Текст книги "Россiя въ концлагере"

Автор книги: Иван Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 45 страниц)

Мы втроемъ представляемъ собою "боевую силу", съ которою приходится считаться и уркамъ – даже и всей ихъ стаe, взятой вмeстe. Однако, плюгавый парнишка цeпко и съ какимъ-то отчаянiемъ въ глазахъ держится за мeшокъ, пока откуда-то не раздается спокойный и властный голосъ:

– Пусти мeшокъ...

Парнишка отпускаетъ мeшокъ и уходитъ въ сторону, утирая носъ, но все же съ видомъ исполненнаго долга...

Спокойный голосъ продолжаетъ:

– Ничего, другой разъ возьмемъ такъ, что и слыхать не будете.

Оглядываюсь. Высокiй, изсиня блeдный, испитой и, видимо, много и сильно на своемъ вeку битый урка – очевидно, "паханъ" – коноводъ и вождь уголовной стаи. Онъ продолжаетъ, обращаясь къ Борису:

– А вы чего лeзете? Не вашъ мeшокъ – не ваше дeло. А то такъ и ножъ ночью можемъ всунуть... У насъ, братъ, ни на какихъ обыскахъ ножей не отберутъ...

Въ самомъ дeлe – какой-то ножъ фигурировалъ надъ свалкой. Какимъ путемъ урки ухитряются фабриковать и проносить свои ножи сквозь всe тюрьмы и сквозь всe обыски – Аллахъ ихъ знаетъ, но фабрикуютъ и проносятъ. И я понимаю – вотъ въ такой людской толчеe, откуда-то изъ-за спинъ и мeшковъ ткнуть ножомъ въ бокъ – и пойди доискивайся...

Рабочiе сверху сохраняютъ полный нейтралитетъ: они-то по своему городскому опыту знаютъ, что значитъ становиться урочьей стаe поперекъ дороги. Крестьяне что-то робко и приглушенно ворчатъ по своимъ угламъ... Остаемся мы четверо (Степушка – не въ счетъ) – противъ 15 урокъ, готовыхъ на все и ничeмъ не рискующихъ. Въ этомъ каторжномъ вагонe мы, какъ на необитаемомъ островe. Законъ остался гдe-то за дверями теплушки, законъ въ лицe какого-то конвойнаго начальника, заинтересованнаго лишь въ томъ, чтобы мы не сбeжали и не передохли въ количествахъ, превышающихъ нeкiй, мнe неизвeстный, "нормальный" процентъ. А что тутъ кто-то кого-то зарeжетъ -кому какое дeло.

Борисъ поворачивается къ пахану: {48}

– Вотъ тутъ насъ трое: я, братъ и его сынъ. Если кого-нибудь изъ насъ ткнутъ ножомъ, – отвeчать будете вы...

Урка дeлаетъ наглое лицо человeка, передъ которымъ ляпнули вопiющiй вздоръ. И потомъ разражается хохотомъ.

– Ого-го... Отвeчать... Передъ самимъ Сталинымъ... Вотъ это здорово... Отвeчать... Мы тебe, братъ, кишки и безъ отвeту выпустимъ...

Стая урокъ подхватываетъ хохотъ своего пахана. И я понимаю, что разговоръ объ отвeтственности, о законной отвeтственности на этомъ каторжномъ робинзоновскомъ островe – пустой разговоръ. Урки понимаютъ это еще лучше, чeмъ я. Паханъ продолжаетъ ржать и тычетъ Борису въ носъ сложенные въ традицiонную эмблему три своихъ грязныхъ посинeвшихъ пальца. Рука пахана сразу попадаетъ въ Бобины тиски. Ржанье переходитъ въ вой. Паханъ пытается вырвать руку, но это – дeло совсeмъ безнадежное. Кое-кто изъ урокъ срывается на помощь своему вождю, но Бобинъ тылъ прикрываемъ мы съ Юрой – и всe остаются на своихъ мeстахъ.

– Пусти, – тихо и сдающимся тономъ говоритъ паханъ. Борисъ выпускаетъ его руку. Паханъ корчится отъ боли, держится за руку и смотритъ на Бориса глазами, преисполненными боли, злобы и... почтенiя...

Да, конечно, мы не въ девятнадцатомъ вeкe. Faustrecht. Ну, что-жъ! На нашей полдюжинe кулаковъ – кулаковъ основательныхъ – тоже можно какое-то право основать.

– Видите ли, товарищъ... какъ ваша фамилiя, – возможно спокойнeе начинаю я...

– Иди ты къ чорту съ фамилiей, – отвeчаетъ паханъ.

– Михайловъ... – раздается откуда-то со стороны...

– Такъ видите ли, товарищъ Михайловъ, – говорю я чрезвычайно академическимъ тономъ, – когда мой братъ говорилъ объ отвeтственности, то это, понятно, вовсе не въ томъ смыслe, что кто-то тамъ куда-то пойдетъ жаловаться... Ничего подобнаго... Но если кого-нибудь изъ насъ троихъ подколютъ, то оставшiеся просто... переломаютъ вамъ кости. И переломаютъ всерьезъ... И именно – вамъ... Такъ что и для васъ, и для насъ будетъ спокойнeе такими дeлами не заниматься...

Урка молчитъ. Онъ, по уже испытанному ощущенiю Бобиной длани, понялъ, что кости будутъ переломаны совсeмъ всерьезъ (они, конечно, и были бы переломаны).

Если бы не семейная спаянность нашей "стаи" и не наши кулаки, то спаянная своей солидарностью стая урокъ раздeла бы и ограбила бы насъ до нитки. Такъ дeлается всегда – въ общихъ камерахъ, на этапахъ, отчасти и въ лагеряхъ, гдe всякой случайной и разрозненной публикe, попавшей въ пещеры ГПУ, противостоитъ спаянная и "классово-солидарная" стая урокъ. У нихъ есть своя организацiя, и эта организацiя давитъ и грабить.

Впрочемъ, такая же организацiя существуетъ и на волe. Только она давитъ и грабить всю страну... {49}

ДИСКУССIЯ

Часа черезъ полтора я сижу у печки. Паханъ подходитъ ко мнe.

– Ну, и здоровый же бугай вашъ братъ. Чуть руки не сломалъ. И сейчасъ еще еле шевелится... Оставьте мнe, товарищъ Солоневичъ, бычка (окурокъ) -страсть курить хочется.

Я принимаю оливковую вeтвь мира и достаю свой кисетъ. Урка крутить собачью ножку и сладострастно затягивается...

– Тоже надо понимать, товарищъ Солоневичъ, собачье наше житье...

– Такъ что же вы его не бросите?

– А какъ его бросить? Мы всe – безпризорная шатiя. Отъ мамкиной цицки – да прямо въ безпризорники. Я, прямо говоря, съ самаго малолeтства воръ, такъ воромъ и помру. А этого супчика, техника-то, мы все равно обработаемъ. Не здeсь, такъ въ лагерe... Сволочь. У него одного хлeба съ пудъ будетъ. Просили по хорошему – дай хоть кусокъ. Такъ онъ какъ собака лается...

– Вотъ еще, васъ, сволочей, кормить, – раздается съ рабочей полки чей-то внушительный басъ.

Урка подымаетъ голову.

– Да вотъ, хоть и неохотой, да кормите же. Что ты думаешь, я хуже тебя eмъ?

– Я ни у кого не прошу.

– И я не прошу. Я самъ беру.

– Ну вотъ и сидишь здeсь.

– А ты гдe сидишь? У себя на квартирe?

Рабочiй замолкаетъ. Другой голосъ съ той же полки подхватываетъ тему:

– Воруютъ съ трудящаго человeка послeднее, а потомъ еще и корми ихъ. Мало васъ, сволочей, сажаютъ.

– Насъ, дeйствительно, мало сажаютъ, – спокойно парируетъ урка, -вотъ васъ – много сажаютъ. Ты, небось, лeтъ на десять eдешь, а я – на три года. Ты на совeтскую власть на волe спину гнулъ за два фунта хлeба и въ лагерe за тe же два фунта гнуть будешь. И подохнешь тамъ къ чертовой матери.

– Ну, это еще кто скорeе подохнетъ...

– Ты подохнешь, – увeренно сказалъ урка. – Я – какъ весна – такъ ищи вeтра въ полe. А тебe куда податься? Подохнешь.

На рабочей нарe замолчали, подавленные аргументацiй урки.

– Такимъ, прямо головы проламывать, – изрекъ нашъ техникъ.

У урки отъ злости и презрeнiя перекосилось лицо.

– Эхъ, ты, въ ротъ плеванный. Это ты-то, чортъ моржевый, проламывать будешь? Ты, братъ, смотри, ты, сукинъ сынъ, на носъ себe накрути. Это здeсь мы просимъ, а ты куражишься, а въ лагерe ты у меня будешь на брюхe ползать, сукинъ ты сынъ. Тамъ тебe въ два счета кишки вывернутъ. Ты тамъ, братъ, за чужимъ кулакомъ не спрячешься. Вотъ этотъ – урка кивнулъ въ мою сторону -этотъ можетъ проломать... А ты, эхъ ты, дерьмо вшивое... {50}

– Нeтъ, такихъ... да... такихъ совeтская власть прямо разстрeливать должна. Прямо разстрeливать. Вездe воруютъ, вездe грабятъ...

Это, оказывается, вынырнулъ изъ подъ наръ нашъ Степушка. Его основательно ограбили урки въ пересылкe, и онъ предвидeлъ еще массу огорченiй въ томъ же стилe. У него дрожали руки, и онъ брызгалъ слюной.

– Нeтъ, я не понимаю. Какъ же это такъ? Везутъ въ одномъ вагонe. Полная безнаказанность. Что хотятъ, то и дeлаютъ.

Урка смотритъ на него съ пренебрежительнымъ удивленiемъ.

– А вы, тихiй господинчикъ, лежали бы на своемъ мeстечкe и писали бы свои покаянiя. Не трогаютъ васъ – такъ и лежите. А вотъ часишки вы въ пересылкe обратно получили, такъ вы будьте спокойны – мы ихъ возьмемъ.

Степушка судорожно схватился за карманъ съ часами. Урки захохотали.

– Это изъ нашей ко, – сказалъ я. – Такъ что насчетъ часиковъ – вы ужъ не троньте.

– Все равно. Не мы – такъ другiе. Не здeсь – такъ въ лагерe. Господинчикъ-то вашъ больно ужъ хрeновый. Покаянiя все писалъ. Знаю – наши съ нимъ сидeли.

– Не ваше дeло, что я писалъ. Я на васъ заявленiе подамъ.

Степушка нервничалъ и трусилъ, и глупилъ. Я ему подмигивалъ, но онъ ничего не замeчалъ...

– Вы, господинчикъ хрeновый, слушайте, что я вамъ скажу... Я у васъ пока ничего не укралъ, а украду – поможетъ вамъ заявленiе, какъ мертвому кадило...

– Ничего, въ лагерe васъ прикрутятъ, – сказалъ техникъ.

– Съ дураками, видно, твоя мамаша спала, что ты такимъ умнымъ уродился... Въ лагерe... эхъ ты, моржевая голова! А что ты о лагерe знаешь? Бывалъ ты въ лагерe? Я вотъ уже пятый разъ eду – а ты мнe о лагерe разсказываешь...

– А что въ лагерe? – спросилъ я.

– Что въ лагерe? Первое дeло – вотъ, скажемъ, вы или этотъ господинчикъ, вы, ясное дeло, контръ-революцiонеры. Вотъ та дубина, что наверху, – урка кивнулъ въ сторону рабочей нары, – тотъ или вредитель, или контръ-революцiонеръ... Ну, мужикъ – онъ всегда кулакъ. Это такъ надо понимать, что всe вы классовые враги, ну и обращенiе съ вами подходящее. А мы, урки, – соцiально близкiй элементъ. Вотъ какъ. Потому, мы, елки-палки, противъ собственности...

– И противъ соцiалистической? – спросилъ я.

– Э, нeтъ. Казенной не трогаемъ. На грошъ возьмешь – на рубль отвeту. Да еще въ милицiи бьютъ. Зачeмъ? Вотъ тутъ наши одно время на торгсинъ было насeли... Нестоющее дeло... А такъ просто, фраера, вотъ вродe этого господинчика – во первыхъ, разъ плюнуть, а второе – куда онъ пойдетъ? Заявленiя писать будетъ? Такъ ужъ будьте покойнички – ужъ съ милицiей я лучше сговорюсь, чeмъ этотъ вашъ шибздикъ... А въ лагерe – и подавно. Ужъ тамъ скажутъ тебe: сними пинжакъ – такъ и снимай безъ разговоровъ, а то еще ножа получишь... {51}

Урка явно хвастался, но урка вралъ не совсeмъ... Степушка, изсякнувъ, растерянно посмотрeлъ на меня. Да, Степушкe придется плохо: ни выдержки, ни изворотливости, ни кулаковъ... Пропадетъ.

ЛИКВИДИРОВАННАЯ БЕЗПРИЗОРНОСТЬ

Въ книгe совeтскаго бытiя, трудно читаемой вообще, есть страницы, недоступныя даже очень близко стоящему и очень внимательному наблюдателю. Поэтому всякiя попытки "познанiя Россiи" всегда имeютъ этакую... прелесть неожиданности. Правда, "прелесть" эта нeсколько вывернута наизнанку, но неожиданности обычно ошарашиваютъ своей парадоксальностью. Ну, развe не парадоксъ, что украинскому мужику въ лагерe живется лучше, чeмъ на волe, и что онъ изъ лагеря на волю шлетъ хлeбные сухари? И какъ это совмeстить съ тeмъ фактомъ, что этотъ мужикъ въ лагерe вымираетъ десятками и сотнями тысячъ (въ масштабe ББК)? А вотъ въ россiйской сумятицe это совмeщается: на Украинe крестьяне вымираютъ въ большей пропорцiи, чeмъ въ лагерe, и я реально видалъ крестьянъ, собирающихъ всякiе объeдки для посылки ихъ на Украину. Значитъ ли это, что эти крестьяне въ лагерe не голодали? Нeтъ, не значитъ. Но за счетъ еще большаго голоданiя они спасали свои семьи отъ голодной смерти... Этотъ парадоксъ цeпляется еще за одинъ: за необычайное укрeпленiе семьи – такое, какое не снилось даже и покойному В. В. Розанову. А отъ укрeпленiя семьи возникаетъ еще одна неожиданность – принудительное безбрачiе комсомолокъ: никто замужъ не беретъ – ни партiйцы, ни безпартiйцы... такъ и торчи всю свою жизнь какой-нибудь мeсткомовской дeвой...

Много есть такихъ неожиданностей. Я однажды видалъ даже образцовый колхозъ – его предсeдателемъ былъ старый трактирщикъ... Но есть вещи, о которыхъ вообще ничего нельзя узнать. Что мы, напримeръ, знаемъ о такихъ явленiяхъ соцiальной гигiены въ Совeтской Россiи, какъ проституцiя, алкоголизмъ, самоубiйства. Что зналъ я до лагеря о "ликвидацiи дeтской безпризорности", я – человeкъ, исколесившiй всю Россiю?...

Я видалъ, что Москва, Петроградъ, крупнeйшiя магистрали "подчищены" отъ безпризорниковъ, но я зналъ и то, что эпоха коллективизацiи и голодъ послeднихъ лeтъ дали новый рeзкiй толчекъ безпризорности... Но только здeсь, въ лагерe, я узналъ куда дeвается и какъ "ликвидируется" безпризорность всeхъ призывовъ – и эпохи военнаго коммунизма, тифовъ, и гражданской войны, и эпохи ликвидацiи кулачества, какъ класса, и эпохи коллективизацiи, и... просто голода, стоящаго внe "эпохъ" и образующаго общiй болeе пли менeе постоянный фонъ россiйской жизни...

Такъ, почти ничего я не зналъ о великомъ племени урокъ, населяющемъ широкiя подполья соцiалистической страны. Раза два меня обворовывали, но не очень сильно. Обворовывали моихъ {52} знакомыхъ – иногда очень сильно, а два раза даже съ убiйствомъ. Потомъ, еще Утесовъ пeлъ свои "блатныя" пeсенки:

Съ вапнярскаго Кичмана

Сорвались два уркана,

Сорвались два уркана на Одестъ...

Вотъ, примeрно, и все... Такъ, иногда говорилось, что миллiонная армiя безпризорниковъ подросла и орудуетъ гдe-то по тыламъ соцiалистическаго строительства. Но такъ какъ, во-первыхъ, объ убiйствахъ и грабежахъ совeтская пресса не пишетъ ничего, то данное "соцiальное явленiе" для васъ существуетъ лишь постольку, поскольку вы съ нимъ сталкиваетесь лично. Внe вашего личнаго горизонта вы не видите ни кражъ, ни самоубiйствъ, ни убiйствъ, ни алкоголизма, ни даже концлагерей, поскольку туда не сeли вы или ваши родные... И, наконецъ, такъ много и такъ долго грабили и убивали, что и кошелекъ, и жизнь давно перестали волновать...

И вотъ, передо мною, покуривая мою махорку и густо сплевывая на раскаленную печку, сидитъ представитель вновь открываемаго мною мiра – мiра профессiональныхъ бандитовъ, выросшаго и вырастающаго изъ великой дeтской безпризорности...

На немъ, этомъ "представителe", только рваный пиджачишко (рубашка была пропита въ тюрьмe, какъ онъ мнe объяснилъ), причемъ, пиджачишко этотъ еще недавно былъ, видимо, достаточно шикарнымъ. Отъ печки пышетъ жаромъ, въ спину сквозь щели вагона дуетъ ледяной январьскiй вeтеръ, но уркe и на жару, и на холодъ наплевать... Вспоминается анекдотъ о безпризорникe, котораго по ошибкe всунули въ печь крематорiя, а дверцы забыли закрыть. Изъ огненнаго пекла раздался пропитый голосъ:

– Закрой, стерьва, дуетъ...

Еще съ десятокъ урокъ, такихъ же не то чтобы оборванныхъ, а просто полуодeтыхъ, валяются на дырявомъ промерзломъ полу около печки, лeниво подбрасываютъ въ нее дрова, курятъ мою махорку и снабжаютъ меня информацiей о лагерe, пересыпанной совершенно несусвeтимымъ сквернословiемъ... Что боцмана добраго стараго времени! Грудные ребята эти боцмана съ ихъ "морскими терминами", по сравненiю съ самымъ желторотымъ уркой...

Нужно сказать честно, что никогда я не затрачивалъ свой капиталъ съ такой сумасшедшей прибылью, съ какой я затратилъ червонецъ, прокуренный урками въ эту ночь... Мужики гдe-то подъ нарами сбились въ кучу, зарывшись въ свои лохмотья. Рабочiй классъ храпитъ наверху... Я выспался днемъ. Урки не спятъ вторыя сутки, и не видно, чтобы ихъ тянуло ко сну. И передо мною разворачивается "учебный фильмъ" изъ лагернаго быта, со всей безпощадностью лагернаго житья, со всeмъ лагернымъ "блатомъ", административной структурой, разстрeлами, "зачетами", "довeсками", пайками, жульничествомъ, грабежами, охраной, тюрьмами и прочимъ, и прочимъ. Борисъ, отмахиваясь отъ клубовъ махорки, проводитъ параллели между Соловками, въ которыхъ онъ просидeлъ три года, и современнымъ лагеремъ, гдe ему предстоитъ {53} просидeть... вeроятно, очень немного... На полупонятномъ мнe блатномъ жаргонe разсказываются безконечныя воровскiя исторiи, пересыпаемыя необычайно вонючими непристойностями...

– А вотъ въ Кiевe, подъ самый новый годъ – вотъ была исторiя, -начинаетъ какой-то урка лeтъ семнадцати. – Сунулся я въ квартирку одну -замокъ пустяковый былъ. Гляжу – комнатенка, въ комнатенкe – канапа, а на канапe – узелокъ съ пальтомъ – хорошее пальто, буржуйское. Ну, дeло было днемъ – много не заберешь. Я за узелокъ – и ходу. Иду, иду. А въ узелкe что-то шевелится. Какъ я погляжу – а тамъ ребеночекъ. Спитъ, сукинъ сынъ. Смотрю кругомъ – никого нeтъ. Я это пальто на себя, а ребеночка подъ заборъ, въ кусты, подъ снeгъ.

– Ну, а какъ же ребенокъ-то? – спрашиваетъ Борисъ...

Столь наивный вопросъ уркe, видимо, и въ голову ни разу не приходилъ.

– А чортъ его знаетъ, – сказалъ онъ равнодушно. – Не я его дeлалъ. – Урка загнулъ особенно изысканную непристойность, и вся орава заржала.

Финки, фомки, "всадилъ", "кишки выпустилъ", малины, "шалманы", рeдкая по жестокости и изобрeтательности месть, поджоги, проститутки, пьянство, кокаинизмъ, морфинизмъ... Вотъ она эта "ликвидированная безпризорность", вотъ она эта армiя, оперирующая въ тылахъ соцiалистическаго фронта – "отъ финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды."

Изъ всeхъ человeческихъ чувствъ у нихъ, видимо, осталось только одно -солидарность волчьей стаи, съ дeтства выкинутой изъ всякаго человeческаго общества. Едва ли какая-либо другая страна и другая эпоха можетъ похвастаться наличiемъ миллiонной армiи людей, оторванныхъ отъ всякой соцiальной базы, лишенныхъ всякаго соцiальнаго чувства, всякой морали.

Значительно позже, въ лагерe, я пытался подсчитать – какова же, хоть приблизительно, численность этой армiи или, по крайней мeрe, той ея части, которая находится въ лагеряхъ. Въ ББК ихъ было около 15%. Если взять такое же процентное отношенiе для всего "лагернаго населенiя" Совeтской Россiи, -получится что-то отъ 750.000 до 1 500.000, – конечно, цифра, какъ говорятъ въ СССР, "сугубо орiентировочная"... А сколько этихъ людей оперируетъ на волe?

Не знаю.

И что станетъ съ этой армiей дeлать будущая Россiя?

Тоже – не знаю...

ЭТАПЪ КАКЪ ТАКОВОЙ

Помимо жестокостей планомeрныхъ, такъ сказать, "классово-цeлеустремленныхъ", совeтская страна захлебывается еще отъ дикаго потока жестокостей совершенно безцeльныхъ, никому не нужныхъ, никуда не "устремленныхъ". Растутъ они, эти жестокости, изъ того несусвeтимаго совeтскаго кабака, зигзаги котораго предусмотрeть вообще невозможно, который, на ряду съ самой суровой {54} отвeтственностью по закону, создаетъ полнeйшую безотвeтственность на практикe (и, конечно и наоборотъ), наряду съ оффицiальной плановостью организуетъ полнeйшiй хаосъ, наряду со статистикой – абсолютную неразбериху. Я совершенно увeренъ въ томъ, что реальной величины, напримeръ, посeвной площади въ Россiи не знаетъ никто – не знаетъ этого ни Сталинъ, ни политбюро и ни ЦСУ, вообще никто не знаетъ – ибо уже и низовая колхозная цифра рождается въ колхозномъ кабакe, проходитъ кабаки уeзднаго, областного и республиканскаго масштаба и теряетъ всякое соотвeтствiе съ реальностью... Что ужъ тамъ съ ней сдeлаютъ въ московскомъ кабакe – это дeло шестнадцатое. Въ Москвe въ большинствe случаевъ цифры не суммируютъ, а высасываютъ... Съ цифровымъ кабакомъ, который оплачивается человeческими жизнями, мнe потомъ пришлось встрeтиться въ лагерe. По дорогe же въ лагерь свирeпствовалъ кабакъ просто – безъ статистики и безъ всякаго смысла...

Само собой разумeется, что для ГПУ не было рeшительно никакого расчета, отправляя рабочую силу въ лагеря, обставлять перевозку эту такъ, чтобы эта рабочая сила прибывала на мeсто работы въ состоянiи крайняго истощенiя. Практически же дeло обстояло именно такъ.

По положенiю этапники должны были получать въ дорогe по 600 гр. хлeба въ день, сколько то тамъ граммъ селедки, по куску сахару и кипятокъ. Горячей пищи не полагалось вовсе, и зимой, при длительныхъ – недeлями и мeсяцами -переeздахъ въ слишкомъ плохо отапливаемыхъ и слишкомъ хорошо "вентилируемыхъ" теплушкахъ, – этапы несли огромныя потери и больными, и умершими, и просто страшнымъ ослабленiемъ тeхъ, кому удалось и не заболeть, и не помереть... Допустимъ, что общiя для всей страны "продовольственныя затрудненiя" лимитровали количество и качество пищи, помимо, такъ сказать, доброй воли ГПУ. Но почему насъ морили жаждой?

Намъ выдали хлeбъ и селедку сразу на 4 – 5 дней. Сахару не давали -но Богъ ужъ съ нимъ... Но вотъ, когда послe двухъ сутокъ селедочнаго питанiя намъ въ теченiе двухъ сутокъ не дали ни капли воды – это было совсeмъ плохо. И совсeмъ глупо...

Первыя сутки было плохо, но все же не очень мучительно. На вторыя сутки мы стали уже собирать снeгъ съ крыши вагона: сквозь рeшетки люка можно было протянуть руку и пошарить ею по крышe... Потомъ стали собирать снeгъ, который вeтеръ наметалъ на полу сквозь щели вагона, но, понятно, для 58 человeкъ этого немножко не хватало.

Муки жажды обычно описываются въ комбинацiи съ жарой, песками пустыни или солнцемъ Тихаго Океана. Но я думаю, что комбинацiя холода и жажды была на много хуже...

На третьи сутки, на разсвeтe, кто-то въ вагонe крикнулъ:

– Воду раздаютъ!..

Люди бросились къ дверямъ – кто съ кружкой, кто съ чайникомъ... Стали прислушиваться къ звукамъ отодвигаемыхъ дверей сосeднихъ вагоновъ, ловили приближающуюся ругань и плескъ {55} разливаемой воды... Какимъ музыкальнымъ звукомъ показался мнe этотъ плескъ!..

Но вотъ отодвинулась и наша дверь. Патруль принесъ бакъ съ водой -ведеръ этакъ на пять. Отъ воды шелъ легкiй паръ – когда-то она была кипяткомъ, – но теперь намъ было не до такихъ тонкостей. Если бы не штыки конвоя, – этапники нашего вагона, казалось, готовы были бы броситься въ этотъ бакъ внизъ головой...

– Отойди отъ двери, такъ-то, такъ-то и такъ-то, – оралъ кто-то изъ конвойныхъ. – А то унесемъ воду къ чортовой матери!..

Но вагонъ былъ близокъ къ безумiю...

Характерно, что даже и здeсь, въ водяномъ вопросe, сказалось своеобразное "классовое разслоенiе"... Рабочiе имeли свою посуду, слeдовательно, у нихъ вчера еще оставался нeкоторый запасъ воды, они меньше страдали отъ жажды, да и вообще держались какъ-то организованнeе. Урки ругались очень сильно и изысканно, но въ бутылку не лeзли. Мы, интеллигенцiя, держались этакимъ "комсоставомъ", который, не считаясь съ личными ощущенiями, старается что-то сорганизовать и какъ-то взять команду въ свои руки.

Крестьяне, у которыхъ не было посуды, какъ у рабочихъ, не было собачьей выносливости, какъ у урокъ, не было сознательной выдержки, какъ у интеллигенцiи, превратились въ окончательно обезумeвшую толпу. Со стонами, криками и воплями они лeзли къ узкой щели дверей, забивали ее своими тeлами такъ, что ни къ двери подойти, ни воду въ теплушку поднять. Заднiе оттаскивали переднихъ или взбирались по ихъ спинамъ вверхъ, къ самой притолокe двери, и двери оказались плотно, снизу доверху, забитыми живымъ клубкомъ орущихъ и брыкающихся человeческихъ тeлъ.

Съ великими мускульными и голосовыми усилiями намъ, интеллигенцiи и конвою, удалось очистить проходъ и втащить бакъ на полъ теплушки. Только что втянули бакъ, какъ какой-то крупный бородатый мужикъ ринулся къ нему сквозь всe наши загражденiя и всей своей волосатой физiономiей нырнулъ въ воду; хорошо еще, что она не была кипяткомъ.

Борисъ схватилъ его за плечи, стараясь оттащить, но мужикъ такъ крeпко вцeпился въ края бака руками, что эти попытки грозили перевернуть весь бакъ и оставить насъ всeхъ вовсе безъ воды.

Глядя на то, какъ бородатый мужикъ, захлебываясь, лакаетъ воду, толпа мужиковъ снова бросилась къ баку. Какой-то рабочiй колотилъ своимъ чайникомъ по полупогруженной въ воду головe, какiя-то еще двe головы пытались втиснуться между первой и краями бака, но мужикъ ничего не слышалъ и ничего не чувствовалъ: онъ лакалъ, лакалъ, лакалъ...

Конвойный, очевидно, много насмотрeвшiйся на такого рода происшествiи, крикнулъ Борису:

– Пихай бакъ сюда!

Мы съ Борисомъ поднажали, и по скользкому обледенeлому {56} полу теплушки бакъ скользнулъ къ дверямъ. Тамъ его подхватили конвойные, а бородатый мужикъ тяжело грохнулся о землю.

– Ну, сукины дeти, – оралъ конвойный начальникъ, – теперь совсeмъ заберемъ бакъ, и подыхайте вы тутъ къ чортовой матери...

– Послушайте, – запротестовалъ Борисъ, – во-первыхъ, не всe же устраивали безпорядокъ, а во-вторыхъ, надо было воду давать во время.

– Мы и безъ васъ знаемъ, когда время, когда нeтъ. Ну, забирайте воду въ свою посуду, намъ нужно бакъ забирать.

Возникла новая проблема: у интеллигенцiи было довольно много посуды, посуда была и у рабочихъ; у мужиковъ и у урокъ ея не было вовсе. Одна часть рабочихъ отъ дeлежки своей посудой отказалась наотрeзъ. Въ результатe длительной и матерной дискуссiи установили порядокъ: каждому по кружкe воды. Оставшуюся воду распредeлять не по принципу собственности на посуду, а, такъ сказать, въ общiй котелъ. Тe, кто не даютъ посуды для общаго котла, больше воды не получатъ. Такимъ образомъ тe рабочiе, которые отказались дать посуду, рисковали остаться безъ воды. Они пытались было протестовать, но на нашей сторонe было и моральное право, и большинство голосовъ, и, наконецъ, аргументъ, безъ котораго всe остальные не стоили копeйки, – это кулаки. Частно-собственническiе инстинкты были побeждены.

ЛАГЕРНОЕ КРЕЩЕНIЕ

ПРIEХАЛИ

Такъ eхали мы 250 километровъ пять сутокъ. Уже въ нашей теплушкe появились больные – около десятка человeкъ. Борисъ щупалъ имъ пульсъ и говорилъ имъ хорошiя слова – единственное медицинское средство, находившееся въ его распоряженiи. Впрочемъ, въ обстановкe этого человeческаго звeринца и хорошее слово было медицинскимъ средствомъ.

Наконецъ, утромъ, на шестыя сутки въ раскрывшейся двери теплушки появились люди, не похожiе на нашихъ конвоировъ. Въ рукахъ одного изъ нихъ былъ списокъ. На носу, какъ-то свeсившись на бокъ, плясало пенснэ. Одeтъ человeкъ былъ во что-то рваное и весьма штатское. При видe этого человeка я понялъ, что мы куда-то прieхали. Неизвeстно куда, но во всякомъ случаe далеко мы уeхать не успeли.

– Эй, кто тутъ староста?

Борисъ вышелъ впередъ.

– Сколько у васъ человeкъ по списку? Повeрьте всeхъ.

Я просунулъ свою голову въ дверь теплушки и конфиденцiальнымъ шепотомъ спросилъ человeка въ пенснэ:

– Скажите, пожалуйста, куда мы прieхали? {57}

Человeкъ въ пенснэ воровато оглянулся кругомъ и шепнулъ:

– Свирьстрой.

Несмотря на морозный январьскiй вeтеръ, широкой струей врывавшiйся въ двери теплушки, въ душахъ нашихъ расцвeли незабудки.

Свирьстрой! Это значитъ, во всякомъ случаe, не больше двухсотъ километровъ отъ границы. Двeсти километровъ – пустяки. Это не какой-нибудь "Сиблагъ", откуда до границы хоть три года скачи – не доскачешь... Неужели судьба послe всeхъ подвоховъ съ ея стороны повернулась, наконецъ, "лицомъ къ деревнe?"

НОВЫЙ ХОЗЯИНЪ

Такое же морозное январьское утро, какъ и въ день нашей отправки изъ Питера. Та же цeпь стрeлковъ охраны и пулеметы на треножникахъ. Кругомъ -поросшая мелкимъ ельникомъ равнина, какiе-то захолустные, заметенные снeгомъ подъeздные пути.

Насъ выгружаютъ, строятъ и считаютъ. Потомъ снова перестраиваютъ и пересчитываютъ. Начальникъ конвоя мечется, какъ угорeлый, отъ колонны къ колоннe: двое арестантовъ пропало. Впрочемъ, при такихъ порядкахъ могло статься, что ихъ и вовсе не было.

Мечутся и конвойные. Дикая ругань. Ошалeвшiе въ конецъ мужички тыкаются отъ шеренги къ шеренгe, окончательно разстраивая и безъ того весьма приблизительный порядокъ построенiя. Опять перестраиваютъ. Опять пересчитываютъ...

Такъ мы стоимъ часовъ пять и промерзаемъ до костей. Полураздeтые урки, несмотря на свою красноиндeйскую выносливость, совсeмъ еле живы. Конвойные, которые почти такъ же замерзли, какъ и мы, съ каждымъ часомъ свирeпeютъ все больше. То тамъ, то здeсь люди валятся на снeгъ. Десятокъ нашихъ больныхъ уже свалились. Мы укладываемъ ихъ на рюкзаки, мeшки и всякое борохло, но ясно, что они скоро замерзнутъ. Наши мeропрiятiя, конечно, снова нарушаютъ порядокъ въ колоннахъ, слeдовательно, снова портятъ весь подсчетъ. Между нами и конвоемъ возникаетъ ожесточенная дискуссiя. Крыть матомъ и приводить въ порядокъ прикладами людей въ очкахъ конвой все-таки не рeшается. Намъ угрожаютъ арестомъ и обратной отправкой въ Ленинградъ. Это, конечно, вздоръ, и ничего съ нами конвой сдeлать не можетъ. Борисъ заявляетъ, что люди заболeли еще въ дорогe, что стоять они не могутъ. Конвоиры подымаютъ упавшихъ на ноги, тe снова валятся на земь. Подходятъ какiе-то люди въ лагерномъ одeянiи, – какъ потомъ оказалось, прiемочная коммиссiя лагеря. Насквозь промерзшiй старичекъ съ колючими усами оказывается начальникомъ санитарной части лагеря. Подходитъ начальникъ конвоя и сразу набрасывается на Бориса:

– А вамъ какое дeло? Немедленно станьте въ строй!

Борисъ заявляетъ, что онъ – врачъ и, какъ врачъ, не можетъ допустить, чтобы люди замерзали единственно вслeдствiе {58} полной нераспорядительности конвоя. Намекъ на "нераспорядительность" и на посылку жалобы въ Ленинградъ нeсколько тормозитъ начальственный разбeгъ чекиста. Въ результатe длительной перепалки появляются лагерныя сани, на нихъ нагружаютъ упавшихъ, и обозъ разломанныхъ саней и дохлыхъ клячъ съ погребальной медленностью исчезаетъ въ лeсу. Я потомъ узналъ, что до лагеря живыми доeхали все-таки не всe.

Какая-то команда. Конвой забираетъ свои пулеметы и залeзаетъ въ вагоны. Поeздъ, гремя буферами, трогается и уходитъ на западъ. Мы остаемся въ пустомъ полe. Ни конвоя, ни пулеметовъ. Въ сторонкe отъ дороги, у костра, грeется полудюжина какой-то публики съ винтовками – это, какъ оказалось, лагерный ВОХР (вооруженная охрана) – въ просторeчiи называемая "попками" и "свeчками"... Но онъ насъ не охраняетъ. Да и не отъ чего охранять. Люди мечтаютъ не о бeгствe – куда бeжать въ эти заваленныя снeгомъ поля, – а о тепломъ углe и о горячей пищe...

Передъ колоннами возникаетъ какой-то расторопный юнецъ съ побeлeвшими ушами и въ лагерномъ бушлатe (родъ полупальто на ватe). Юнецъ обращается къ намъ съ рeчью о предстоящемъ намъ честномъ трудe, которымъ мы будемъ зарабатывать себe право на возвращенiе въ семью трудящихся, о соцiалистическомъ строительствe, о безклассовомъ обществe и о прочихъ вещахъ, столь же умeстныхъ на 20 градусахъ мороза и передъ замерзшей толпой... какъ и во всякомъ другомъ мeстe. Это обязательные акафисты изъ обязательныхъ совeтскихъ молебновъ, которыхъ никто и нигдe не слушаетъ всерьезъ, но отъ которыхъ никто и нигдe не можетъ отвертeться. Этотъ молебенъ заставляетъ людей еще полчаса дрожать на морозe... Правда, изъ него я окончательно и твердо узнаю, что мы попали на Свирьстрой, въ Подпорожское отдeленiе Бeломорско-Балтiйскаго Комбината (сокращенно ББК).

До лагеря – верстъ шесть. Мы полземъ убiйственно медленно и кладбищенски уныло. Въ хвостe колонны плетутся полдюжина вохровцевъ и дюжина саней, подбирающихъ упавшихъ: лагерь все-таки заботится о своемъ живомъ товарe. Наконецъ, съ горки мы видимъ:

Вырубленная въ лeсу поляна. Изъ подъ снeга торчатъ пни. Десятка четыре длинныхъ досчатыхъ барака... Одни съ крышами; другiе безъ крышъ. Поляна окружена колючей проволокой, мeстами уже заваленной... Вотъ онъ, "концентрацiонный" или, по оффицiальной терминологiи, "исправительно-трудовой" лагерь – мeсто, о которомъ столько трагическихъ шепотовъ ходитъ по всей Руси...