Текст книги "Люди на болоте. Дыхание грозы"

Автор книги: Иван Мележ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 56 страниц)

И езжайте себе обратно подобру-поздорову...

– Все мы смелые, Иванко, по закоулкам! А коснись дела, то и язык

присыхает!

– У кого присыхает, а у кого и нет! У меня, дядько, такого еще не было!

Я не то что Криворотому "" кому хочешь правду не побоюсь врезать!

По тому, как охмелевший, горячий Зайчик говорил, было видно: не зря

хвастается, ни перед кем не побоится слово сказать, но Глушак не поверил.

Наливая чарку, сказал, как хвастуну:

– Дай бог слышанное видеть!..

Зайчик загорелся еще сильнее:

– А вот и увидите, раз на то пошло!

Он решительно перевернул чарку.

Когда Зайчик, держа под мышкой завернутое в тряпку сало, зацепившись

плечом за столб, поплелся со двора, Глушак еще долго не ложился спать.

Чувствуя, как и его немного покачивает от водки, стоял перед иконами,

глядел в темный угол, шептал молитвы. Шепот его не вовремя перебил собачий

вой. Он узнал, что воет слепой, подумал, что, видно, почуял волков на

болоте. Собака выла почти непрерывно, и Глушак сбивался – вытье

переплеталось с молитвой, нагоняло тоску. Эта тоска осталась и после

молитвы, когда, набросив полушубок, он вышел к амбару. Собака перестала

выть, начала, скуля, звеня цепью, тереться о ноги. Ни тут, возле амбара,

ни с крыльца Глушак не увидел, не почувствовал в темноте ничего

подозрительного. Тихо, пусто было и в стороне болота, и старик подумал о

собаке: "От скуки, видно, выла..."

Глушак вернулся в хату, лег рядом с женой, но почувствовал, что уснет

не скоро. Сон не приходил, одолевали заботы. А тут еще во дворе снова

тягуче, будто по покойнику, завыла собака. Как взбесился, душегуб!.. Под

это вытье и шли, кружились мысли в беспокойной голове Корча. Хотя и

верилось, что Зайчик может сдержать обещание, тревога все же не оставляла

его: не слишком много толку от Зайчиковой поддержки. "Пролентариат-то он

пролентариат, этот Зайчик, а вот если б начальство поддержало, то совсем

иначе повернулось бы все..."

Мысль о том, чтобы добиться заступничества начальства, упрямо жила в

нем, бередила душу. Давно думал об этом, но сдерживала привычная

осторожность. С начальством не то что с Зайчиком, там поспешишь – не

только насмешишь людей, но и загубить все недолго. Да и неприятностей не

оберешься...

Потому и кружил, как коршун, избравший опасную добычу, и так и этак

присматривался, высчитывал, выкраивал.

Давно подучил Евхима, чтобы познакомился ближе, втерся в приятели к

Криворотому, сам, можно сказать, почти что влез в компанию. Уже трижды

Криворотый заходил, пробовал крепость его, глушаковской, самогонки,

повеселев, дружески хлопал Евхима по плечу, да и с ним, со старым

Глушаком, держался будто со своим человеком. Даже спьяну обнял один раз.

Обмолотили ему ни за что рожь – таскали молотилку черт знает куда, через

такую погибель, по трясине, можно сказать. И сала торбу жене сунули. Он

сам, правда, сделал вид, будто и знать не знает, но ведь быть не может,

чтобы женщина утерпела, не сказала...

И все-таки твердой уверенности в его поддержке нет. И не только

уверенности нет, но и черт его знает – что он потом может выкинуть! Даже

как подойти к нему, как намекнуть, закинуть слово, и то думать-гадать

надо. Старику вспомнилось, как Криворотый, пьяный в дым, хвастался Евхиму:

"Ты, Глушак, ке думай, что если я пью, то и разум пропиваю!

В жизни такого не было, чтоб я пропивал голову из-за этой паскуды! Не

было! Я, Глушак, пью, пью, а сам все время кумекаю – что к чему! Все

время! Не теряю разума! На моей работе разум терять нельзя! Мне не то что

другому: выпил, ну и въшил себе, можешь хоть под забором валяться! Я -

человек выбранный, власть. Голову должен держать прямо и чувствовать все

время, что к чему! – Криворотый потянул Евхима за рубашку, приблизил к

нему красное лицо. – Я вот сижу с тобой тут, Глушак, пью, и ты мне -

товарищ, первый товарищ! А когда я на работе, ты мне – все равно что

незнакомый! Я тебя – знать не знаю, ты мне такой самый, как всякий другой!

Что ты, Глушак, что другой – мне все равно!

Ибо я – выбранный, власть, а власть советская ко всем ровная! Это не

то, что при царе было: теперь – что богатый, что бедный, что брат, что

сват – все одинаковые! И я ко всем одинаковый, ко всем – по закону!.."

И действительно, слышал от людей старый Глушак ни свату, ни брату

никакого облегчения Криворотый не давал.

Это и беспокоило старика, сдерживало стремление добиваться поддержки от

недоступного знакомого. Но выбора нет, идти больше не к кому. А тут

надежда хоть и неопределенная, но жила, звала попробовать. Чувствовал

душой, что самому нечего соваться к Криворотому. Если и можно чегонибудь

добиться, то только с помощью Евхима, попросту, по-приятельски.

Потому и не ложился, ждал сына. Когда Евхим, проголодавшийся,

набросился на хлеб, на холодный борщ, просипел:

– Ты приглашал Криворотого на свадьбу?

Евхим, жуя, процедил.

– Нет.

– Так, может, завтра сходил бы, сказал...

– Успею. Завтра или послезавтра – все равно!

– Лучше завтра. – Старик помолчал, прежде чем приступить к главному. -

Когда будешь говорить, то, может, забросил бы слово о земле.

Евхим не ответил, жевал по-прежнему, но старик чувствовал, что слов его

не пропустил мимо, думает.

– Скажи ему, как. и что. про обмер и что, слышно, обрезать хотят. И

выведай, не помог ли бы он...

– Черта лысого добьешься у него.

– Все равно попробовать надо. А то ведь от этой рябой заразы спасения

никакого. Съест, если молчать будем!

– Всего не съест. Укусить, может, укусит, а там – подавится.

– Может, и съест! У этого зубы здоровые и пасть широкая.

– Обломать можно, если очень ощерится.

– Не очень-то обломаешь. Не к тому идет.

– Обломаем! – заверил Евхим, и у старика немного полегчало на душе:

хоть знал цену сыновним словам, как бы поверил, ухватился за подмогу.

– А ты все же сходи к нему, – сказал он напоследок, залезая под одеяло.

– Схожу.

Как и обещал, Глушак-младший на другой день отправился в сельсовет.

Старик едва дождался, когда он вернется:

что бы ни делал, мысли кружились вокруг Евхима – то неуверенно,

недоверчиво надеялся, то весь отдавался беспокойству.

– Ну что? – бросил Евхиму, как только тот ступил во двор.

– Придет, сказал...

По тому, как проговорил сын, как недобро повел взглядом, стараясь не

встречаться с его глазами, старый Глушак все понял. Но такой большой,

неодолимой была тревога за землю, что он не выдержал;

– Что про обрезку?

– Ничего.

– Все-таки – сказал что-нибудь?

– Сказал.

– Что?

– "Что надо, то и сделаем".

– И потом – на свадьбу припрется?!

– Придет. Пригласили же!..

– Пригласили!..

Старый Корч выругался.

4

Давно Глушак не чувствовал себя так плохо, как в тот вечер, когда

отправлялся на собрание о переделе земли.

Может, лучше, спокойнее для души было бы не идти на собрание, чтобы не

иметь лишней неприятности, но как ты не пойдешь, если не кого-нибудь

другого, а тебя самого резать должны. А может, надо будет сказать

что-нибудь, постоять за себя, защититься?!

Хотя радости от собрания ожидать не приходится, а все же, коль ты

будешь на виду у всех, то, может, не такие смелые будут, не будут так

болтать языками. Если отсиживаться в хате, дрожать – чего доброго, и

совсем утопить могут.

Хочешь не хочешь, а идти надо. Глушак перекрестился, натянул латаный

полушубок, нахлобучил побитую молью старую шапку. На поле полушубка

заметил засохшие белые языки картофельного месива Для свиней, но вытирать

не стал:

не в церковь, не в гости собирается. Да и то сказать: теперь такие

знаки в почете, как документ, – мол, свой человек, не гулящий...

С белыми пятнами на полушубке, с трухой на воротнике и на шапке зашагал

по-стариковски из хаты. Так рассчитал прийти, чтобы не быть на собрании ни

первым, ни последним.

Припрешься первым – бросится всем, что боишься, осмелеют; последним

приползешь – как бы поздно не было. Снюхаются со своими, сговорятся.

Со двора заметил – народу собралось немало. Тревога и неприязнь

шевельнулись в груди, заставили сжаться, подготовиться к опасности.

"Сбежались! Навострили клыки на чужое добро! Только команды ждут!.." Много

куреневцев толпилось и в сенях – правда, не хозяев, даже не парней и

девушек, которым свое гнездо вить скоро, а мелюзги разной,; сопливой

детворы.

"Шпикгакль нашли! Дрючком бы поскудь эту! Чтоб не воняла!"

В хату тоже набилось немало молодых, но были и хозяева. Возле припечка

Прокоп рассудительно разговаривал с Чернушкой – считай, уже свояком,

Сорока сидела на полатях, толкала в грудь Зайчика, который весело хохотал.

Приперся, конечно, и Андрей Рудой, прилепился к самому столу, поближе к

начальству.

Глушак хотел было перебраться к Прокопу и Чернушке, но они были слишком

на виду, а ему незачем лезть вперед. Кто его знает, как оно там пойдет,

как потом будешь чувствовать себя, сидя на виду. А если подумать, то и так

все заметили, что он не где-нибудь, а на собрании, – слышит все и видит.

Так что можно и тут, в уголочке, согнуться и выглядывать.

Вот только близко оказались Хоня и Дятликов Василь.

Дятлик, как заметил его, отвел взгляд в сторону, – конечно, от злости

за то, что Евхим отбил Ганну. Брови надвинул на глаза, затаил что-то

недоброе. "Ишь ты, молоко на губах, а тоже – с фанаберией! Тоже хозяин,

сопляк!"

Но если бы и не обращал внимания на Дятлика, гнуться в углу ему не

хотелось; хоть бы кто-нибудь свой сел поблизости, чтобы словом с ним

перемолвиться, отвести душу.

Скрывая тревогу, потел в полушубке, томился, казалось, бесконечным

–ожиданием и одиночеством. Когда пришел Ларивон и стал, как дуб возвышаясь

над всеми, Глушак обрадованно попытался окликнуть его. Но не позвал: за

спиной Ларивона вдруг показался Миканор, за Миканором – Дубодел. Они

обошли Ларивона, протиснулись мимо Глушака, стали пробираться к столу.

Глушак почувствовал, что тревога его усилилась.

Вслед за Дубоделом протиснулись к столу еще двое незнакомых.

"Землемеры, видно", – подумал старик, пристально оглядывая их, будто хотел

заранее узнать свою судьбу.

Один был уже немолодой, лысоватый, в затасканной поддевке, с виду будто

и незлобивый. Но Глушак, всякого повидавший на своем веку и

подготовившийся ко всему, убежденно подумал: "Тихий-то он тихий. А только

как скомандуют, то всадит нож, наверно, и не поморщится..." Второй, совсем

не похожий на первого, молодой, с холеным лицом, держался смело, важно:

прежде чем сесть за стол, стройный, по-военному подтянутый, со странной

улыбкой, не спеша снял фуражку, военную шинель, разгладил сильной рукой

воинский мундир с большими карманами на груди. Сидя за столом, начал

осматривать куреневцев, спокойно, неторопливо, подступил взглядом к

Глушаку. Старику захотелось с головой уйти в воротник, когда глаза

военного начали ощупывать его. Взгляд был острым, пронизывающим, будто

проникал внутрь, и таким уверенным, что делалось нехорошо.

"У этого рука не дрогнет. Этот и отца родного утопит, если нужно, за

советскую власть! К этому и не подходи близко, не проси пощады! Партейный

весь, до ниточки! Сразу видно!" – подумал Глушак, когда военный стал

осматривать других. Вместе с этими мыслями у Глушака возникло странное

ощущение, будто встречал когда-то этого человека, и он какое-то время

старался припомнить: где это было? Но как ни старался – припомнить не мог;

может, случайно встретил на улице или в дороге – иначе разве забыл бы

такого?

Глушак снова посмотрел на лысого: а этот, пожалуй, и в самом деле тихий

и добрый. Можно было бы попытаться осторожно подойти к нему. Издали видно,

что не очень сладко живется: и поддевочка незавидная, и еды не вволю – вон

как щеки ввалились. Если подойти умеючи, должно быть, не отказался бы от

окорочка свиного...

Но теперь и думать не смей об этом. Лысый и близко не подпустит, если

рядом этот, "партейный до ниточки". У Глушака вдруг появилось подозрение:

а может быть, "партейный" этот не землемер вовсе, а какой-нибудь

начальник. "Из ГПУ, видно, приволокся, пронюхать хочет, что и как, Харчева

приятель..."

Рассуждая, прикидывая, старик внимательно слушал, что говорил Дубодел.

Но хотя Глушак и не пропускал ни слова, многого, как и другие на собрании,

он не понимал или считал не стоящим внимания. Криворотый долго и нудно

говорил не о деле, а о политике. Только когда Дубодел перешел к

землеустройству, старик насторожился. Дубодел, однако, опять долго

объяснял то, для чего нужно переделять землю и какой это важный замысел -

землеустройство; томил, пугал Глушака неопределенностью. Чем дольше он

говорил, тем больше пропадала у Глушака робкая надежда на то, что, может,

все минует, обойдет его эта беда. Ощутил неприятную слабость, когда

Дубодел объявил:

– У нас тоже комиссия, которая была избрана по всем законам на общем

собрании деревни Курени, нашла разные факты. А именно – неправильную

запись земли для сельсовета, что в свою очередь привело к неправильной

оплате налога со стороны этих укрывателей...

– А кто такие эти укрыватели? – не выдержал Андрей Рудой.

– Можно и назвать, хотя избранный председатель этой комиссии вашей

деревни Дятел Миканор в своем рапорте после меня обо всем доложит сам. Это

такие лица, как Черняк Прокоп, Дятел Змитро...

Он, видно} назвал бы всех, но Митя, услышав свою фамилию, оборвал его,

крикнул во весь голос:

– Это все – ерунда!

Дубодел возмутился:

– Что – ерунда?

– Все! – с пьяной непоколебимостью пояснил Митя.

В хате засмеялись, захохотали.

– Неправильно записано! – отозвался не очень уверенно, скорее для виду,

Прокоп.

– Вы, дядько, помолчали бы! – не выдержал, вскочил Миканор, готовый

ринуться в защиту своей чести.

Дубодел подал ему знак сесть.

– Вот тут гражданин вашей деревни Курени Дятел Змитро, – заговорил он

степенно, тоном руководителя и оратора, – заявляет...

– Заявлял и заявлять буду – ерунда!

В хате снова засмеялись. Дубодел покраснел.

– Гражданин Дятел Змитро, вам слова не давали. Прошу не перебивать! Тем

более что своими выкриками вы некультурно замахиваетесь не только на

сельсовет, но и на избранный всем народом вашей деревни орган – комиссию!..

– Плевал я на твою комиссию! – Митя рвался к столу, но его сдерживали.

Он кипел: – Комиссия! Тоже мне – указ.

Начальство!.. Я в лесу – сам себе начальство! Над всеми елками и

палками! И сею – где хочу! И не суйся!

– Х-хорошо! – зловеще сказал Дубодел. – Мы тебе покажем, куда можно и

куда нельзя соваться избранной комиссии и сельсовету, который есть полная

власть на месте!..

– Покажи! – Митя не слушал уговоров ближних. Душила обида. – Всякое

лезет в начальство! А того не кумекает, что у меня свой закон, своя власть!

– Все свое у тебя! Правильно! – поддел с хохотом Хоня.

Смех и веселый гомон, нараставшие в хате, подогревали Митю. Неизвестно,

чем бы кончилась эта перепалка, если бы за столом не поднялся незнакомый в

военном кителе, спокойно и твердо приказал:

– Прошу вывести пьяного.

Митю окружили, взяли под руки и под веселый смешок Хони вывели из хаты.

Подождав, пока утих гомон, человек одернул китель и неожиданно приветливым

голосом объявил:

– Если есть какие-нибудь претензии к комиссии по землеустройству или

если такие претензии появятся завтра, – как бы выделил последние слова

незнакомый, – прошу заявить об этом либо комиссии, либо мне лично.

– А кто ты такой? – крикнула ему Сорока.

Человек с усмешкой взглянул на Дубодела: ваша вина, что не догадались

познакомить вовремя.

Дубодел не столько назвал, сколько упрекнул Сороку за

несообразительность.

– Товарищ Зубрич это! Специальный уполномоченный из волости!..

Зубрич кивком головы поблагодарил его, снова обратился ко всем:

– Таким образом, товарищи, со всеми жалобами, которые возникнут, прошу

обращаться ко мне. Мы их, не откладывая, тут же, вместе с вами, проверим и

решим, как быть дальше.

Зубрич приветливо улыбнулся. Эта улыбка Зубрича–не только не

успокаивала старого Глушака, но настораживала:

даже когда смеялся уполномоченный из волости, старик чувствовал, что

этот человек всегда себе на уме. "Смеется, а усмешка вроде не его, -

подумал Глушак. – Будто чужая".

Другим же Зубрич, как видно, понравился. В хате после его слов стоял

гул одобрения: правильно, по справедливости надо разобраться, вместе со

всеми.

Уверенная строгость Зубрича к Мите и обходительность с людьми вызвали

уважение к нему и доверие. Зубрич вдруг стал живой надеждой куреневцев.

Он почувствовал это, легко, незаметно взял руководство собранием в свои

руки, объявил, что слово имеет председатель комиссии по землеустройству

Дятел Миканор. Миканор вышел из-за стола, и Дубоделу, хочешь не хочешь,

так и не договорив, пришлось сесть.

– Так вот, тут дядько Прокоп, – сразу ринулся в наступление Миканор, -

сказал, что комиссия неправильно произвела обмер...

– Не я один. Митя вон больше говорил... – прогудел, оправдываясь,

Прокоп.

– Митя – тот пьяный, и его вывели из хаты.

– Ну так что, если вывели?

– А то, что о пьяном, да еще отсутствующем, нечего и говорить!

– Так ежели он, Прокоп, выйдет, то и о нем не будет разговора? -

ворвалась в спор Сорока.

– Ага, правда, – поддержал ее Прокоп.

Он, как видно, хотел лишь отступить с достоинством, уклониться от

ответа. Но Миканора это распалило еще сильнее.

– Вы не крутите, дядько!

– Чего это ты вцепился в меня! – вдруг загорелся Прокоп, Шея его

налилась кровью.

– И правда, привязался! – снова поддержала Прокопа Сорока.

Глушак мысленно был на стороне Прокопа, но сдержался, не вступился за

него: бросишь слово против этой рябой заразы – только беды лишней

накличешь! А еще неизвестно, что будет с самим и как самому отбиваться

придется.

"Ну и зараза! Вот же зараза, скажи ты! – подумал о Миканоре. – И такой

нахальный! О Маслаке даже и не думает, будто тот ничего не значит. Неужто

и опаска не берет, что он может объявиться?" Глушак при этой мысли

почувствовал себя слабым, беспомощным...

– Я в вас не вцепился, – не отпускал Прокопа Миканор, – а только я не

люблю неправды! Не люблю, когда обманывают да еще других потом винят!

– А он и не винит никого – ни черта, ни бога! – вступилась за него

Сорока.

– Не виню...

– Так не говорите, что неправильно померяли. Вы полторы десятины не

вписали!

– А что ему – самому вписать надо было? – отозвался Ларивон, и Глушак

кивнул в знак согласия.

Тут в спор ввязался Хоня, уколол:

– Попросить надо было кого-нибудь – кто грамотный!

Миканор поискал взглядом по хате.

– Вот тут еще один забыл померить свою землю. – При этих словах Глушак

почувствовал: о нем сейчас говорить будет. – Не домерил без четырех

саженей три десятины!

– Кто это? – выскочил Андрей Рудой.

– Это – Глушак Халимон.

Лицо, плечи, руки Глушака налились чем-то тяжелым, как горячая глина,

но он переборол злобу, сказал спокойно:

– Ну, так спасибо, что перемерил.

– Не за что, – уколол Миканор.

– Старался же, ходил всюду. Сам я, может, век не собрался бы померить!

– Вы и семью посчитать не собрались, лишнего вписали.

– И за это спасибо. Помог и тут.

Глушак подобрал полу кожуха и снова нагнал на лицо сонливое выражение:

трудно было понять, то ли слушает человек, то ли дремлет. Но внутри у него

все кипело. "Перемерил! Подсчитал! Некому перемерить тебя по спине дубиной!

Да посчитать твои ребра, пес шелудивый!"

От злости он не мог даже слушать Миканора, но и не слушать было нельзя.

Самое важное, если рассуждать трезво, было еще впереди, – сколько ж

постановят отрезать земли?

То, что этот рябой ткнул его лицом в грязь, еще полбеды:

стыд – не дым, грязь можно и стереть с лица. Настанет наконец такой

момент, что и самого приблуду этого ткнуть в грязь можно будет, да так,

что он не утрется и не отмоется!

А земля – это земля, не дым, не стыд. Когда режут ее, все равно что

режут сердце...

– Так вот, чтобы не было такого, – бередили Глушака Миканоровы слова, -

такого, что у одного поле на версту, а у другого – как баба сядет, так

юбкой все и закроет, надо кое-кому прибавить земли. А кое от кого, не

секрет, конечно, отрезать. Чтобы не было у одного густо, а у другого -

пусто.

Эти слова Миканора вызвали в хате удовлетворенный гомон.

"Рады чужого добра урвать, босота гулящая!"

Где только научился хитрости Даметиков приблуда: начал разговор о

переделе не с того, у кого нужно отрезать землю, а с того, кому и сколько

добавить надо. Как бы привлекал на свою сторону людей, заманивал. И это

ему, видимо, удалось: хоть и настороженно, не вылезая вперед, люди слушали

его одобрительно, Глушак невольно отметил, что больше полдесяткны

"прирезали" Зайчику, почти столько же Василю Дятлику. У этого сопляка,

когда услышал, сколько прибавят, аж глаза загорелись. Словно брал уже

землю, смотрел, ке мало ли, хорошая ли! "Вот ненасытная утроба".

"И Зайчик – хоть бы слово! Поманили обещанным – он и готов, перебежал!"

Но мысли эти почти бесследно исчезли перед тем большим и страшным, что

неумолимо приближалось: сколько же отрежут?

– Эту землю нам никто с неба не скинет! – проговорил Миканор. – Ни бог,

ни царь и не герой, как говорится в нашей песне "Интернационал". Царя

давно уже нет, не секрет, и кости его сгнили. Как уже доказано, бога и не

было никогда. А герой теперь – это народ. Народ и устанавливает теперь

порядок. Народ и землю делит так, чтоб было по справедливости... Вот и мы

должны обрезать землю у тех, у кого есть лишки!

Глушак аж зубами заскрипел при этих словах. "У кого есть лишки!" Еле

удержался, чтобы не закричать: чувствовал, знал, что все равно никто не

поддержит. "Лишки"! Чтоб тебе за эти лишки весь век на том свете гореть!"

– Так вот, у каких людей мы должны забрать лишки? – Голос Миканора

будто тверже стал. Решительно, непоколебимо объявил: – У Глушака Халимона

пять десятин!..

– Ого, распорядился! – первым откликнулся Евхим, стоявший где-то в

сенях.

Старого Глушака душил гнев. С трудом преодолел удушье, разъяренно

выдавил:

– Ты д-давал мне их, эт-ти п-пять десятин?! Что распоряжаешься? !.

– Это – решение комиссии.

– Комиссия твоя дала нам эту землю? – крикнул Евхим.

– Советская власть дала! – заявил Зубрич.

Глушак, взбешенный, хотел выругаться, но вовремя сдержался. Евхим

протиснулся на середину хаты, готов был, казалось, ринуться к столу, в бой.

– Советская власть дала, – заговорил, закричал он, – так она дала ее,

эту землю, не затем, чтоб вы ее отбирали!

– А мы и не отбираем! Мы обрезаем лишки!

– А ты спрашивал у меня, лишняя эта земля или нет? – дрожа, просипел

старик.

– Мы и так знаем!

– Как же ты это узнал?

– Из советского закона.

– Очень ты знаешь эти законы, грамотей! – стоял, брызгал слюной старик.

– Ничего! – уверенно и вместе с тем с угрозой проговорил Евхим. – На

вас тоже управа есть.

Сильный, широкоплечий, в кепке, лихо сдвинутой на ухо, он повернулся

спиной к столу и твердо, решительно, тая какую-то угрожающую уверенность,

направился к выходу.

Старый Глушак запахнул кожух и, чувствуя, что внутри все дрожит от

гнева и ярости, сел. Заметил, как тихо стало в хате. Если и надо было идти

сюда, потеть в этой духоте, то хотя бы ради этого момента. Пусть все

видят, что он легко не уступит, не даст легко обобрать себя.

"Евхим – молодец: так удачно выступил! И про управу вовремя сказал! Вон

как остыли многие! Все-таки боятся! – У Глушака снова ожила надежда: -

Может быть, не осмелятся брать, откажутся... Может, сорвется все?.."

Миканор хотел заговорить, но его опередил Зайчик:

– Есть тут неясность одна!

– Какая неясность?

– А такая. Ты, Миканорко, может, прояснишь ее. Как председатель. С

землей этой заодно коней, Миканорко, не прирежут?

Дурашливый вопрос этот вызвал смешок, особенно среди молодежи, где

Зайчик-штукарь был в необыкновенном почете. Смеялись не только тому, что

услышали, но заранее и тому, что еще выкинет: знали, Зайчик вымудрил

что-то.

Миканор, увлеченный спором с Глушаками, не сразу понял каверзный вопрос

и смешок.

– О чем вы это, дядько?

– Да вот спрашиваю: коней тем, которым прирезают землю, не прирежут

заодно?

Под шумок Зайчик разъяснил:

– Кому, мол, коня. Кому – полконя. Кому – четверть.

Кому – хвост, а кому – гриву...

– Дятел, тут тебе не вечеринка! – строго объявил ему Дубодел.

– Так я и сам вижу, что не вечеринка.

– Видишь – так нечего кривляться. Серьезное дело разбирается. Это тебе

не комедия!

– А кто говорит, что кумедия! Кумедия – это вот весь разговор о земле,

о переделе. – Зайчик не дал Дубоделу прервать себя: – Что мне земля

эта,-если я без коня все равно обработать ее не смогу!..

Глушак осторожно, но удовлетворенно кивнул. "Сдержал свое слово Зайчик,

вступился! И как раз в пору!" Он подумал: надо будет как-то отблагодарить

за это, чтобы подохотить его на другой раз. Тут же, правда, отметил про

себя: в том, как говопил Зайчик, чувствовалось не столько желание помочь

ему, сколько боль за свои неудачи. Но Глу~ шак готов был простить это. Все

же помог...

– Чем я засевать ее буду, эту вашу землю, если дети с весны от дубовой

коры пухнут? – светлые глаза Зайчика пробежали по лицам Миканора,

Дубодела, Зубрича.

– Так, чтоб не пухли они, земли надо, следовательно, – поучительно

отозвался Андрей Рудой.

– Это мне напоминает сказку про того дурачка, который купил золотую,

как у пана, миску. Сел возле нее и думает, что она сама кормить будет!

Она, земля, как корова – дашь ей, накормишь, так и она тебе даст! А что

мне земля эта, если от нее – ничего!

В хате одобрительно заговорили. Глушак подумал: "Рады были б, если бы к

земле еще и коней добавили и семян! – Пожелал злорадно:

– Хворобы вам, а не коней! Подавитесь вы этой землей, полынью да

лебедой засевая!"

Радости, однако, не было; вместе с ней в душу закралось беспокойство -

как бы, избави бог, свору эту ненасытную не напустили еще и на его коней и

на семена! В тревоге взглянул на Зайчика иначе, с подозрением: помощник

называется.

Одной рукой, кажется, спасает, а другой – вроде утопить готов!

– Дядько правильно говорит, – согласился с Зайчиком Миканор. – Получив

землю, не секрет, из беды не выкрутишься. Так вот я и говорю, – чтоб

справиться с этим злом, объединиться надо вместе, всей громадой воевать.

Товарищество организовать на всю деревню, семена, какие у кого есть, в

одно собрать! Собрать деньги со всех и совместно коней купить!..

Миканор говорил горячо, убежденно, но большинство слушали его либо

недоверчиво, либо даже неприязненно. Чем дальше он говорил, тем сильнее

становился гул недовольных голосов. Послышались выкрики:

– Опять эти товарищества! Как не надоест, ей-богу!

– Греблю не кончили, а еще – товарищество!

– Вот, скажи ты, прицепилось к человеку!

– Придет Маслак – он "организует" тебе товарищество! – крикнул кто-то.

– На том свете закаешься!

Мысль о Маслаке, видно, все время тревожила людей – при напоминании о

бандите кругом зашевелились, заговорили только о нем.

Миканор пробовал пересилить шум.

– Товарищество кажется страшным только потому, что еще не пробовали. А

как попробуем, поживем, так потом от товарищества не оторвешь любого, если

бы и хотел. – Он опередил шум протеста: – А что касается Маслака, то тут,

не секрет, чья-то выдумка!

– Скучно кому-то без Маслака! – звонким голосом поддержал Миканора Хоня.

– Оживить захотелось! – добавил Алеша Губатый, – Брехня! – заявил и

Дубодел.

– Вот как заявится сюда – покажет брехню!

– Чикаться не будет!

Чернушка попросил:

– Пусть представитель из волости разъяснит про Маслака!

Зубрич встал, усмехнулся:

– Я просто удивлен тем, какое внимание вы уделяете какому-то пигмею!

Какому-то отщепенцу, который скрывается в болоте!

– Никого тут нет! – заявил снова Дубодел. – Выдумка все это, что Маслак

живой!

– Я тоже считаю, что выдумка. Да если бы и правда, если бы и в самом

деле он действовал тут, никаких оснований для паники, для страха все равно

нет. Он – один, их – ничтожные единицы, а вас – легион. За вас вся страна,

армия, народ. Есть кому за вас постоять!..

– Постоять-то постоят...

– Да пока та помощь придет!..

– И раньше защитники были!

– Вот перепугались все! – съязвил Хоня, – Одного духа Маслака!

– Значит, в волости, та-скать, ничего не известно про эту особу, про

Маслака, и его отряд? – хотел добиться ясности Рудой.

– Я, честно говоря, не интересовался этими сведениями... Но думаю, что

если бы они были, то меня предупредили б. Однако, возвратившись, я проверю

их и, если возникнет необходимость, обещаю принять соответствующие меры...

– Пока вы эти меры примете, так он исполнит свою угрозу!

– Сказал, накормит землей – и накормитГ – Неужели вы, – ласково

удивился Зубрич, – настолько напуганы тенью какого-то Маслака, что от

землеустройства, от того, чтоб навести порядок в пользовании землей,

готовы отказаться!

– Если из-за этого клочка земли губить себя, так пусть ее черт берет!

– Дружину организовать надо! – крикнул кто-то из парней. – Не сунулся

бы!

– А сунулся б, так дали б по зубам!

Зубрич похвалил парней, потом мягко, с укоризненной улыбкой, заговорил

о том, что так относиться к землеустройству, как некоторые отнеслись тут,

на собрании, – значит показывать полную свою несознательность, неуважение

к государственным интересам. Государство давно хочет навести порядок в

землепользовании, уничтожить анархию и самоуправство, и долг каждого

честного гражданина – всемерно помогать осуществлению этой великой цели.

Глушака злость взяла: так старался для государства волостной

уполномоченный!

"Только и знает, что государство да государственные интересы!.. Как

угадал: отца родного ради державы своей не пощадит!.."

Говорил уполномоченный легко, гладко: видно было, умный, ученый

человек. Слушали его внимательно, доверчиво, но чем больше слушали, тем

становились молчаливее, тем подозрительнее относились к этому не столько

мужицкому, сколько государственному делу – землеустройству. И как ни

хвалил уполномоченный землеустройство и государство, подозрительность не

только не исчезала, но усиливалась. Конечно, во многом тут были виноваты

слухи о Маслаке, но и приезжий, как заметил Глушак, тоже дал маху:

перестарался, защищая государственные интересы. Не столько исправил

положение, сколько охладил, затуманил головы людям.

"Старательный ты очень, – подумал Глушак. – Распинаешься за свою

советскую власть, а того не знаешь, как к мужику подойти, чем взять его..."

– Все-таки, видно, с этим переделом подождать лучше, – рассудительно

проговорил Чернушка, и у Глушака снова пробудилась надежда.

– Не ждать, а кончать надо! – крикнул Хоня.

Ему ни слова не удалось сказать больше – вскочил вдруг нетерпеливый,

возмущенный Василь.

– Ждать, ждать! Всё – ждать! – Обида, отчаяние и ярость кипели в его

голосе. – До каких же это пор так будет! Ждать да ждать!.. Все везде давно

поделили землю!

А мы – ждать! Докуда же это мы будем мучиться?

– Кому-кому, а тебе можно бы и помолчать, – заявил Ларивон. – Забыл,