Текст книги "Люди на болоте. Дыхание грозы"

Автор книги: Иван Мележ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 56 страниц)

в одну и в другую сторону меньше тридцати – сорока, а коекому и пятидесяти

километров не выходит. Здесь, как ни старайся, даже если обозы будут

скрипеть не только днем, а и ночью до утра, все равно не управишься Все

равно район отстанет..

В такие дни Апейка нетерпеливо думал о том близком и далеком времени,

когда и пo их лесным да полевым дорогам запылят автомашины Это было одно

из самых дорогих его желаний, с хорошими дорогами да машинами, был он

уверен, глухая сторона их очень скоро изменит свое обличие, станет краем

богатства и культуры Машины, считал он, скоро разгонят застоялую, дикую

тишину, радостно понесут в деревни добрые и щедрые дары городов Пока же,

не первый год, он недовольно посматривал на реку вдоль района более

полдесятка пристаней – почему бы не организовать хотя бы вывозку поставок

по реке, на баржах Уже не раз говорил, добивался в округе, в Мозыре;

оттуда писали, звонили в Минск, в Киев – в управление пароходства; ничего

не добились, – не было барж и буксиров.

Не успели вывезти и половины зерна – подоспела картошка. Все ринулись

на поле – копать, выбирать. По сторонам всех дорог, на всех полосках, -

уже не зеленых, рыжих – картофельная ботва сникла, посохла давно, -

озабоченные люди: и старики, и дети – все, кто может работать.

Выбирают картошку, сносят в кучи или в коши на возах.

Над полем, над дорогою – изо дня в день – ласковая солнечность. Дни

погожие, как на заказ. Чистые и очень тихие: голоса как бы звенят, но

тихо. Всюду плавает паутина бабьего лета. Паутиной оцеплены жесткие кусты

картофельной ботвы, трава при дороге; цепляется она за ноги, за крылья

таратайки. В конской гриве тоже паутина. И спокойная, мудрая грусть надо

всем. И пахнет дымом: там и тут на поле белые дымы – жгут сухую ботву.

Пекут картошку – радость малышам, и греются старшие: земля уже не летняя,

зябнут руки. Днем еще тепло, а ночи – волглые, отяжелелые, и утрами на

ботве, на траве – белые махры инея.

Ползут и ползут полем возы с лозовыми кошами. Возы с кошами в поле, на

дорогах, на пригуменьях. У гумен почти в каждом дворе насыпают бурты -

укрывают картошку от зимних холодов. Большие, длинные, что коровники,

бурты сооружают при колхозных дворах. Длинные бурты эти еще в новинку, как

и сами колхозные коровники.

Идут возы с кошами к большим районным дорогам, по шляхам с березами и

вербами, с телефонными столбами.

Половина возов – в один район, половина – в другой. На станциях снова

людно и суматошно: съезжаются, теснятся десятки, сотни возов. Храпят и

ржут кони, порой завязывается ругань, готова начаться драка: каждому

хочется пробиться к весам скорее. Снова Апейку тревожит вывозка: медленно

идет она. Из округа ж – каждый день звонки, запросы: как с заготовками,

как с планом? Напоминания, что картошка – Ленинграду и Москве; накачки -

подводите округ! Будто он виноват, будто все оттого, что он не желает или

недостаточно желает, чтоб лучше было! И вот ведь хотя не виноват, хотя

знаешь – нет на тебе вины, а ходишь уже будто виноватый: говоришь уже в

колхозах, в сельсоветах, в деревнях неспокойно. Сам уже подгоняешь и сам

накачки даешь, хотя часто и видишь, что все это не нужно.

Беспокойство, горячка – нервы не выдерживают. Выдержки, деловитой

сосредоточенности не хватает.

А может, это происходит и оттого, что он чувствует: тишина эта осенняя

– не такая кроткая, как может показаться, обманчивая. Нередко встречают в

селах холодные, недобрые взгляды. Нередко люди прячут взгляды – прячут

души. Заметив его вблизи, спешат отойти подальше. И на собрания вечерами

нелегко созывать, долго собираются и не все. Ползут недобрые слухи, что в

этом году твердые задания будут не только кулакам, а и середнякам, даже

маломощным. Что не обминут потом и бедняков, у которых будет что взять.

Что выгребать будут все, дочиста, что повезут все в город – рабочим и

партейным. Не в одном селе слышал он: кулаки шепчутся, сговариваются,

готовы поднять голову.

Харчев сказал: есть сведения о том, что готовится заговор.

Не тихая, совсем не тихая эта золотая, осенняя тишина.

И в эту осень – как и в прошлые – натыкаешься на попытки уклониться от

сдачи обязательных поставок. Как и в прошлые годы, кое-где пробуют

припрятывать зерно и картофель. Отговорка всюду одна: налоги не под силу,

сдавать нечего. Ни уговоры, ни угрозы часто не помогают. Приходится

организовывать активистов. С их помощью нашли не один тайник,

реквизировали припрятанные зерно и картофель. На тех, кто хотел уклониться

от налогов, обмануть, оформили несколько дел, передали в суд. Пятерых,

наиболее злостных, посадили даже.

Работа председателя райисполкома – не для беленьких рук. Это только со

стороны кажется, что работа его чистая и легкая: таратайка с кожаным

сиденьем, возница Игнат, свой кабинет в районной столице. Президиумы за

столом с красным сукном, слава и власть. Работа председателя райисполкома

– это работа того строителя гати, который первым идет и в воду и в хлябь,

первым рубит заросли, прокладывает дорогу и в поле и через болото. Работа

бойца и маленького – отделенного – командира, который вместе с секретарем

райкома, без отговорок, головой своей, сердцем отвечает за все, что

делается в районе. В такое сложное время...

И радость, и беспокойство всегда в сердце: и днем, и вечером, и ночью.

И в селах, и в местечке, и в дороге. Потому он и в дороге так часто, по

селам, – нет никогда покоя.

Радость неизменно с заботами. Радость – веселый, звончатый гул

колхозных молотилок приглушил мерное постукивание цепов уже не в одном и

не в двух селах. В каждом сельсовете меж тесной беспорядочности никчемных

полосок – широкие, вольные просторы колхозных владений. Они стали шире за

год. Косые ряды пахарей, один за другим, идут колхозными полями, борозда

за бороздой, оставляют позади влажную свежесть пахучей земли – готовят к

новому колхозному севу. Не тольнЬ пахари с лошадьми – неутомимые тракторы,

попыхивая синим дымком, говорливо, по-молодому резво идут, как новые

труженики, зачинатели новых, знаемых пока только в мечтах времен. За

гумнами, за крайними огородами, при дорогах растут непривычно просторные

дворы с длинными сараями и амбарами. Их собирают из старых амбаров и

гумен, для них привозят из лесу смолистые сосны: хорошо тогда пахнет

свежей смолою по колхозным дворам!

Колхозов пока не много. Десять в районе – как островки среди болота.

Однако беда не только в том, что их мало, – почти в каждом мало народу. И

что еще хуже – мало порядка. Мало колхозных построек: скот в большинстве -

по всему селу, по разным хлевам. Строительство идет слабо.

Техники очень мало. И люди не всегда старательно трудятся. Как бы

оглядываясь назад. Сознательности не хватает. И агитация не всегда

доходит. Неизвестно, как заинтересовать, зажечь их. Многое еще неизвестно;

и чем дальше, чем шире разворачивается колхозное дело, тем больше этих

загадок. Но главное – как добиться, чтобы люди старались, чтоб работали от

всей души; чтоб любили и землю, и коней общих, как любят свое,

единственное!..

Много забот и волнений было у Апейки. Но за всем важным и мелким

неизменно чувствовал он приближение больших перемен. Дыхание этих больших

событий чувствовалось все шире и сильнее по мере того, как уходила осень,

приближалась зима.

4

Другая часть жизни Апейки шла в местечке. Здесь неизменно кончались все

его скитания по району.

Здесь был, на той стороне, что ближе к хвойнику, к Припяти, его дом.

Точнее – половина дома, в которую он вселился по праву председателя

райисполкома. Здесь была жена Вера, были дети: сын его старший, Володя, и

щебетунья Ниночка. Возвращаясь за полночь или под утро, он подходил к

черному окну, у которого, казалось, снаружи чувствовал теплоту их

постелей, теплоту их сна; прислонялся, невольно прислушиваясь к тишине в

доме, тихо, радостно стучался. Он слышал осторожный шорох, что сразу

отзывался на его стук: Вера просыпалась так быстро, словно и не спала;

мгновение видел или угадывал смутное очертание ее лица, приникавшего к

стеклу; нетерпеливо перелезал у -стены через забор, прыгал во двор. Слышал

с крыльца, как она открывает дверь в сени, как впотьмах идет через сени,

звякает задвижкой.

Тепло любимого человека, тепло родного дома – как чувствовал Апейка их

после холода, бесприютности дороги, после чужих деревянных диванов и

лавок, после натиска каждодневных забот. Вера льнула к нему, полная

молчаливой нежности, да и он чувствовал себя так, будто и не было их, тех

восьми лет под одной крышей. В комнате всегда наготове ждала лампа.

Впотьмах Вера шуршала спичками; к тому времени, когда Апейка привычно

нащупывал крючок и вешал пальто, мягкий желтоватый свет уже отодвигал

темноту. Тихая ласковая теплынь струилась в сердце, когда Апейка на

цыпочках ступал в неприкрытую дверь, останавливался у кроватей. Ниночка

лежала на материной; каждый раз, когда он глядел на нее, веки ее начинали

чутко дрожать; нередко она просыпалась, тогда отец шептал что-либо

успокаивающее, и она послушно закрывала глаза. Сын спал на отцовой

кровати, у другой стены, чаще носом в подушку, так что Апейке обычно были

видны только тонкая шея да непослушный вихор на макушке.

В начале осени он приезжал ежедневно и был в большой тревоге: дочь

горела в скарлатине – боялся за нее, боялся за сына, кровать которого

тогда переставили в столовую.

Теперь беда была уже позади: дочка выздоровела и, к счастью, Володьку

болезнь обошла. Тревога оставалась разве только как воспоминание о

недавнем, как не изжитая еще примесь к радости, от которой радость, может,

только чувствовалась острее Отойдя от детей, он садился за стол,

осматривался, будто желая без слов узнать, как тут жили, что делали

Володина сумка с букварем и тетрадкой на диване, подготовленная – под

материнским присмотром – на завтра в школу: сын начал трудовую жизнь, с

осени пошел в школу. Апейка еще не совсем привык к этой перемене, – вместе

с радостью, когда думает о мальчике, появляется часто сожаление: нелегко

малышу!.. Вон там, у порога, коньки – сын катался; отец явственно

представил себе, как он, розовощекий, счастливый, ввалился в комнату...

Коленки, бока в снегу: падал или дурачился... Ниночкины куклы на гнутом

кресле, лоскутки ткани – пеленала, качала куклу перед тем, должно быть,

как сама пошла спать. Платьице ее на спинке кресла:

Вера латала платьице. Новая аккуратная заплатка на Володином пальтишке,

что висит у двери, – на локте...

Они в такие минуты говорили мало. Вера не спрашивала ничего – в эти

поздние встречи больше жила заботами: вымок, видно, – дождь вон какой;

промерз – мороз вон трещит! .. Сними сапоги, надень сухие носки, перемени

белье!..

Носки и чистое белье всегда были наготове; проворно появлялись из

облезлого пузатого комода, послушные ее заботе, ее любви. Проходило

каких-нибудь несколько минут, Апейка был уже в сухом белье, в сухих,

теплых носках, с наслаждением умывался, садился снова за стол, на который

она собирала ужин. Собрав все, она садилась сама, тихая и молчаливая,

полная покоя встречи

Даже когда случалось что-нибудь важное, она обычно не говорила,

особенно если это было неприятное; такая уж была у нее, да и у него

привычка: ничто не должно было омрачать встречу, минуты радости, – всему

свое время Придет пора и заботе, теперь человеку, уставшему с дороги, надо

отдохнуть, пожить безоблачной радостью встречи. И радость жила. С нею он

за полночь, а то и на рассвете, ложился спать, с нею, усталый, непривычно

спокойный, чувствуя рядом жену, малышей, засыпал, – пловец, достигший

наконец желанного берега.

Когда он вставал утром, Веры не было. Не было и Ниночки и Володи:

Володя уходил с матерью в школу, Ниночка – в детский сад.

Сквозь сон Апейка слышал, как она ласковым шепотом успокаивала девочку

– чтоб не будила папку! – как тихо и спокойно приказывала Володе; все это

сквозь сон проникало к нему и тут же исчезало: сон стирал все Просыпался

он или сам, или раньше времени будил посыльный из райисполкома с

каким-нибудь срочным делом Апейка, быстро умывшись, наскоро завтракал тем,

что Вера поставила на столе, и шел на улицу, в заботный день

Он часто думал о жене, жалея: нелегко ей, имея двоих, работать в школе

– пусть хоть и на полставки Он, конечно, понимал, почему она не хотела

бросать школу; он понимал:

школа была не только работой, а и потребностью, без которой жизнь была

бы беднее; здесь, он знал, была не только привычка десяти лет, здесь была

и любовь ее, которую ничто не заменит; Апейка и не настаивал, чтобы она

ушла из школы; ему нравилось, что она живет, как и прежде, не только домом

– активной общественной жизнью Настоящий общественный деятель! Кто-кто, а

Апейка знал, какая она учительница. И все же то, что она работала в школе,

и в школе и дома – работала за двоих, сверх меры, – он ощущал как

несправедливость, которую неизвестно было как исправить Апейка и наедине,

и с нею вдвоем не раз задумывался, что мбжно сделать, чтобы хоть немного

высвободить ее, однако ничего хорошего так и не придумал. Можно было бы

привезти отца и маты бабуся смотрела бы за детьми, – но старикам жаль было

угла, пожитков своих О том, чтобы взять домработницу, и говорить не стали-

взять ее – это же все равно что нанять батрака; коммунисту, председателю

райисполкома! Как ни прикидывали, оставалось одно: определить Ниночку в

детский сад – открытый, кстати сказать,

под руководством председателя райисполкома. Отводить дочурку в детсад,

смотреть за Володей, ходить в школу, в магазины, на рынок, делать все, что

надо и что хочется делать.

И она управлялась как-то и в школе, и с детьми, и по хозяйству. Правда,

иной раз – с помощью председателя райисполкома, который иногда – когда был

взволнован или устал – выражал недовольство неустроенностью "емейной

жизни. Она хотя и обижалась на него в такую минуту, но не спорила с ним.

Он сердился, ворчал; наконец остывал, становился спокойнее.

Большей частью они жили дружно. Как бы ни были заполнены заботами дни,

находили время, чтоб хоть накоротке посидеть вместе, поделиться виденным,

слышанным, передуманным; чаще вечером, после Апейкиного дня в исполкоме.

И понимали они друг друга с полуслова, часто с одного взгляда...

В другой половине дома жил старый знакомый Апейки – Харчев. Когда-то

Апейка сам уговорил бывшего начальника милиции переехать сюда с неудобной

квартиры, что находилась в помещении милиции, радовался, когда тот

поселился рядом, целыми часами, бывало, – вечером или в выходной день -

сидели один у другого в гостях или на крылечках. Иногда спорили и

расходились, чаще каждый при своем твердом мнении, но это не мешало жить

мирно, даже в хорошем, дружеском ладу. Только со временем, особенно после

того, как Харчев вернулся из Минска, с курсов, дружба разладилась. И

теперь случается, посидят, поговорят, встретившись во дворе, но сидят и

говорят уже не как друзья, а как знакомые, которым приходится жить в одном

доме. Правду говоря, теперь оба, беседуя, не часто и садятся, больше

стоят: разговоры теперь не такие долгие Нет, эти нелады не оттого, что

Харчев зазнался после курсов, причины здесь Другие. Мысли разные, разные

взгляды, разные, как сам же Харчев сказал, принципы Разные и прочные у

каждого – и у Харчева и у Апейки. Это проверено уже не раз. Поэтому теперь

почти никогда не спорят, как бы сговорились: зачем тратить время

понапрасну! Удивительно ли, что теперь нет искренности, былого

расположения, хотя бы такого, как у Веры с женой Харчева, доброй,

сочувственной Марусей. И удивительно ли, что жить теперь рядом с Харчевым,

встречаться не только на работе, а и дома Апейке не очень по душе. Так что

в доме Апейки есть и свои, как говорят, минусы...

Перекусив наспех, заперев дверь и спрятав ключ в карман, Апейка выходил

на знакомую улицу. Каждый раз утром после поездок по району он шагал

веселой походкой человека, для которого немалой радостью было ступить

снова на дорогу, по которой не ступал, казалось, целый век. В такие утра

глаза его все видели будто заново, будто что-то необычное. Хорошо, легко

шел по улице, пусть и была она узенькой, без тротуаров, весной и осенью

грязная, а зимой – заметенная выше заборов сугробами снега. Улочка

выводила Апейку на другую, немного пошире, также без мостовой и тротуара,

но посыпанную гравием. Перед глазами Апейки сменялись хаты: чаще старые,

под тесом, всё деревянные, с огородами и огородиками, с бесчисленными

заборами и закутками. Деревенские заборы и хаты эти выводили Апейку на

мостовую главной улицы, где был и гулкий дощатый тротуар и кое-где белые и

красные горделивые каменные дома, где гремели окованные железом телеги,

где празднично алели лозунги; где и было то, что выделяло это селение из

других, что давало ему право называться по-особому – местечко.

Главная улица – Ленина – была длинная: тянулась вдоль горы более чем на

три километра, пока не упиралась в зыбучий песок, в темный сосняк. Другая

такая же улица, также вдоль горы, но ближе к ней, прижимаясь к самому

подножью, шла в обратную сторону, меж лип и верб, до поросшей кустарниками

луговой низины. Весной всю низину заливал припятский паводок, все

пространство было полно широкого водяного блеска: в воде тонули огороды,

переулки, из воды торчали заборы, хибарки, вода лизала ступени крылец.

Тогда по огородам, по переулкам ловко юлили лодки, – лодки становились

самым необходимым транспортом. В дни и недели наводнений, казалось,

неведомое море подступало к хатам – вода разливалась до самых далеких гор

на другой стороне Припяти; так широко, что дух захватывало. К лету, раньше

или позже, вода постепенно спадала, отдавала людям черноту мокрой земли;

за огородами и закоулками вьн ходили на волю луговые раздолья, выступали

сразу с веселой зеленью и сияющими россыпями желтых цветов. Быстро

обсыхали песчаные просторы вдоль Припяти – берег был весь в песчаных

заносах; открывалась наконец дорога к пристаньке, что уже не зря ждала

празднично-белых пароходов.

Наперерез этим двум бежала из тесноты горы еще одна большая улица: все

ниже, меж хат, под соснячки, в припятские пески, к той же пристаньке. Это

и была основная дорога, по которой через ручьи и броды, что почти не

пересыхали, добирался до Припяти весь район.

На этих трех улицах и жило большинство местечкового населения. Это,

можно сказать, были главные улицы Но, как и большая часть самой главной,

улицы Ленина, остальные две главные выделялись среди других, пожалуй,

только длиной: были это грязные и пыльные деревенские улицы, с

деревенскими хатами. Кроме лучшей части улицы Ленина только небольшой

отрезок той, что сбегала с горы, напоминал что-то городское и мостовой, и

десятком кирпичных домов; все это, самое выдающееся из двух улиц, было

собрано в том месте, где они скрещивались. Здесь и было то, что вызывало

уважение к местечку и приезжих из всего района.

Здесь были учреждения, Нардом, аптека; здесь были магазины, базарная

площадь, лавчонки, частные портные и сапожники. Здесь был "центр".

В этот центр и выходил сейчас Апейка, острым взглядом схватывая

проявления местечковой жизни.

5

Только что прошел мимо крикливых мальчуганов, что носились на коньках

по длинной замерзшей луже; ребята, заметил, – один местечковый, двое

других – из деревни, из интерната, должно быть из второй смены той же

школы, на горе, где теперь Вера. По мостовой позвякивают три подводы -

везут прикрытый постилками, увязанный веревками лен; один возчик заметил

Апейку, узнал – поздоровался.

Апейка тоже узнал: воловичские коммунары, едут, догадался, в

Калинковичи, на станцию, сдавать. Вскоре за ними встретил мужчину: перед

телегой сивый конек трусит рысцой; дядька сидит ссутулясь, будто дремлет,

безразличный ко всему, но спокойствие напускное, глаза из-под бараньей

шапки с отвислыми ушами поглядывают остро, настороженно. Узнал его,

Апейку, однако отвел глаза, вяло нокнул на коня и снова будто задремал. На

телеге – ничего: сено только для отвода глаз, – но Апейка поручиться мог

бы – не порожняком едет, везет что-то. Мясо зарезанной телушки или, может,

коровы знакомому портному или спекулянту...

"Режут скотину чем дальше, тем больше... Если не приостановить это

сумасшествие, черт знает что будет..." Заметил на стене аптеки разорванный

ветром лоскут обоев – лозунг:

"Сбор золы – ударная..." Нижний край лозунга ветер оторвал, хотя лозунг

и был прибит по краям дранкою, – снизу мотался только язычок обоев с

какими-то цветочками на обратной стороне. У темного, с почерневшей

шелевкой, теперешнего Нардома, через всю улицу, колыхалось на ветру,

краснело: "Выше темпы коллективизации! Выйдем на первое место во всем

округе!" Последние слова были написаны узко и густо, Апейка знал – по

приказанию Башлыкова; Башлыков, увидев не согласованный с ним лозунг,

потребовал сиять его и дополнить... Апейка заметил на стене Нардома

объявления; одно очень короткое: будет кино "Два друга, модель и подруга".

Перед другим он остановился, внимательно прочитал раз, потом другой.

"22-го, в субботу, в Юровичском нардоме начнется чистка членов и

кандидатов партячейки Юровичского райкома КП(б)Б Просьба ко всем

беспартийным местечка Юровичи и всех сельсоветов и деревень Юровичского

района обязательно явиться, а также подготовить факты о работе и

недостатках партийцев из ячейки, особенно – компрометирующие материалы.

Все эти факты просьба бросать в ящик, который здесь висит, или заявить

комиссии, по чистке или на самом заседании по чистке публично.

Начало чистки в пять часов вечера".

Это объявление касалось Апейки: сотрудники райисполкома также входили в

райкомовскую партячейку. Он посмотрел в другой раз, когда начало – не

ошибся ли, собрался идти, но глаза невольно выделили: "особенно -

компрометирующие материалы". Все это было ему уже известно: и то, что

чистка будет, и где, и в какой день; он читал объявление и отошел от него

с таким видом, как бы ничего особенного не случилось, – но в груди все же

стало нехорошо, тревожно. Чувствовал эту тревожность не впервые, но на

этот раз она была намного ощутимее. "Компрометирующие материалы" – как бы

засело не только в голове, айв сердце; защемило, отозвалось холодком в

груди...

"Глупости! – принудил он себя отмахнуться от непрошеной тревоги. -

Глупости... Моя совесть чиста... Чиста...

И никто ее не запятнает... Никто и ничто... Никто и ничто!/"

Отсюда уже близко было до райкома. Райком занимал новое здание из

желтоватых, только немного посивелых бревен, с жестяной крышей вишневого

цвета. Само по себе здание было похоже на десятки других; выделяла его

разве только вывеска "Юровичский райком КЩб)Б", сделанная недавно в

Мозыре, – солидная, богатая, серебром по черному, единственная на все

местечко настоящая вывеска.

Кроме нее выделяла райкомовский дом еще разве цепочка белых чашечек на

стене – с телефонными проводами.

Апейке повезло: Башлыков был как раз в райкоме Апей-"

ка поздоровался с русым парнем в гимнастерке, помощником секретаря,

спросил, более для приличия, что нового, прошел в кабинет Башлыкова

Башлыков был не один: перед ним в кресле, в свитке, с кнутом в руке, сидел

Черноштан, председатель глинищанского колхоза. Сам Башлыков стоял

напротив, за столом, – стройный, красивый, в строгой синей гимнастерке, в

синих брюках. Привычно держа одну руку в кармане, он весело ответил Апейке

на приветствие, сильно, энергично пожал руку, снова повел блестевшими

дружелюбием глазами на Черноштана. По-дружески, как старший, более мудрый

молодому товарищу своему, тоном советчика сказал:

– Все это – настроения! Отсталые настроения, Павел Васильевич. Я вам

советовал бы поменьше прислушиваться ко всяким настроениям, ко всяким

разговорчикам! Твердо вести свою линию!

– Дак же знать не хотят ничего!.. – В мягком голосе Черноштана

чувствовалось смущение. – Слушать ничего не хотят!..

– Захотят! Надо только поговорить как положено, по"

вести их! Убедить! На то и руководство, чтоб руководить, вести людей

туда, куда указывает партия! Учитывать особенности крестьянина, конечно,

следует, но это не значит; что надо идти на поводу у него. Нельзя идти на

поводу! Нельзя потакать всяким настроеньицам! Вести за собой, вести – вот

что надо!

– Да как ты их поведешь?! Только и слышно: кто работает, кто не

работает – толк одинаковый! Всем палочка в ведомости! Справедливости,

говорят, нет!

– У них своя мерка справедливости, крестьянская, собственническая. Им

тянуться и тянуться надо, чтобы понять справедливость нашу, пролетарскую!

Они приросли к старому, все меряют старым аршином! Отдирать надо их от

старого, не жалея! Отдирать и вести за собой! Вести с каждым днем все

больше людей! – Башлыков заговорил озабоченно, деловито: – Мы должны

усилить темпы коллективизации. В этом – главная задача, которую поставила

партия перед нашим районом в данный момент. Решение ее, это ясно, будет в

немалой степени зависеть и от нас. Село ваше – большое, видное, на вас, я

заметил, поглядывают и Другие. Поэтому руководство района надеется, что вы

покажете хороший пример другим...

– Дак мы что ж, мы б с радостью, если бы ладилось!

Если б люди дружно работали!..

Башлыков встал у стола, строго задумался. Косточки пальцев твердо, как

бы в лад мыслям, постукивали об стол.

– У вас там, по всему видать, кулачье воду мутит!

Пользуясь вашей и нашей слепотой и беспечностью, делает свое дело! В

этом, конечно, и соль всего того, что классово чуждые настроения у вас

получили такое развитие! А мы развесили уши, ударились в спячку. Забываем,

что враг не &шт, делает свое дело, пока мы спим... Надо будет специально

присмотреться к вашему селу...

– Рады будем – приезжайте, посмотрите!.. А то так и глядят, чтоб опять

назад ..

– Назад дороги, Павел Васильевич, не будет! Надо смотреть вглубь, в

корень! Дороги назад нет, так и скажите всем! Партия оглядываться не

будет, большевики не привыкли оглядываться! Мы идем к сплошной

коллективизации – так решила партия. Коллективы – будущее крестьян, не

одного, не десяти – всех. И в нашем районе и во всей стране. Все – раньше

или позже – будут колхозниками.

К этому все идет. И те, кто сегодня еще в единоличниках, – тоже будут в

колхозах. Все. За исключением кулаков. Такова линия наша! Так и скажите

людям!

– Скажу... Дак мы будем ждать вас...

Башлыков, давая понять, что разговор окончен, вышел изза стола.

– Надо смотреть вперед, Павел Васильевич! – Деловито добавил: – Так и

быть, в ближайшее время подскочу! Сам посмотрю, разберусь! Только вот

справлюсь с неотложными делами! Ну! – он по-дружески крепко сжал руку

Черноштана.

Когда Черноштан протопал сапогами к дверям, Башлыков и Апейка смотрели

в окно, как он подбирал сено, отвязывал коня, как неторопливо, раздумчиво

выводил на улицу.

– М-да... – Башлыков прошелся по комнате, стройный, по-юношески

упругий. Постоял, решительно крутнул ручку телефона. Приказал, чтобы дали

Олешники, позвали Гайлиса.

– Приветствую, товарищ Гайлис!.. Башлыков говорит!

Дятла нет?.. Редко бывает он у вас!.. Не оправдывай! – Башлыков строго

хмурил черные брови, смотрел куда-то в угол острым взглядом. Он помолчал,

как бы давая Гайлису время уразуметь, что сейчас начнет о главном. – Что

там у вас происходит? Разъяснить надо? Я о Глинищах спрашиваю! .. Творится

черт знает что под боком, а вы спите и сны спокойные видите! Спите! Не

видите, что делает у вас под носом кулачье!.. Не видите! Или заняли

оппортунистическую позицию, что еще хуже!.. Если не выправите – будем

говорить серьезно! На бюро!.. Передай это Дятлу!..

До свиданья!

Он тяжело положил трубку, мельком глянул на Апейку.

– Думаешь, зря пригрозил? Вижу по глазам. Напрасно так строго с

Черноштаном? .. – Он глядел прямо в глаза Апейке. – Обстановка требует. Не

такая обстановка, чтоб церемониться! Против силы – надо силой! Уверенность

и строгость! Пусть видят и чувствуют: руководитель есть руководитель!

Апейка понял: это не столько объяснение своего поведения, сколько

поучение ему, деликатному, мягкотелому. Хотел возразить, но Башлыков

сказал:

– Думаю, Глинищами надо заняться Харчеву...

– Харчев пусть займется... Но беда там, видно, не только в агитации

кулаков... Надо, по-моему, что-то делать в самом колхозе. Мы, по-моему,

мало считаемся с психологией людей. Надо как-то заинтересовывать людей.

Черноштан это правильно говорил...

– Заинтересовывать, заинтересовывать... Ох, эта психология! .. Жить она

не дает тебе! Менять надо ее, эту твою психологию!..

Апейка почувствовал, что спорить бесполезно. Смолчал.

Башлыков взглянул деловито, требовательно:

– Ну, докладывай, хвались – если есть чем!

Апейка сказал, где был в последние дни, где провес собрания, сколько

человек вступило в колхозы. Башлыков достал блокнот, переспрашивал,

записывал. Стал рассказывать, где сам был.

– Вчера заезжал к тебе на родину. Перед собранием зашел к старикам

твоим. "Дай думаю, посмотрю, как живут родители нашего председателя". Так

что – познакомился...

Понравились и мать и отец. Карась хвалил отца: "Мастер первой марки – и

в поле и на реке. И – честнейшей души.

Первый старик в колхозе", – сказал. Так что хорошее было знакомство!

Хорошие старики!

– Не обижаюсь! – будто пошутил Апейка. Он усмехнулся скупо, хотя доброе

слово про стариков пришлось по душе ему и хотя видел – Башлыков доволен

искренне: чувствовал Апейка за этим, что чего-то Башлыков не договорил,

скажет еще что-то – не такое приятное. С чуткой настороженностью ждал. Он

не ошибся: через минуту улыбка с лица Башлыкова сошла, губы строго

поджались. Взглянул прямо в глаза, открыто, невесело:

– А брат! Ну и брат! – Сочувственно покачал головою. – Это – родня!..

Апейка промолчал. Молчание было долгое, тяжелое. Потом Башлыков спросил:

– Как ты просмотрел это?

– Почему просмотрел?..

Башлыков пояснил мысль:

– Харчев говорил: он помогал тебе при белополяках?

Продукты, патроны носил? Помогал нам... Бедняком был...

– Был...

– Переродился? .. За годы советской власти? ..

– За годы советской власти...

Апейка не скрывал, что разговор этот для него неприятен.

Он не любил говорить о брате, не только потому, что это была не такая

уж веселая тема для разговора, а больше потому, что ему при этом

приходилось как бы оправдываться, выгораживать себя, делать то, чего

Апейка не любил. К счастью, доказывать это почти никогда не приходилось.

Все в районе знали и его родню и его брата. Башлыкову, вскоре после того,

как он приехал сюда, Апейка 4при случае уже рассказывал о брате, не

подчеркивая их вражду и не оправдываясь, – просто для того, чтобы

Башлыкову все было известно. Уже тогда Апейка понял, что Башлыков – из