть. Он постоял в затруднении, взялся пятерней за лысину.

– Зачем же я вернулся?.. Ах, да! – Схватил со стола очки и выбежал вслед за Евгением.

Едва за ним захлопнулась дверь, как Лена упала на диван, уткнулась лицом в уголок, сжалась вся. Зачем, зачем она ударила его? Не надо было поступать так опрометчиво и глупо! Ей было жаль Евгения, но оправдать его она не могла. Он же такое говорил о Толе!.. Предал, спутался. Так кого хочешь можно оплевать!

В ней все кипело от негодования. «Вот он-то и предает!» – думала она о Дремине. То, что прояснилось из-за его поступка, заслуживало не одной пощечины. Вдруг Лена быстро поднялась и села. Красивое, в полыхающих румянцах лицо казалось страдающим и обрадованным одновременно. Она только что сделала потрясающее открытие: этот грубый насмешливый Русинов – близок и дорог ей! Ведь будь она равнодушна к нему, не вступилась бы за его честь с таким воинственным пылом.

Возможно, Анатолий и не безгрешен, но он вовсе не такой, каким его только что хотели представить. И уж он-то не раскиснет от неудач. Он способный, деятельный, волевой, преодолеет все. Как она раньше не замечала этого? Просто его заслонял Евгений…

Она встала и в волнении заходила по комнате. Так вот оно как происходит! Все совершилось тайно, без театральных поз и громких признаний.

Часть третья

Танкисты давно вернулись с полигона, но Евгений никак не мог опамятоваться после потрясения. Казался себе непоправимо опозоренным, испытывал колючий стыд и отвращение ко всему на свете. Вот и рухнуло все, чем жил он в сокровенных своих мечтах, что так лелеял. Для него это – ужасная катастрофа!..

На долю каждого из смертных хоть раз в жизни выпадает тяжкое испытание. Не то среднеарифметическое, какое называют преодолением жизненных противоречий, а то самое, которое заставило принца датского изречь мучительный вопрос: «Быть или не быть?» Евгений и сам не помнил, как в тот злосчастный вечер вылетел из квартиры Русиновых. О, лучше бы он тогда упал на лестнице и разбил себе голову! С горящими щеками и холодным потом на лбу выскочил на улицу. Солдат-водитель дремал в кабине машины.

– П-п-поехали! – через силу выдавил Евгений, хлопнув дверцей.

Прижавшись в угол кабины, молчал всю дорогу. На полигон приехал совершенно разбитый. Ум и воля его были подавлены, а тело ослабло. Болезненно самолюбивый, он не мог без последствий перенести бесчестье: на завтра у него поднялась температура, и осмотревший его врач изрек что-то мудреное по-латыни, предписал постельный режим. С полигона его привезли в санитарке. Затем он еще неделю отлеживался в лазарете.

Много раз пытался успокоить себя, дескать, все пройдет, и не мог: так остро чувствовал несчастье! И едва вспоминал о пережитом, вновь и вновь ощущал озноб потрясенья. И то сжимался весь, будто от судороги, то начинал метаться.

Теперь он понял, почему Лена не ответила на его признание. Ослепленный любовью, затаивший обиду на друга, он ничего не замечал, пока не грянул гром действительности. Окрепнув, Евгений приступил к исполнению своих обязанностей. На сердце было пусто и дико, как на хлебном поле после ужасной бури. И было совестно перед товарищем за то, что наговорил и ему, и о нем. И душила злость.

Служебные дела двигались своей чередой. О Русинове после стрельб говорили чуть ли не как о герое. Дескать, он еще покажет себя: досрочно заслужит очередное звание, а если и роту выведет в отличные, то и за наградой дело не постоит. Тут же вспоминали Дремина. Да мало ли что говорят в подобных случаях! Евгений совсем впал в уныние. С гнетущим безразличием появлялся на службу, точно отбывал повинность. Мысли у него были самые скорбные. Никакой он не полководец, не цезарь, а просто жалкий слюнтяй. И чем дальше, тем скучней и заурядней представлялись ему обязанности взводного. Танкисты и слушать его не хотят, да он и потребовать от них не умеет.

Наступил такой день, когда он сказал себе, что не видит выхода из тупика. В тот день он был дежурным по парку боевой техники. Находился среди людей, а ему казалось, что он совершенно один. Окружающие виделись как бы обособленно.

Под вечер в домике КТП неожиданно появился Загоров. Чем-то озабоченный, высокий, замкнуто-надменный, будто сама казенная, перетянутая ремнями строгость.

Евгений поднялся из-за стола, отдал честь.

– Где формуляры? – хмуро спросил майор. Лейтенант недоуменно воззрился на него.

– Какие формуляры?

– На танки, сдаваемые в ремонт.

– Ничего не знаю, – пожал плечами Евгений. Ему казалось, что комбат постоянно ищет предлог, чтобы распекать его.

Загоров впился в Дремина острым, цепляющимся взглядом.

– По-вашему, Микульский наврал, что оставил их у вас? – Стремительно шагнул к подоконнику, поднял лежащие там бумаги. – Вот же они!

Только теперь Евгений вспомнил, как в обеденный перерыв забегал зампотех роты, что-то говорил и положил на подоконник эту напасть. Сам он срочно выезжал на полигон. Загоров не мог победить в себе что-то неприязненное к Дремину, который уже в печенку въелся ему. К тому же сам он сегодня взвинчен, раздражен – полдня вместе с Приходько искал эти формуляры – и конечно же, не замечал, в каком состоянии находится молодой офицер.

– Почему не передали их в штаб батальона?

– Микульский не сказал толком: положил и убежал, – ответил Евгений, пытаясь честно вспомнить, как оно произошло.

– Вы хотя бы сплевывали, когда врете! Я только что дозвонился до полигона, говорил с ним. Он затем и оставил вам формуляры, чтобы вы передали их в штаб!.. Вы что, посторонний здесь?

Злые, сверлящие глаза майора навалились на Евгения. «Уличает меня, точно в воровстве!» – вспыхнул он и в душе поднялась дерзкая отвага. С минуту продолжалась дуэль глазами.

– Вас спрашивают, вы что, посторонний здесь?

– Я не знаю, кто здесь посторонний.

– Да вы что, с луны свалились? – грубовато одернул его майор.

– Не знаю, кто тут свалился с луны, – с той же наигранной наивностью отозвался лейтенант.

На этот раз Загоров потерял равновесие значительно раньше, чем обычно. Лицо его взялось пятнами, голос начал медно позванивать:

– Как вы разговариваете со старшими по званию, лейтенант Дремин? И почему у вас до предела отпущен ремень?

Ремень у дежурного по парку действительно был ослаблен, кобура с пистолетом свисала ниже бедра.

– Что за отношение к службе? Какой пример подаете подчиненным!..

Евгения тоже как бы подняло вихрем, он возвысил голос:

– А какой пример подаете вы, когда треплете офицеру нервы?

К лицу Загорова начала приливать краска, но он сдержался, и после паузы промолвил, выделяя каждое слово:

– Вот что, лейтенант: сменитесь с наряда – зайдете в кабинет командира части.

В голосе хмурилось недоброе обещание. Однако Евгений не печалился о последствиях, – в эту минуту им овладело злое торжество.

– Подумаешь, испугали! – развязно обронил он. Майор уже не слушал. Продолжать недостойное препирательство с дежурным офицером он, разумеется, не желал. Выскочил в открытую настежь дверь, двинулся к штабу полка. Евгений насмешливо провожал его подбористую фигуру, бормоча:

– Что, обжегся на лейтенанте!

А минуту спустя трудно вздохнул: одержанная победа была сомнительного свойства. Чего ради пыжился, острил? Да будь Загоров хоть трижды службист, он честно делает свое дело. А чем занят ты, товарищ Дремин? Портишь людям кровь и думаешь, что это подвиг.

Мысли его принимали все более определенное направление. «Нет, Женька, пора завязывать со службой! – убеждал он себя. – Хватит тебе паясничать».

Вырвав из тетрадки листок, Евгений достал авторучку и бегло написал:

Командиру части полковнику Одинцову

Рапорт

Прошу Вашего ходатайства перед командованием об увольнении меня из армии. Я не обладаю качествами офицера-танкиста и не справляюсь со своими обязанностями.

Командир взвода 3 т. б. лейтенант Е. Дремин

Расписался и положил рапорт в карман с таким видом, словно хотел сказать кому-то: «А теперь посмотрим, чья возьмет!»

Сменившись, Евгений отправился в штаб, – лицо его отнюдь не выражало непреклонной решимости. Он побаивался Одинцова, размышляя о том, как сложится объяснение с ним.

В кабинет вошел как раз в тот момент, когда полковник складывал бумаги в коричневую папку (только что закончилось заседание комиссии). Крупное лицо его было насупленным, глаза блеснули на вошедшего лейтенанта остро.

– Разрешите обратиться, товарищ полковник? – не без смятения спросил Евгений.

Одинцов хлопнул дверцей сейфа, повернул ключ и спрятал его в кожаном футляре, где носил и другие ключи.

– Да, обращайтесь, – камнем упало разрешение. Полковник пригласил его сесть. Сел и сам, жестко спросил:

– Что произошло у вас с майором Загоровым?

– Он начал отчитывать меня, а я не выдержал…

– Так вот, Загоров подал рапорт, где указывает, что лейтенант Дремин постоянно груб в разговорах со старшими, просит меня принять меры. У вас первая стычка с комбатом?

– Нет, не первая.

Одинцов сдвинул густые брови.

– Это меня и огорчает. Крайне… Если воспитанный человек ведет себя подобным образом, значит, сознательно и с дурным умыслом. – Полковник спрятал футляр с ключами. – Я допускаю, что в наряде вы устали и раздражены. Если у вас плохое настроение, то давайте встретимся завтра. Я тоже сегодня устал и тоже раздражен.

Приступ отчаянной решимости подхлестнул Евгения. «Лучше уж сразу!» – зажегся он, вскакивая, и торопливо, беспамятно начал:

– Я пришел к вам, товарищ полковник, затем, чтобы не вести больше неприятных разговоров – ни сегодня, ни завтра… Я написал рапорт, тоже на ваше имя. Позвольте передать его вам?

Брови Одинцова поднялись. Прочтя листок, он вскинул на Дремина изумленные глаза.

– Чем вызван ваш рапорт?.. Написали невестке в отместку – так, что ли?.. Указанные в нем мотивы несостоятельны. Ни диплом об окончании училища, ни служебная характеристика не подтверждают этого.

Евгений смотрел в окно, боясь встретиться с пытливым, слишком понимающим взглядом командира части.

– Офицер из меня, увы, не получился. Я совершил промах, когда поступил в танковое училище. Теперь раскаиваюсь… А за то, что сегодня произошло, что я доставил вам огорчение, извините, пожалуйста.

– Не передо мной – перед комбатом извинитесь.

– Он от меня этого никогда не услышит.

Ему хотелось вырваться из-под гнета давящей руки Загорова, так что просить у него прощения он не намерен. Потому и написал рапорт.

– Понятно, – протянул полковник задумчиво. – Так сказать, полная непримиримость взглядов… А какова все-таки истинная причина вашего намерения дезертировать?

– Причина одна: совершил ошибку, став офицером. И я не дезертирую, я прошу уволить меня.

Одинцов поднялся, отодвинул стул.

– А по-моему, вы сейчас делаете ошибку!.. Своим рапортом совершаете весьма печальный поступок, о котором позже будете горько сожалеть. «Прошу уволить…» Здесь не контора по вольному найму – сегодня подал заявление, завтра забрал. Человек, вступающий в наш офицерский корпус, всю свою жизнь связывает с армией. И бегство из нее я расцениваю, как дезертирство. – Он небрежно сронил бумагу на стол. – Помните разговор в тот день, когда вы прибыли в часть?

– Я все помню, товарищ полковник: у меня отличная память.

Комполка окинул его как бы оценивающим взглядом.

– У вас, Дремин, и выправка отличная, военная… Так вот, я тогда предупреждал: нелегко будет, придется мобилизовать волю, не поддаваться паническим настроениям. Звание офицера наших Вооруженных Сил и дело его свято. Изменять этому делу так же стыдно, как оставить раненого товарища в горящем танке во время боя. – Крупная рука передвинула листок на край стола. – Если вы заберете это грустное свидетельство юношеской горячности, будем считать, что между нами не было ничего такого. Говорю прямо: я категорически возражаю против вашего увольнения в запас. Вы квалифицированный, нужный армии специалист. Такими не разбрасываются.

Вот же странность человеческой натуры: лейтенанту было приятно слышать добрые слова о себе. Однако самолюбие его не позволяло отступить.

– Товарищ полковник, я не могу взять обратно свой рапорт.

– Не можете?.. Гордость заедает!.. Что ж, не будем ускорять события, – сказал Одинцов после короткого раздумья. – Как говорят, утро вечера мудренее. Подождем. Бумажка может полежать и на моем столе.

– Товарищ полковник, рано или поздно, вы будете вынуждены ходатайствовать о моем увольнении.

Одинцов пристально глянул на него.

– Выходит, что лучше рано? Так, что ли?.. Молчите. Эх, Дремин, Дремин! Смотрю на вас и вспоминаю себя в молодости: тогда я был таким же настойчивым. С той лишь разницей, что у меня не было выбора – служить или не служить. Точнее – защищать Родину или не защищать. Мне пришлось принять стрелковый взвод под вражеским огнем. И я свою неуступчивость повернул на вооруженных чужеземцев. Наша рота в тот памятный день выдержала десять атак врага, единицы остались в живых, но со своих позиций мы не ушли. Как я мучился тогда, как сожалел, что не имею ни одного дня, чтобы хоть чему-то обучить солдат и они бы реже гибли от случайных пуль и осколков!.. А вы, Дремин, больше года командуете взводом, и превратили его из отличного в посредственный. Стыдитесь! Вы губите труд, затраченный на обучение вас и ваших танкистов. В случае войны это обернется гибелью людей и техники.

Лицо полковника порозовело от приступа досадного волнения. Евгений молчал, не находя слов для оправдания. Одинцов, этот неодолимо логичный человек, обезоружил его.

– Ладно, закончим. А разговор о вашем поведении и намерении дезертировать из армии состоится… – Полковник полистал перекидной календарь на столе, сделал в нем пометку цветным карандашом. – Состоится в пятницу вечером. Разговаривать вы будете не со мной, не с Загоровым, а с коллективом ваших сверстников, молодых офицеров. Посмотрим, что они скажут вам и что вы ответите им.

– Я могу идти, товарищ полковник? – спросил Евгений.

Хозяин кабинета жестом остановил его. Лицо его посуровело.

– Вы что же, думаете, рапорт послужит вам охранной грамотой от наказания? Должен вас разочаровать… За нетактичное поведение и грубость в разговоре с командиром батальона объявляю вам, лейтенант Дремин, строгий выговор.

– Есть, строгий выговор!

– А теперь – свободны.

Жгучий стыд, как дым, ел глаза Евгению, когда он выходил из кабинета командира части. Как обычно, после обеда лейтенанты зашли в свою комнату. Евгений остановился у койки, внешне беспечно обронил (молчание так надоело!):

– После сытного обеда по закону Архимеда…

И лег навзничь поверх одеяла, свеся ноги, обутые в хромовые сапоги. Сквозь зеленое сукно бриджей выпирали коленные чашечки, – он заметно сдал за последние дни. Анатолий присел к столу, задумчиво уставился на приятеля, явно не находя ключа к разгадке его поведения.

– Женя, перед обедом меня вызывал батя, – начал он. – Хочешь ты или нет, а я по долгу службы обязан поговорить с тобой. Думаю, нам лучше сделать это здесь, а не в ротной канцелярии.

– А чего это он интересуется моей персоной? Евгения посетило иронично-злое настроение. И вчера и сегодня он тешил себя мыслью: неправда, в полку еще пожалеют об его уходе. И кое-кому влетит за это.

– Да беспокоится, хорошо ли тебе спится, не пропал ли аппетит…

– Весьма трогательная забота, – хмыкнул Евгений и начал читать стихи Владимира Кострова:

 
Ах, полковник!
Он сед и галантен,
И блестят ордена на груди.
Но хотел бы он быть лейтенантом,
У которого все впереди!
Молодым, самым главным на свете,
Когда в солнечных легких лучах
Две малюсеньких звездочки эти,
Как росинки, дрожат на плечах.
Быть зеленым, как свежая ветка,
Чтоб девчата на собственный страх
Гренадера двадцатого века
Целовали в глухих городках…
 

Щемящая досада вдруг стеснила горло. Он умолк, шумно вздохнул.

– Что же дальше?.. Не хотят целовать девчата?

Что-то обидное было в грубоватом намеке Анатолия. Не умолчишь, не отмахнешься. Евгений хотел бы и дальше казаться равнодушным ко всему – и не мог. Внезапно подумалось: не звонил ли Русинов Лене и не узнал ли, что у них тогда произошло? Тольке хорошо. Не испытывал еще любовных крушений. Да и вообще…

Когда-то, в золотую курсантскую бытность, Евгений безумно влюбился в дочь преподавателя политэкономии, девушку красивую, веселую и своенравную. Худел, сох, сокрушался сердцем, но «Зайчонок» – так звали Светлану Зайченко в самодеятельном драмкружке, – со смехом встретила его признание. А потом вышла замуж за выпускника училища Всеволода Байкова (он получил офицерское звание на год раньше Русинова и Дремина), и уехала с ним.

Теперь снова неудача, и такая постыдная!

– Как там Ленка поживает? – небрежно спросил он, а сам зорко следил за лицом товарища. – Не звонил больше ей?

– Когда бы?.. Сам видишь, кручусь, словно белка в колесе. Забот втрое прибыло: и за взвод спрашивают, и за роту… А тут ты номер выкинул. Не думал, что сваляешь такого дурака. Когда батя показал мне твою пачкотню, я даже опешил от удивления. Надо же додуматься! – Русинов сокрушенно покачал темной головой. Евгений перевел дыхание с облегчением: речь шла о рапорте. Но что же скажет ему приятель на офицерском собрании. Он там первый попросит слово… «Да разве угадаешь! – посетовал тоскливо. – Толька всегда с претензией на самобытность, полезет в Цицероны…»

– Маэстро намекает на нечто серьезное?

Анатолий чуть помолчал. Лицо его как бы затвердело, от глаз повеяло морозцем. Да, он беспощадно судил и себя, и товарища. Жалел, что довел свои отношения с ним до ссоры. Но что ссора? По сравнению с тем, что намеревается сделать Евгений, это лишь царапинка на самолюбии друзей. А вот его рапорт, намерение удрать из армии – Русинов не принимал, не понимал, и при одной мысли об этом у него закипала душа.

– Да, это серьезно, – кинул он. – Не шутя же подал рапорт!

– Нет, конечно… Ты в претензии, что я не известил тебя персонально, как командира роты? Но, маэстро, это случилось во время дежурства по парку и тебя не было рядом.

– Да, я в обиде.

– А насколько она велика? Если, предположим, выразить ее в киловатт-часах, то какую работу могла бы она произвести?

Русинов самолюбиво потемнел и, не вытерпев, вспылил:

– Что ты кривляешься, как записной шут?.. На твоем месте в самый раз плакать.

Евгений повернулся на бок, встретился с его взглядом.

– Ого, вот это мне нравится!.. Но может быть, ты все же понимаешь, что речь идет о свершившемся факте? Я ведь не только написал, но и дал понять Одинцову, что рано или поздно эту щекотливую бумажку придется реализовать.

Анатолий прищурился, словно смотрел против ветра.

– Вон у думача какие заклепки в голове! Придется огорчить тебя: придумки твои плачевно лопнули.

– Что ты имеешь в виду?

– Твой рапорт.

– А что ты мог с ним сделать?

– Я его порвал и бросил в урну.

Евгений приподнялся, неверяще глядя на него.

– А не заливаешь на трезвую голову, Как ты мог порвать его, если он в стола у командира?

– Ты явно недооцениваешь мои возможности ухмыльнулся Русинов. – Я сказал Одинцову, что тебя совесть заедает, что просишь вернуть рапорт, и он отдал его.

Евгения точно подбросило на кровати.

– Да как ты смел?! – крикнул он, задыхаясь.

Мстительно и жарко размахнулся, чуть не припечатал ладонь к смуглой щеке самоуправного приятеля. Именно чуть, потому что в последний момент Анатолий, вскакивая, перехватил его руку и завернул назад с такой неожиданной силой и злостью, что Евгений согнулся, простонал:

– Пусти же руку, гладиатор!

– Слушай, патриций! Я ведь тоже могу ударить, – сквозь зубы выдохнул Русинов и оттолкнул его от себя.

После стычки оба тяжело дышали. Анатолий ознобно поводил плечами, – глупость-то какая могла выйти! – а Евгений, снова сел и поглаживая ноющую кисть, истуканом смотрел в окно. Крутое, ключом вскипевшее бешенство проходило, оставляя неприятный осадок.

Совершилось нечто дикое, чему, наверное, нет оправдания. И от такой безысходности мысли путались, сбивались в тяжелый, давящий комок. «Нечего сказать, выдал друг эффектную сценку! – удрученно думал Евгений. – Это Ленка все мечется в тебе».

Русинов больше не садился, – начал вышагивать по комнатушке взад и вперед. Молчание его приобретало недобрый оттенок. Но вот он дернулся, взвинченно заговорил:

– А нервишки у тебя шалят!.. Что, интеллигентщина взбунтовалась против житейской грязи?.. Нет, милочка, истерикой тут не возьмешь. Обыденность, она требует и знаний, и настойчивости, и терпения.

– Тут надо уметь подсказать комбату дельное решение при атаке высоты, участвовать с танкистами в художественной самодеятельности, – съязвил Евгений, не поворачивая головы.

– А хотя бы и так! Ты не осуждай, а делай вывод. Учись, пока я жив, – Хмыкнув, Анатолий продолжал: – Надо побольше того, что сближает тебя с солдатами. Не поняв этой простой истины, ничего не добьешься в работе с ними.

– Да где мне с тобой равняться! Ты и зубы по утрам чистишь с таким видом, точно исполняешь священный долг.

– Брось ерунду молоть! Не обо мне ведь речь – о твоей судьбе. Что ты разыгрываешь из себя ваньку-встаньку? Оглянись, пошевели мозгами – и увидишь, что уползаешь с торной дороги в грязь.

Лицо у Евгения сделалось бледным, одухотворенным.

– Можешь говорить, что хочешь, а я от своего не отступлю. Начну пить, и меня выгонят из армии, как выгоняли здесь одного старшину.

– Пока мы вместе, не напьешься.

– Шпионить будешь, да?

– Зачем верзешь такие пакости? – кисло поморщился Анатолий. – Умный парень, а без царя в голове… Женя, ты не сделаешь ничего, о чем плетешь со зла языком. И будешь хребтить службу. От моего и твоего имени дал слово бате. Понял?

Час от часу не легче! Нет, этот Русинов – поистине допотопное чудовище. Евгений угрожающе поднялся, упер руки в бока:

– И кто тебя уполномочивал?

– Мамочка твоя просила! Забыл разговор в прощальный вечер?

– Я все помню, – самолюбиво нахмурился Евгений. – Но моя мамочка не тот авторитет. Это она меня в училище втиснула: как же, сын будет офицером-танкистом! А я в армии – типичный неудачник.

– Удача приходит к тому, кто добивается ее.

– Что ты поучаешь меня?.. Носишься с нотациями как дурень с писаной торбой. Надо же быть человеком, а не хунвейбином.

Они стояли друг против друга в вызывающих позах, В голосе Русинова отчетливо слышалась спокойная рассудительность, тогда как Евгений все больше и больше горячился.

– Слишком много берешь на себя! – выкрикивал он. Почувствовав, что от напряжения подрагивает колено, отступил к столу, оперся.

– Да-а, теперь ты глядишь на меня так, словно я враг тебе. С чего бы это, Женя? – грустно молвил Анатолий.

– Не суйся, куда не просят, не будь затычкой в каждой посудине, и я не стану так смотреть на тебя.

– Такой уж у меня характер.

– Ха-ра-а-ктер!.. Знаю я твой характер. – Губы у Евгения подергивались, голос пасмурно подрагивал. – Твой воинственный оптимизм давно набил мне оскомину. Ты паровоз: шпаришь по накатанным рельсам уставов, и не свернешь ни направо, ни налево. Все правильно, ничего не скажешь, да только уж очень прямо. Это не по мне. Я люблю простор, полет на крыльях мечты и высокого чувства.

Он говорил долго, и злобное торжество блестело в глазах; ему казалось, что он высказывает это не одному Русинову, а всем им, таким. Товарищ не перебивал его. Он размышлял о чем-то, постукивая ладонью о спинку кровати, иногда изумленно, ухмылисто поглядывая на краснобая. Вдруг прервал его:

– Ты можешь без треска?

– Что ты имеешь в виду?

– Полет мечты, высокие чувства. Все это, как говорил еще старик Базаров, молодая смелость да молодой задор. И ни одна твоя декларация не идет дальше благородного кипения. Дела, милочка, нужны, дела! Ежели тебе хочется красиво вещать, то и поступай соответственно. Что ты говорил, когда принимал танки?.. Грозная боевая техника, оправдаем высокое доверие. Насулил, наобещал. А что на деле? Танк тебе очень даже нравится, когда после марша ложишься на теплые жалюзи спать.

– Болтай, болтай…

– Я не болтаю – я тебе спасительные слова подаю, Заблудился ты, как потерявший хозяина щенок, среди шумной улицы. А едва тебе намекаешь на это, начинаешь пускать пыль в глаза… Эх, Женька, Женька, пропадешь ты ни за что!

– Откуда такие странные выводы?

– Откуда же, как не из наблюдений за тобой! Сам ведь рассказывал, что в детстве увлекался рисованием. Тебя нахваливали, видели в тебе одаренного художника, а ты взял и объегорил всех, – бросил рисование. Зажегся театром, пошел в самодеятельную студию – тоже скоро выстудился. В училище походил со мной месяца полтора на тренировки в секцию самбо, и бросил… Ты и училище хотел бросить, когда узнал, что Светлана вышла замуж. Твоей матери и мне стоило немалого труда, чтобы удержать тебя. Теперь снова за старое.

– Глупости ты несешь, – отмахнулся Евгений. – Все это твои фантазии, не больше… Я твердо убежден, что тогда вы только навредили мне. Но теперь я исправлю роковую ошибку.

– Да хватит уже деклараций, Женя! Возомнил ты о себе шибко, а ретивости в деле – кот наплакал. Отсюда все твои беды и метания.

– Пусть метания… А ты не лезь не в свое дело! Хочется тебе служить – служи, командуй ротой. И не мешай мне спокойно уволиться.

– Слушай, Женя, у тебя психика без обратной связи.

– Как это понимать?

– А так: ты подаешь сигналы бедствия, а сам не принимаешь сигналов от тех, кто идет тебе на помощь.

– Гениально! – насмешливо воскликнул Евгений. – Ты подумай только… родился новый термин «психика без обратной связи».

– Положим, не очень новый. Если б ты читал не одни лишь романы, то давно бы наткнулся на него.

– А все-таки гениально!.. Долго ли я был объектом твоего изучения, прежде чем ты сделал это поразительное открытие?

Анатолий не обращал внимания на язвительные слова товарища. Очевидно, тот внушал ему сейчас лишь сожаление. Нимало не смущаясь его издевками, продолжал тем же тоном.

– И еще – у тебя явно барахлит тормозная система. Не мешало бы кое-что подрегулировать.

– Уже целый комплекс! А может, ты в самом деле стоишь на пороге новых открытий в области психологии?

Русинову надоело бессмысленное пикирование: со вздохом сожаления махнул рукой, надел фуражку и направился к двери. Однако у порога остановился.

– А ты все-таки не спеши отворачиваться от службы. Между прочим, она еще и кормит тебя. Сегодня как раз получка. И получка довольно солидная. Иные завидуют.

– Уходя, уходи.

– Уйду, не переживай. – Постояв, Анатолий сказал озабоченно: – Вот что, Женя, я сейчас в город, задержусь там часика на полтора. Если спросят, скажешь: пошел навестить Микульского. Что-то прихворнул старик. – И скрылся за дверью.

«Может и к лучшему, что Толька забрал рапорт у командира?» – вздыхал Евгений, отяжеленный раздумьем. Посидев еще, он поднялся, надел мундир. Да, все-таки надо идти на службу.

Полковник Одинцов не любил уклоняться от принятых решений. Определив на пятницу собрание молодых офицеров, стал готовиться. Доклад намерен был сделать сам. После него выступят секретарь комитета комсомола, передовые командиры взводов и рот, по-деловому обсудят важный вопрос.

После обеда в четверг он набросал тезисы речи. Обдумав их, позвал Чугуева, чтобы посоветоваться по некоторым скользким пунктам. Особенно беспокоил первый из них: об отсрочке присвоения очередного воинского звания.

Едва они с темноусым замполитом начали разговор, как раздался телефонный звонок. На проводе был командир.

– Добрый день, Георгий Петрович! – зарокотал в трубке его голос. – Вот, брат, какие дела: в штабе округа освобождается солидная должность. Мне только что звонил первый заместитель командующего войсками округа. Спрашивал, нет ли на примете подходящего мужика. Я рекомендовал тебя, соответственно подсахарил…

Одинцов скривился, обронил с шутливым упреком.

– Семен Максимович!..

– Ничего, аванс отработаешь… Так вот, замкомандущего сказал: именно такой помощник ему и нужен – деловой, с опытом и хваткой. Он тебя знает, приказал завтра к шестнадцати ноль-ноль быть у него на беседе. Мужик он проницательный, неискренность сразу заметит. Ты уж не подводи меня. Понял?

– Подумать надо, Семен Максимович.

– Тут не думать надо, а поскорее соглашаться. Я тебе открою один секрет: там через некоторое время освобождается должность. И заместителю командующего нужен такой помощник, который впоследствии будет назначен на эту должность. Так что соглашайся!

– Ладно, уговорили! Спасибо, Семен Максимович.

– Что, на сей раз не станешь упрямиться?

– Хорошо. Такая перспектива мне подходит.

Одинцова радовало новое предложение. И не столько потому, что открывается широкая стезя, сколько потому, что он будет занят любимым делом, привычными заботами, выездами на полигоны. И с родной частью не порвутся связи, и свой полк можно навещать…

Он почувствовал тревожное волнение, как перед дальней дорогой. Вот и определилась его судьба на завершающем этапе службы. Поработает еще, сколько сможет, а там, как говорится, что бог даст…

– Спасибо! – еще раз поблагодарил он генерала Маренникова. – Правда, завтра нарушаются кое-какие планы…

– Не без того, братец! Что же ты хотел, и повышение получить, и от родного полка не оторваться?.. Сманеврируй. Толковых людей тебе не занимать.

– Да что-нибудь придумаем… Наметили на завтра собрание.

– Вот еще что, Георгий Петрович! – неожиданно перебил его генерал. – Уезжая, назначь временно исполняющего обязанности командира полка. И непременно такого человека, который сменит тебя. Понял?.. Мало ли что! Нам «варяги» не нужны, своих нужно выдвигать…

– Все понятно, Семен Максимович.

– Предварительно не доложишь на кого можно положиться?

– Настроен на третьего.

– Ага, знаю!.. Но ты же говорил, что с перехлестами он!

– Перехлесты отсечем, и будет как раз то, что надо.

– Подумай, у тебя еще ночь впереди. Вопросы есть?

– Они, конечно, есть, да потерпят.

– До завтра. Жду к обеду. Пока!

На лице полковника была задумчивая, светлая улыбка, когда он опускал на рычаг трубку, говоря Чугуеву:

– Поступила вводная от командира: завтра в округ на беседу.

– Добил он все же вас! – рассмеялся замполит. – Куда сватают-то?

– Помощником замкомандующего округа. Как раз по мне работа…

– О, так знатно! Глядишь, года через полтора заявитесь генералом, будете давать ценные указания.

– Не все же в полковниках ходить, – отшутился Одинцов.

Он испытывал чувство гордости: приятно сознавать, что в глазах сослуживцев не меркнет твой авторитет, что ты и дальше будешь причастен к их делам.

– Но как теперь быть с докладом? Собрание уже намечено…

– Доклад мог бы сделать и я – с тезисами знаком, – проговорил Чугуев. – Да ведь не в этом загвоздка.

Георгий Петрович внимательно глянул на него.

– Понял, понял, комиссар… Да, ты прав.