Текст книги "Полигон"

Автор книги: Иван Сажин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Да, такой сверхзадачи мы перед собой не ставили, – отшутился Борис Петрович.

– Боренька!.. Ты и жену встречаешь по системе Станиславского. Как можно?

– А ты против Станиславского?

– Я – за. Но только в театре.

– А как молодежь?

– Мы тоже – за, – нашелся Евгений. – Станиславский наш однополчанин, командир соседнего батальона.

Шутка имела успех. Едва вошли в квартиру, хозяйка начала осматривать ее радующимися глазами. Двери комнат были распахнуты настежь, отовсюду лилось сияние веселого, до зеркального блеска натертого паркета.

– Что, Кирилл, собственную квартиру не узнаешь? – спросил актер жену.

– Узнавать-то узнаю… Но я не ожидала от тебя такого усердия! И прибрал, и пол натер.

– Увы, на сей раз я не заслужил твоей похвалы. Это счастливая инициатива ребят.

– Ах, вот оно что! – рассмеялась Кира Андреевна. – Тогда суду все ясно. Значит, как был лежебокой и лодырем, так им и остался?.. Мой отъезд ничему тебя не научил.

Отшучиваясь, Борис Петрович освободил лейтенантов от ноши, провел их в гостиную и сказал:

– А теперь самое время сообразить что-нибудь на завтрак. А ну, Кирилл, похлопочи по старой памяти!

– Сейчас, сейчас… Перед такими милыми ребятами я в долгу не останусь. Вот только цветы поставлю.

Выйдя на минуту, она вернулась в переднике, тут же нашла всем работу. Анатолию было поручено открыть банку со шпротами и бутылки с вином. Евгений резал хлеб, Лена расставляла посуду. Сама хозяйка отправилась хлопотать на кухне.

Борис Петрович крошил помидоры в зеленую салатницу, переговариваясь с женой через открытую дверь.

– Значит, отдохнули неплохо?

– Гуляли каждый день у моря. Вода еще холодная.

– А как с питанием в санатории?

– Что-то неважно… У тебя тоже скудновато с продуктами. Наверное, только чаем и питался тут без нас?

– Почему только чаем? Сухари грыз…

– Мыши сухари грызут. А тебе свежую булку с маслом подавай.

– За булкой с маслом надо идти в магазин. А у меня все эти дни – ни минуточки времени.

– Опять новая роль?

– Да… На днях сдали приличный спектакль. Так что приглашаю вас посмотреть на меня в мундире бравого генерала.

– Вот как! Поздравляю… Да, товарищ генерал, я там привезла малосольной скумбрии. Вчера с Леной специально на Привоз ездили. Достань ее из моей дорожной сумки.

– Умничка! Сейчас достану. А помидорчики знатные, особое мерси тебе за них. Отменные.

Сели завтракать. Веяло неким семейным торжеством. Борис Петрович разливал в рюмки вино.

– У нас нынче прямо-таки лукуллов пир! – восклицал он. – Не хватает только соловьиных язычков. – Вознес бокал и заговорил стихами:

 
Ах, я дивлюсь, что продают его виноторговцы!
Где вещь, чтоб ценностью ему была равна?..
 

– Омар Хаям, товарищи.

Евгений вдруг почувствовал прилив дерзкой отваги, – Лена сидела напротив него. Подняв бокал, возразил актеру тоже стихами:

 
Вечный хмель мне не отрада,
Не ему моя любовь,
Не тяну я винограда
Одуряющую кровь…
 

– А это Афанасий Фет, – сказал он, чуть выждав. Кстати, вспомнилось четверостишие. Девушка одарила его улыбкой.

– Браво, Женя! – рассмеялась Кира Андреевна. – Но давайте все же выпьем. С дороги хочется есть. Мы проголодались…

– Первый тост за наших милых ребят, – предложил хозяин.

Опорожнили бокалы и занялись едой. Хозяйка с заботливым и ласковым видом подкладывала им в тарелки то одно, то другое. Но вот она обратилась к мужу:

– Боренька, давай еще по одной!

Он разлил вино, говоря, что второй тост ему хочется выпить за своего земляка, за племянника, – уточнил он с веселой улыбкой.

– Отставить липового племянника! – сказал Евгений. – Пьем за дядю.

– В таком случае дядя тоже липовый, – резонно возразил актер.

– Нет, дядя, что надо, – вмешался Анатолий. – Но знаете, что?.. Давайте выпьем за вашу семью. Мы рады, что познакомились с вами.

Тост был принят.

– Лена, что же ты не ешь? – спросила мать.

– Смотрю на это чудо, – отвечала девушка, придвигая к себе вазу с розами. – Какие у них тонкие и нежные лепестки! Цвета весеннего утреннего солнца. Интересно, какой это сорт?

– Это Глория Дей, – уверенно ответил Евгений, весь озарившись. – Прекрасный зимостойкий сорт. Вывел его француз Мейон.

Ему стало жарко от гордости, что все с таким вниманием слушают его, что Лена не спускает с него своих ясных глаз.

– Как раз, когда Мейон осуществил свою давнюю мечту, Францию оккупировали фашисты. Цветовод вынужден был отправить плод своих многолетних трудов в Америку. Там в сорок пятом новый цветок участвовал в конкурсе роз, ему дано было название «Мир». Сам цветовод окрестил свое детище «Мадам Мейон» – в честь матери. А Глорией Дей розу позже назвали немцы. К нам она завезена из Германии. У нас и закрепилось последнее название.

Увлекшись, он чуть не рассказал, как его отец мечтал вырастить нечто подобное, но вовремя спохватился и умолк. Его начали спрашивать, откуда столь основательные познания, и отвечая, Евгений сослался на покойного отца, цветовода-любителя.

– Так тебе, значит, товарищ посоветовал? – спросил Борис Петрович молча сидевшего Анатолия.

Парень оживился, на смуглом лице заиграла улыбка.

– Нет, я полагался на собственное чутье.

– Что ж, оно тебя не подвело. – Актер обратился к жене. – А знаешь, Кирилл, моя Русиновка теперь знаменита.

– А как же! – воскликнул Анатолий, обрадовавшись возможности вступить в разговор, и весь как-то ясно озарился. – Три Героя, два генерала и один народный артист…

Евгений шутливо дополнил:

– И один будущий маршал!

Анатолия это нимало не смутило.

– А что! Я тоже не в поле обсевок. – И лукаво косясь на юную соседку, спросил: – Как, Лена, хочешь быть женой маршала?

– Маршал мне подходит! – рассмеялась она.

– А ты – маршалу.

«Ишь, он уже и заявку сделал! – ревниво и недовольно поморщился Евгений. – Однако не теряешься ты, Русинов».

– Но маршальская дорога не из легких, – заметил хозяин.

– Когда любишь дело, трудности не помеха, – отвечал Анатолий.

Борис Петрович внимательно посмотрел на него.

– Тогда я верю, что далеко пойдешь. Напористости тебе, видно, не занимать.

– Толя редкий человек, – с юмором подтвердил Евгений. – Когда миллионы зрителей во время очередного матча на первенство мира по хоккею с шайбой сидят у голубых экранов, он может спокойно зубрить устав.

– Ну, Женя, ты и загибаешь! – хохотнул товарищ, крутя головой.

Это вызвало общий смех. Евгений заметил, что Лена время от времени поглядывает на земляка своего отца. И не без интереса. Вот опять сверкнула в его сторону глазами – парень тотчас повернулся к ней. Он очень чуток, Толя Русинов. Сейчас в нем видится что-то мальчишеское, живое, непосредственное и как бы наивное. Но Евгений-то отлично знает, какая у друга проницательность.

Разговор сделался совсем приятельским. Кира Андреевна добродушно молвила:

– Забавные вы, ребята! Скучать, наверное, не умеете.

– Да всяко бывает, – отозвался Анатолий. – Вот, помню, в бытность курсантом посадили меня на гауптвахту – там я поскучал.

Кажется, он собирался рассказать о том, за что его тогда наказали, но Лена упредила его вопросом:

– А что, на гауптвахте разве тяжело сидеть? Анатолий усмехнулся, иронически дернув губами.

– Сидеть было бы легко, ежели бы табуретки не забирали.

– Лена думает, гауптвахта – это нечто среднее между санаторием и туристской базой.

– Зачем так упрощенно, папа? В моем представлении гауптвахта – это отдельная комната с мягким креслом и персональным трюмо. Наказанный солдат исправляется там, сидя перед зеркалом и стыдя свое собственное отражение.

Кира Андреевна смеясь, захлопала в ладоши.

– Браво, браво! Один-ноль в пользу Лены. – И повернулась к мужу. – Боренька, тебя сегодня что-то бьют!

– Даже собственная дочь, – притворно вздохнул актер.

Такого шумного завтрака, должно быть, давно не бывало в этой квартире. Хозяйка предложила еще один тост – за веселых и находчивых. Его тут же прикипи.

Анатолий держался именинником. Улыбка не сходила с его лица, темные глаза сверкали. Поймав на себе взгляд девушки, он долго не отпускал его, адресуя Лене то, что говорил, – как погорел на недавних стрельбах.

– Лена, за тобой остался тост! – сказал отец. – Нам бы хотелось услышать его.

Девушка задумчиво подняла бокал.

– Давайте выпьем, знаете за что? За осуществление мечты.

– Не оригинально, – возразила ей мать. – В наше время осуществление мечты – в руках каждого мечтающего.

– Э-э, не скажи! – вмешался Борис Петрович. – Вот я мечтал, что моя дочь станет известной актрисой, убеждал ее, чтобы не губила свой талант, шла в театральный институт. А она поступила в медицинский.

– У каждого своя звезда, папа.

– Хороша звезда! Всю жизнь в чужих болячках копаться.

– А это ничуть не хуже, чем со сцены чужие слова произносить.

Лейтенанты с интересом слушали спор между отцом и дочерью.

– Драматург и актер несут свет правды, добра, красоты, и мир одинаково благодарен им обоим, – с достоинством парировал Борис Петрович.

Лена отвечала не менее убежденно:

– Врач несет людям исцеление от недугов, и человечество также благодарно ему… Вот Толя сказал, что не успокоится до тех пор, пока не станет маршалом. – Она движением головы откинула наползавший на бровь локон. – Может, он им и не станет. Но верится, будет упорно идти к своей звезде, как шел к ней ты, папа, как идут многие другие. Вот за это я и поднимаю бокал.

– Присоединяемся! – горячо поддержала ее мать, очевидно, жалея о недавнем промахе.

Когда выпили, актер проникновенно сказал:

– Что ж, Ленок, признаю: ты меня сегодня убедила.

И склонился над своей тарелкой, – не то ел, не то наелся. Наверное, думал о чем-то.

– Итак, два юных дарования сделали заявки на будущее, – с живостью подвела итог хозяйка и обратилась к Евгению. – А теперь вы, Женя, изложите нам свою жизненную программу.

Лейтенант пожал плечами, смутившись, но тут же нашелся и шутливо кивнул на товарища:

– Да разве за будущим маршалом угонишься! Не так-то просто…

– Не прикидывайся скромнягой, – ухмыльнулся Анатолий. – Твои-то задумки мне ведомы – вместе дорожку заказывали. Могу напомнить, что сказал командир при подведении итогов за зиму: идти вам, Дремин, по досрочной дороге до высокого финиша.

– А что это такое, если не секрет? – спросил Борис Петрович.

– Не секрет… Всем, кто так шагает, как Женя, досрочно присваивают очередные звания, назначают на должности с повышением.

– О, так это неплохая дорога!..

Неожиданно позвонили из театра. Главный режиссер попросил Бориса Петровича играть в дневном спектакле: заболел один из актеров, а заменить некем. Хозяин вздохнул и начал собираться.

Завтрак закончился несколько минорно. Анатолий и Евгений тут же встали из-за стола, попрощались, понимая, что Кире Андреевне и Лене хочется отдохнуть после дороги. Их тепло проводили, приглашая заезжать, когда выберется время.

Перед утренним разводом сержант Адушкин, хмуря брови, заученно докладывал комбату:

– Товарищ майор. За время моего дежурства рядовой Виноходов вернулся из городского увольнения в нетрезвом состоянии. Других происшествий не случилось.

Рывком опустил руку, прижал ее к туловищу и умолк, ожидая разрешения крикнуть «вольно!» В коридоре замерли два солдата и прапорщик Микульский. Они не имели права сдвинуться с места, пока на то не дана команда. А комбат досадливо медлил.

Но вот он повел глазами на неподвижно замерших танкистов, обронил «вольно!». Когда Адушкин во весь голос повторил магическое, оживившее людей слово, Загоров спросил:

– Приходько и Дремин здесь?

– Да, в канцелярии роты. Разговаривают с Виноходовым.

У сержанта был опечаленный вид: переживал за то, что случилось.

– Дежурному по полку докладывали?

– Еще ночью.

«Значит, батя знает об этом», – приуныл Загоров, направляясь в ротную канцелярию.

У него была постоянная потребность делать что-то связанное со службой. И сегодня он шел в полк с деятельным желанием приняться за свои хлопотливые обязанности. А тут на тебе! Словно дубиной по голове. «Теперь весь день пойдет кувырком, – подумалось невесело. – И вечером не жди утешения: с Аннушкой у меня, видимо, тоже наметился разлад…»

В канцелярии второй роты было тесно. Капитан Приходько без фуражки, коротко стриженый, круглоголовый, сидел у окна за столом. Перед ним неподвижно стоял проштрафившийся танкист. Чернявое лицо его застыло, словно на фотоснимке. Темные прилипчивые глаза неотрывно смотрели на офицера. В них не было ни виноватости, ни раскаяния – одно терпеливое равнодушие.

Командир взвода стоял чуть в сторонке, заложив руки за спину, надвинув фуражку на брови. На лице читалась удрученность.

При появлении комбата Приходько встал из-за стола, доложил:

– Товарищ майор, разбираюсь в проступке рядового Виноходова.

Загоров поздоровался с ним за руку, прошел к окну и, вернувшись, кивая на загулявшего механика, спросил Дремина:

– Напоминали ему перед тем, как вручить увольнительную, что употреблять спиртное солдату запрещено?

Лейтенант замешкался с ответом, беспомощно глянув на командира роты. «Ах да, они с Русиновым были в театре, – вспомнил комбат и насупился. – Взводный беспечно прогуливается на мотоцикле, а солдат делает что хочет».

– Я сам выдавал увольнительные, товарищ майор, – отвечал капитан Приходько. – Каждому персонально напоминал о правилах поведения в увольнении, Виноходову – особенно. Слабина его известна.

Загоров обдал солдата ледяным взглядом, губы его вытянулись в жесткий шнурок.

– Так в чем дело, товарищ Виноходов?

Танкист вяло пошевелил плечами, сделал глотательное движение, силясь сказать что-то в свое оправдание и явно ничего не находя. Перед лицом сурового комбата, перед его высокой, самим законом освященной требовательностью вдруг оказались мелкими и эгоистичными все те побуждения, которыми он руководствовался вчера.

– Так в чем дело, вас спрашивают? – громыхнул майор.

В канцелярии установилась томительная тишина. Присутствующие, казалось, не смели вздохнуть на полную грудь. По своему характеру Загоров был импульсивным, вспыльчивым человеком. Потому и вскипел, потерял над собой контроль. Но он обладал незаурядной умственной силой, и после вспышки взял себя в руки.

– В чем дело, почему молчите? – спросил уже нормальным голосом.

Виноходов оставался невозмутим, не принимая уступчивости комбата. В его ушах еще гремел злой окрик. И забывая о своей вине, снова вспоминая все то, что его толкнуло на выпивку да еще обижаясь на майора, он выдавил из себя:

– Нечего мне объяснять. Употребил – и все.

Поняв, что бесцеремонность вызывает отпор, Загоров перешел на иронический тон:

– Ловко у тебя, братец, получается!.. Захотел – и выпил. Завтра захочется – брошу службу, уеду домой к маме. А дальше что? – Майор повернулся к командиру роты. – Видели героя! Употребил – и все… А дисциплина? а устав? а присяга? Об этом подумал?

Возбуждаясь, он снова заговорил жестко, поджимая губы после каждого слова. Он тоже был человеком. Его не только возмущала, но и обижала беззаботность, с какой Виноходов относился к службе, святая святых безопасности государства. Однако слова его не достигали цели: между ними как бы разрушились те отношения, которые в подобных случаях устанавливаются между виноватым и обвиняющим. Солдат занял непримиримую позицию, и на лице его было написано: «Вы только и знаете, что требуете, а понять человека и не подумаете…»

Разумеется, он скорее делал вид, что его надо понять, – понимать было нечего. Загоров видел это, и в голосе его настойчиво звучало осуждение. Он припомнил гуляке его прошлые грехи, недавнюю оплошность на болоте.

Обидчивый, склонный к мнительности, танкист кривя губы и отворачиваясь, глухо ответил:

– Теперь начнете валить все, что было и чего не было.

Комбат еще больше нахмурился.

– Я не валю на вас, товарищ Виноходов! Я напоминаю вам о вашей священной обязанности. Вам служить в армии два года. Это незначительный срок, и вполне можно не омрачать его проступками, не портить кровь себе и командирам. Вы прекрасно знаете, что у воина на все личное – строгая диета. Так соблюдайте же ее честно. Она богата витамином сдержанности, который предохранит вас от многих глупостей в последующей жизни. Умейте ценить золотую пору возмужания, взять от нее все, что необходимо для характера человека. От этого вам польза будет.

На разумные доводы Виноходову нечем было возразить, он снова погрузился в угрюмое молчание. Поняв, что дальнейший разговор не имеет смысла, комбат арестовал его на пять суток. Взыскание будет объявлено перед строем роты. Завтра – на гауптвахту.

– Есть, – буркнул солдат и скрылся за дверью. Сигарета попала тугая, неподатливая. Напрягая губы, Загоров с трудом раскурил ее.

– Что так распустился этот механик? – спросил он, поднимая на лейтенанта холодные, недовольно прищуренные глаза.

– Он всегда был таким, товарищ майор. Не зря же его называют ходячим ЧП. – Евгений горестно нахмурился: дескать, что он может сделать со скверным человеком?

– Воспитывают же других солдат. Стало быть, и этого можно, – резонно заметил майор. – Приструните его, и он подтянется.

– На отсутствие замечаний и нравоучений он не может пожаловаться. Не за руку же его водить.

– За руку водить не нужно. Просто надо хорошенько подумать, как вправить ему вывихнутые мозги. Вы хоть помните, что взвод взял обязательство к осени удержать звание отличного? – продолжал комбат. – А то ведь, коли так пойдет, не только отличной – хорошей оценки не заслужите.

Нервно покусывая верхнюю губу, Евгений посетовал:

– Мы бы удержали это звание, если бы не Виноходов. Один весь взвод назад тянет.

– Если бы один! Классность во взводе не повысили два механика. Да и наводчики у вас недостаточно подготовлены. Не забывайте, что отличную оценку по стрельбе взводу поставили с натяжкой, авансом. – Он сбил с сигареты пепел. – А вообще вы правы: из-за одного человека неудачи, из-за вас. Мало прилагаете усилий…

По насупленному виду взводного стало ясно: хотя его и печалит случившееся, он не согласен с высказанным упреком. Комбата это задело. До сих пор он высоко ценил Дремина, а теперь вдруг почувствовал, что обманулся в нем. Худощавый, порывистый, зашагал туда-сюда по комнатушке, остановился напротив лейтенанта. Зрачки его небольших глаз собрались в колючие точки, уголки губ подергивались.

– Не знаю почему, но я вижу, Дремин: гаснет ваша увлеченность службой, утрачиваете командирские позиции. Что мучает вас?

– У меня все в порядке, товарищ майор.

– Так сконцентрируйте ум и волю на одном, ни на что не разменивайтесь. И все станет на свои места.

Неожиданно собравшись с духом, лейтенант попросил:

– Товарищ майор, заберите этого Виноходова! И взвод к осени подтвердит звание отличного. Он все портит.

Евгений искренне верил, что успех зависит от одного механика. А еще подумал, что если комбат выполнит его просьбу, то во взводе и в самом деле все станет на свои места.

– А куда его деть?.. Все взводы на одинаковом положении. Никто не жалуется, не просит привилегий.

Чтобы подавить закипевшее вновь раздражение, Заторов отошел к окну. Недалеко от КПП стояли кучкой и курили, разговаривая, несколько офицеров и прапорщиков, – ждали начала построения. Сегодня, как всегда по понедельникам, полковой развод. Майор трудно сдвинул брови, подумав, что Одинцов по привычке подзовет комбата, басовито кинет: «Что-то загуляли в третьем танковом!»

Все то время, пока он смотрел в окно, Приходько и Дремин молчали: размышлений комбата лучше не прерывать. Он всегда умолкает, когда нужно прийти к спокойному, обдуманному решению. Сам же Загоров хотя и был недоволен лейтенантом и отвергал его просьбу, все-таки в одном соглашался с ним: к Виноходову пора применить крутые меры.

– А вы, Василий Григорьевич, как полагаете, что нам делать с этим фруктом? – спросил он, поворачиваясь.

Капитан усердно стряхивал со своей фуражки невидимые пылинки.

– Перевести в заряжающие. В механиках Виноходову не место. Доверять успех всего экипажа такому человеку рискованно сейчас, а в бою – тем более. То и дело подводит товарищей. Не успеют обсохнуть после одной неприятности, как он снова садит их в лужу.

– Когда ему увольняться в запас?

– Осенью. Второй год служит.

– А ну дайте его служебную карточку? Приходько отложил фуражку. Карточка была у него под рукой, в столе, – достал ее и подал Загорову.

В послужном документе Виноходова взысканий было примерно столько же, сколько и поощрений. Как правило, он время от времени получал за что-либо выговор или наряд вне очереди, а потом исправлялся, заслуживал похвалу. Нельзя сказать, что это нормально, но и трагедию из этого делать, пожалуй, нет смысла. Видно, у Виноходова очередной заскок. Взяться за него построже, и он снова подтянется. А там минет лето – уволится в запас.

Положив на стол карточку и тихо подвигая ее в сторону ротного Загоров задумчиво спросил:

– А почему вы решили, что его надо перевести заряжающие?

– Ну почему? – пожал плечами Приходько, щеки его порозовели; откровенно говоря, он тоже был заинтересован в том, чтобы взвод Дремина выполнил взятые обязательства. – Механик – сердце экипажа. Он должен быть человеком надежным, без подвоха. А у этого все выверты да фокусы… Раньше я не ставил вопрос о переводе его на другую должность (может, и зря), надеялся, что исправится. А теперь вижу: толку не будет. Ходит какой-то надутый, замкнутый, настроение подавленное.

– Что у него могло произойти? – Комбат пристально глянул на лейтенанта. Тот вспыхнул и, помедлив, отвечал:

– Не знаю, товарищ майор…

Ничего другого сказать Евгений не мог, поскольку действительно ничего не знал о Виноходове. Кажется, родом из Белгорода, окончил восемь классов, работал на заводе…

– А надо бы знать, – обронил Загоров и разочарованно вздохнул. – Без причин такие срывы не бывают. Что-нибудь случилось у него. По его вине засел танк на препятствии, потом его начали жучить…

– Парень он норовистый, – подтвердил Приходько. В коридоре прозвучала команда:

– Батальон, строиться на развод!

Загоров раздавил окурок в серой от нагара пластмассовой пепельнице.

– Хорошо, закончим, – сказал он. Выходя из канцелярии, продолжительно глянул на командира взвода. В глазах затаилось недовольство, и Евгений опустил виноватую голову.

Да, Загоров был недоволен своим любимцем. Из-за него случилась эта неприятность, из-за него предстоит щекотливый разговор с командиром полка, из-за него о третьем танковом батальоне пойдет недобрая слава. Может, и кратковременная, но для самолюбия комбата весьма чувствительная.

На разводе, как ни странно, командир полка ни словом не обмолвился о проступке механика из третьего батальона. И Загоров начинал надеяться, что, возможно, обойдется без перехода на басы. Но только вернулся к себе в канцелярию, только сел за свой рабочий стол, как в пустом и гулком коридоре казармы вскинулся звонкий тенор дневального:

– Батальон, смир-р-рно! Дежурный, на выход!

– Не надо дежурного, сынок, вольно… Майор Загоров у себя?

Комбат вскочил, заторопился к выходу. Перед самым его носом дверь канцелярии распахнулась, и он чуть не столкнулся с командиром части.

– Не суетитесь, Загоров, – сказал полковник. – Разговор к тебе есть.

Густобровое лицо его внешне казалось спокойным, бесстрастным. Вряд ли он шел в батальон ради того, чтобы уточнять, в каком состоянии прибыл из увольнения танкист. И захватившее Загорова чувство беспокойства сменилось уверенностью, что речь пойдет о чем-то другом. О чем же?

Между тем Одинцов пристальным взглядом окинул знакомую ему комнату. Те же здесь шкаф, сейф, телефон, на том же месте висит план-календарь по боевой и политической подготовке. «Так выглядела канцелярия и тогда, когда я был здесь командиром батальона, – подумал он, присаживаясь к столу. – Пол только заново покрасили да мебель передвинули…»

– Садись, Алексей Петрович, – пригласил он комбата и поднял голову, потянул носом. – До чего прокурена канцелярия! Так и кажется, что тебя заперли в старую табакерку.

Только что присевший Загоров поспешно встал, распахнул окно.

– Начальник штаба зело обкуривает ее. Сколько ни говорю, не могу пронять. – Он снова сел. – Вот уедет Корольков, заново побелю здесь и тогда не разрешу никому курить, и сам не буду.

Одинцов сдержанно усмехнулся, говоря:

– Ну а пока давай задымим. – И достал папиросы.

«Скажу бате, что Виноходова нужно перевести в хозяйственный взвод. Пусть свиней пасет, довольно панькаться с ним, – думал Загоров, тоже закуривая. – Командир роты прав: танк грозная боевая машина, и ее следует доверять исправному, а не разболтаному солдату».

А секундой позже предостерег себя: командир полка зашел неспроста. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.

Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:

– Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет. – Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.

Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.

– Секретов от вас не держу. – И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:

– В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.

Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.

– Да, с перцем твоя философия, – заметил он. – С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преизрядно.

Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.

– Можно задать вопрос, товарищ полковник?

– Можно не задавать, – понимающе хмыкнул Одинцов. – Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет… Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?

За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.

От Одинцова можно получить такой толчок, что потом будешь долго лететь и кувыркаться. Загоров был озадачен новым поворотом. Разговор получался еще более неприятный, чем он предполагал вначале.

– Да это… Я сожалею, что задал вам такой вопрос.

– Стоит ли сожалеть о пустяках! – буркнул Одинцов, густо выпуская дым изо рта и носа. – Тут посерьезнее дела назревают… Вот Чугуев сообщил мне, что вы с ним якобы не сработались. Как это понимать, комбат?

Лицо у Загорова сделалось расстроенным, в глазах была виноватость. Теперь полковник смотрел на него совсем сурово, как умел смотреть только он, когда бывал крайне недоволен кем-либо из подчиненных офицеров. В таких случаях малодушные, стремясь избежать его вспышки, начинали сразу извиняться, и объяснение получалось путанным. Комбат Загоров был мужественным человеком и не отрекался от своих слов.

– Так и понимать, товарищ полковник, – заговорил он, подавляя волнение. – Мы с замполитом в разные стороны тянем. А это значит, что проку от нашего сотрудничества не больше, чем от рака, лебедя и щуки в известной басне. Лучше сказать об этом прямо и честно, чем молчать. Я и сказал.

– Похвально, похвально… Так и сказал – с раздражением, под горячую руку?

– Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.

– И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?

Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата. Неожиданно уразумев это, майор растерянно заморгал.

– Ой, Загоров! – вздохнул полковник. – Я вижу, ты уже догадался, какую нелепую шутку сыграла над тобой твоя философия. Но ты еще не все понял… Ну-ну, я слушаю тебя!

Майор продолжал. Да, он тогда начал неприятный разговор не лучшим образом. Но суть-то от этого не меняется, поскольку у них давно уже назревал разлад по различным вопросам.

– А конкретнее?

– Можно и конкретнее.

Ему стало жарко, он достал платок и вытер шею.

– Началось из-за направления в воспитании. Я стремлюсь к тому, чтобы батальон стал боевой единицей, собранной в кулак, а замполиту хочется эстетической. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.

Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:

– Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет. – Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.

Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.

– Секретов от вас не держу. – И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:

– В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.

Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.

– Да, с перцем твоя философия, – заметил он. – С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преизрядно.

Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.

– Можно задать вопрос, товарищ полковник?

– Можно не задавать, – понимающе хмыкнул Одинцов. – Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет… Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?

За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.

От Одинцова можно получить такой толчок, что потом будешь долго лететь и кувыркаться. Загоров был озадачен новым поворотом. Разговор получался еще более неприятный, чем он предполагал вначале.

– Да это… Я сожалею, что задал вам такой вопрос.

– Стоит ли сожалеть о пустяках! – буркнул Одинцов, густо выпуская дым изо рта и носа. – Тут посерьезнее дела назревают… Вот Чугуев сообщил мне, что вы с ним якобы не сработались. Как это понимать, комбат?

Лицо у Загорова сделалось расстроенным, в глазах была виноватость. Теперь полковник смотрел на него совсем сурово, как умел смотреть только он, когда бывал крайне недоволен кем-либо из подчиненных офицеров. В таких случаях малодушные, стремясь избежать его вспышки, начинали сразу извиняться, и объяснение получалось путанным. Комбат Загоров был мужественным человеком и не отрекался от своих слов.