Текст книги "Люди на болоте. Дыхание грозы"

Автор книги: Иван Мележ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 56 страниц)

двора, и старик сам пошел к ним. Ганна слышала, как он спросил, хорошо ли

накормили, напоили коней, видела, как он взял за ногу гнедого, пощупал под

копытом. Затем он повел батрака к бревну, пододвинул к нему чугун, дал

хлеба, молча стоял, пока тот торопливо хлебал борщ.

Ганна не стала ждать Глушаковой команды, сама пошла в гумно, хотела

полежать на снопах в тишине. Но едва вошла, заметила, что вслед за ней

кто-то спешит. Это был Евхим. -

– Устала?

– Может быть...

– Я сам запарился... Батько может уморить всякого... – Евхим кивнул на

снопы, из-за которых уже виднелись два верхних ряда бревен: – Полезешь?

Хочешь – пособлю?

– Обойдусь!

Она ждала, что он отойдет, но Евхим или не понимал, или просто хотел

смутить ее, посмеяться. Ганна постояла немного и вдруг разозлилась: что ж,

пусть стоит, пусть смотрит! Ухватилась одной рукой за щель в стене, второй

– за сноп и, упираясь носками в бревна и снопы, стараясь прижимать юбку к

коленям, взобралась наверх. Уже на снопах оглянулась, перехватила его

горячий, жадный взгляд.

Но сказать ничего не успела: в гумно входил старик...

5

К вечеру обмолотили все: что значит молотилка – столько ржи за один

день вобрала! На другой день допоздна крутили веялку, ссыпали чистое зерно

в мешки, отгребали мякину. Старый Корч работал вместе с другими, и сам

минуты не постоял, и другим стоять не дал.

Евхим работал тут же, возле веялки. Казалось, он был таким же, как

всегда, и старался, как все. Но если бы ктонибудь мог заглянуть в его

душу, то увидел бы, что не рожь, не веялка, а совсем другое интересует и

тревожит его. Где бы он ни был, что бы ни делал, Евхим чувствовал и видел

одну только Ганну.

Он хорошо знал, что не влюблен в нее. Евхим даже с презрением думал о

ней: "Было бы о чем думать, по чему сохнуть! Была бы девка особенная

какая. А то ведь груди как груди, ноги как ноги. Груди – даже слишком

маленькие, как яблоки. И ноги тонковаты, слабые..." И обидно было думать,

что из-за этих поганых ног полночи не мог уснуть, все время они стояли

перед глазами, смуглые, упругие икры, голые колени. Лучше бы не смотрел,

когда она влезала на снопы.

"И собой не особенно видная – мелкота, поглядеть не на что. И лицо -

худое, скулы выпирают... Только и красы, что язык как бритва!.." Но

сколько них оговаривал ее про себя, сколько ни хаял, не помогало, – будто

опоенный зельем, думал и думал о ней, следил за ней беспокойным взглядом.

"А чего – дело молодое!.. Наше дело – не рожать!" – засмеялся он,

довольный таким простым, ясным выводом. Евхим был груб по натуре, склонен

к цинизму, который он считал обязательным признаком истинно мужского

характера.

При всем том вывод его был близок к истине: Евхим тогда и сам не верил

в серьезность своей привязанности к Ганне...

Старый Глушак вскоре заметил его взгляды, осторожные, будто невзначай,

ухаживания за Ганной, отвел Евхима за угол гумна и стукнул по голове

совком.

– За что?

– Чтоб не делал, чего не нужно. Жеребец!

– Уж и посмеяться с девками нельзя!..

– Не для того позваны! – отрезал отец и добавил с упреком: – Нашел кого!

Глушак выпроводил сына с гумна, подальше от девчат, и Евхим весь день

тут больше не появлялся. Но когда вечером старик повез в амбар последний

мешок, когда на гумне остались только Хадоська и Ганна, которым Халимон

приказал подгрести, прибрать все, Евхим появился снова.

– Ой! – разглядев его в темноте, обрадовалась Хадоська.

Ганна встретила Евхима язвительной усмешкой:

– Где это пропадал так долго?

– Работу дал старик, – неуверенно ответил Евхим.

И, чтобы изменить опасное направление беседы, неприятные расспросы,

спросил: – Ну, а вы как тут?

– Слава богу, – ответила Ганна, – без тебя не скучали!

Хадоська тихо, с упреком дернула ее за рукав. Евхим же будто не слышал,

не понял насмешки, постоял, повел глазами вокруг, проговорил спокойно:

– Темно уже!.. Можно и кончать!.. – Он вдруг попросил: – Знаешь что,

Хадоська, иди в амбар, может, там батьке надо помочь. А ты, – кивнул Евхим

Ганне, – догреби до стога – и домой...

Но как только Хадоська исчезла, он подошел к Ганне, стал перед ней.

– Злая же ты! – Евхим помолчал, ждал, что она скажет.

Ганна не ответила ему. – Ты всегда такая?

Он говорил весело, хотел дружеского разговора.

– А тебе не все равно? – Ганна шевельнула граблями, словно просила

отойти, не мешать ей грести.

– Если бы все равно, то не спрашивал бы.

– Так не скажу!

– Горячая ты, видно. – Он взял Ганнину руку, как в тот вечер, но она

спокойно, твердо отняла ее.

– Может быть... Да отошел бы ты, грести не даешь...

– Управишься!.. Горячая, значит!..

– Для кого как!

– Для кого – как печка, а для кого – лед?

– Угадал. Догадливый!..

– А для меня – как?

– Для тебя? По правде, не думала никогда... Наверно, для тебя – никак!

– Как это? Ни то ни се? Среднее?

– А так. Ты для меня – как куколь в борозде. Что ты есть, что тебя нет

– все равно.

– Потому что не знаешь!.. Все о Дятлике своем думаешь. Тоже – кавалера

нашла!

– Какой есть, лишь бы по душе.

– Попусту сохнешь! Теперь он не скоро выберется. За такие штучки мало

не дают! Бандитизм! За это так припаяют, что и света белого не увидит!..

Вот птица: с виду – тихоня, тише воды, ниже травы, а смотри – с бандюгами

снюхался!

Ганна оборвала – донял-таки ее:

– Не радуйся чужой беде...

Евхим понял, что перехватил, просчитался, попробовал поправиться:

– Я и не радуюсь. Просто жалко тебя!..

– А ты не жалей! Не за что!

– Я человек не злой. Сочувственный... Особенно к девкам... – Шуткой он

старался загладить ошибку, растопить Ганнину неприязнь, ее холодную

насмешливость. – Тут время такое – проходу матка не дает! Женись да

женись!.. Вот я и присматриваюсь!

– Коли так, то не туда смотришь. Не высмотришь туг ничего... В другую

сторону глядел бы. Хадоська вон ночи не спит!

– Хадоська...

– Любит, дурная! За что только, понять не могу.

– Хадоська... Что – Хадоська? Вода, – смаку никакого!

Вот ты, ты, по-моему, – со смаком!

– Так она же в сто раз лучше тебя!

– Ты, по-моему, – не слушал ее Евхим, – как самогон!

Первак! – Евхим вдруг схватил ее за руку, Ганна попробовала вырваться.

– Не вырывайся!.. У, видно-таки, горячая!..

– Пусти!

Ганна резко рванула руку и высвободилась. Но в тот же момент, откинув

ее руку с граблями, которые она держала между ним и собой, Евхим обхватил

Ганну обеими руками, сжал так, что у нее перехватило дыхание. От волос ее,

от лица пахнуло ветром, соломой, чем-то таким влекущим, женским, что в

голове у него помутилось. Он чувствовал тугую грудь ее, живот, твердые

колени, все его тело наполнилось нетерпеливым, горячим желанием, которое

опьяняло, жгло, туманило рассудок.

– Пусти! Чуешь?! Ой, больно!.. Не жми, ой!.. – рвалась она,

непреклонная, гневная, все еще не выпуская из рук грабли.

Ее глаза были близко, были хорошо видны в сумерках – непокорные,

диковатые, как у птицы, рвущейся из силка.

И плечи, и руки, и ноги ее – вся она была налита непокорностью, но он

не обращал на это внимания.

– Пусти, слышишь? .. Отойди!..

– Вот нетерпеливая!.. – попробовал он пошутить. – Потерпи... немного...

– Пусти! Закричу!.. Ей-богу, закричу!..

Он не ответил. Не мог говорить, ловил ее рот, а она не давалась,

отворачивалась: перед ним был то висок, то взлохмаченная голова с платком,

сдвинувшимся назад. Евхим, однако, не отступал, все крепче сжимал девушку,

и не было, казалось, такой силы, которая бы разорвала его объятие.

И вдруг у Ганны вырвалось испуганное, ударило молнией:

– Батько!!

Евхим сразу выпустил ее, отскочил. Тревожно оглянулся:

сначала на дорогу, ведущую к амбару, туда, откуда мог появиться отец,

но там никого не было; бросил взгляд на соседнее гумно – и там никого...

Евхим невольно взглянул на Ганну, как бы прося ее помощи, увидел – она уже

стояла далеко от него, поправляла волосы и платок.

– Не ищи! Нет его!.. – насмешливо сказала она.

Он со злостью выругался:

– Т-ты, черт! – Но тут же понял, что показывать свою злость – значит

совсем потерять мужское достоинство, стать просто ничтожеством в ее

глазах. Попробовал засмеяться: – А я – поверил!

Ловко ты... придумала!..

"Так одурачила! Так в лужу шваркнула, подлая!.. Дурень!"

– Пугливый же ты, оказывается!

От этой издевки он готов был ринуться на нее, как разъяренный зверь, но

она наставила грабли, угрожающе предупредила:

– Подойди только!

Евхим остановился, как бы размышляя. А думать было трудно: сердце

бешено колотилось, в виски била кровь, в голове стоял тяжелый туман. Она

же, хитрая, не теряла времени даром, использовала заминку: заметила

фигуру, показавшуюся невдалеке, крикнула:

– Тетка Алена, это вы?

Женщина остановилась, присмотрелась к ним.

– Это я, Авдотья, – оба узнали голос вдовы Сороки. – А это ты, Ганна?

– Ага...

– Передать, может, что Алене?

– Не-ет. Сама скажу...

Евхим, слушая их разговор, весь кипел: и это было издевкой над ним.

Нарочно остановила женщину, каждым словом высмеивает его. Погоди, пусть

она только отойдет...

Но Ганна не стала ждать: намеренно громко, чтобы услышала женщина,

вдруг ласково сказала:

– Так я все сделала... Пойду уж.

Он просипел:

– Иди...

Евхим не смотрел ей вслед и все же слышал ее шаги, слышал, кажется,

смех, который она несла в себе. "И надо же было дать так одурачить себя!"

– никак не мог успокоиться он. Ему было так досадно, что хотелось

ругаться. Он злился не только потому, что дал провести себя, но и потому,

что она противится ему, недоступна. "Как принцесса.

Королева доморощенная. Голодранка!.."

Течение его мыслей о куреневской принцессе, однако, тут же оборвалось:

на тропке со стороны усадьбы появилась женщина. Он узнал Хадоську, подумал

беспокойно: "А может, она поблизости была, не захотела подходить, когда я

с Ганной... Видела, как Ганна отшила меня... Ну и пусть, коли на то пошло

– плевать мне на все!.."

Хадоська, подойдя к Евхиму, оглянулась:

– А где Ганна?

– Ушла уже...

"Не видела, значит. Если бы немного раньше – налетела бы, а так – не

видела..." Евхим и Хадоська какое-то время стояли молча, ему не хотелось

говорить, его еще волновала пережитая досада, а она будто ждала чего-то,

что он должен был обязательно сказать. Может, ей тогда было достаточно

одного ласкового слова: "Ну, и ты иди, Конопляночка!" – и она бы ушла, тая

радостную надежду. Но он не говорил ничего, и она стояла, чувствуя, как

тесно становится в груди, взволнованно комкая пальцами уголок платка.

Евхим заметил, что она крутит, мнет уголок платка, и будто очнулся.

Окинул всю ее глазами – Хадоська стояла опустив голову, тихая, покорная, -

и вдруг подумал: чего он морочит себе голову, чего ищет, добивается? Зачем

ему эта занозистая Чернушкова королева?

Евхим обнял Хадоську, почувствовал, как она радостно, преданно

прижалась к нему, затрепетала от счастья.

– Конопляночка...

Он поцеловал, и она не отвернулась, ответила долгимдолгим поцелуем,

таким, что он едва не задохнулся.

– Устал я... – сказал он, будто открылся другу в беде. – Давай

посидим...

Бережно держа ее за талию, Евхим повел Хадоську к стогу. Она шла

сначала легко, с той же ласковой покорностью, но вдруг заупрямилась:

– Не надо!.. Я не хочу!..

– Ну, посидим немного! Ноги болят... Посидим – и только!..

Он говорил мягко, ласково, будто просил пожалеть его.

Голос его убеждал: ничего бояться не надо, ничего плохого не случится.

– Гляди же, чтоб... без глупостей!..

Хадоська послушалась, села возле него. Он обнял ее, притянул, стал

целовать, шептать что-то горячее, бессвязное, путаное. Она первое время,

хоть и сдержанно, отвечала на его поцелуи, потом начала тревожно биться,

стараясь вырваться из его объятий.

– Ой, не надо! Не хочу!..

– Дурная!.. Ну, чего ты? Ну, чего?.. Неужели я так не нравлюсь тебе? ..

Такой противный?

– Нет...

– Ну, так чего ж ты?

– Боюсь я! Встанем лучше!..

– Не любишь, значит?

– Давай встанем!..

– Не любишь?

– Люблю...

– А если любишь... Дурная!.. Конопляночка!.. Конопляночка моя!..

Он не слышал своих слов, он чувствовал только ее, молодую, желанную,

неподатливую. Кто бы мог подумать, что и она, такая добрая, мягкая,

кажется влюбленная без памяти, будет так противиться! Его злило ее

непослушание, ее упрямство, он горел нетерпением.

– Евхимко, милый!.. Не надо!..

– Почему? Вот выдумала! Трусиха ты!

– Евхимко! Не женившись!.. Грех!..

– Греха теперь нет! Грех выдумали... Все грешат...

– Побойся бога, Евхимко!

– Бог не осудит!

– Таточко!.. Как узнают все!..

– Никто не узнает!.. – Ему надоели ее тревоги, наскучило уговаривать,

и, чтобы кончить это, он сказал: – Женюсь же на тебе...

– Женишься?

– Женюсь, сказал!..

– Так подожди!.. После свадьбы!..

Евхим ошалел. Хадоська это почувствовала и присмирела.

Она еще в отчаянии боролась и с Евхимом, и с собой, со своей любовью,

боролась, чувствуя под собою страшную бездну, но бороться становилось все

труднее. Она слабела, чувствовала, что не устоит...

– Евхимко... милый!.. После... Сразу...

– Ну, заныла! Если ты сейчас!..

– Божечко же!..

Это был последний вопль, последняя надежда, мольба о пощаде...

Когда Евхим проводил ее по загуменью, исподлобья, воровски следя, не

подглядывает ли кто за ними, Хадоська была тихая, ласковая, покорная.

Прощались возле ее гумна. Евхим виновато обнял ее за плечи, Хадоська,

приподнявшись на носках, дотянулась до его губ, поцеловала.

– Евхимко! Что ж... – голос ее, слабый, страдальческий, задрожал, – что

ж мы... наделали!

– Вот дурная, будто что особенное!

– Грех какой!

Он хотел сказать что-нибудь беззаботно-шутливое, но Хадоська вдруг

припала к его груди, горько, с глухим, полным отчаяния стоном зарыдала.

Евхим оглянулся: "Вот плакса!

Будто в гроб живая ложится!.. Еще услышит кто-нибудь, заметит...

Родителям наплетет... Пойдут разговоры..."

– Ну, тихо ты! – проговорил он возможно ласковее и строже. – Люди ходят!

Она утихла, отступила, вытерла слезы.

– Так не... обманешь? .. Евхимко? ..

– Нет... Сказал...

– Не бросишь?

– Вот, ей-богу! Опять!

Он уже почти сердито повернулся и пошел назад. "Нужно было мне это,

связался е дурой, – от души пожалел он теперь. – Мало было забот!" Но,

отойдя немного, успокоившись, рассудительно подумал: "А если на то пошло,

чем я виноват! На то и рыбак, чтоб рыба не дремала. Зачем было упускать

такой кусок!" Он с удивлением и вместе с тем уже с удовольствием вспомнил:

"А держалась как! Кто бы мог подумать!.. А все-таки не убереглась,

добился..."

– Поднимая на гумнище брошенные грабли, он вспомнил другую, вспомнил,

как неподатливо рвалась та, как насмеялась над ним, и радость его остыла.

"Вот кого бы обломать!.. Только – трудней будет!.. Ничего, всему свой

черед..."

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В Олешниках Шабета взял подводу, и дальше, до Юровичей, Василя везли.

Конь был не из резвых, возница не спешил, Шабета не подгонял тоже, и, пока

доплелись до местечка, на землю легли плотные вечерние сумерки. С горы

спускались и ехали по притихшим местечковым улицам уже в темноте, которую

там и тут прорезывал желтый свет из окон.

Всю дорогу Василь был молчалив. Молча спустился он и в подвал дома,

который с этого вечера должен был стать его немилым, вынужденным

пристанищем. В подвале было еще темнее, чем на улице, только свет из

открытых дверей на время раздвинул тьму, и Василь увидел чьи-то ноги,

обутые в лапти с присохшей грязью, увидел край свитки, измятую,

разбросанную солому.

– Откуда ты? – спросил из темноты голос, когда дверь закрылась.

– Из Куреней...

– А-а... А я из Слободы...

Хотя Василь своим молчанием ясно показал, что не хочет говорить, голос

полюбопытствовал:

– За что?

Василь отмахнулся:

– Ат...

Незнакомец пошевелился, пошелестел соломой и больше уже не спрашивал.

Долгой и мучительной была эта ночь для Василя. Мысли все вертелись

вокруг того, что произошло неотступной, зловещей ночью, вспоминал,

перебирая событие за событием и ночь, и следующий день, и снова видел

перед собой то Ганну, то мать, то Шабету, и тяжкий камень давил на сердце,

обида и злость овладевали им. Обида эта росла, ширилась, она была

направлена теперь не только на Шабету, но и на весь свет, в котором, как

Василь был теперь убежден, нет никакой справедливости, не было никогда и

не будет.

Справедливость! Где и когда она была для бедного, темного человека? Где

ее искать ему, одинокому, беззащитному, который, можно сказать, и света не

видел дальше куреневских болот, который и в Олешниках робеет на каждом

шагу?

Полный тяжелых дум, он задремал только под утро, но и теперь спал

недолго, его разбудил говор: кто-то просил выпустить "до ветру". Небо за

окном начинало зеленеть, на нем уже хорошо очерчивался непривычный,

жесткий переплет решетки, и ее вид сразу отогнал дремотную успокоенность,

вернул к горькой действительности. Но Василю не хотелось ни видеть эту

действительность, ни думать о ней. Подложив под бок свитку, укрыв ею

голову, лежавшую на торбе с продуктами, он снова задремал.

Сквозь дрему он чувствовал, что наступило утро, слышал, как кто-то из

тех, что были тут вчера вечером, сказал: "А любит, видно, этот жеребенок

дрыхнуть!", но не поднимался.

Встал, только когда начали будить: принесли завтрак. Теперь он хмурым,

заспанным взглядом зверовато огляделся: их тут было трое, – один, с

засохшими ранками и синяками на лице, такой худой, что неизвестно, в чем

только держалась душа, второй плечистый, здоровенный, с густой бородой,

обросший почти до глаз.

Заметив, как Василь оглядывает камеру, худой, с синяками на лице,

хихикнул:

– Каморка – что надо! Не смотри, что низковатая, жить можно, хи-хи!..

Он подмигнул бородатому, резво подсел к Василю.

– Ты, кажется, ядри тебя, упал духом? Эге, упал, вижу! Я, ядри, сразу

вижу, гляну – и все мне видно! Не топись раньше времени! И тут жить можно.

Живем, слава богу!

– Жисть! – со злостью плюнул бородатый.

– А что ж! Не гневи бога, Митрохван. Живем, хлеб жуем – кормят, поят и

на работу не очень... Хи-хи, по-пански живем, ядри его. Кто-кто, а я так

рад, что попал сюда.

Кабы не это, давно в земле гнил бы. Как озверели люди, налетели, будто

с цепи сорвались, – думал, живого места не оставят...

– Будешь в-другой раз знать, как на чужое зариться!

– Согрешил. Каюсь, ядри его, Митрохван, нечистый попутал. – Он пояснил

Василю: – Я, хлопец, чужого коня взял, на ярмарку думал, цыганам...

Согрешил!

– Согрешил! Жеребятник поганый! Передушить вас, гадов, мало!

– Молчи ты! Душегуб нашелся! Зверь!.. Вот как упекут в Соловки, будешь

знать – передушить бы! Въестся тебе в печенки милицанерик этот!

Митрохван покраснел, рявкнул:

– Молчи!

– Зверь ты!.. Просто зверь! – примирительно, уступчиво сказал вор.

– Меня тоже – милицанер, Шабета, – вступил в разговор Василь, как бы

показывая этим, что присоединяется к компании. – Прилип как смола – и

все... Подпиши!.. И – в кутузку!

– У него, ядри, не то...

– Молчи! Не лезь!

– Сам расскажи!

Бородатый тяжело заворочался на соломе, сел.

– Ну, сцепился он со мной, милицанер этот, Родивон. Из наших же,

тульгавицкий. Без штанов недавно по улице бегал.

А тут – власть, не тронь его. А сам – за змеевик да под ноги, топтать!

– Самогон гнал в осети! Накрыли!

– Молчи! Кабы змеевик был мой, то я, может, и стерпел бы, а то ведь

Пилипчиков. "Брось, кричу, Родивон!", – а он хоть бы что! Ну, я и ошалел

от злости, за грудки его! А он – в крик:

"Власть, кричит, не слушаешься, я тебе покажу!.."

И показал, правда!..

Дверь, к которой вел приступок, открылась, и загорелый, обветренный

парень в замасленной поддевке приказал обоим собираться.

– Куда? – не удержался вор. – На лесопилку?

Парень строго отрезал:

– Узнаешь!

Василь догадался, что их поведут работать, и в нем на миг пробудилось

соблазнительное желание попроситься с ними и самому, но он промолчал.

Почувствовал, что проситься бесполезно: не то место, чтобы выбирать, что

лучше, – не воля.

Когда дверь за ними закрылась, он завернулся в свитку и попробовал

опять уснуть, однако сон уже не приходил.

Томясь без дела, не зная, чем заполнить время, стал переобуваться-

потер заскорузлые портянки, перевязал порванные оборы на лаптях. Обувшись,

подошел к окну, пробежал взглядом по осеннему оголенному и пожелтевшему

огороду.

Помрачнел, увидев за углом хлева вдали синеватый ельник, янтарную

полоску песка, – угадал там невидимую отсюда красу Припяти.

Весь день Василь то стоял у окошка, то слонялся из угла в угол. Не мог

свыкнуться с мыслью, что теперь не такой, каким был всегда, – арестант,

что далеки теперь от него Курени, своя хата, мать, Ганна – все то, чем жил

до сих пор.

За оконцем рос кривой, почти донизу высохший стебель подсолнуха.

Вначале Василь и не заметил его, но потом одинокий, заброшенный этот

стебель вызывал уже неотступную печаль, словно живое существо. "Один, как

и я", – подумал вдруг Василь и почувствовал, что в горле защемило.

2

Освоился, притерпелся бы Василь в тюрьме, если бы угнетало его только

то, что он арестант, свыкся бы и с тем, что отныне он – человек с пятном.

К мыслям о человеческой нечуткости и несправедливости он привык с малых

лет, и хоть они на время обострились, быстро заглохли бы и поблекли.

Хуже всего, самой большой мукой тут было просто сидение, сидение без

привычных забот, без работы. И долгими днями и еще более долгими в горькой

бессоннице ночами он думал, тосковал по дому, по кедомолоченной ржи, по

бедняге Гузу, который, может, стоит не присмотренный как следует, по хате,

для которой он не привез дров и которая, может, выстыла... Не засыпая,

бредил гумном, цепом с отшлифованными ладонями цевьем, видел пустой ток,

вбирал ноздрями запах старой, слежавшейся трухи из засторонков, слышал,

как шуршит сено в мягких морщинистых губах коня.

Руки, душа его жаждали работы.

Но работы не давали. И хотя он обычно не имел склонности просить,-все

же однажды не выдержал, заикнулся перед часовым, вызвавшим бородатого и

слободского конокрада на работу, – чтобы разрешили и ему пойти с ними.

Часовой, русоволосый парень в длинной кавалерийской шинели, недавно

демобилизованный, отрезал по-военному одним словом: не приказано. С тех

пор Василь уже не просил, послушно и безропотно нес тоску на ссутулившихся

плечах.

Единственным, что обнадеживающе светило впереди, была мысль о встрече с

матерью. Он ждал мать, как никогда до сих пор не ждал, изо дня в день и

особенно в воскресенье, когда местечковая улица, невидимая, но хорошо

слышимая отсюда, стала наполняться живым ярмарочным гулом, стуком колес по

мостовой, гомоном.

Он не ошибся: мать пришла. Когда его вчели в комнату для свиданий,

мать, осторожно сидевшая на краю лавки, не сводя добрых глаз с него,

торопливо поднялась и остановилась в замешательстве. Так и стояла,

молчаливая, и только глаза, настороженные, чуткие, повлажневшие, полные

великой скорби, говорили о том, что творится в ее сердце. Василь вдруг

пожалел, что не побрился, что редкая, юношеская бородка, которая выросла у

него, видимо, старит его, придает лицу выражение усталости.

Он заметил, как у матери жалостливо дернулись уголки губ, и подумал,

что она вот-вот заплачет. Но она сдержалась, привычно провела краем

ситцевого платка по губам, стала озабоченной. Подавая торбу, заговорила:

– Я тут хлеба две буханки положила. Вчера испекла...

Медку дед расстарался... В кружке берестяной, гляди, чтоб не вылился...

Вьюнков насушила с десяточек... Лучку, огурчиков принесла...

– Мед лучше бы на продажу, – строго заметил Василь.

– Яичек десяток продам... Соли надо и спичек...

Василь не ответил на это. Поинтересовался другим:

– Как там Гуз? Не хромает?

– Не-е... Поправляется.

– Жито – не молочено?

– Домолачиваем. Дед и я...

– Старик здоров, ковыляет, значит? ..

– Ковыляет. Здоров.

За каждым вопросом и ответом следовало трудное, полное материнской боли

молчание.

– Володька не озорничает?

– Не-е. Надысь на болото ходил. Вьюнов принес. Говорит: Василю,

братику...

– Гляди за ним, не балуй... А Гузу – паренку. Зима подходит – в лес

надо будет...

– Да уж надо, буду делать...

Расспрашивал Василь, советовал, наказывал, а сам не раз и не два кружил

в мыслях около Ганны: как она, помнит ли о нем, не сердится ли за обиду?

Все ждал, что мать заговорит о ней.

Мать будто прочла его мысли:

– Ганну Чернушкову видела сегодня...

– Тут?

– Не-е. Дома, у колодезя. Кланяться тебе велела.

– А... – Василю стало легко, весело. – И ты ей передай, что кланяюсь...

– Передам...

Он перехватил затаенно-тревожный материнский взгляд и догадался, что

она утаивает что-то от него, не осмеливается сказать.

– Как она, веселая?

– Печальная... Вроде с обидой какой...

Василь отвел глаза в сторону, промолчал. Но скрывала она не это, более

важное. Помолчав, наконец с беспокойством призналась:

– Евхим Корчов, говорят, стал возле нее... крутиться...

– Евхим?

– Слухи такие доходили... Только Ганна будто бы не клонится к нему... -

попробовала успокоить мать.

Она тут же перевела разговор на другое, но весть, неожиданно дошедшая

до Василя, уже не давала ему покоя. Из всего, что Василь услышал теперь от

матери, она больше всего волновала его, ныла в нем. Нельзя сказать, чтобы

известие это тотчас обеспокоило его, – нет, Василь поддавался настроениям

не сразу, новые радости и новые горести овладевали им исподволь, все

усиливаясь и углубляясь со временем.

Все же услышавшая недобрая весть о Ганне уже теперь, пока он беседовал

с матерью, омрачила его.

– У Даметика корова отелилась... – говорила мать. – Телушка – такая

хорошая...

– Для себя растить будут?

– Не-е. "Абы, говорит, подросла, продам..."

"Деньги нужны, – подумал Василь, но подумал по привычке, безразлично, -

мысль все устремлялась к Ганне, к Евхиму. – Корч кривой уже и тут воду

мутит! Мало ему лесниковой дочери!.."

– Даметик хвалился: сын его со службы прийти должен... Скоро ..

– А... отпускают?

– Миканор. Может, помнишь?

– А чего ж...

– Учиться хотели там оставить... А он сказал: домой.

– В болото... потянуло.

– Известно – свой угол!..

Мать поняла, что напрасно старается утешить его, умолкла, лишь глядела

на сына любящими, печальными глазами.

Молчал и Василь, так молча и просидели они до конца свидания. Только

когда часовой встал, мать, сразу вдруг заспешившая, не выдержала -

высказала то, что хотела узнать:

– Скоро ли, сыночек, выпустят?

Василь отвел глаза в сторону.

– Разве скажут...

3

На следующий день Василя впервые вызвали на работу.

Когда он, набросив на плечи свитку, вышел за бородатым и конокрадом на

звонкий морозный двор, у него перехватило дыхание от бодрящей свежести

радостного утреннего морозца. Холодный ветер, обмыв лицо, скользнул по

шее, забрался под воротник посконной рубахи, погнал по спине приятную

дрожь. Василь повеселел, озорно повел плечами, будто стараясь согреться.

Он тут же заметил на себе строгий взгляд Митрохвана и спохватился, стал

держаться степенно. Их повели по улице, потом приказали повернуть в узкий,

кривой переулок, который вел в сторону Припяти, и Василь, гадавший про

себя, куда их ведут, подумал: видимо, на речку, грузить баржу или

пароход...

Но до Припяти их не довели. Вскоре всех троих остановили возле паровой

мельницы, перед горой беспорядочно сброшенных бревен, что занимала чуть не

половину широкого двора. На оклик конвойного из темных дверей мельницы

вышел запорошенный мукой человек, принес пилу и топор.

– Вот, – сказал он и бросил взгляд на конвойного, как бы спрашивая,

кому отдать топор и пилу. Усы его, коротко подстриженные, были белыми от

муки.

Конокрад, не спрашивая разрешения, взял пилу и топор у него из рук.

– Козлы вон, под забором, – проговорил мельник и повернулся к двери.

– Ну, за работу! – спокойно бросил конвойный, отходя в сторону, будто

не хотел мешать им. Тихий, курносый, в большом, не по росту, ватнике,

прислонившись к столбику, он больше ничего не приказывал, не поправлял,

лишь молча наблюдал за ними.

Бородатый Митрохван притащил из-под забора старые козлы, взявшись за

бревно, позвал Василя.

– Не тебя! – крикнул он конокраду, который тоже двинулся было к нему. -

Толку от тебя! Лезет! – пренебрежительно бросил бородатый, когда положил с

Василем бревно на козлы.

Потянув несколько раз пилу, Митрохван приказал остановиться, вырвал у

конокрада топор, стал быстро, со злостью поправлять развод в пиле. Так же

быстро, недовольно вернулся к козлам.

– Бери! – строго приказал он Василю.

С этого момента час-другой говорила только пила. Мерно, ровно шоркала

она, въедаясь в ядреную белую сердцевину дерева, сеяла на скользкую от

мороза траву чистые, как мука, опилки. Вскоре Василь почувствовал, что

становится жарко, снял свитку, бросил на дрова, потом расстегнул и

рубашку. Забыв о своем положении, он пилил с тем азартом и охотой, с

какими работает человек, взявшийся за любимое дело. На него отрадно было

смотреть, он стал живее, раскраснелся, удивительно подобрел.

Усталость все больше отяжеляла руки, тело, но он не поддавался ей.

– Крепок ты! – похвалил Митрохван, задерживая пилу, чтобы передохнуть.

– Как клещ!

Он повернулся к конвоиру:

– Покурить надо!

– Курите!..

Митрохв.ан сел на чурбак, утомленно расставив ноги, вынул кисет. Взял

двумя пальцами табаку, протянул кисет Василю, – подал не просто так, а как

бы выражая этим свое уважение к нему. И Василь принял кисет как равный от

равного, степенно, с достоинством.

Курили медленно, с длинными затяжками, остывали. Конокрад подсел сбоку,

уставший, сгорбленный.

– Бревнышки, ядри их! Одни сучья – никак не поддаются! Ты их и так и

сяк, а они хоть бы что!

Митрохван и Василь промолчали. Василь заметил на себе завистливый

взгляд конокрада, которому тоже хотелось курить, но сделал вид, что не

догадывается, дососал цигарку сам. Бросив окурок, Митрохван поднялся

первый:

– Возьмемся...

Василь уже снова разогрелся, когда кто-то приятельски хлопнул его по

плечу. Он удивленно оглянулся: рядом стоял припорошенный мукой Костик

Хвощ, куреневский паренек, которого когда-то дразнили: "Костик-хвощик".

Они около года не виделись – Костик жил и работал в местечке, – и вдруг

такая встреча!

– А я гляжу – он или не он? – засмеялся Костик.

Василь тоже усмехнулся.

– Я...

– Как ты сюда попал?

Василь не смутился, не показал обиды, насмешливо, помолодецки повел

плечами.

– Как? Арестант!

– За что?

– Долгий рассказ!..

Но Костик был не из тех, кто в подобных обстоятельствах мог легко

отступить. И не простое любопытство владело им:

дело касалось друга, причем друга во всех отношениях, как считал

Костик, более слабого, чем он. Костику не трудно было догадаться, что друг

его чувствует себя не так весело, как хочет показать. И Василю пришлось

волей-неволей открыть закрытое на крепкий замок, недоверчивое сердце.

Вначале он рассказывал сухо, неохотно, лишь бы отделаться от Костика, но