Текст книги "Люди на болоте. Дыхание грозы"

Автор книги: Иван Мележ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 56 страниц)

Что ни шаг, то загадка – следи, измеряй, выбирай, не ошибайся.

В нескольких местах дорога шла вровень с трясиной, топь и рыжая вода

подступали так высоко, что внутри у него холодело.

Промок и устал, пока добрался до мостика. На мостике решил отдышаться,

удивленно оглянулся – сколько красок было в этом сверкающем дне: в блеске

озерец на болоте, в зелени травы и осоки, в россыпи цветов. Сколько их,

цветов, желтело повсюду, глаза слепило от них, как от солнца.

Бревна на мостике были теплые, грязь на них подсохла, и земля сыпалась

в щели. Наполовину сгнившие, бревна лежали непрочно, ходили под ногами.

Одно бревно было проломлено, конец его висел над водой. Миканор видел:

вода не журчала – течь было некуда. Разводье давно стояло неподвижно...

Он оглядел свою одежду: штаны и даже край гимнастерки были залеплены

грязью. "Надо будет помыть и посушить", – озабоченно подумал он и снова

полез в болото.

Перебравшись на другую сторону, Миканор подошел к луже, смыл грязь,

выжал воду, сел, стал ждать, когда просохнет одежда. Но сидел недолго, -

не терпелось поскорее попасть в деревню. Не обсохнув как следует, стал

надевать ботинки, завертывать обмотки. "Пока дойду, как раз высохну!"

2

Сначала он зашел в хату, где жил Гайлис, секретарь ячейки.

Не застал его – во дворе лишь грелась подслеповатая старушка, сердито

буркнувшая на вопрос Миканора о Гайлисе:

"В поле". Миканор знал, отчего она злится: воскресенье, божий день,

грех работать. Он направился в сельсовет.

Сельсовет находился в бывшем поповском доме среди немолодого сада.

Рядом с сельсоветом был магазин, а за садом, окруженная березками и

кленами, – олешницкая церковка.

Дорога в церковь шла мимо сельсовета, который стоял как бы на пути

верующих, густо стекавшихся в церковь в праздничные дни.

По другую сторону улицы, тоже в саду, стояло еще одно здание, крытое

гонтом, с побеленными наличниками, – школа.

Если добавить, что сельсовет занимал в поповском доме только две

комнаты, а в боковушке помещалось такое важное учреждение, как почта, то

можно сказать, что тут был самый центр этой деревни и всех других, которые

объединялись сельсоветом.

Дружный строй новых учреждений, собравшихся тут на небольшой площадке,

конечно, портила старая церковка, но с ее соседством приходилось мириться,

как с нежеланным, но неизбежным наследством...

По этому центру вскоре и шел Миканор. Лавка, на которой еще краснел

первомайский лозунг, была открыта. Возле нее, как обычно в воскресенье,

толпилось немало праздничного люда.

Гомонили и возле сельсовета. Узнав в нем куреневца, окликнули, стали

расспрашивать, есть ли дорога в Курени, что у них слышно, как живут

родственники, знакомые. В здании секретарь сельсовета и старый почтарь

играли в шашки.

Оба были так увлечены этим, что ответили на приветствие, не взглянув на

Миканора.

Только доиграв партию и посадив секретаря в "сортир", безмерно

счастливый, торжествующий старик достал Миканоровы газеты – целую стопку

"Белорусской деревни". Многие страницы газет пожелтели от давности. Старик

хотел уже идти к секретарю, снова расставившему шашки, но вспомнил о

чем-то, покопался в столике, подал Миканору письмо

– Два месяца с гаком ждало-с, – сказал он, с удовольствием направляясь

к шашкам.

Миканор положил газеты на скамью, развернул треугольничек. "Письмо от

бывшего твоего соседа по койке и отделенного, а теперь курсанта Ивана

Мороза", – не прочел, а кажется, услышал он веселый голос своего товарища.

И будто снова перенесся в казарму, где рядом, голова к голове, спали на

нарах их отделения, где столько раз вместе вскакивали, спешили по сигналу

"тревога". Снова будто ощутил порывы вольного ветра на мозырских кручах,

скрип досок на мосту под нестройными шагами отделения, шуршанье песка,

осыпавшегося в мелкие окопчики меж лозняков вдоль Припяти...

"В первых строках моего письма, – читал Миканор, – спешу сообщить тебе,

что я, не секрет, кончаю курсы и скоро поеду на новую работу, а куда – это

уже секрет..." Миканор словно увидел озорную усмешку Ивана, – и тут,

заноза, не удержался, чтобы не подтрунить над любимым словцом Миканора! И

не забыл ведь, помнит!

Радость общения с товарищем невольно омрачила непрошенная зависть:

интересная работа будет у Ивана. Несколькими строками ниже товарищ, как бы

между прочим, намекнул, что будет служить на границе. И он, Миканор, мог

бы с ним быть, и ему тоже советовали пойти на курсы. Но он не согласился -

снился, звал родной дом...

Еще раз шевельнулась зависть, когда в конце коротенького письма

прочитал: "Чуть не забыл! Привет тебе от Киселя! Недавно прислал весточку

– тоже дома заворачивает.

Коммуну организовал!.. Вот тебе и Кисель!"

"Коммуну... А тут и с греблей никак не управишься!" – мелькнула мысль.

Улица начала пестреть белыми, красными, голубыми кофтами и платками,

ребячьими рубашками и свитками. Люди все выходили и выходили из-за хаты.

Переплетались голоса стариков, хозяев, веселый говорок молодежи. Во всем

чувствовалось спокойствие праздничного дня и радость свободы: должно быть,

кончилась церковная служба.

Миканор вспомнил отцовский наказ – посмотреть, нет ли в продаже кос, и

уже намеревался пойти в лавку, но заметил, что к дому тихо подкатил на

тачанке Апейка. Апейка правил сам, здоровался с людьми, которые отвечали

ему, приветливо кланялись. У забора, когда он привязывал коня, несколько

человек окружили его, начали о чем-то советоваться, расспрашивать. Миканор

стоял вблизи, но Апейке было не до него, и он присел на крылечке в

ожидании, пока председатель освободится.

– А! Как раз кстати! – обрадовался Апейка, увидев Миканора. – Вспоминал

уже, думал, как бы добраться к вам.

Только как доберешься? Самолетом разве, так не дали! – Он заговорил

озабоченно: – Больше половины волости оторвано. Руководство, называется!..

Ну, что у вас? Сев закончили?

– Посеяли...

– Настроение какое у людей? Слухов никаких не ходит страшных? Про

войну, про чертей?

– Да нет, тихо. Иногда разве Маслака вспомнят, мать ребенка припугнет.

А так – тихо.

– Спокойно... Это хорошо. Пора и вашим к спокойствию привыкать. За

греблю когда возьмешься?

– Да вот думаю теперь.

– Самое время. Берись, не волынь. Упустишь момент – не соберешь никого.

– Только вот чтоб Олешники не опоздали. Чтоб в один день. Сразу с обеих

сторон.

– Обещали, что не подведут. Ну, а раз такое беспокойство у тебя, сам

прослежу, чтоб не опоздали... Лопаты и топоры получил?

– Где там! Первый раз слышу, что они есть. – Миканора очень обрадовала

эта новость.

– Рабочие из Речицы прислали... Нужна будет помощь от меня – приезжай в

любое время! Чем сумею – помогу!

– Разве только если попугать кого-нибудь надо будет, нажать.

– А ты не силой, а сознанием старайся брать. Активистов организуй, чтоб

помогали. Подбери группу толковых, честных людей, поговори по душам.

Подними их над болотной топью, покажи – что вокруг делается, что впереди

будет!

Ты же сам много видел, знаешь немало! Заинтересуй других, зажги их!

– Пробовал.

– И что? Не поддаются? – Глаза Апейки стали острыми.

– Туго. Не любопытный какой-то народ у нас. Темный, известно...

– Все темные, пока не станут зрячими. Работать нам надо с ними,

по-ленински – терпеливо, с верой в них, с любовью! С ленинской любовью. Не

отчаиваться сразу, работы тут не на день и не на год.

Подбежал раскрасневшийся Дубодел. Апейка обратился к нему:

– Вот тут Миканор беспокоится, чтоб не подвели Олешники.

– Выйдут все. Как один, – поклялся Дубодел, взглянув на Миканора так,

будто тот оскорбил его.

Вскоре Апейка с Дубоделом ушли в сельсовет, а Миканор, простившись с

ними, направился в лавку. Возле лавки его опять остановили, приступили с

расспросами о дороге, о куреневских новостях. В лавку Миканор еле

протиснулся. В духоте, насыщенной запахом дегтя, керосина, пота, витал

праздничный говор, висел табачный дым. Пока Миканор пробрался к прилавку,

и сам вспотел, хоть рубашку выжимай.

Кос не было. Мужики, услышав вопрос Миканора, стали ругать кооперацию -

что за лавка, если в ней косы перед сенокосом не достать, – удивляться

Нохиму, у которого всегда все есть, пусть дороже, но зато без пая.

Лавочник, невзрачный, косоглазый дядька, давно привыкший к таким

разговорам, только весело покрутил головой: охота чесать языком без

толку...

Купив спичек, книжечку "Что надо сделать, чтобы хорошо родила рожь",

Миканор опять выбрался на свободу, на солнце, зашагал к дому, где жил

Гайлис: нельзя же было уйти из деревни, не повидавшись с ним. Если он и

теперь в поле, то придется спросить у старой злюки дорогу и разыскать его

там...

Но Гайлис был дома, только что выпряг коня из телеги, на которой лежал

плуг. Худощавый, длинный, с сухим, угловатым лицом и чубиком желтых волос,

он тотчас пошел навстречу, слегка прихрамывая, но вместе с тем по-военному

четко. Синие глаза глядели мягко и как будто смущенно, а пожатие руки было

крепким, энергичным.

– Давно уже не было! – засмеялся он глазами.

Говорил Гайлис с акцентом. Слова,-которые он только что произнес,

прозвучали так: "Тафно фжэ нэ было!" Миканор знал, что над говором Гайлиса

многие подсмеивались, но Миканор будто и не заметил акцента, – такое

уважение внушал удивительный латыш, бравший мятежный Кронштадт и видевший

вблизи Ленина...

– Садись, – пригласил Гайлис. Они сели на бревно возле хлева. Гайлис

снова ласково засмеялся. – Тафно фжэ нэ было! Три месяца?

– Три...

– Давно. Как бирюк в лесу! А мы тут, брат, такие дела заворачиваем!

Во-первых, в Олешниках и Глинищах – машинные товарищества. В Олешниках -

еще и молочное! – Гайлис произнес по-детски: "молёчное". И по-детски

радостно синели добрые глаза.

Миканора это также обрадовало, но, как и тогда, когда из письма Мороза

узнал об успехах Киселева, к радости примешалась зависть, грусть: снова

будто услышал упрек себе.

– Клуб стал клубом! Каждый вечер открыт. Библиотека.

Кружки: агрономический, антирелигиозный, драматический.

Подготовили веселый спектакль. Называется "Примаки", Написал Янка

Купала. Очень смешная вещь – люди животы понадрывали! Мы этот спектакль

возили показывать в Глинищи и Княжицу. Тоже смеху было!

– К нам бы приехали!..

– Приехали бы. Так дьявол его знает, как добраться!

Артисты могут утонуть! Вообще, брат, твои Курени мне – как больной зуб.

Очень болит. Как флюс. В кооперацию половина не вступила!

Когда разговор зашел о гребле, из хаты вышла полная приветливая

молодица с полными голыми руками, позбала обедать. Миканор, хотя и видел

ее не первый раз, чувствовал себя немного неловко: толком не знал до сих

пор, кем она доводилась Гайлису, эта привлекательная вдовушка-солдатка,

приютившая бездомного, доброго латыша. Жена не жена, все вокруг говорили,

что свадьбы не справляли, а гляди ты – беременная, через месяц-другой

родит...

Странная была у них жизнь, странное и знакомство. Только один вечер

побыл у Любы Харитонихи взводный Гайлис, когда гнали за Припять банду

Балаховича, но и через год среди всех военных дорог не забыл тропки к ее

хате. Вернулся, осел возле вдовы ..

Хотя – куда было податься ему, молодому, одинокому, если родной угол

остался где-то там, по ту сторону границы...

Гайлис пригласил Миканора пообедать, но тот отказался:

некогда, мол, надо добраться домой засветло. Договорившись обо всем,

что касалось начала работ на гребле, он вскинул на плечи две тяжелые

связки топоров и лопат, которые Гайлис вынес из сеней.

– Это груз! Если поскользнешься – сразу на дно! – засмеялся Миканор.

Через минуту, согнувшись под тяжестью ноши, он уже шагал к болоту.

3

Ходил по дворам, заглядывал в хаты, в хлева, на пригуменья, – где бы

кого ни встретил, приказывал завтра утром выходить на греблю. Рядом

покорно плелся Грибок, то поддерживал Миканора несмелым "эге", то стоял

молча.

Снова пришлось Миканору не одного уговаривать, не с одним ругаться

Будто и не было никакого собрания, никакого постановления – хоть начинай

все сначала. Правда, Чернушка, к которому Миканор с Грибком завернули

раньше всех, слова не сказал против, но зато жена его так набросилась,

проклиная и болото, и греблю, и собрание, что Миканор вышел из хаты, не

дослушав всего.

Василь Дятел, услышав приказ Миканора, недовольно засопел, хггвед глаза

в сторону.

– Тут со своим неуправка... И без того как уж крутишься...

– Позже труднее будет оторваться на греблю, – Трудне-то труднее... Да и

теперь...

Иван Зайчик встретил весело, сказал, что охотно придет – если только

Миканор с Грибком угостят водкой.

– Поставь, Миканорко, бочку горелки, так не то что я – все бросятся

наперегонки! Ей-богу, Миканорко, прилетят, вот увидишь! Только скажи -

сразу прилетят!.. Можно, конечно, горелку и не везти, а только пообещать -

будет, мол! А потом, как соберутся, скажешь – нет!.. Вот смеху будет!

Ларивон, которому надо было приехать с конем, заявил наотрез:

– Что я – горбатый? Другие – без коней, а мне так коня гробить!..

– Приходи без коня! – вскипел Миканор. – В болото полезешь, канаву

копать!

Казалось, после всех этих споров, всех огорчений каким приятным должно

было показаться вежливое обхождение Глушака, который не только сразу

пообещал, что обязательно пришлет Евхима с конем, но даже похвалил, что за

хорошее дело взялись. Хотя так же вежливо, без лишних слов, проводил

Глушак их за ворота, у Миканора было такое ощущение, будто он прикоснулся

к чему-то скользкому, холодному.

Всю деревню обошел Миканор, не пропустил ни одного двора. Возвращался

домой уже затемно, усталый, возбужденный, думал: снова стольких пришлось

уговаривать, упрашивать, упрекать – будто эта гребля не всем, а ему одному

нужна.

"Вот же люди! Что б ни велел сделать – все наперекор. Как будто беду им

какую готовишь..."

Утром в распахнутой холщовой сорочке, босоногий, вышел на крыльцо,

огляделся вокруг, прислушался: собираются на греблю или не собираются?

Увидел за изгородью Василя, поившего коня из желоба, по холодноватой,

росистой траве подошел к парню, поздоровался.

– На греблю собираешься?

Василь отвел глаза в сторону, буркнул, словно отмахнулся:

– Пойдет кто-то ..

– Почему – кто-то?

– Ну, может, дед пойдет.

– Почему дед? А ты?

– А мне тут работы – по горло.

– У всех дома работы много. Не секрет. Так если каждый будет дедов и

баб посылать, а сам дома сидеть – вот построим греблю!

– А тут ты за меня работать будешь?

– И тут и там за тебя никто работать не будет! – Миканор заговорил

резко, властно: – Тут – как хочешь делай: хоть деду, хоть Володьке

поручай, а на гребле – чтоб сам был!

Миканор повернулся и сердито, твердо зашагал к хате.

"Вот – скажи ты – натура: так и норовит, чтоб в сторонке отсидеться! -

чуть не ругался он. – Аж трясется, чтоб не переработать за другого! Молоко

еще материно на губах не обсохло, а уже хитрее всех быть хочет. – Не

впервые вспомнил воинскую службу: – Попался б ты мне там такой! Я бы тебя

– не секрет – в момент человеком сделал!"

Ничего, ничего, дайте срок – он, Миканор, и тут кое-кого по-людски

работать научит!

На греблю выехал вдвоем с отцом не очень рано, так, чтобы сразу вслед

потянулись и другие. Но половину деревни пришлось ехать одним, никто к ним

не пристал ни на подводах, ни пешком. Так одни и вые-хали в поле. Все же

не беспокоился – видел, что люди собираются, раньше или позже подойдут. На

душе было по-праздничному радостно: вот он, давно желанный день!

День выдался как на заказ. На ласковом, бесконечном просторе неба не

было ни одной тучки, только сияло веселое, искристое солнце. Огороды,

кочковатый выгон, на котором Хведька Чернушков пас вислоухую свинью, тихие

заросли за прудом, поле, выплывавшее из-за зарослей, – все чудесно,

празднично лучилось, тоже будто знало, какое сегодня утро.

Все-таки чем ближе подъезжал к гребле и, оглядываясь на хаты, не видел

никого позади, настроение портилось.

Когда же проехал цагельню и остановил коня на приболотье, почувствовал

себя совсем неловко. Командир без войска!

Правда, на другой стороне, где виднелись на островке олешницкие крыши,

тоже не было ни души. Даже Гайлис еще собирался. Миканор заметил, что над

трясиной, над ржавой болотной водой, еще дымится пар. Попробовал успокоить

себя: рано приехал...

Чтобы не тратить попусту времени, он послал отца возить песок, а сам

стал размечать начало гребли. Поставил несколько вешек, проложил канавки,

вспомнив, что такие канавки делал в прошлом году, когда показывал, как

надо копать окопы. Во время этого занятия увидел двух человек, которые шли

к гребле, о чем-то оживленно разговаривая.

Издали узнал Сороку и Зайчика.

Возле Миканора Сорока как бы спохватилась, оглянулась:

– Бежала, боялась – не опоздала б голубка, а прибежала – одна моя юбка!

– Юбка – одна, а штанов – трое! – попробовал поддержать ее шутку Зайчик.

– И юбка одна, и штанов мало – что-то деревня проспала!

Слушая ее веселую болтовню с прибаутками, Миканор заметил: возле

цагельни появилась подвода. Уже когда она приблизилась и Миканору ясно

стало, что едет Чернушка с дочерью, из-за цагельни вынырнул еще один

человек с лопатой. Миканор издали разглядел: Хоня идет.

– Пока порядок в таборе своем навел, – заговорил Хо,ня, как всегда

оживленно, бодро, – думал, опоздаю совсем!

Думал, в глаза смотреть стыдно будет! АН нет – хоть ты задаваться

начинай, – чуть не первый.

– Если б в армии так тянулись, то командир на такой цугундер взял бы,

что не рады были б! – сказал Миканор.

– А ты и тут взял бы, а! – посоветовал Зайчик. – Дал одному штраф,

другого – в кутузку! Забегали б небось!

– Кто забегал бы, а кого не очень-то и подогнал бы! – рассудительно

проговорил Хоня. – Ученые все! Свобода, знают!

– Дисциплины подбавить неплохо бы, не секрет, – сказал Миканор.

Курили, толковали, – то поглядывали в сторону цагельни, откуда ползли

еще телеги да шли, покачивались несколько мужиков, то смотрели на тот

берег, где собирались олешниковцы: там тоже людей было не густо.

– А солнце, вишь ты, припекает! Высоко уже взобралось!

– Кто меня вытурил со двора ни свет ни заря! – пожалела Сорока. – Еще

могла б и свиньям сварить и дома побыть!

– Всего не переделаете, тетка Авдотья!1 – Кое-что успела б, чем тут

торчать без дела!

– А вы б подремали, как некоторые, – со смехом отозвалась Ганна,

взглянув на мужиков, разлегшихся на траве.

Хотя людей собралось пока немного, Миканор почувствовал: нельзя больше

медлить. Кто пришел, с теми и начинать надо. Пусть привыкают к порядку: и

те, кто уже тут, и те, что придут позже. Будут знать, как опаздывать.

– Ну что ж, прохлаждаться некогда! – оживился Миканор. Скука ожидания

сразу отступила. – Начнем! – Он взглянул на Чернушку и отца, который

привез и ссыпал воз земли – Вы, дядько, и вы, тато, будете возить землю...

Тетка Авдотья, вам – копать землю и накидывать на подводы. – Миканор не

дал ей слова сказать, повернулся к Андрею Рудому: – Вы, дядько Андрей, -

Миканор взглянул на бородатого Прокопа, – будете с дядькой Прокопом и

дядькой Иваном и Василем мостить греблю, – Миканор встретился глазами с

Ганной, уловил насмешку: вишь как раскомандовался!

Виду не подал, что сконфузился немного, проговорил твердо: – Ганна и

Хадоська будут вам помогать!

Миканор мельком заметил, что отец не уезжает, ревниво следит за ним,

словно боится, что он, Миканор, в чем-то может ошибиться, или не уверен,

что его будут слушать. И вместе с тем – со стороны видно – сияет от

счастья: видит сына во главе стольких людей – всех, считай, Куреней!

Миканор указал на две большие вехи, поставленные еще зимой, на рядки

мелких вешек, которые воткнул только что.

– Вот так в ширину. Тут – посередине – гребля. Тут – по бокам – канавы

для стока воды... – Он всмотрелся в другой берег. – Вон на той стороне

стоят вешки Видите? Там – конец гребли. Туда и надо вести. Ровно, как

штык! Ясно?

Миканор и сам понимал, что на его долю выпала важная роль. Такое

ощущение было у него не впервые, оно возникло еще на собрании, когда его

назначили руководить работами, не оставляло и потом, когда он думал о

гребле; но теперь дело, о котором раньше он только думал, становилось не

только его делом, но и делом многих людей, и важность роли его как бы

возрастала. Не на кого другого, а на него, Миканора, глядели люди, ждали

его, Миканорова, приказа, куда идти, что делать; от него зависело

распределить, поставить всех так, чтобы работа шла хорошо, слаженно И

пусть их пока собралось немного, но ведь не один тут такой, что в отцы ему

годится по годам, и командовать здесь, что ни говори, труднее, чем

отделением, какое бы оно ни было...

За время военной службы Миканор увидел, что мир велик, – но в этом мире

сейчас не было для него ничего более важного, чем эта горстка людей, чем

гребля, которую ему надлежало проложить через болото.

– Ну вот, – сказал он строго, как бы давая понять, что приказы, которые

он только что отдал, есть не что иное, как приказы. – Остальные – копать

канавы!

Он отмерил каждому участок, не колеблясь, не закатывая штанов, как бы

бросаясь в атаку, ринулся в рыжую с прозеленью топь – погрузился почти по

грудь. Чувствуя, как мягко и тепло окутала тело болотная жижа, Миканор

почти без нажима вогнал в трясину лопату, поднял на ней блестящую оладью,

с которой весело стекала вода, шмякнул наотмашь. В только что вырытой ямке

было уже почти полно воды. Миканор рядом с ямкой снова воткнул лопату,

снова поднял оладью из рыжей грязи, бросил через плечо.

Вскоре уже не одна, а десяток лопат взлетали, выплескивали черное

болотное тесто. Миканор слышал этот плеск, ловил взглядом взмахи лопат, и

его охватывало веселье. Он ощущал в себе какую-то особенную крепость.

Хотелось померяться с другими силой, ловкостью – работать вперегонки.

Брал и брал болотное тесто, бросал и бросал наотмашь.

Вспомнилось, вот так же копал окопы, только были они либо в сухом

ельнике надприпятской гряды, либо в песке среди лозняков. Там, на гряде,

прочная воинская лопата часто скрежетала о камни. А тут – мягко, не

слышишь, как входит в трясину железо. Болотная жижа оплывает с краев.

Песок тоже сползал...

Как ни увлеченно бросал лопатой, на дорогу от цагельни все же

поглядывал – тянулась еще группка куреневцев.

В ней – Ларивон и Евхим Глушак. Увидев их, как обычно, почувствовал

досаду не добился суда над Ларивоном и Евхимом за драку! Выкрутились

как-то, – Хадоська, говорят, псгмогла: кинулась выручать своего Евхимку.

Уговорила глинищанского беднягу – тот сам вступился за них... Ну ничего,

теперь небось подумают, прежде чем в драку лезть! А полезут – в другой раз

не выкрутятся!

– Поздновато, герои! – встретил их Хоня.

– Ничего, успеем! – Ларивон могучей рукой легко покрутил лопату. – Не

очень-то наработал ты без нас, что рот раззявил?

– Сделал кое-что!

Евхим бросил взгляд на Ганну, буркнул строго Ларивону:

– И ты – языком не трепли! – Он спросил Миканора вежливо, послушно: -

Какой приказ будет?

Миканор воткнул в топь лопату, в мокрой, порыжевшей от грязи одежде

вылез на дорогу, пошел отводить делянку. Ларивону не хо.телось лезть в

болотную жижу: это было хорошо заметно по его жирному хмурому лицу. Евхим

же, увидев свою делянку, захохотал:

– Вот это работка! И наработаешься, и накупаешься!

С тем же веселым, беззаботным хохотком он шуганул в топь, озорно позвал

Ларивона:

– Лезь, не жмись! Каяться не будешь!.. Ну, лезь же скорей! А то, гляди,

сколько другие сделали! Не догонишь!..

Над Ларивоном начали посмеиваться. Он злобно выругался, стал

подворачивать штаны.

Медленно, недружно, кто пешком, кто с подводой, куреневцы все же

собирались. Миканору не раз приходилось вылезать из болота, отмерять

делянки, показывать, где и что делать.

– Э, начальник, отстаешь! – сказал ему Хоня, копавший рядом с ним.

Другие поддержали:

– Не с кого пример брать!

– Не с кого!

– Это еще посмотрим! – задиристо крикнул Миканор, берясь за лопату.

Но только прокопал метра полтора, как снова пришлось вылезать:

притащились еще трое.

Как раз въехал на греблю с возом земли Чернушка. Телега подскакивала на

бревнах и ветвях, трещавших под колесами. Чернушка обогнул несколько

горок, свежо желтевших на гребле, остановил коня и вытянул из-за ручек

телеги доски. Часть земли обвалилась. Он взял лопату и стал сбрасывать

остальную – начала расти еще одна горка.

Миканор велел тем, что только сейчас подошли, разбрасывать горки,

ровнять, утаптывать землю. Он хотел было опять взяться за лопату, как

Хоня, выбравшись из канавы, остановил его:

– Постой! Знаешь, что я надумал? Ни к чему это, брат, что ты за лопату

хватаешься. Тебе все время людей надо видеть, знать, кто чем занят. Чтоб

каждый чувствовал, что он под руководством, под присмотром, значит, а не

сам по себе, как овца какая-нибудь. А ты роешься там, как крот, но – не

обижайся – того не видишь, как другие копают – глубоко ли, по линейке ли.

– Это – не секрет – я и сам думал, – признался Миканор. – Да говорить

будут – гуляю, мол.

– Пусть говорят, кому хочется. А если уж взялся руководить, так

руководи!

Еще раньше такой совет давал ему Рудой Андрей, но Миканор и слушать его

не стал. Хотелось взяться за самое трудное, чтобы видели, как надо

работать. Думал, что всюду управится. Теперь слова не сказал против

совета, видел – они были правы: почти не следил за другими, не руководил.

– Докопай тут, дядько, – сказал леснику Мите, – а то я только и делаю,

что лезу в канаву да вылезаю...

– А, сдался, – поддел дядька Игнат.

– Сдался...

И кто бы мог подумать: только начали, а уже сколько сделано не так, как

требовалось. Оказалось, один суживает канаву, другой взял мелко, третий

края повел неровно. Не очень приятно поправлять старших, но ничего не

поделаешь, надо: порядок должен быть. Дядьки все-таки видели в нем

начальство, почти не спорили, послушно делали то, что он говорил. Только

иной раз виновато оправдывались, но слушались, исправляли.

– Мелко! – сказал Миканор, подойдя к Ларивону.

Тот, будто не слыша, лениво швырнул под ноги Миканора грязью.

– Глубже надо! Не меньше чем полтора аршина...

– И так хорошо!.. – Ларивон снова бросил грязь.

– Полтора аршина, не меньше.

– Правильно! Копай, копай, Ларивон! Не ленись! – захохотал Евхим.

Ларивон отрезал:

– И этого хватит!

– А я говорю – мелко! – не уступал Миканор.

Ларивон воткнул лопату в грязь, неуклюже вылез из канавы.

– Сам копай, если мелко!

– Я за тебя копать не буду! А ты – пришел, так делай!

Как положено!

– А не хочешь, так катись отсюда! – поддержал Хоня.

Он весело поддел: – Да мать за себя пришли!

Миканор видел, как злобно покраснел Ларивон: допекло все-таки! Только и

нашелся Бугай, что выругался в ответ, но Миканор уже кончил спор, шел

дальше. Уже за собой услышал веселый хохоток Евхима.

Остановился среди тех, кто мостил греблю. Их теперь было намного

больше, чем вначале. Миканор намеренно не назначил тут старшего, – знал,

что и без того руководить дядьками будет Андрей Рудой. И верно, еще из

канавы Миканор видел, как Рудой хлопотал, бегал, командовал... Вот и

теперь хмурый Прокоп обрубал топором ветви с ольхи, а Рудой суетливо,

горячо что-то доказывал ему. Но Прокоп, казалось, и слушать не хотел,

отвернулся. Андрей забежал на другую сторону, наперед.

– О чем спор?

– Да вот, та-скать, ветки не обрубает, – бросился за поддержкой к

Миканору Рудой. – Те, что торчат вниз или вверх, обрубает. Они, та-скать,

мешают уложить дерево на землю, торчат. Он, следовательно, срубает их и -

правильно, что срубает.

Прокоп уже стоял, хмуро сжимал волосатой рукой топорище, молчал.

Миканор перебил Рудого:

– Так о чем же спор?

– Да о том, что он не все ветки счищает. Те, что сверху и снизу,

срубает/ а те, которые по бокам, та-скать, обрубать не хочет! Думает,

следовательно, – можно мостить на них другие бревна и слеги. Что,

та-скать, совсем неправильно!

– Почему неправильно?

– Так по ним потом будешь ехать как на пружинах! Подкидывать будет!

Прокоп пренебрежительно сплюнул. Было видно: то, что сказал Рудой, он

считал глупостью, не стоящей внимания.

Миканор стоял между ними и чувствовал, что оба ждут его слова, оба

уверены в своей правоте. Ему никогда не приходилось мостить греблю, но то,

что говорил Рудой, казалось и ему пустой выдумкой. Почему нельзя оставлять

ветви, если с ними деревья будут лучше цепляться одно за другое?

"Жить не может, чтобы не намудрить чего-нибудь!" – подумал он о Рудом.

– Я думаю, что вы, дядько Андрей, напрасно беспокоитесь, – твердо

заявил Миканор.

Рудой загорелся:

– Я – напрасно? Вся новая наука, та-скать, этой мысли придерживается. А

то, что делает Прокоп, это – вредное заблуждение!

Миканор какое-то время работал с ними. Пока он был рядом, оба

сдерживались, но Миканор чувствовал, что, как только он отойдет, споры и

нелады начнутся снова.

Надо было как-то развести их, поставить тут кого-то старшим.

К Андрею у Миканора было больше доверия – работает от души; Прокоп же в

глаза никогда прямо не взглянет, – кажется, таит что-то про себя. И все же

Миканор выбрал старшим Прокопа: этого будут слушаться! Этот наведет

порядок

Еще раньше заметил Миканор, что земля с боков гребли осыпается в

канаву, и подумал, что надо бы сплести и поставить там плетень.

– Работа есть у меня для вас, дядько Андрей, – сказал Рудому. -

Важнецкая, аккуратная!..

4

Василь был среди тех, кто мостил греблю. Он держался Прокопа и, заметно

было, старался угодить ему. Любо было глядеть, как парень старался. Будто

и не он хотел отвертеться, прислать деда вместо себя. Но вскоре Миканору

бросилось в глаза, что Прокоп сердито взглянул на своего помощника -

Дятлик будто не видел того, что делал. Тут Миканор и понял, – хоть Василь

и суетился возле старика, но не столько помогал ему, сколько мешал. Куда

больше, чем за Прокопом, глаза Василя следили за Ганнои Чернушковои.

Иной раз, кажется, только ее одну и видел.

Хитрил, таился и тут: смотрел исподлобья, воровато, будто боялся, что

кто-то позарится, обворует его. Непросто было скрывать это: он весь горел

то неудержимым любопытством, то нетерпеливым ожиданием. Ждал не напрасно,

нередко она встречалась с ним глазами, веселыми, приветливыми, – и тогда

лицо Василя сияло счастьем. Только миг можно было видеть это счастье, он

тут же опять опасливо опускал голову...

Миканор видел, как насторожился, помрачнел Василь, когда к Ганне,

форсисто поводя плечами, с папироской в зубах, подошел Евхим Глушак, стал

насмешливо говорить чтото, помог нести ольху. Ганна хотела было отнять ее,

но он не отдал с игривой улыбочкой шел рядом, пока ольху не донесли до

Прокопа, до Василя, который и глаз не поднял на них Со смехом пошел Евхим

с Ганнои назад, а Василь, растерянный, волковатый, стал помогать Прокопу

так неудачно, что старика прорвало: