Текст книги "Люди на болоте. Дыхание грозы"

Автор книги: Иван Мележ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 56 страниц)

ЛЮДИ НА БОЛОТЕ

ПОЛЕССКАЯ ХРОНИКА

Авторизованный перевод с белорусского Мих. Горбачева

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Хаты стояли на острове. Остров этот, правда, не каждый признал бы

островом – о него не плескались ни морские, ни даже озерные волны: вокруг

гнила кочковатая трясина да шумели вечно мокрые леса.

Деревня лепилась к берегу острова – плетни огородов кое-где по кочкам

взбегали на приболотье. С другой стороны, на север, болота немного

отступали, даря людям песчаное поле. Отступали болота и на западной

стороне, где зеленели или желтели до самого леса поля, тоже скупые,

неблагодарные, хотя и менее песчаные. С юга болота снова подбирались к

замшелым соломенным крышам, но отсюда больше всего поддерживалась связь с

внешним миром и тут по трясине была настлана дорога. Что это за дорога,

можно судить хотя бы по тому, что ездили по ней смело только в морозную

пору, когда и непролазная трясина становилась твердой, как ток, или летом,

когда болото подсыхало.

Большую часть года остров был как бы оторван от других деревень и

местечек. Даже в ясные дни редкие газеты или письма от сыновей и братьев с

трудом доходили сюда в торбе полешука – кому приятно было месить грязь без

особо важной на то причины, – но и эта непрочная связь с землей при каждом

затяжном дожде легко рвалась. Осенью и весной связь эта прекращалась на

долгие месяцы: трясина, страшно разбухавшая от мокряди и разводья,

отрезала остров от окружающего мира прочнее, чем самые широкие разливы.

Много дней люди жили как на плоту, который злая непогода оторвала от

берега и унесла в море, – надо было ждать, когда попутный ветер пригонит

его к земле.

Но такое положение тут никого не пугало, жителям острова оно казалось

обычным. Они знали, что со всех сторон, вблизи и дальше, лежат такие же

островки среди бесконечных болот, диких зарослей, раскинувшихся на сотни

верст, с севера на юг и с запада на восток. Людям надо было тут жить, и

они жили. Нудные дожди, которые месяцами лили на мокрые стрехи, холодные

ветры, что яростно били в замерзшие глаза-окна вьюгами, тёплое солнце,

встававшее в погожие дни над ольховыми рощами, – все видело этот остров

озабоченным, в непрерывной, каждодневной суете.

Люди всегда были чем-нибудь заняты: утром и вечером, летом и зимой, в

хате, на дворе, в поле, на болоте, в лесу...

И в это июньское утро, когда солнце брызнуло своими первыми лучами

из-за вершин Теремосского леса, над хатами уже вились утренние дымки, в

раскрытых хлевах там и тут слышалось дзиньканье молока о подойники,

добродушные и строгие окрики женщин. В нескольких дворах эти звуки

перебивал чистый клекот железа – косцы отбивали молотками косы, готовились

идти на болото. По пустой улице с торбой через плечо, оставляя босыми

ногами темный след на выбеленной росой траве, шел, размахивая длинным

веревочным кнутом, полусонный парень-пастух. Время от времени он звонко

щелкал кнутом и хрипловатым голосом покрикивал:

– Ко-ро-вы!.. Ко-ро-вы!.. Ко-ро-вы!..

Голос его после сна был слабым, напрягаться парню не хотелось, и он как

бы помогал себе ленивым, но звонким щелканьем кнута. Ворота дворов быстро

открывались, коровы медлительно, со шляхетской важностью, сходились в

стадо, оно пестрело, ширилось во всю улицу, наполняло ее мычанием. Когда

пастух дошел до края деревни, в воротах последнего двора показалась бурая,

с белой лысинкой корова, которую подгоняла хворостиной чернявая девушка.

Подогнав корову к стаду, девушка быстро возвратилась в дом, но не

успело стадо скрыться, как она уже с деревянным ведром в руке снова

появилась во дворе. Она подошла к колодезному срубу, который другой

стороной выходил на соседний двор, зацепила дужку ведра за очеп. Журавль

быстро стал опускаться вниз, радостно заскрипел.

Набрав воды, девушка привычным движением хотела потянуть очеп и вдруг

остановилась. Наклонившись над колодцем и придерживая рукой очеп, чтобы он

не качался, девушка стала смотреть вниз, ожидая, пока вода успокоится.

Она, видно, хотела поглядеться в воду, но из хаты послышался недовольный

крик:

– Ганно-о!.. Где ты, нечистая сила?!.

– Я сейчас!.. Уже несу!..

Девушка заспешила, торопливо сняла ведро с очепя и, расплескивая на

песок воду, направилась к хате...

На соседнем дворе, около гумна, хлопотал возле телеги бородатый, в

длинной полотняной рубашке дядька – квачом с дегтем, маслено

поблескивавшим на солнце, смазывал оси. Рядом с ним, привязанный к забору,

стоял неуклюжий, головастый конь и лениво искал что-то в траве... На

другом дворе женщина несла корм свинье и подсвинку, визжавшим так

пронзительно, что визг этот на время заглушил все остальные звуки

куреневского утра.

– Тихо! Нет на вас угомону! – крикнула женщина, подавая корм, на

который животные набросились сразу, отталкивая один другого и кусаясь.

Особенно усердствовала свинья, и женщина поискала глазами палку, чтобы

утихомирить ее, отогнать от подсвинка. Но палки не было, и женщина сердито

толкнула свинью потрескавшейся ногой, пригрозила: – Вот я сейчас тебе!..

С каждой минутой Курени все больше наполнялись людскими голосами,

движением – на одном дворе мать звала сына, на другом плакало, заливалось

слезами не вовремя разбуженное дитя. Во двор около липы пожилой человек

вел коня, со двора напротив выгоняли поросят, и за ними покорно брело

замурзанное дитя с опущенными по-стариковски плечами...

Из хаты, стоявшей недалеко от той, где девушка брала воду, потягиваясь,

вышел на крыльцо парень с хмурыми заспанными глазами, с взъерошенной не то

русой, не то темной чуприной, с упрямо сжатым ртом.

Мать пожалела будить его раньше. Но и теперь просыпаться было ему

нелегко, – когда она, будила, в дремотном сознании его переплетались и

картины прерванных странных видений, и слова матери, и назойливый клекот

аиста... Жмурясь от солнца, Василь вспомнил об этом клекоте, прислушался:

кто-то близко отбивал косу – клё, клё, клё. В голове шевельнулась

равнодушная мысль, – видно, это и были те звуки, которые в полудреме он

принял за клекот аиста.

Вспомнились слова матери: "Вставай, сынок... Поднимись, все уже

встали... Поздно будет..." Он взглянул на солнце – высоко ли оно стоит – и

на миг ослеп от его блеска.

Василь сразу ожил, заторопился – солнце, как ему показалось, поднялось

высоко.

"Не разбудила по-людски! Когда все вставали! – подумал он недовольно,

даже рассерженно, и тут же, обеспокоенный, спустился с крыльца. – Коня

надо быстрее привести! .. А то выберешься позже всех из-за этой матки!..

Стыдно будет!"

Он бросился к приболотью, где возле ольшаника пасся стреноженный конь.

Когда же въехал во двор, увидел сутуловатого, с желтой лысиной деда

Дениса, суетившегося около телеги. Дед несколько дней назад, ловя рыбу,

промок и простудился, вчера пластом лежал на печи, а сегодня – на тебе,

тоже поднялся.

– Уже поправились?-бросил Василь, соскочив с коня.

– Эге, поправился! – уныло покачал головой дед. – Словно дитя, которое

впервые встало на ноги...

– Так легли бы пошли!

– Улежишь тут! В этакий день! – Дед провел худой рукой под пузом коня.

– Неплохо наелся!

– Наелся.

Василь привязал коня к смазанной еще с вечера телеге и вошел в хату;

мать стояла у печи, помешивала в ней кочергой Услышав сына, не

оглядываясь, засуетилась быстрее, и Василю от этого молчаливого знака

материнского внимания и уважения к нему стало веселей. Он, однако, не

показал, что заметил это, – чему тут удивляться, он ведь уже не мальчишка,

а хозяин, – бросил ей деловито:

– Собирайся... Чернушки уже едут...

Он вошел в кладовку, снял отбитую дедом косу, попробовал, как учил

Чернушка, ногтем острие – хотя это делал вчера несколько раз, – вытянул

из-под полатей лапти и стал обуваться Володька, младший белобрысый

братишка, спавший на полатях, вдруг зашевелился, раскрыл глаза, взглянул

на Василя и мигом вскочил.

– Вась, а Вась, – и я?

Василь ответил:

– Лежи ты, нуда! Чего вскочил ни свет ни заря!

– Вась, возьми меня... с собой!..

– Нужен ты мне!

– Ну, возьми-и!

Напрасно Володька ждал ответа, смотрел на Василя глазами которые

просили и умоляли: никак не хотел поверить в черствость брата. Василь

молчал. Он был непреклонно тверд Обувшись, Василь озабоченно зашагал в

хату, попрежнему будто не замечая брата; тот, как привязанный, поплелся

вслед.

Когда мать подала на стол оладьи и – даже! – сковородку с салом,

Володька почти не обратил на это внимания, по-прежнему ждал.

– Ну, Вась?

– Дай поесть человеку, – сказал дед, который, сгорбившись, сидел за

столом, ничего не беря в рот. – И сам ешь.

– Гляди-ка, – подошла к Володьке мать.

Она положила перед сынишкой оладью и кусочек желтого сала, взглянув на

которое мальчик не удержался и на время отстал от брата. Мать положила ему

еще кисочек, промолвила несколько ласковых слов, и сердце малыша почти

совсем успокоилось от такого внимания. Но вскоре ему пришлось

почувствовать, что материнская ласка была всего лишь хитростью, потому

что, едва только Володька поел, мать мягко сказала:

– Ты, сыночек, останешься с дедом, хату постережешь.

Да смотри хорошенько – все добро тут на ваших руках!..

Не дай бог что-нибудь случится – голые останемся!

– Я на болото хочу! – заявил упрямо малыш.

Вытирая оладьей сковородку, Василь жестко бросил:

– Мало ли что ты хочешь!

С какой завистью и беспокойством следил Володька за тем, как возле

хлева старший брат запрягал рыжего Гуза, грозно покрикивая на него, как

дед укладывал косу, как мать привязывала торбу с харчами, прикрывала

травой, лежавшей на возу, дубовый бочоночек с водой. Мальчик смотрел то щ

мать, то на деда, то на брата, насупив шелковистые, выцветшие на солнце

бровки, – он никак не мог поверить в человеческую бессердечность, с тайной

надеждой ждал желанной перемены.

Василь дернул вожжи, и телега медленно выкатилась со двора на улицу.

Тут Василь оглянулся, – по всей деревне, почти возле каждой хаты, стояли

подводы, косари, женщины и дети. Улица была на редкость людной, она вся

жила доброй озабоченностью.

Мать зачем-то еще раз забежала в хату, потом сказала деду, чтобы он не

выбивался из сил, пошел и лег, стала наказывать Володьке, что ему можно и

чего нельзя делать: чтобы оставался дома, слушался деда, чтобы не играл с

огнем, – и Володька почувствовал, что последние его надежды рушатся.

– Не хочу! – ответил он решительно.

– А вот этого – хочешь? – погрозил ему кнутом брат.

Володька только сильнее насупил брови. Мать все еще не теряла надежды

договориться по-хорошему.

– Я тебе кулеш в чугунке оставила в печи. Вкусный, с молоком... А в

припечке яичко возьми!.. Можешь взять!

– Поезжайте! – сказал дед. – Уговаривают, ей-бо, как писаря

волостного!..

Мать подобрала домотканую юбку и привычно села на телегу, свесив с

грядки потрескавшиеся босые ноги.

– Так хорошенько смотри! Вечером я приеду!

Володька, кажется, ничего не хотел слушать – ни добрых слов матери, ни

строгих дедовых, ни грозившего кнутом брата. Как только телега тронулась,

он, набычившись и поддерживая рукой сгтадавшие штанишки, молчаливо подался

вслед.

– Вернись, неслух! – услышал он приказ деда, но и не подумал

остановиться.

Володька знал, что дед не любил непослушания и что мать тоже не дай бог

ввести в гнев, но ему так хотелось поехать на болото, что и страх не

удерживал – лишь в целях предосторожности он держался подальше от воза.

Когда телега остановилась и брат сделал вид, что собирается соскочить с

нее, малыш сразу же остановился, готовый ко всему. Василь пригрозил ему:

– Только пойди за нами!

Телега останавливалась еще раза три, и каждый раз то мать, то брат

приказывали возвратиться, не на шутку обещали отстегать его, и, может,

Володька поборол бы в себе огромное свое желание, если бы не увидел, что

на другой подводе, выехавшей из села, сидит вместе с отцом его самый

близкий приятель, сообщник по всем проказам, Хведька. Это придало Володьке

храбрости, и он смелее побежал за телегой.

– А-а, – со слезами закричал он, – возьмите!

Мать слезла с подводы.

– Вернись! Иди домой, слышишь?

– Не пойду!

– Не пойдешь?

Через несколько минут он лежал на мягкой пашне, в картофельной ботве,

недалеко от дороги, а рассерженная мать крепко и звонко шлепала его по

голым покрасневшим половинкам.

– Вернешься? .. Вернешься? .. Вернешься? ..

Володька, упираясь лбом в рыхлую землю, выл и ревел от боли, от обиды и

злости, но не отвечал.

Мать ушла от него, так и не дождавшись ни единого слова.

Сидя на картофельном поле, он сквозь слезы зверовато следил за тем, как

она шла к телеге, как села и поехала, грозно взглянув на него. "Чтоб ты...

чтоб тебе..." – кипела в нем неистовая злость.

Мимо малыша по дороге шли и ехали мужики, и почти каждый подшучивал над

его бедой: "Что, всыпали?" Это разжигало обиду мальчика. Невеселый,

одинокий и, как мало кто в мире, несчастный, поплелся он домой, поплелся

через картофельное поле, через огороды, только бы никого не встречать,

никого не видеть!..

Телега, на которой сидели Василь с матерью, уже въезжала в лес. После

полевого простора тут от густоты молчаливых, словно притаившихся, хмурых

елей было темновато и сыро, хотя лесок рос на песчанике. Утреннее солнце,

окрасившее ельник вверху, еще не могло пробиться книзу, к земле, и на

редкой траве тускло блестела, роса, а на песке виднелись влажные

темноватые пятна. Несмотря-на росу и сырость, чувствовалось приближение

дневной духоты.

– Душно будет, – сказала мать.

Вскоре они догнали Чернушков. Можно было бы ехать за ними, из уважения

к дядьке Тимоху, как старшему, и при других обстоятельствах Василь так и

поступил бы, но рядом с дядькой сидела задира Ганна, его дочь, ровесница

Василя.

Эта задира в последнее время просто житья не давала Василю. При каждой

встрече – где бы ни попадался ей – смеялась и даже издевалась над ним.

Только позавчера на виду у всех высмеяла его: "Василь, почему это у тебя

глаза неодинаковые – один, как вода, светлый, а другой – как желудь? И

волосы вон – сзади почти черные, а спереди коричневые! Как у телка

рябого". Стояла и хохотала при всех!

Если бы неправду говорила, еще бы ничего, а то ведь все правда – разные

глаза, как на грех, и волосы от солнца спереди выгорели! Все не по-людски

как-то!..

Мог ли после всего этого Василь послушно тянуться за Чернушками? Не

успела мать сказать дядьке Тимоху, что, видно, будет духота, как Василь,

натянув вожжи и цепляя колесами за низкие ветви придорожного кустарника,

быстро обогнал Чернушков, оставил их позади. Он нарочно не взглянул на

Ганну, но и не глядя на нее почувствовал удовлетворение. Вот как он обошел

ее, эту задиру.

Кто она. эта гордячка, которая держится так, словно она не только ровня

ему, но и бог знает что? Если бы она и в самом деле была какая-нибудь

особенная, то можно было бы терпеть все эти насмешки, а то ведь кто -

всего-навсего отцова дочка. И так держится с ним, человеком

самостоятельным, хозяином! Что же, он показал ей!..

Но в тот момент, когда Василь был переполнен сладостью мести, старый,

сильно потертый хомут вдруг разошелся, оглобля стала бить Гуза по ногам.

Встревоженный Василь соскочил с телеги. Ничего страшного не произошло -

просто порвалась супонь.

Василь быстро связал порванные концы, но когда попробовал, потянув изо

всех сил, прочно ли завязан узел, тот опять разошелся. Пришлось снова

связывать. Когда порозовевший от натуги Василь стягивал супонь на хомуте,

рядом заскрипела подвода дядьки Тимоха.

– Что такое?

– Супонь... з-зараза...

Ганна весело сверкнула глазами – Он... супонь дома забыл!

Василь от такого оскорбления даже перестал хомут стягивать. Подвода

дядьки Тимоха с улыбающейся Ганной проехала мимо Василя и стала постепенно

отдаляться.

– Ну, ты знаешь!.. – Василь не находил слов. – В чужое просо не суй

носа!..

Он сказал эти слова тихо, скорее для матери и себя, чтобы успокоиться.

И вообще, разве хорошо было бы, если бы он, пусть еще и молодой человек,

но все же мужчина и хозяин, старший в семье, связался с какой-то

девчонкой? Но ни слова, ни мысли эти не вернули ему покоя и равновесия.

Василь ехал теперь мрачный, углубленный в свои мысли.

Он вообще был склонен к раздумьям, не очень любил раскрывать свою душу,

особенно если в ней бродили мысли невеселые и недобрые. Покачиваясь,

горбясь, хмуря еще детский лоб, он невольно припоминал, где и когда Ганна

говорила что-нибудь обидное, думал, как отплатить ей. В эти мысли вскоре

вплелись другие – сначала про старую, истлевшую в земле супонь, старый

хомут, потом про беднягу Гуза, которого когда-то бросили балаховцы, не

видя от него никакой пользы. И в самом деле, конь тогда был при последнем

издыхании, и не было уверенности, что он встанет на ноги. Сколько с ним

нагоревались, чтобы поднять его. Он встал, но как неуверенно ходят по

земле его слабые ноги.

А какая польза от коня, у которого нет силы.

Если бы у Василя был хотя бы такой конь, как у Чернушки. Тоже не бог

весть что, не под стать тому, которого привел старый Корч с мозырского

базара зимой, а все же конь как конь. Основа хозяйства.

Дорога начала снижаться, сыпучий песок сменился мягким, податливым

заболоченным грунтом, на котором прорезывались две черные влажные колеи. В

колеях белели ободранные жилы корневищ, было много ям, и телега почти все

время подскакивала, ее сильно бросало из стороны в сторону. Деревья

местами стояли у самой колеи, и мать, из осторожности, подобрала ноги.

Василь же сидел по-прежнему, лишь время от времени, будто играя,

перебрасывал ноги на грядку.

Доставалось не только ногам, но и рукам: вокруг тучами звенели

надоедливые комары, почти непрерывно приходилось отмахиваться от них,

бить. Мать закрыла платком чуть не все лицо, поджала ноги, но спасенья не

было. Комары жалили через одежду, залезали в рукава, за ворот.

Гуз отбивался от комаров хвостом, тряс головой, не выдержал – побежал

легкой рысцой. Но это не помогло, и он снова пошел шагом, махал хвостом,

гривой, стриг ушами...

Лес тут был совсем не такой, как на песчанике. Высокие, с черными,

будто обожженными, стволами, с узорчато источенной корой, старые ольхи

тонули снизу в густом болотном разнотравье, в молодой лиственной поросли,

в гнилом, скользком хворосте. Ольшаник часто перемежался лозняком, росшим

густыми, дружными купами, поднимавшим в лесном сумраке сизые чубы

переплетенных ветвей.

В лесу буйствовала злая, жгучая крапива, заросли которой местами

поднимались в рост человека. "Гляди ты, сколько выперло ее, этой паскуды!

– невольно подумалось Василю. – И какая – как конопля!.."

Из-за поворота он снова увидел впереди Чернушкову подводу, белый

платочек Ганны, и мысли его вернулись к девушке: "Я этого тебе не забуду!

Посмотришь!"

2

Когда Василь подъехал к лугу, Чернушка уже выводил из оглобель коня.

Хведька, присев на корточки, что-то с любопытством рассматривал в траве, а

Ганна переставляла под телегу бочонок с водой. Василь нарочно отвернулся,

чтобы не смотреть в ее сторону, но все же заметил, что она делала, как

взглянула на него. Взглянула с улыбочкой, и Василю показалось, что с ее

язычка снова сорвется что-то ядовитое, обидное.

– Василь, а может, тут остановимся? – обратилась к нему мать. – Вместе

с ними? Место гляди какое...

Наделы Чернушков и Василевой матери были рядом. Василь в другой раз так

и сделал бы, как говорила мать, – это было удобно и выгодно: спокойнее

было бы и за коня и за телегу, за которыми присматривали бы и Чернушки. Но

сегодня сын заупрямился:

– Место как место...

Он отвел коня шагов на тридцать дальше, к кусту молодого орешника.

Оглянулся, окинул взглядом довольно большое, окруженное со всех сторон

лесом болото. На болоте там и тут кудрявилась лоза, которая кое-где

разрослась целыми островами. Но Василь не придал никакого значения этим

островам, его беспокоило то, что на болоте было еще много воды, иногда

попадались широкие разводья. Вода была и на его наделе. "Черт бы ее

побрал!" – сердился Василь.

Возле леса почти повсюду стояли подводы, хлопотали люди. Немало людей

было и на болоте – уже кое-где косили.

Стреножив Гуза, Василь пустил его пастись и вернулся к телеге вытащил

косу. Он развязал тряпку, которой было обвязано лезвие косы, и, вскинув ее

на плечо, довольный и гордый, важно направился к лугу.

Мать молча, послушно пошла вслед за ним.

– Тут. Наше – отсюда и вон дотуда, где колышек, – сказала она.

Она могла бы и не говорить этого, Василь и сам знал свой надел-видно,

ей было просто неловко стоять без дела.

Василь заметил на ее лице, в складках родных губ, выражение какой-то

жалости и виноватости и строго сказал:

– Знаю.

Воткнув конец косовища в мягкую землю и крепко держа рукой тупой конец

косы, Василь стал точить ее. Отмахнувшись от комаров, он косо взглянул на

Чернушков, увидел, – что Тимох еще копается возле воза, и, довольный,

подумал, что начинает раньше него.

Расставив по-мужски ноги, крепко упираясь ими в землю, он размашисто

провел косой, и трава зашуршала, noj слушно легла слева аккуратной кучкой.

Он провел второй раз, третий, и сбоку от него протянулся влажный зеленый

ряд Вот ноги его ступили на прокос, под ним был уже клочок чистого,

скошенного луга. Кто это говорил, что он еще зелен косить и что ему прежде

надо каши много съесть? Каши может кому и нужно, только не ему, не Василю.

Правду говорят, что косить – дело не простое, мужское дело, тут нужны и

сила, и сноровка, – в общем, уметь надо. Но у Василя все это есть.

Смотрите, как ладно вжикает у него коса, как ложится, удлиняется ряд!

Вжик, вжик! – согласно вторила в лад Василевым мыслям коса.

Он чувствовал, что сзади стоит мать, смотрит вслед ему, ласковая и

гордая, и отшго в руках и ногах силы будто прибавлялось. За спиной он

чувствовал и еще одно существо, совсем иное, чем мать, задиристое,

насмешливое, которое, может быть, также следит за ним настороженным

взглядом.

Что же, пусть следит, его это не беспокоит!

Василь заметил, что дядька Тимох тоже начал медленно, мерно махать

косой. Он идет по прокосу тихо, чуть горбясь.

Василь тоже немного сгорбился – так ходят с косой все взрослые люди.

Увидев, как дядька косит, вспомнил, что главное при косьбе – не спешить,

не переутомляться, чтобы преждевременно не выдохнуться.

Задумался, не остерегся, и коса со всего размаху врезалась во что-то

твердое. Кочка, чтоб она провалилась! Василь быстро вытащил косу и

исподлобья взглянул на Черчушков – не заметили бы.

– Что там, Вась? – отозвалась мать.

– Ничего.

Он сказал резко и недовольно, сорвал на ней злость.

Пусть не обижается, нечего стоять и смотреть, когда человек занят.

Мать будто угадала его мысли:

– Я пойду к коню... Помогай тебе бог!

Она перекрестила его, благословила и, вздохнув, ушла к телеге. Василь,

не нагибаясь, чтобы не показать, будто случилось что-нибудь, осмотрел косу

и успокоился – коса была цела. Он снова провел по траве, коса шла легко,

как и прежде. Косил он теперь осторожнее, следил за кочками, которые

начали попадаться все чаще и чаще.

Трава была тут небогатая, большей частью осока. "Эх, наделили

деляночкой, растуды их... – подумал он и вспомнил, как обижалась мать,

вернувшись домой после раздела. – Известно, одна, без мужа. Некому

постоять... Ничего, это последний раз. Теперь я возьмусь, пусть попробуют

сделать еще так!.. Правда, у Чернушков тоже надел не лучше.

Что же, он сам виноват! Тихий больно, Ему хоть палец в рот положи!..

Пусть сам и убивается, если такой породы!.." А Василь не даст, чтобы клали

палец в рот! Не уступит.

Ногам стало мокро. Сначала вода только проступала там, где лапти

вминали щетинистый прокос, потом начала хлюпать. Вскоре Василь уже вошел в

воду, которая обступила, будто обволокла ноги. Портянки сразу промокли,

штанины тоже стали мокрыми, ноги сделались тяжелее, будто набрякли водой.

Намокшая одежда первое время, пока не привык немного, неприятно липла к

ногам. Но Василь почти не обращал на это внимания, – ходить по болоту

доводилось немало, и в лаптях и без лаптей, и все эти мелкие неприятности

казались обычными. Хуже было то, что скошенный ряд теперь ложился в воду.

Придется сгребать в воде, выносить на сухое и складывать там, чтобы

просохло. Столько лишних забот.

Одно хорошо – вода теплая. Не студит ног, не гонит дрожь по телу, как

иногда осенью или зимой, когда от холодных мокрых портянок прямо дух

захватывает. Теплая вода, и слава богу. Иди, хлюпай лаптями, мерно маши

косой, справа налево. Правда, немного труднее стало идти, косу надо все

время держать на весу, много воды. Косить тут не то что на сухом месте.

Спроси любого куреневца, и он тебе скажет, что Мокуть – чертово место,

гиблое для косаря.

"А почему этот луг так зовут? Мокуть... – подумалось Василю. – Разве

только потому, что недалеко село с таким названием? Видно, если бы тут

было сухо, то на село не посмотрели бы – назвали бы луг иначе. А так вот -

"мокуть" и "мокуть", мокрое, гиблое место...".

Иногда коса загребала воду, разбрасывала брызги, – они разлетались,

весело поблескивая на солнце. В воде коса вжикала иначе – гуще, протяжнее.

Все сильнее пригревало. Пот смачивал жесткие двухцветные волосы, лоб,

обожженный солнцем, застилал глаза, стекал на нежную, почти еще детскую

грудь, под ветерком прилипала к спине до нитки взмокшая рубашка.

Коса становилась все тяжелее. Руки наливались усталостью, болели в

локтях и плечах, слабели, млели ноги. Усталость сковывала все тело.

Хотелось сесть. Желание это не только не ослабевало, но все время

усиливалось. Сесть бы хоть на кочку, хоть в воду, отдохнуть немного, а там

можно снова встать и пойти.

Но Василь не сел. Он крепился. Это было не в новинку – терпеть,

преодолевать усталость, отгонять искушение погулять, полениться. С первых

дней детства чувствовал он, что жизнь – не веселый, беззаботный праздник,

а чаще длинные и хлопотливые будни, что надо терпеть. Из вгех мудростей

жизни он постиг как одну из самых важных – надо держаться, терпеть. Всем

трудно бывает, все терпят, терпи и ты!

Этому его учила мать, учил небогатый и немалый горький опыт. И он

терпел. Облизывал соленый пот с губ, вытирал волосы, вытянул рубашку из

штанов, чтобы ветерок охлаждал тело. И все же какой тяжелой была теперь

коса, как трудно было бороться с усталостью, со слабостью в руках и ногах!

И как хотелось сесть! Просто удивительно!

Уже ни о чем не думалось – ни о том, перегнал ли его дядька Тимох или

нет, ни о том, что вот он, Василь, не безусый парень, а самостоятельный

мужчина, хозяин...

Только когда обессилел совсем, когда дрожащие, ослабевшие руки опустили

непомерно тяжелую косу и не могли уже сдвинуть ее, он воткнул косовище в

кочку и направился к телеге. Шел медленно, волоча ноги, хлюпавшие в теплой

воде. С виду это был подросток, худой, длиннорукий, с тонкой шеей, а по

походке, по согбенной фигуре – мужчина.

Василь шел, будто хотел выпить воды. Мать, повязав платок по-девичьи,

словно косынку, – комары уже не надоедали, стало жарко, – сгребала траву,

охапками на граблях переносила на сухое место. С травы текла вода, и мать

старалась держать сено и грабли перед собой. На сухой части луга уже было

разостлано немного травы.

Кинув траву, она взглянула на него, и Василь заметил, что на лице ее

появилась жалость. Хмурая, отряхнула мокрый подол.

– Передохни!.. Полежи вон там, в теньку... Управимся, никуда не

денется... трава эта.

Когда он упал в траву возле телеги, наклонилась, нежно погладила по

голове.

3

Под вечер старый Чернушка и Василева мать собрались в деревню. Матери

нужно было ехать, чтобы накормить Володьку, подоить корову, посмотреть

хозяйство. У Чернушки же дома была больная жена.

Хведька и Ганна оставались ночевать на лугу. Оставались тут и бочоночек

с водой, и коса, и латаная свитка – зачем возить все это туда-сюда без

нужды!

– Держись возле Василя, – приказал Чернушка дочери, усевшись на телегу.

– И ты, Василь, присматривай за ними... Девка, она – девка. И малый...

Мать, довольная тем, что Чернушка взялся подвезти ее, охотно поддержала:

– Живите дружненько!

Василь промолчал. Но когда телега скрылась в лесу, он почувствовал, что

ничего худшего, чем остаться тут наедине с Ганной, нельзя было и

придумать. Лучше бы и он уехал домой, чем валандаться тут с ней!

Василь намеренно делал вид, что быть с ней – одно наказание. Ганна

скромно молчала, но он видел, что девушка тоже не рада такому

товариществу. Стоять молчать с нею было как ни с кем другим неловко. Василь

не выдержал: стараясь показать, что у него полно забот, он вдруг направился

к Гузу, стоявшему возле орешника.

Парень сводил коня к озерцу, почти сплошь заросшему осокой, напоил. До

озерца было с версту, и, пока он возвратится, на болото легли первые

сумерки. Повеяло сыростью, стало холодновато. Неподалеку, в лозняках,

начал собираться туман.

"Живите дружненько!" – вспомнил Василь слова матери, увидев Ганну,

которая что-то говорила брату. – "Дружненько"! И скажет же, ей-богу!.." Он

подумал, что останется возле своей подводы и туда, к Чернушкам, больше не

пойдет.

Но прибежал Хведька:

– Дядечко, идем к нам!

– Чего это? – Василь неприветливо отвернулся.

– Огонек разведем!

Василь постоял, делая вид, что занят, – развязал торбочку, стал

возиться в ней, будто что-то искал. Надеялся, что малыш не станет ждать,

но тот не отходил, следил за каждым его движением.

Что с ним сделаешь! Василь сердито пожевал корку, завязал торбочку.

Набросил на плечи свитку.

– У нас есть спичка, – радостно сообщил Хведька, забегая вперед Василя.

Ганна уже разводила костер сама. Слабый огонек, перед которым она

присела на корточки, еле-еле теплился. Он был такой немощный, что не мог

зажечь даже горсть сухого сена, которую держала над ним девушка. Почти

припав лицом к огоньку – будто в поклоне, Ганна старалась вдохнуть в него

жизнь, дула, поддерживала, а он не разгорался. Девушка была в отчаянии.

– Дай я!

Василь встал на коленки рядом с ней. Она только слегка отодвинулась.

Так они несколько минут и были рядом, плечом к плечу, стараясь оживить

огонек, который почти угас. Щеку Василя щекотала прядь ее волос,

необычайно близкая, но он не отклонялся. У него была одна забота, одно

беспокойство.

Огонек потух. Ганна вздохнула, поднялась. Стало слышно, как гудят

комары.

– Ничего. Я пойду одолжу уголек... – утешая их, сказал Василь.

Вокруг в разных местах в темноте светились огоньки. Он выбрал самый

близкий и скорым шагом прямиком направился к нему. Возле огня полукругом

сидели старый Глушак Халимон, прозванный по-уличному Корчом, сухонький,

небритый, форсистый Корчов сын Евхим и их батрак – молодой рябоватый

парень из-за Припяти. Они ужинали.

Василь поздоровался.

– Что скажешь, человече? – добродушно, сипловатым голосом спросил