Текст книги "Россiя въ концлагере"

Автор книги: Иван Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

Потоптавшись въ нерeшительности на лeстницe, я все-таки поползъ наверхъ. Открылъ дверь въ неописуемую урчевскую уборную, просунулъ руку. Списокъ былъ здeсь.

Я чиркнулъ спичку. Да, это былъ нашъ списокъ (иногда бывали записки отъ Чекалина – драгоцeнный документъ на всякiй {165} случай: Чекалинъ былъ очень неостороженъ). Почему Чекалинъ не взялъ его? Не могъ? Не было времени? Что-жъ теперь? Придется занести его Чекалину.

Но при мысли о томъ, что придется проваливаться по сугробамъ куда-то за двe версты до Чекалинской избы, меня даже ознобъ прошибъ. А не пойти? Завтра эти сто сорокъ семь человeкъ поeдутъ на БАМ...

Какiе-то обрывки мыслей и доводовъ путано бродили въ головe. Я вышелъ на крыльцо.

Окна УРЧ отбрасывали бeлые прямоугольники свeта, заносимые снeгомъ и тьмой. Тамъ, за этими прямоугольниками, металась вьюжная приполярная ночь. Двe версты? Не дойду. Ну его къ чертямъ! И съ БАМомъ, и со спискомъ, и съ этими людьми. Имъ все равно погибать: не по дорогe на БАМ, такъ гдe-нибудь на Лeсной Рeчкe. Пойду въ палатку и завалюсь спать. Тамъ весело трещитъ печурка, можно будетъ завернуться въ два одeяла – и въ Юрино тоже... Буду засыпать и думать о землe, гдe нeтъ разстрeловъ, БАМа, дeвочки со льдомъ, мертвеннаго лица сына... Буду мечтать о какой-то странной жизни, можетъ быть, очень простой, можетъ быть, очень бeдной, но о жизни на волe. О невeроятной жизни на волe... Да, а списокъ-то какъ?

Я не безъ труда сообразилъ, что я сижу на снeгу, упершись спиной въ крыльцо и вытянувъ ноги, которыя снeгъ уже замелъ до кончиковъ носковъ.

Я вскочилъ, какъ будто мною выстрeлили изъ пушки. Такъ по идiотски погибнуть? Замерзнуть на дорогe между УРЧ и палаткой? Распустить свои нервы до степени какого-то лунатизма? Къ чортовой матери! Пойду къ Чекалину. Спитъ – разбужу! Чортъ съ нимъ!

ПОСЛEДНIЕ ИЗЪ МОГИКАНЪ

Пошелъ. Путался во тьмe и сугробахъ; наконецъ, набрелъ на плетень, отъ котораго можно было танцевать дальше. Мыслями о томъ, какъ бы дотанцевать, какъ бы не запутаться, какъ бы не свалиться – было занято все вниманiе. Такъ что возгласъ: "Стой, руки вверхъ!" – засталъ меня въ состоянiи полнeйшаго равнодушiя. Я послалъ возглашающаго въ нехорошее мeсто и побрелъ дальше.

Но голосъ крикнулъ: "это вы?"

Я резонно отвeтилъ, что это, конечно, я.

Изъ вьюги вынырнула какая-то фигура съ револьверомъ въ рукахъ.

– Вы куда? Ко мнe?

Я узналъ голосъ Чекалина.

– Да, я къ вамъ.

– Списокъ несете? Хорошо, что я васъ встрeтилъ. Только что прieхалъ, шелъ за этимъ самымъ спискомъ. Хорошо, что вы его несете. Только послушайте – вeдь вы же интеллигентный человeкъ! Нельзя же такъ писать. Вeдь это чортъ знаетъ что такое, что фамилiи – а цифръ разобрать нельзя. {166}

Я покорно согласился, что почеркъ у меня, дeйствительно, – бываетъ и хуже, но не часто.

– Ну, идемъ ко мнe, тамъ разберемся.

Чекалинъ повернулся и нырнулъ во тьму. Я съ трудомъ поспeвалъ за нимъ. Проваливались въ какiе-то сугробы, натыкались на какiе-то пни. Наконецъ, добрели... Мы поднялись по темной скрипучей лeстницe. Чекалинъ зажегъ свeтъ.

– Ну вотъ, смотрите, – сказалъ онъ своимъ скрипучимъ раздраженнымъ голосомъ. – Ну, на что это похоже? Что это у васъ: 4? 1? 7? 9? Ничего не разобрать. Вотъ вамъ карандашъ. Садитесь и поправьте такъ, чтобы было понятно.

Я взялъ карандашъ и усeлся. Руки дрожали – отъ холода, отъ голода и отъ многихъ другихъ вещей. Карандашъ прыгалъ въ пальцахъ, цифры расплывались въ глазахъ.

– Ну, и распустили же вы себя, – сказалъ Чекалинъ укоризненно, но въ голосe его не было прежней скрипучести. Я что-то отвeтилъ...

– Давайте, я буду поправлять. Вы только говорите мнe, что ваши закорючки означаютъ.

Закорюкъ было не такъ ужъ много, какъ этого можно было бы ожидать. Когда всe онe были расшифрованы, Чекалинъ спросилъ меня:

– Это всe больные завтрашняго эшелона?

Я махнулъ рукой.

– Какое всe. Я вообще не знаю, есть ли въ этомъ эшелонe здоровые.

– Такъ почему же вы не дали списка на всeхъ больныхъ?

– Знаете, товарищъ Чекалинъ, даже самая красивая дeвушка не можетъ дать ничего путнаго, если у нея нeтъ времени для сна.

Чекалинъ посмотрeлъ на мою руку.

– Н-да, – протянулъ онъ. – А больше въ УРЧ вамъ не на кого положиться?

Я посмотрeлъ на Чекалина съ изумленiемъ.

– Ну, да, – поправился онъ, – извините за нелeпость. А сколько, по вашему, еще остается здоровыхъ?

– По моему – вовсе не остается. Точнeе – по мнeнiю брата.

– Существенный парень вашъ братъ, – сказалъ ни съ того, ни съ сего Чекалинъ. – Его даже работники третьей части – и тe побаиваются... Да... Такъ, говорите, всe резервы Якименки уже исчерпаны?

– Пожалуй, даже больше, чeмъ исчерпаны. На дняхъ мой сынъ открылъ такую штуку: въ послeднiе списки УРЧ включилъ людей, которыхъ вы уже по два раза снимали съ эшелоновъ.

Брови Чекалина поднялись.

– Ого! Даже – такъ? Вы въ этомъ увeрены?

– У васъ, вeроятно, есть старые списки. Давайте провeримъ. Нeкоторыя фамилiи я помню. {167}

Провeрили. Нeсколько повторяющихся фамилiй нашелъ и самъ Чекалинъ.

– Такъ, – сказалъ Чекалинъ раздумчиво. – Такъ, значитъ, -"Елизаветъ Воробей"?

– Въ этомъ родe. Или сказка про бeлаго бычка.

– Такъ, значитъ, Якименко идетъ уже на настоящiй подлогъ. Значитъ, -дeйствительно, давать ему больше некого. Чортъ знаетъ что такое! Прiемку придется закончить. За такiя потери – я отвeчать не могу.

– А что – очень велики потери въ дорогe?

Я ожидалъ, что Чекалинъ мнe отвeтитъ, какъ въ прошлый разъ: "Это не ваше дeло", но, къ моему удивленiю, онъ нервно повелъ плечами и сказалъ:

– Совершенно безобразныя потери... Да, кстати, – вдругъ прервалъ онъ самого себя, – какъ вы насчетъ моего предложенiя? На БАМ?

– Если вы разрeшите, я откажусь.

– Почему?

– Есть двe основныхъ причины: первая – здeсь Ленинградъ подъ бокомъ, и ко мнe люди будутъ прieзжать на свиданiя, вторая – увязавшись съ вами, я автоматически попадаю подъ вашу протекцiю (Чекалинъ подтверждающе кивнулъ головой). Вы – человeкъ партiйный, слeдовательно, подверженный всякимъ мобилизацiямъ и переброскамъ. Протекцiя исчезаетъ, и я остаюсь на растерзанiе тeхъ людей, у кого эта протекцiи и привиллегированность были бeльмомъ въ глазу.

– Первое соображенiе вeрно. Вотъ второе – не стоитъ ничего. Тамъ, въ БАМовскомъ ГПУ, я вeдь разскажу всю эту исторiю со списками, съ Якименкой, съ вашей ролью во всемъ этомъ.

– Спасибо. Это значитъ, что БАМовское ГПУ меня размeняетъ при первомъ же удобномъ или неудобномъ случаe.

– То-есть, – почему это?

Я посмотрeлъ на Чекалина не безъ удивленiя и соболeзнованiя: такая простая вещь...

– Потому, что изо всего этого будетъ видно довольно явственно: парень зубастый и парень не свой. Вчера онъ подвелъ ББК, а сегодня онъ подведетъ БАМ...

Чекалинъ повернулся ко мнe всeмъ своимъ корпусомъ.

– Вы никогда въ ГПУ не работали?

– Нeтъ. ГПУ надо мной работало.

Чекалинъ закурилъ папиросу и сталъ смотрeть, какъ струйка дыма разбивалась струями холоднаго воздуха отъ окна. Я рeшилъ внести нeкоторую ясность.

– Это не только система ГПУ. Объ этомъ и Маккiавели говорилъ.

– Кто такой Маккiавели?

– Итальянецъ эпохи Возрожденiя. Издалъ, такъ сказать, учебникъ большевизма. Тамъ обо всемъ этомъ довольно подробно сказано. Пятьсотъ лeтъ тому назадъ...

Чекалинъ поднялъ брови... {168}

– Н-да, за пятьсотъ лeтъ человeческая жизнь по существу не на много усовершенствовалась, – сказалъ онъ, какъ бы что-то разъясняя. – И пока капитализма мы не ликвидируемъ – и не усовершенствуется... Да, но насчетъ БАМа вы, пожалуй, и правы... Хотя и не совсeмъ. На БАМ посланы наши лучшiя силы...

Я не сталъ выяснять, съ какой точки зрeнiя эти лучшiя силы являются лучшими... Собственно, пора было уже уходить, пока мнe объ этомъ не сказали и безъ моей иницiативы. Но какъ-то трудно было подняться. Въ головe былъ туманъ, хотeлось заснуть тутъ же, на табуреткe... Однако, я приподнялся.

– Посидите, отогрeйтесь, – сказалъ Чекалинъ и протянулъ мнe папиросы. Я закурилъ. Чекалинъ, какъ-то слегка съежившись, сeлъ на табуретку, и его поза странно напомнила мнe давешнюю дeвочку со льдомъ. Въ этой позe, въ лицe, въ устало положенной на столъ рукe было что-то сурово-безнадежное, усталое, одинокое. Это было лицо человeка, который привыкъ жить, какъ говорится, сжавши зубы. Сколько ихъ – такихъ твердокаменныхъ партiйцевъ -энтузiастовъ и тюремщиковъ, жертвъ и палачей, созидателей и опустошителей... Но идутъ безпросвeтные годы – энтузiазмъ вывeтривается, провалы коммунистическихъ ауто-дафе давятъ на совeсть все больнeе, жертвы – и свои, и чужiя, какъ-то больше опустошаютъ, чeмъ создаютъ. Какая, въ сущности, безпросвeтная жизнь у нихъ, у этихъ энтузiастовъ... Недаромъ одинъ за другимъ уходятъ они на тотъ свeтъ (добровольно и не добровольно), на Соловки, въ басмаческiе районы Средней Азiи, въ политизоляторы ГПУ: больше имъ, кажется, некуда уходить...

Чекалинъ поднялъ голову и поймалъ мой пристальный взглядъ. Я не сдeлалъ вида, что этотъ взглядъ былъ только случайностью. Чекалинъ какъ-то болeзненно и криво усмeхнулся.

– Изучаете? А сколько, по вашему, мнe лeтъ?

Вопросъ былъ нeсколько неожиданнымъ. Я сдeлалъ поправку на то, что на языкe оффицiальной совeтской медицины называется "совeтской изношенностью", на необходимость какого-то процента подбадриванiя и сказалъ "лeтъ сорокъ пять". Чекалинъ повелъ плечами.

– Да? А мнe тридцать четыре. Вотъ вамъ – и чекистъ, – онъ совсeмъ криво усмeхнулся и добавилъ, – палачъ, какъ вы говорите.

– Я не говорилъ.

– Мнe – не говорили. Другимъ – говорили. Или, во всякомъ случаe -думали...

Было бы глупо отрицать, что такой ходъ мыслей дeйствительно существовалъ.

– Разные палачи бываютъ. Тe, кто идетъ по любви къ этому дeлу -выживаютъ. Тe, кто только по убeжденiю – гибнутъ. Я думаю, вотъ, что Якименко очень мало безпокоится о потеряхъ въ эшелонахъ.

– А откуда вы взяли, что я безпокоюсь? {169}

– Таскаетесь по ночамъ за моими списками въ УРЧ... Якименко бы таскаться не сталъ. Да и вообще – видно... Если бы я этого не видeлъ, я бы къ вамъ съ этими списками и не пошелъ бы.

– Да? Очень любопытно... Знаете что – откровенность за откровенность...

Я насторожился. Но несмотря на столь многообeщающее вступленiе, Чекалинъ какъ-то замялся, потомъ подумалъ, потомъ, какъ бы рeшившись окончательно, сказалъ:

– Вы не думаете, что Якименко что-то подозрeваетъ о вашихъ комбинацiяхъ со списками?

Мнe стало безпокойно. Якименко могъ и подозрeвать, но если объ его подозрeнiяхъ уже и Чекалинъ знаетъ, – дeло могло принять совсeмъ серьезный оборотъ.

– Якименко на дняхъ далъ распоряженiе отставить моего сына отъ отправки на БАМ.

– Вотъ какъ? Совсeмъ занимательно...

Мы недоумeнно посмотрeли другъ на друга.

– А что вы, собственно говоря, знаете о подозрeнiяхъ Якименки?

– Такъ ничего, въ сущности, опредeленнаго... Трудно сказать. Какiе-то намеки, что ли...

– Тогда почему Якименко насъ не ликвидировалъ?

– Это не такъ просто. Въ лагеряхъ есть законъ. Конечно, сами знаете, – онъ не всегда соблюдается, но онъ есть... И если человeкъ зубастый... По отношенiю къ зубастому человeку... а васъ здeсь цeлыхъ трое зубастыхъ... Ликвидировать не такъ легко... Якименко человeкъ осторожный. Мало ли какiя у васъ могутъ быть связи... А у насъ, въ ГПУ, за нарушенiе закона...

– ... по отношенiю къ тeмъ, кто имeетъ связи...

Чекалинъ посмотрeлъ на меня недовольно:

– ... спуску не даютъ...

Заявленiе Чекалина вызвало необходимость обдумать цeлый рядъ вещей и, въ частности, и такую: не лучше-ли при такомъ ходe событiй принять предложенiе Чекалина насчетъ БАМа, чeмъ оставаться здeсь подъ эгидой Якименки. Но это былъ моментъ малодушiя, попытка измeны принципу: "все для побeга". Нeтъ, конечно, "все для побeга". Какъ-нибудь справимся и съ Якименкой... Къ темe о БАМe не стоитъ даже и возвращаться.

– Знаете что, товарищъ Чекалинъ, насчетъ закона и спуска, пожалуй, нeтъ смысла и говорить.

– Я вамъ отвeчу прежнимъ вопросомъ: почему на отвeтственныхъ мeстахъ сидятъ Якименки, а не вы? Сами виноваты.

– Я вамъ отвeчу прежнимъ отвeтомъ: потому, что во имя приказа или, точнeе, во имя карьеры онъ пойдетъ на что хотите. А я – не пойду.

– Якименко только одинъ изъ винтиковъ колоссальнаго аппарата. Если каждый винтикъ будетъ разсуждать...

– Боюсь, что вотъ вы все-таки разсуждаете. И я – тоже. Мы все-таки, такъ сказать, продукты индивидуальнаго творчества. {170} Вотъ когда додумаются дeлать людей на конвейерахъ, какъ винты и гайки, тогда будетъ другое дeло.

Чекалинъ презрительно пожалъ плечами.

– Гнилой индивидуализмъ. Такимъ, какъ вы, хода нeтъ.

Я нeсколько обозлился: почему мнe нeтъ хода? Въ любой странe для меня былъ бы свободенъ любой ходъ.

– Товарищъ Чекалинъ, – сказалъ я раздраженно, – для васъ тоже хода нeтъ. Потому что съ каждымъ вершкомъ углубленiя революцiи власть все больше и больше нуждается въ людяхъ не разсуждающихъ и не поддающихся никакимъ угрызенiямъ совeсти – въ Стародудцевыхъ и Якименкахъ. Вотъ именно поэтому и вамъ хода нeтъ. Эти эшелоны и эту комнатушку едва-ли можно назвать ходомъ. Вамъ тоже нeтъ хода, какъ нeтъ его и всей старой ленинской гвардiи. Вы обречены, какъ обречена и она. То, что я попалъ въ лагерь нeсколько раньше, а вы попадете нeсколько позже – ничего не рeшаетъ. Вотъ только мнe въ лагерe не изъ-за чего биться головой объ стeнку. А вы будете биться головой объ стeнку. И у васъ будетъ за что. Во всемъ этомъ моя трагедiя и ваша трагедiя, но въ этомъ и трагедiя большевизма взятаго въ цeломъ. Все равно вся эта штука полнымъ ходомъ идетъ въ болото. Кто утонетъ раньше, кто позже – этотъ вопросъ никакого принципiальнаго значенiя не имeетъ.

– Ого, – поднялъ брови Чекалинъ, – вы, кажется, цeлую политическую программу развиваете.

Я понялъ, что я нeсколько зарвался, если не въ словахъ, то въ тонe, но отступать было бы глупо.

– Этотъ разговоръ подняли вы, а не я. А здeсь – не лагерный баракъ съ сексотами и горючимъ матерiаломъ "массъ". Съ чего бы я сталъ передъ вами разыгрывать угнетенную невинность? Съ моими-то восемью годами приговора?

Чекалинъ какъ будто нeсколько сконфузился за чекисткую нотку, которая прозвучала въ его вопросe.

– Кстати, а почему вамъ дали такой странный срокъ – восемь лeтъ, не пять и не десять...

– Очевидно, предполагается, что для моей перековки въ честнаго совeтскаго энтузiаста требуется ровно восемь лeтъ... Если я эти восемь лeтъ проживу...

– Конечно, проживете. Думаю, что вы себe здeсь и карьеру сдeлаете.

– Меня московская карьера не интересовала, а ужъ на лагерную – вы меня, товарищъ Чекалинъ, извините – на лагерную – мнe ужъ совсeмъ наплевать. Проканителюсь какъ-нибудь. Въ общемъ и цeломъ дeло все равно пропащее. Жизнь все равно испорчена вдрызгъ... Не лагеремъ, конечно. И ваша – тоже. Вы вeдь, товарищъ Чекалинъ, – одинъ изъ послeднихъ могиканъ идейнаго большевизма... Тутъ и дискуссировать нечего. Довольно на вашу физiономiю посмотрeть...

– А позвольте васъ спросить, что же вы вычитали на моей физiономiи?

– Многое. Напримeръ, вашу небритую щетину. Якименко {171} каждый день вызываетъ къ себe казеннаго парикмахера, бреется, опрыскивается одеколономъ. А вы уже не брились недeли двe, и вамъ не до одеколона.

– "Быть можно дeльнымъ человeкомъ и думать о красe ногтей", -продекламировалъ Чекалинъ.

– Я не говорю, что Якименко не дeльный. А только бываютъ моменты, когда порядочному человeку – хотя бы и дeльному – не до ногтей и не до бритья... Вотъ вы живете чортъ знаетъ въ какомъ сараe... У васъ даже не топлено... Якименко такъ жить не будетъ. И Стародубцевъ – тоже... При первой же возможности, конечно... У васъ есть возможность и вызвать заключеннаго парикмахера, и приказать натопить печку.

Чекалинъ ничего не отвeтилъ. Я чувствовалъ, что моя безмeрная усталость начинаетъ переходить въ какое-то раздраженiе. Лучше уйти. Я поднялся.

– Уходите?

– Да, нужно все-таки хоть немного вздремнуть... Завтра опять эти списки.

Чекалинъ тяжело поднялся со своей табуретки.

– Списковъ завтра не будетъ, – сказалъ онъ твердо. – Я завтра устрою массовую провeрку здоровья этого эшелона и не приму его... И вообще на этомъ прiемку прекращу... – Онъ протянулъ мнe руку. Я пожалъ ее. Чекалинъ задержалъ рукопожатiе.

– Во всякомъ случаe, – сказалъ онъ какимъ-то начальственнымъ, но все же чуть-чуть взволнованнымъ тономъ, – во всякомъ случаe, товарищъ Солоневичъ, за эти списки я долженъ васъ поблагодарить... отъ имени той самой коммунистической партiи... къ которой вы такъ относитесь... Вы должны понять, что если партiя не очень жалeетъ людей, то она не жалeетъ и себя...

– Вы бы лучше говорили отъ своего имени, тогда мнe было бы легче вамъ повeрить. Отъ имени партiи говорятъ разные люди. Какъ отъ имени Христа говорили и апостолы, и инквизиторы.

– Н-да... – протянулъ Чекалинъ раздумчиво...

Мы стояли въ дурацкой позe у косяка дверей, не разжимая протянутыхъ для рукопожатiя рукъ. Чекалинъ былъ, казалось, въ какой-то нерeшимости. Я еще разъ потрясъ ему руку и повернулся.

– Знаете что, товарищъ Солоневичъ, – сказалъ Чекалинъ. – Вотъ -тоже... Спать времени нeтъ... А когда урвешь часокъ, такъ все равно не спится. Торчишь вотъ тутъ...

Я оглядeлъ большую, холодную, пустую, похожую на сарай комнату. Посмотрeлъ на Чекалина. Въ его глазахъ было одиночество.

– Ваша семья – на Дальнемъ Востокe?

Чекалинъ пожалъ плечами.

– Какая тутъ можетъ быть семья? При нашей-то работe? Значитъ -уходите? Знаете, что? На завтра этихъ списковъ у васъ больше не будетъ. Эшелоновъ я больше не приму. Точка. Къ чертовой матери. Такъ, вотъ -давайте-ка посидимъ поболтаемъ, у меня есть коньякъ. И закуска. А? {172}

ОБЩЕРОССIЙСКАЯ ПЛАТФОРМА

Коньякъ меня въ данный моментъ не интересовалъ. Закуска -интересовала. Правда, голодъ сталъ какимъ-то хроническимъ фономъ жизни и особо болeзненныхъ ощущенiй не вызывалъ. Но eсть всегда хотeлось... На секунду мелькнуло смутное подозрeнiе о мотивахъ этого необычнаго приглашенiя, я посмотрeлъ въ глаза Чекалину и увидeлъ, что мой отказъ будетъ чeмъ-то глубоко оскорбительнымъ, какимъ-то страннымъ оскорбленiемъ его одиночеству. Я вздохнулъ:

– Коньякъ бы не плохо...

Лицо Чекалина какъ-то повеселeло.

– Ну вотъ – и замeчательно... Посидимъ, побалакаемъ... Я сейчасъ...

Чекалинъ засуетился. Полeзъ подъ кровать, вытащилъ оттуда обдрипанный фанерный чемоданъ, извлекъ изъ него литровую бутылку коньяку и основательную, литровъ на пять, жестяную коробку, въ которой оказалась амурская кетовая икра.

– Наша икра, бамовская, – пояснилъ Чекалинъ. – Сюда eхать – нужно и свой продуктъ везти. Чужое вeдомство... Да еще и конкурирующее... Для того, чтобы отстаивать свои вeдомственные интересы – нужно и свой вeдомственный паекъ имeть... А то такъ: не примешь эшелона – eсть не дадутъ...

Изъ покосившагося, потрескавшагося пустого шкафа Чекалинъ досталъ мутнаго стекла стаканъ и какую-то глиняную плошку. Вытеръ ихъ клочкомъ газетной бумаги. Пошарилъ еще по пустымъ полкамъ шкафа. Обнаружилъ кусокъ зачерствeвшаго хлeба – вeсомъ въ фунтъ. Положилъ этотъ кусокъ на столъ и посмотрeлъ на него съ сомнeнiемъ:

– Насчетъ хлeба – дeло, кажется, дрянь... Сейчасъ посмотрю еще.

Съ хлeбомъ дeло, дeйствительно, оказалось дрянью.

– Вотъ такъ загвоздка... Придется къ хозяйкe пойти... Будить не стоитъ... Пошарю, можетъ быть, что-нибудь выищется...

Чекалинъ ушелъ внизъ... Я остался сидeть, пытаясь отуманенными мозгами собрать разбeгающiяся мысли и подвести нынeшнюю бесeду подъ какую-то мало-мальски вразумительную классификацiю...

Бесeда эта, впрочемъ, въ классификацiю входила: сколько есть на Святой Руси этакихъ загубленныхъ коммунистическихъ душъ, взявшихся не за свое дeло, гибнущихъ молчкомъ, сжавши зубы, и гдe-то, въ самыхъ глубокихъ тайникахъ своей души, мечтающихъ о василькахъ... О тeхъ василькахъ, которые когда-то – послe и въ результатe "всего этого" – будутъ доступны пролетарiату всего мiра. Васильки эти остаются невысказанными. Васильки эти изнутри давятъ на душу. Со Стародубцевыми о нихъ нельзя говорить... Но на черноземe доброй русской души, политой доброй россiйской водкой, эти васильки распускаются цeлыми голубыми коврами самыхъ затаенныхъ мечтанiй... Сколько на моемъ совeтскомъ вeку выпито было подъ эти васильки... {173}

Мелькнуло и было отброшено мимолетное сомнeнiе въ возможномъ подводe со стороны Чекалина: и подводить, собственно было нечего, и чувствовалось, что предложенiе Чекалина шло, такъ сказать, отъ "щираго сердца", отъ пустоты и одиночества его жизни...

Потомъ мысли перепрыгнули на другое... Я – въ вагонe ? 13. Руки скованы наручниками и распухли. На душe мучительная, свербящая злость на самого себя: такъ проворонить... такого идiота сыграть... И безконечная тоска за все то, что уже пропало, чего уже никакъ не поправишь...

На какой-то станцiи одинъ изъ дежурныхъ чекистовъ приносить обeдъ, вопреки ожиданiямъ – вполнe съeдобный обeдъ... Я вспоминаю, что у меня въ рюкзакe – фляга съ литромъ чистаго спирта. "Эхъ, – сейчасъ выпить бы"...

Говорю объ этомъ дежурному чекисту: дайте, дескать, выпить въ послeднiй разъ.

– Бросьте вы Лазаря разыгрывать... Выпьете еще на своемъ вeку... Сейчасъ я спрошу.

Вышелъ въ сосeднее купе.

– Товарищъ Добротинъ, арестованный просить разрeшенiя и т.д.

Изъ сосeдняго купе высовывается круглая заспанная физiономiя Добротина. Добротинъ смотритъ на меня испытующе.

– А вы въ пьяномъ видe скандалить не будете?

– Пьянаго вида у меня вообще не бываетъ. Выпью и постараюсь заснуть...

– Ну, ладно...

Дежурный чекистъ приволокъ мой рюкзакъ, досталъ флягу и кружку.

– Какъ вамъ развести? Напополамъ? А то хватили бы кружки двe -заснете.

Я выпилъ двe кружки. Одинъ изъ чекистовъ принесъ мнe сложенное одeяло. Положилъ на скамью, подъ голову.

– Постарайтесь заснуть... Чего зря мучиться... Нeтъ, наручниковъ снять не можемъ, не имeемъ права... А вы вотъ такъ съ руками устройтесь, будетъ удобнeе...

...Идиллiя...

___

Вернулся Чекалинъ. Въ рукахъ у него три огромныхъ печеныхъ рeпы и тарелка съ кислой капустой.

– Хлeба нeтъ, – сказалъ онъ, и опять какъ-то покарежился. – Но и рeпа – не плохо.

– Совсeмъ не плохо, – ляпнулъ я, – наши товарищи, пролетарiи всего мiра, и рeпы сейчасъ не имeютъ, – и сейчасъ же почувствовалъ, какъ это вышло безвкусно и неумeстно.

Чекалинъ даже остановился со своими рeпами въ рукахъ.

– Простите, товарищъ Чекалинъ, – сказалъ я искренно. {174} – Такъ ляпнулъ... Для краснаго словца и отъ хорошей нашей жизни...

Чекалинъ какъ-то вздохнулъ, положилъ на столъ рeпы, налилъ коньяку -мнe въ стаканъ, себe – въ плошку.

– Ну что-жъ, товарищъ Солоневичъ, выпьемъ за грядущее, за безкровныя революцiи... Каждому, такъ сказать, свое – я буду пить за революцiю, а вы – за безкровную...

– А такiя – бываютъ?

– Будемъ надeяться, что мiровая – она будетъ безкровной, -иронически усмeхнулся Чекалинъ.

– А за грядущую русскую революцiю – вы пить не хотите?

– Охъ, товарищъ Солоневичъ, – серьезно сказалъ Чекалинъ, – не накликайте... Охъ, не накликайте. Будете потомъ и по сталинскимъ временамъ плакать. Ну, я вижу, что вы ни за какую революцiю пить не хотите – то-есть, за мiровую... А я за грядущую русскую – тоже не хочу. А коньякъ, какъ говорится, стынетъ... Давайте такъ, "за вообще".

Чокнулись и выпили "за вообще". Коньякъ былъ великолeпенъ – старыхъ подваловъ Арменiи. Зачерпнули деревянными ложками икры. Комокъ икры свалился съ ложки Чекалина на столъ... Чекалинъ сталъ машинально подбирать отдeльныя крупинки...

– Третья революцiя, третья революцiя... Что тутъ скрывать... скрывать тутъ нечего. Мы, конечно, знаемъ, что три четверти населенiя ждутъ этой революцiи, ждутъ паденiя совeтской власти... Глупо это... Не только потому глупо, что у насъ хватитъ и силъ, и гибкости, чтобы этой революцiи не допустить... А потому, что сейчасъ, при Сталинe, – есть будущее. Сейчасъ контръ-революцiя – это фашизмъ, диктатура иностраннаго капитала, превращенiе страны въ колонiю – вотъ, вродe Индiи... И какъ этого люди не понимаютъ? Отъ нашего отсталаго крестьянства, конечно, требовать пониманiя нельзя... Но интеллигенцiя? Будете потомъ бeгать въ какой-нибудь подпольный профсоюзъ и просить тамъ помощи противъ какого-нибудь американскаго буржуя. Сейчасъ жить плохо. А тогда жить будетъ скучно. Тогда – ничего не будетъ впереди. А теперь еще два-три года... ну, пять лeтъ – и вы увидите, какой у насъ будетъ расцвeтъ...

– Не случалось ли вамъ читать "Правды" или "Извeстiи" такъ въ году двадцать восьмомъ-двадцать седьмомъ?

Чекалинъ удивленно пожалъ плечами.

– Ну, конечно, читалъ... А что?

– Да такъ, особеннаго ничего... Одинъ мой прiятель – большой острякъ... Въ прошломъ году весной обсуждался, кажется, какой-то заемъ... второй пятилeтки... Вылeзъ на трибуну и прочелъ передовую статью изъ "Правды" начала первой пятилeтки... О томъ, какъ будутъ жить въ концe первой пятилeтки... Чекалинъ смотрeлъ на меня непонимающимъ взоромъ.

– Ну, и что?

– Да такъ, особеннаго ничего. Посадили... Сейчасъ, кажется, въ Вишерскомъ концлагерe сидитъ: не напоминай. {175}

Чекалинъ насупился.

– Это все – мeщанскiй подходъ... Обывательская точка зрeнiя... Боязнь усилiй и жертвъ... Мы честно говоримъ, что жертвы – неизбeжны... Но мы знаемъ, во имя чего мы требуемъ жертвъ и сами ихъ приносимъ...

Я вспомнилъ вудвортовскiй афоризмъ о самомъ генiальномъ изобрeтенiи въ мiровой исторiи: объ ослe, передъ мордой котораго привязанъ клочекъ сeна. И топаетъ бeдный оселъ и приносить жертвы, а клочекъ сeна какъ былъ -вотъ-вотъ достать – такъ и остается... Чекалинъ снова наполнилъ наши "бокалы", но лицо его снова стало суровымъ и замкнутымъ.

– Мы идемъ впередъ, мы ошибаемся, мы спотыкаемся, но мы идемъ во имя самой великой цeли, которая только ставилась передъ человeчествомъ. А вотъ вы, вмeсто того, чтобы помочь, сидите себe тихонько и зубоскалите... саботируете, ставите палки въ колеса...

– Ну, знаете ли, все-таки трудно сказать, чтобы я очень ужъ комфортабельно сидeлъ.

– Да я не о васъ говорю, не о васъ персонально. Я говорю объ интеллигенцiи вообще. Конечно, безъ нея не обойтись, а – сволочь... На народныя, на трудовыя деньги росла и училась... Звала народъ къ лучшему будущему, къ борьбe со всякой мерзостью, со всякой эксплоатацiей, со всякимъ суевeрiемъ... Звала къ человeческой жизни на землe... А когда дeло дошло до строительства этой жизни? Струсила, хвостомъ накрылась, побeжала ко всякимъ Колчакамъ и Детердингамъ... Мутила, гдe только могла... Оставила насъ со Стародубцевыми, съ неграмотнымъ мужикомъ... А теперь – вотъ: ахъ, что дeлаютъ эти Стародубцевы!.. Стародубцевы губятъ тысячи и сотни тысячъ, а вотъ вы, интеллигентъ, подсовываете мнe ваши дурацкiе гомеопатическiе списки и думаете: ахъ, какая я, въ сущности, честная женщина... Меньше, чeмъ за миллiонъ, я не отдаюсь... Грязнаго бeлья своей страны я стирать не буду. Вамъ нуженъ миллiонъ, чтобы и бeлья не стирать и чтобы ваши ручки остались нeжными и чистыми. Вамъ нужна этакая, чортъ васъ дери, чистоплюйская гордость... не вы, дескать, чистили сортиры старыхъ гнойниковъ... Вы, конечно... вы говорили, что купецъ – это сволочь, что царь – дуракъ, что генералы – старое рванье... Зачeмъ вы это говорили? Я васъ спрашиваю, -голосъ Чекалина сталъ снова скрипучъ и рeзокъ, – я васъ спрашиваю – зачeмъ вы это говорили?.. Что, вы думали, купецъ отдастъ вамъ свои капиталы, царь – свою власть, генералы – свои ордена, такъ, за здорово живешь, безъ драки, безъ боя, безъ выбитыхъ зубовъ съ обeихъ сторонъ? Что по дорогe къ той человeческой жизни, къ которой вы, вы звали массы, никакая сволочь вамъ въ горло не вцeпится?

– Подымали массы, чортъ васъ раздери... А когда массы поднялись, вы ихъ предали и продали... Соцiалисты, мать вашу... Вотъ вамъ соцiалисты -ваши германскiе друзья и прiятели... Развe мы, марксисты, этого не предсказывали, что они готовятъ фашизмъ, что они будутъ лизать пятки любому Гитлеру, что они точно такъ {176} же продадутъ и предадутъ германская массы, какъ вотъ вы продали русскiя? А теперь – тоже вродe васъ – думаютъ: ахъ, какiе мы дeвственные, ахъ, какiе мы чистые... Ахъ, мы никого не насиловали... А что этихъ соцiалистовъ всякiй, у кого есть деньги, .... и спереди, и сзади – такъ вeдь это же за настоящiя деньги, за валюту, не за какой-нибудь совeтскiй червонецъ... Не за трудовой кусокъ хлeба!

Голосъ Чекалина сталъ визгливъ. Онъ жестикулировалъ своимъ буттербродомъ изъ рeпы, икра разлеталась во всe стороны, но онъ этого не замeчалъ... Потомъ онъ какъ-то спохватился...

– Простите, что я такъ крою... Это, понимаете, не васъ персонально... Давайте, что ли, выпьемъ...

Выпили.

– ... Не васъ персонально. Что – васъ разстрeливать? Это всякiй дуракъ можетъ. А вотъ вы мнe отвeтьте...

Я подумалъ о той смертельной братской ненависти, которая и раздeляетъ, и связываетъ эти двe подсекты соцiализма – большевиковъ и меньшевиковъ. Ненависть эта тянется уже полвeка, и говорить о ней – не стоило.

– Отвeтить, конечно, можно было-бы, но это – не моя тема. Я, видите-ли, никогда въ своей жизни ни на секунду не былъ соцiалистомъ.

Чекалинъ уставился на меня въ недоумeнiи и замeшательствe. Вся его филлипика пролетeла впустую, какъ зарядъ картечи сквозь привидeнiе.

– Ахъ, такъ... Тогда – извините... Не зналъ. А кeмъ же вы были?

– Говоря орiентировочно – монархистомъ. О чемъ ваше уважаемое заведенiе имeетъ исчерпывающiя данныя. Такъ, что и скромничать не стоитъ.

Видно было: Чекалинъ чувствовалъ, что со всeмъ своимъ негодованiемъ противъ соцiалистовъ онъ попалъ въ какое-то глупое и потому безпомощное положенiе. Онъ воззрился на меня съ какимъ-то недоумeнiемъ.

– Послушайте. Документы я ваши видeлъ... въ вашемъ личномъ дeлe. Вeдь вы же изъ крестьянъ. Или – документы липовые?

– Документы настоящiе... Предупреждаю васъ по хорошему – насчетъ классоваго анализа здeсь ничего не выйдетъ. Маркса я знаю не хуже, чeмъ Бухаринъ. А если и выйдетъ – такъ совсeмъ не по Марксу... Насчетъ классоваго анализа – и не пробуйте...

Чекалинъ пожалъ плечами.

– Ну, въ этомъ разрeзe монархiя для меня – четвертое измeренiе. Я понимаю представителей дворянскаго землевладeнiя. Тамъ были прямые классовые интересы... Что вамъ отъ монархiи?

– Много. Въ частности то, что монархiя была единственнымъ стержнемъ государственной жизни. Правда, не густымъ, но все же единственнымъ.

Чекалинъ нeсколько оправился отъ своего смущенiя и {177} смотрeлъ на меня съ явнымъ любопытствомъ такъ, какъ нeкiй ученый смотрeлъ бы на нeкое очень любопытное ископаемое.

– Та-акъ... Вы говорите – единственнымъ стержнемъ... А теперь, дескать, съ этого стержня сорвались и летимъ, значитъ, къ чортовой матери.

– Давайте уговоримся – не митинговать. Массъ тутъ никакихъ нeту. Мировая революцiя лопнула явственно. Куда же мы летимъ?